Текст книги "Знание - сила, 2005 № 04 (934)"

Автор книги: Коллектив авторов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

1968 год, «Пражская весна» – так начинались семидесятые

Вскоре после того выяснилось: а 70-е-то, эта «бесцветная», «пресная», «глухая» эпоха, когда, кажется, вообще ничего не происходило, оказывается, жгуче интересны! И не каким– нибудь там обывателям, томящимся по колбасе за 2.20, и не только молодежи, которая в 70-е еще и не родилась и ничего о них не знает, а нынче норовит одеваться непременно по тогдашней моде, а вовсе даже ученым, исследователям, проблематизаторам ex professo, тем самым, кто в те же 70-е искренне ненавидел родное безвременье и советскую власть, которая все это устроила. Начались активные исследования того, что совсем недавно выглядело заслуживающим разве что отталкивания и скорейшего преодоления. В 1998-м московско-венецианский альманах «Россия / Russia» – не впервые ли в отечественной интеллектуальной истории? – посвятил отдельный выпуск 70-м годам как «предмету истории русской культуры». Следует из этого, между прочим, и то, что если 70-е и кончились (более-менее осознанно стали прошлым), то никак не раньше середины 90-х.

К тому времени, как в минувшем сентябре Институт высших санитарных исследований РГГУ собрал историков, социологов, филологов, искусствоведов, культурологов на семинар "1970-е годы в истории русской культуры", исследовательский интерес к эпохе успел обрести известные традиции и результаты. На первом заседании – круглом столе "1970-е: взгляд из XXI века" – можно было уже не только намечать направления предстоящей работы, но и подводить самые первые итоги.

Интерес к 70-м породил столь обширную область изысканий и рассуждений, что присутствовавший на семинаре филолог Александр Жолковский (университет Южной Калифорнии, Лос-Анджелес) с присущей ему язвительностью счел эту область достойной отдельного имени и обозвал ее "севентологией". А московский филолог Илья Кукулин, развивая эту мысль, применительно к советскому материалу предложил термин "севентоведение". Так каким же видится нынешним севентологам и севентоведам их предмет?

Время интеллигенции

Участники семинара честно старались говорить о советской реальности 70-х "вообще", в целом. Но разговор с какой-то роковой неизбежностью сворачивал на тонкий и узкий ее слой – интеллигентскую субкультуру. Конечно, 70-е годы все-таки не настолько еще оторвались от личного опыта исследователей, чтобы классические представители "племени интеллигентов" могли их рассматривать вовсе без ссылок на этот опыт, на то, что волновало их самих и среду их социального обитания.

Но дело еще и в том, что советские 70-е – эпоха специально "интеллигентская". Это время расцвета интеллигентской субкультуры, даже многих субкультур; во всяком случае – оформления интеллигенции как особого явления в позднесоветском обществе с собственным набором стилей жизни, с четким представлением о своей социальной и "духовной" миссии (очень помогавшим жить!) После краткой эйфории "перестроечных" лет оно стало сходить на нет, а на смену интеллигенции начали приходить профессиональные сообщества интеллектуалов, решающих собственные цеховые задачи и отнюдь не объединяемых ни общей идеологией, ни общим пафосом.

70-е – эпоха "интеллигентская" еще и потому, что на редкость "литературная", "книжная". Читали жадно, читали всё, читали "толстые" журналы, подписные издания, книги с "черного рынка" и со старых чердаков, самиздат и тамиздат, читали до утра, читали между строк. Книги собирали, книги привозили из глухих медвежьих углов и из-за границы, книги перепечатывали на машинке и переписывали от руки. И взахлеб обсуждали прочитанное ночами на кухнях. В каком– то смысле, при всей обостренной ценности книги, она ценилась совсем не в первую очередь ради себя самой. Книга была образом свободы, самым верным путем к ней, самим ее воплощением. "Мы упивались книгами, как наркотиком, – вспоминала одна из участниц семинара, Ирина Уварова, – уходя в знание и думая, что таким образом мы вырвемся отсюда". Конечно, читали не только интеллигенты. Но интеллигенты задавали известный тонус отношения и к книгам, и к тому, что из них можно было вычитать, – к "культуре". Как жестковато выразился Илья Кукулин, "абсолютизация" культуры и культурных ценностей, которая была очень значима для интеллигентов 70-х, несомненно, влияла на общество в целом, включая тех самых простых рабочих, которые не любили диссидентов или вовсе ничего о них не знали.

Андрей Тарковский

Поэтому семинар интеллигентов– интеллектуалов по 70-м годам едва ли не в первую очередь стал их отчетом самим себе и своей аудитории в историческом опыте своей – по-моему, совершенно неповторимой – социальной группы. Между участниками возникли довольно острые споры: имеет ли смысл говорить о двух культурах 70-х годов – подцензурной и неподцензурной, официальной и неофициальной (как делал Кирилл Рогов) – или все же об одной (как предложил попытаться Андрей Зорин)? А может, их было много (Илья Кукулин)? Чем тогда эти культуры сходны и насколько различны, чем они обязаны друг другу? И вообще – обратил внимание социолог, директор Франко-российского центра по общественным наукам Алексей Берелович, – стоит ли искать специфику 70-х годов прежде всего в истории культуры? Отчего бы не принять во внимание изменения во множестве других вещей: в торговле, в характере потребления, в стиле поведения?.. Ну, направление поисков, кажется, вполне определялось профессиональным составом участников: пришли бы экономисты и рассказали бы про производство и потребление, а историки культуры, естественно, говорили о том, что они лучше всего знают. Внутренний же нерв споров, похоже, определялся основным, выговоренным или нет беспокойством: каково было место интеллигенции в истории тех лет?

А интеллