Текст книги "Девушка под яблоней (Буймир - 2)"

Автор книги: Константин Гордиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Но для пастуха этот довод звучит неубедительно.

36

Урущак распалился гневом, категорически требует принять самые решительные меры, ибо Устин Павлюк, сколотив свою группку, разлагает артель, разваливает налаженный с таким трудом Родионом порядок. Если же Нагорный и на этот раз не посчитается с заявлением Урущака и оно опять останется без последствий, то ему, Урущаку, придется обратиться в высшие инстанции, дальше терпеть подобные безобразия невозможно. Урущак в последний раз напоминает об угрозе, нависшей над "Красными зорями".

Они стояли в сосняке над крутым склоном. Нагорный бросал задумчивые взгляды на долину, где вилась чудесная, озаренная солнцем, почти синяя река Псел. Воздух дрожал и зыбился, доносило запахи болотных и лесных трав.

Родион, распаренный, в суконной куртке, подобострастно поддакивал Урущаку, заступавшемуся за незаслуженно обиженного председателя.

Павлюк плелся позади, словно не о нем шла речь.

Нагорный вволю нагляделся на породистое стадо, пасшееся по заболоченным берегам Псла, он старался разобраться во всех тонкостях метода, с помощью которого Павлюку удалось создать новую породу скота. Любовался светло-серыми, словно мраморными телятами, выбрыкивавшими по зеленой траве. Разросшийся ветвистый сад и дружные всходы озимых веселили сердце. Из памяти не выходили размышления косматого мичуринца Мусия Завирюхи насчет того, как надобно направлять рост растения. Золотое зерно переливалось в пригоршне, звенел девичий голос, чистый, душевный... Казалось, солнце поет славу людям, пробудившим живительные силы земли, положившим столько души, чтобы сделать родные поля еще более плодоносными.

А Урущак докучливо бубнит свое:

– Павлюк сорвал собрание, на котором хотели переизбрать бригадира.

Родион Ржа с превеликой охотой торопится засвидетельствовать:

– Павлюк подбил своих сторонников, и они всем гуртом пошли против правления!

– Следовательно, собрание пошло за Павлюком? – переспрашивает секретарь.

– Именно так, – подтвердил Родион и тут же спохватился – похоже, впросак попал...

Нагорный молчит, видно собирается с мыслями, ждет от Павлюка разъяснений. И тот коротко говорит:

– Собрание не хотело снимать Теклю – способного бригадира, вырастившего небывалый для нынешнего года урожай, и ставить Дороша, которого навязывает правление...

– Между прочим, я дал свое согласие на перевыборы! – вставил с видом оскорбленного достоинства Урущак.

– В том-то и беда, что дали, – бросил в ответ Павлюк.

Урущак давно изучает этот колхоз, советовался с правлением – и считает, что данные организационные мероприятия осуществить необходимо, для пользы самого же колхоза.

Павлюк не соглашается с ним:

– Девичья бригада славится урожаем. Какая же надобность снимать бригадира?

– Павлюк недооценивает беспартийные кадры, – настаивает Урущак.

– Какие, например?

Урущак имеет в виду председателя и потому делает кивок в сторону Родиона, который и без того все время вертится перед глазами секретаря.

– Павлюк без должного уважения относится к Родиону Рже, мешает проводить в жизнь постановления правления, идет против общего собрания.

– Следовательно, получается, Павлюк идет против собрания, а собрание идет за Павлюком – так, что ли? – спрашивает секретарь.

Похоже, Нагорный хочет затемнить вопрос. И Урущак поясняет секретарю, что Павлюк идет против беспартийного актива... Не воспитывает массы... Не видит, как выросли люди... Тормозит. Не считается...

Нет, не совсем так. Он, Павлюк, считает надежной опорой партии таких людей, как Мусий Завирюха, пастух Савва, доярка Мавра, ее дочка Текля, тракторист Сень, наконец, сведущий в животноводстве Марко. Вот они действительно искренне тянутся к партии. Как раз из таких кадров мы и должны партию строить. Преданных колхозному делу, талантливых. А не из чуждых людей, вроде Родиона Ржи и Селивона!

И, удивительно, секретарь райкома Нагорный не останавливает Павлюка, который всех своих сторонников до небес поднимает, а Родиона Ржу с Селивоном чернит. Уж не попытка ли это со стороны секретаря поставить под сомнение линию самого Урущака?

Мог ли Родион смолчать на этот выпад?

– Павлюк не признает ни правления, ни коллектива! – резко заявляет он. Председателю да не знать, как надо бить по недругам.

Урущак тоже может подтвердить это. Неужели не видно?

– Павлюк хочет довести колхоз до полного развала. Подрывает авторитет председателя!

На это категорическое заявление Нагорный поморщился и тоном, в котором слышалось явное неодобрение, предостерег:

– Не спешите с подобными выводами.

Это замечание могло лишь приободрить Павлюка.

Родион напоминает секретарю:

– По недосмотру Павлюка едва не погибло чистопородное стадо.

– И правление не приняло никаких мер?

– Как нет? Мы составили акт! – искренне удивился Родион.

– Правление необходимо переизбрать, – настаивает Павлюк, – вывести Родиона Ржу с Селивоном.

Урущак колюче спрашивает Павлюка:

– Это ты так хочешь?

– Созывайте собрание – сами увидите.

На том и порешили, конечно с согласия Нагорного, который до того больше молчал, следя в раздумье за перепалкой.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

На взгляд пастуха, надо бы Мусия Завирюху послать в Москву: уберег сад и посевы от вредителя.

– Устарел! Из ума выживает. Не подойдет! – возражает кладовщик Игнат, недобрым словом норовя расхолодить собрание; доказывает, что надо выбрать Селивона – и никого другого. Соловьем разливается, склоняет колхозников в пользу завхоза – действительно достойный человек.

– А сколько ястреб курей похватал, лиса уток потаскала? – спрашивает пастух, срывая дружный смех.

А потом как началось!

Тракторист Сень:

– А сколько тебе бугай заработал?

Марко:

– Мыши зерна переточили?

Сразу было видно – громкой славой пользовался Селивон в Буймире.

По селу давно ходили разговоры, будто Селивон зарабатывал на племенном бугае.

А тут еще пастух Савва напоминает Селивону:

– А кто в яслях валялся вверх ногами?

Кому придет на ум после всех этих свалившихся на Селивона бед посылать его на выставку?

Кладовщик помрачнел, – неизвестно, чего собрание так развеселилось после этих вовсе не остроумных и неуместных выкриков.

Пастух, правда, другого мнения: в самую точку, должно, попали, – а то с чего бы смеялись люди?

И кладовщик должен проглотить клеветнический выпад пастуха против заслуживающего всяческого уважения человека.

– Селивон и по сю пору хомут на чердаке держит. Надеется, может, что вернется к нему обратно отцовский хутор. В одних руках шестьдесят десятин было!

Возмущение охватывает Селивона – долго ли опорочить человека! Ей-богу, от всех этих нападок очумеешь.

Очень уж развязно чувствует себя кое-кто на собрании. Конечно, не будь Нагорного, разве прошло бы пастуху это безнаказанно?.. Нынче же Селивону остается только помалкивать. Не потому ли пастух осмелел, разоткровенничался перед партийным секретарем? Урущак слушает, как Савва разносит председателя и нахваливает Мусия Завирюху: усвоил-де мичуринскую науку, знается с академиками, да и сам обновляет зерно, скрещивает пшеницу. Кому мы обязаны своими достижениями? Мало ценят Завирюху в Буймире. Белый клевер кто завел? Кто достал девять зерен и сейчас размножает гибрид многолетней кавказской ржи?

– Да какая польза с того? – пренебрежительно бросает Игнат.

Пастуха за живое взяло – туману напускает кладовщик.

– Наука! Дурень! – разъясняет он.

Кладовщик не сдается.

– У Завирюхи нет диплома! – говорит он, надеясь, видимо, заронить сомнение в умы колхозников.

– Что с того! У садовника в Бишкине есть диплом, а гусеница сад поела! – возражает пасечник Лука.

А тракторист Сень напоминает:

– В Куликах заморозками побило цвет, не уродили сады, в Бишкине солнце все сожгло, а Мусий Завирюха, который заведует у нас хатой-лабораторией, своевременно принял меры, избежал беды, и урожай собрали на славу.

– Это ты дело сказал! – похвалил тракториста пастух.

Завирюха не из тех людей, которым на старости лет кажется, что вместе с ними и весь мир стареет. Пастух вгорячах бьет себя в грудь, словно хочет сказать, какое еще молодое, трепетное сердце в иссохшей груди Завирюхи. Это страстное выступление заставило умолкнуть, притихнуть недругов. И Нагорный, поглядывая с явным сочувствием на пастуха, усмехается. Не будь здесь секретаря, разве стали бы слушать Савву? Затуркали бы, заклевали. Спасибо, Устин Павлюк обратился в райком, дабы Родион Ржа не посылал в Москву своих прихвостней да бездельников. Разве бы удалось пастуху защитить Завирюху, если б не секретарь? Урущак слова бы сказать не дал. А теперь Урущак сидит – и ни гугу, слушает, как бригадир Текля пашет да сеет, как она разбила поле на клетки, как удобрение возит, – потому-то и уродилась сильная пшеница!

– По чужой указке, не сама дошла, – бросил бригадир Дорош, завидуя, верно, что по двести пудов озимой пшеницы с гектара взяла Текля.

– Дорош посеял тридцать гектаров проса, а говорит – двадцать пять, чтобы больше с гектара получилось. Посылайте меня, дескать, на выставку!

Савва беспощадно расправляется со своими недругами, вступается за правду, на себя накликает беду.

Селивониха сидела на собрании надутая, слушала, как разносят мужа. Досадная неожиданность! Какой позор выпал на ее долю!

Соломия неприязненно поглядывала на Урущака – где ж его грозный вид, который так шел к нему и нагонял страх на непокорных? Соломия глазам своим не верит: да полно, Урущак ли это? Куда девался его воинственный пыл? Ведь, бывало, спуску не давал говорунам, а сейчас они вон как распоясались! Ведь умеет, знает же, как прищемить язык. Почему это он сегодня сидит такой молчаливый, брови насупил? Пить да гулять с Селивоном – только мигни, а как что сделать для Селивона – так кишка тонка. Мало перетаскал кабанов, муки, меду, рыбы? Шут их разберет, кого и задабривать! Считали – Урущак всесилен, все в своем кулаке держит.

Раскормленная Татьяна, в тревоге за мужа, тяжко вздыхала. Награды, медали, почет, слава – неужели все развеялось как дым? Закатилась его звездочка, погасла Игнатова сила? Себе не верила. Черта лысого поймешь тут, какого начальника улещать прикажете!

Кладовщика Игната, надо сказать, первая неудача не заставила сдаться, у него еще теплился слабый огонек надежды. Он со всем жаром продолжает доказывать, кого, по его мнению, требуется послать на выставку, кто своими достижениями прославил Буймир. Расхваливает доярку Саньку: поставила коров на ноги, умеет и присмотреть за ними, и раздоить.

– Если Санька останется на ферме, то недригайловская овца и та станет давать больше молока, чем у нее корова! Совсем на нет сойдет ферма! наперекор кладовщику ведет свое Мавра. Настырная баба, затвердила, будто знатная доярка Санька запустила коров: тощие, нечищеные, вечно ревут. Родион к самым отборным приставил – и тех ухайдакала. Чем зарабатывает славу? Председателю угодила!

Собрание шумно поддержало Мавру.

Заныло сердце, Соломия не стерпела, тоже вставила свое слово. Напала на представителей райцентра. Не выбирая выражений, распекала, что позволяют черт-те кому распускать бесстыжие языки. Ежели б не Нагорный, да кто бы тут посмел нахально выступать против председателя? Не видно разве, что Устин Павлюк не зря собрал своих приспешников, ведет поход против председателя? Родион лишь грозно посматривает на обидчиков – разве это поможет? Чуть Урущак попробует на кого прикрикнуть: "Это не по существу!" – Нагорный тут как тут, предостерегает: "Не закрывай людям рта!" Им только дай волю!

– Ты лучше скажи – сколько у тебя трудодней? – спросила Текля Селивониху.

Что могла сказать Соломия, которая одного дня в поле не была.

– А чтоб ты не разродилась! – с помутневшими, налитыми злобной яростью глазами накинулась Соломия на Теклю.

Посыпались угрожающие выкрики, люди требовали, чтобы Соломию выдворили, поднялась такая неразбериха, что Нагорному пришлось призвать собрание к порядку. Одна Соломия никак не могла утихомириться, привыкла, что все должно склоняться перед ней. Она фыркала, злилась. И неизвестно, какой бы еще номер выкинула, да Селивон, зная характер своей половины, грозно цыкнул на нее: с нее станется, доведет до беды и не такое еще наговорит начальникам! И Соломия, нельзя сказать, чтобы очень охотно, все же подчинилась.

А пастух Савва просил Нагорного обратить внимание на то, как обленились, распоясались, сколько спеси в таких вот ленивых самодурках и как бесцеремонно разговаривают они с людьми. Однако нельзя сказать, чтобы Соломия без дела лето сидела. Разве мало было проплешин на колхозных огородах, в бригаде Дороша: где вымокнет, где капустница поест – земли хватает. Соломия с Татьяной засевали те проплешины махрой, возили в Сумы на базар, неплохая выручка получалась. Станет ли председатель прекословить? Днюет и ночует у Селивона, дочку сю Саньку собирается протащить на выставку.

И, удивительно, пастуху никто словом не возразил, один кладовщик выкрикнул: "Брехня!" Зато собрание единогласно признало: пастух говорит правду. Нелегкий денек выпал Селивону.

Нагорный внимательно слушает, следит за настроением собрания.

– А что делает Соломия в колхозе? – спрашивает Нагорный председателя.

– Помогает колхозу, – не подумав, второпях отвечает Родион под общий смех.

"Почему люди смеются?" – никак не может взять в толк Родион.

Пастух Савва объясняет секретарю – лучше бы уж он молчал:

– Всякий раз, как артель вывозит на базар муку, сахар, сало, мед, арбузы, либо картошку, или что сад уродил, Соломия – что правда, то правда – сидит на машине и торговлей заправляет. Увидит, что вокруг толпа скопилась, "набавь по рублю на кило", – приказывает продавцу. По всей округе идет молва – толковая в торговом деле женщина. Настрогала сотню трудодней, а уж что барышей – не счесть.

Устин Павлюк говорил спокойно, сдержанно, убеждал, что честь Буймира в руках пастуха и его сына Марка. Именно за то, что они всегда стояли на страже правды и выступали с критикой на собраниях, Родион Ржа прогнал их с фермы – и, надо сказать, с согласия Урущака, – а к рекордисткам приставил Саньку, никуда не годную доярку.

Колхозников долго убеждать не пришлось – все ясно, все понятно, – не дали и договорить, тут же согласились с мнением Павлюка, поднялся оживленный гомон, раздались оглушительные выкрики:

– Ура!

– Молоды!

– Образцово поставили ферму! На совесть поработали!

– Достойны ехать в Москву!

От такого оборота дела, ясно, мало радости Родиону, зато Нагорный своими глазами увидел, кто в почете у людей – уж во всяком случае не Родион Ржа. О кладовщике Игнате да Селивоне и говорить не приходится вроде даже занедужили. И Урущак темнее тучи сидит за столом президиума, слушает, как Павлюк прорабатывает его, и не может ничего поделать.

Повеселел пастух Савва: собрание бурно приветствовало его. В почете у колхозников пастух и его сын Марко. Сколько бед и невзгод вытерпели они по милости Селивоновой компании! Нагорный все видит и сделает из этого выводы. Несдобровать тогда Урущаку.

И в президиум Марка выбрали. Саньке даже глядеть на него муторно.

– Таким орлом посматривает на всех, словно век свой по президиумам сидит... – показывая на Марка, искала она сочувствия у Тихона.

А Марко – у всех ведь на виду! – едва сдерживал свое волнение.

Опять у Марка светлые дни. Текля всей душой радовалась за него. В прах рассыпались все мерзкие замыслы, все ухищрения врагов, а Родион сидит, нахохлившись как сыч, боится за свое положение. И Урущак помочь не может, – пожалуй, самому еще придется отвечать перед райкомом. А пока что люди выводят на чистую воду Селивоновых дружков, собиравшихся присвоить себе чужую честь, чужую славу. Хотя их и постигла неудача, они все еще не теряли надежды – авось Родион вызволит.

– Председатель у нас – родного отца не нужно, – клянется бригадир Дорош.

– Давно пора оценить по достоинству Родиона Марковича! – обращается к собранию кладовщик Игнат.

– Для него все равны, – говорит Гаврила.

– Только при Родионе Марковиче и стал у нас порядок! – откликается Перфил.

– Родион Маркович действительно, что называется, ведет нас к зажиточной жизни! – прибавляет Селивон.

Нельзя сказать, чтоб председатель был не в чести. Лестные отзывы так и сыплются.

– За Родионом Марковичем только и свет увидели! – восклицает Соломия.

Торжественный хор похвал нарушил будничный голос доярки Мавры:

– За Родионом всем прихвостням привольно жилось, изрядно-таки попользовались.

Пастух Савва рассказал собранию – давно уже несогласно живут Мавра с Соломией. А началось с того, что завхозовская корова повадилась гулять по всему бригадному хозяйству, грызла свеклу, картошку, дергала сено – совсем как завхоз, и никто не смел прогнать ее. Люди проходят мимо, смотрят, сокрушаются. Что ж поделаешь – корова-то завхоза. Селивон тоже видит и похаживает себе как ни в чем не бывало, ирмосы поет. А Мавра возьми и отгони завхозовскую корову от стога да ну честить при всем честном народе Селивона. С того и пошло. Деревья у соседей разрослись, березы, осокори обступили Селивонову усадьбу, – кидают, вишь ты, тень, глушат Селивонов огород. И Селивон приказывает Мусию Завирюхе срубить их. Завирюха не послушал, так Селивониха кипятком ошпаривала корни, пока не высохли все деревья. Потом чемерицей потравила кур. Издавна не ладят соседки, да и сейчас Мавра попрекает Селивониху, что та целое лето прохлаждалась в тенечке.

Поднялся, привлекая общее внимание, председатель. Родиону будто дела не было до бурных споров, расходившихся страстей, хотя кое-кто и старался набросить на него тень, ругали кладовщика, завхоза – так разве председатель к этому причастен? С необычным словом обратился Родион к собранию, что громом оглушил:

– Я родился под грохот канонады, – торжественно провозгласил он.

Селивониха с восторгом воззрилась на председателя: знал, что сказать!

Нет никакого сомнения, человек хотел сказать нечто очень важное, значительное – да разве дадут? Устин Павлюк нарушил высокий строй мыслей председателя:

– Ты расскажи, как разогнал кадры!

– И как поставил прихвостней да полюбовниц! – ввернула Мавра.

– Горлодеров да лодырей! – заметил Марко.

– Привел в упадок ферму! – подтвердил Мусий Завирюха.

– Чуть весь скот не загубил! – вставил тракторист Сень.

Родион решил бить противника фактами.

– И трудодней в нынешнем году выработали больше, – старался он перекрыть голоса.

Тут Панько Цвиркун услужливо подал справочку, свидетельствующую о росте трудовой дисциплины.

– Трудодней выработали больше, почему же доходы меньше? – спрашивает пастух.

Не дадут Родиону слова сказать.

– Девичья бригада вытянула колхоз! – кричит Сень.

Родион на этот выкрик не обращает внимания. Зато обращают другие.

– Девичья бригада вырастила по сорок центнеров кукурузы с гектара, а Дорош – шесть, – напоминает звеньевая Галя.

И Родион вынужден все это слушать. Конечно, если бы не Нагорный, кто бы отважился шпынять председателя? Кто бы посмел возразить?

– Иль я кого обидел? – обратился Родион к собранию. – Не выписывал арбузов, яблок? Или соломы не дал, отказал в подводе на базар? Не позволил в лесу дров нарубить? Хвои привезти? Или запретил кому вымачивать коноплю в Ольшанке? Брать с поля ботву? Жому, скажете, не давал, запрещал спаривать коров с племенным быком?

– Ну прямо губернатор! – резко бросил Павлюк. Поди угадай, к чему приведут твои слова...

Родион со всей душой к собранию, и уже Селивона с Игнатом явно взяли за живое его слова, а Гаврила да и Перфил до того расчувствовались – чуть не всхлипывают. Так – на тебе – угораздило этого Павлюка встрять, сбил с толку людей. Ясное дело, что Нагорный сделает из этого выводы.

– Как я решил, так и будет! – сгоряча выпалил председатель.

– А для чего же существует общее собрание?

К каждому слову готовы прицепиться его враги.

– Я давно предупреждал, – напоминает пастух Савва, – председатель у нас изворотлив как змей! Кто с ним? Селивон да кладовщик Игнат. Эти люди по уши увязли в личном хозяйстве, обкрадывают государство, а ферма без присмотра, до черного дня хотят довести колхоз! Что ни обжалуешь в земотдел – председатель на смех подымает: "Я сам земотдел!" Уезжал ли хоть раз Урущак с пустым возом от Родиона?

События прояснялись. Нагорный записал что-то в свою книжечку.

Что мог на это сказать Урущак? Кого только не ошеломило сегодняшнее собрание? Нагорный строго предостерегает, чтобы не глушили критики. Разве это критика? Оговаривают руководство, не больше!

Кладовщик Игнат в себя не может прийти. Неужели ускользает почва из-под ног? Настал конец всем мечтам, всем надеждам? Думали, что будут заправлять колхозом до скончания века. А случись с председателем беда – не ждать добра и Игнату с Селивоном. Так надо защищать Родиона.

– Родион Маркович сам растет и другим развитие дает. – Кладовщику ли не знать, чем можно угодить Нагорному.

Возможно, эта льстивая похвала кладовщика пришлась бы кое-кому по вкусу – наверное бы пришлась, – да тут сунулся Марко со своим непристойным замечанием.

– Растет, только в живот да в зад! – под неуемный хохот собравшихся бросает он.

Что-то слишком много вольностей позволяют себе сегодня на собрании.

Кто мог думать, кто мог предвидеть, что Родиону придется претерпеть такое надругательство? Да скажи кто ему, что пересохнет река Псел и на дне ее зазвонят колокола, скорей бы поверил, нежели в такое злосчастье! Надежно, как за каменной стеной, чувствовал себя за Урущаком. А теперь Павлюк берет силу. Кто мог думать, кто мог предполагать? Председателю поношение – радость врагам. Мавра, не скрывая того, что довольна происходящим, язвительно посматривает на раскормленных молодиц, Селивониха вся так и передергивалась, пеной, казалось, исходила с досады. Татьяну корежило, точно судороги ее сводили.

Мусий Завирюха вдруг объявил:

– У Родиона нет в голове... диалектики. – Да еще и покрутил пальцем у виска.

– Просто ни ума, ни совести! – уточнила Мавра, досадуя на мужа, что напускает туману там, где все ясно.

У Завирюхи издавна пристрастие к мудреным словам. Еще когда был под Порт-Артуром, слышал их. А уж теперь, когда, известно, обновилась, запестрела яркими словами речь, немудрено и растеряться, подобно девушке на лугу, что не знает, какой ей цветочек сорвать.

– У Родиона нет гуманности, – вставляет пастух Савва.

Пастух давно говорил – не нужно нам такого председателя. И собрание согласно с пастухом: неугоден нам Родион и вся его компания – Селивон с Игнатом!

Родион Ржа из-под насупленных бровей зло уставился на Савву; плотный Селивон, Игнат сопят, что упыри, дать им волю – разорвали бы на части пастуха! Последнее, конечно, всего лишь плод его воображения. На самом-то деле Селивон с Игнатом сидели понурясь, тише воды, ниже травы. Да им ничего и не оставалось, как покориться обстоятельствам. Подчинился требованию собрания также и кроткий миролюбец, тишайший страдалец Родион Ржа:

– Снимайте меня, я уже приготовил вилы.

Не желает он отныне "быть у руля".

Скорбная тишина, всхлип, стон.

Соломия прослезилась: такой бесценный человек – и вдруг возьмет вилы!

Татьяна тоже огорчена: такой руководитель, устали ведь не знал – и вдруг станет на рядовую работу!

О Саньке и говорить нечего – все самые заманчивые надежды вырваны с корнем! Отныне не Санька будет верховодить на ферме, не ей выпадет слава, почести, ордена! Она-то думала, что сила в его руках, а оно вот как обернулось.

Кладовщик Игнат скорбит:

– Без Родиона нас и куры заклюют!

Но его предупреждение никого не пугает. К тому же беспутный пастух с ядовитой ухмылкой кивает на Родиона, не желающего якобы больше ходить в председателях, – не хочет, как кобыла овса. Этак из-за недругов своих, чего доброго, и в ад не попадешь.

Родион делает еще попытку переубедить собрание:

– Враги мои и советской власти пытаются оклеветать меня!

Родион, вероятно, сам не ожидал впечатления, которое вызовут его слова.

Собрание возмутилось околесицей, которую понес председатель.

– Неудачный руководитель – огромное зло, – сказал Марко. – На него надеются, ему верят, а в нем нет ни живой души, ни ума, ни совести. Вот он и прячется за спину советской власти, думает, что это спасет его.

Марку, однако, не удается сбить Родиона.

– Это тот, что попал в "окно сатиры"! – сделал он попытку опорочить Марка.

– За правду! – раздались голоса из зала.

– Меня тут обвиняли... будто бы я разогнал кадры, – бубнит председатель. – Мы хотели исправить Марка и Павлюка, но эти люди не признают критики!

Родион вздумал "исправлять" Павлюка! Трактористу Сеню понятны уловки председателя, все его ходы и извороты. Да и кому они не видны?

– Устин Павлюк – старый член партии, организатор и первый председатель колхоза в Буймире! – говорит он.

Чем вздумал удивить Родиона!

– Он перерождается! – кричит Родион. Разве он не знает, что сказать?

– А что касается пастуха Саввы, – продолжает Родион, – так этот человек никак не может избавиться от пережитков прошлого – избил председателя ревизионной комиссии.

Нагорному сегодня хватало впечатлений, он ко всему прислушивался, наблюдал, записывал, но от последней новости несколько стал в тупик.

Пастух Савва сам торопится выложить перед секретарем свою вину. Правда, прежде всего он бросает Родиону:

– Администратор ты голый, вот что я тебе скажу!

И тогда уже рассказывает Нагорному, как это с ним случилось:

– Дьявол знает, как все вышло. Голова моя не боится ни чаду, ни дыму, а тут вдруг ни с того ни с сего разболелась. Лежу я больной, значит. Смотрю, едет на возу Гаврила – чересседельника на коне нет, хомут шею давит, а Гаврила еще и ноги на оглобли положил, совсем задушил коня. Не улежал я, выбежал: "Так-то ты колхозную худобу бережешь? Что это за копыто? А хомут? Думаешь, если есть машины, так можно коня не беречь? Ишь гонишь как бешеный! А будь бы он твой собственный, пожалел бы небось". Не стерпел – ну и дал тумака, не остерегся. Конь как заслышал мой голос, аж заржал...

Надо сказать, собрание очень снисходительно приняло покаянную речь пастуха, его простосердечная исповедь даже кое-кого привела в веселое настроение. Нагорный хоть и должен был признать добрые намерения пастуха, вставшего на защиту колхозного добра, но осудил самовольную расправу. Недостойно пастуха такое поведение.

Верно говорится – беда одна не ходит. Уж и без того довольно напастей свалилось сегодня на Родиона, а тут еще полеводка Варвара Снежко со своей жалобой – не лежит, дескать, у Родиона сердце к народу, вечно насупленный, глаза в землю, не здоровается никогда с человеком.

– Может, прикажешь тебе в спину кланяться, когда ты с цапкой в поле бежишь? – ответил Родион.

Варвара еще пуще расходилась, всякую пристойность забыла, налетела на Родиона:

– За какой-то соломой неделю ходила... Знай смотрит волком: мол, некогда мне сегодня. На следующий день приходишь – опять не вовремя...

Родион на это только руками разводит: только мне, дескать, и дела, что твоя солома. А та ишь какой вывод делает:

– И даст соломы, так уйдешь от него со слезами.

Эти слезливые бабы точно сговорились сегодня, взялись за Родиона.

– Несу из больницы ребенка, метель – дух забивает, встречаю на базаре председателя, сам-то небось в кожухе, в машине сидит ("Ох и въедливая эта Наталка!"). "Чего возле кабины топчешься, полезай в кузов!" – говорит. Снег – свету не видно, ветер сечет, люди обступили меня кругом, чтобы защитить от вьюги...

А того не подумает молодайка, пристало ли председателю на мешках либо на бочке с керосином сидеть.

Мавра убеждает Нагорного, что народ в колхозе трудовой, честный, да вот беда – завелась компанийка. Пьют, гуляют у Селивона. Что ни день воскресенье, что ни неделя – свадьба. Давно пора Селивона с Игнатом вывести на чистую воду. Разве болеют они за развитие хозяйства, за воспитание масс, за колхозный достаток, за государственные интересы? Им бы побольше содрать с колхоза. Разгоняют честные кадры, ставят всюду своих прихвостней, разорить хотят колхоз.

– А что председатель? – спрашивает Нагорный, видимо с большим вниманием отнесшийся к Мавриным словам, чему Родион не очень-то был рад.

Кто не знает эту придиру Мавру? А Нагорный, вместо того чтобы пресечь наветы, развязывает людям языки, поощряет подобные разговоры.

И Мавра, кивая на сидевших рядком пышнотелых кумушек, рассказывает, что Соломия с Татьяной совсем опутали, залили магарычами Родиона. Хозяйством заправляют Селивон с Игнатом, в их руках зерно, мука, мед, масло, сахар, рыба, сало, фрукты, овощи, – все это так и липнет к их рукам, давно уже тюрьма по ним плачет.

Эта сухонькая пожилая женщина вызвала невольную симпатию – честный, правдивый взгляд, звенящий гневом искренний голос. Видно, здорово наболело у нее на душе. Да разве у нее одной?

У кладовщика Игната на такой случай всегда был готов один ответ:

– Нет еще такого кирпича, чтобы для меня тюрьму построить!

Кто не знает, что Селивон навеселе хвастался: нас, мол, суд не возьмет, мы с самим начальником милиции в дружбе.

Неизвестно, к чему бы пришло собрание при попустительстве Нагорного, да Урущак решил успокоить собрание. Сгоряча невесть чего можно наговорить, кучу бед навлечь на голову невинного человека! Взять, к примеру, Родиона: образцово поставил ферму, да и все хозяйство отлично ведет, пашет, сеет, выполняет государственные поставки, хорошо провел кампанию по реализации займа. И за что ругают человека? Да и много еще других полезных качеств нашел Урущак у председателя, которых не разглядели колхозники по той простой причине, что из мелких соображений рады бы даже избавиться от Родиона. Что это за порядок? И где мы председателей наберем?

– Неужто свет клином сошелся? – подает голос Устин Павлюк.

Урущак с таким пылом принялся вразумлять собрание, что его пот прошиб (кто проникнет в ход мыслей секретаря?), а этот Павлюк одной фразой свел на нет все его усилия.

Часто случается, что добрые намерения приводят к обратным результатам. Вместо того чтобы утихомирить страсти, Урущак лишь пуще распалил их, и собрание напустилось на Родиона, разогнавшего умелых работников. Мавра чуть не вопила: когда-то у нас пели да веселились, а теперь знай плачем, боимся – скот погибнет, а то и вовсе ферма сгорит, либо еще какая беда приключится. Она прямо-таки умоляла Нагорного навести в колхозе порядок. Этот председатель доведет колхоз до полного разорения. В Павлюковых руках выросла ферма, а теперь полюбовница председателя Санька распоряжается на ферме, никого не признает, захотела обскакать Марка, пустила скотину – еще роса не сошла – на клевер, чуть не погибла скотина.

– Азот бродит, все равно что дрожжи, бактерия, – поясняет Мусий Завирюха.

Что было делать Урущаку? Отдать Родиона на расправу?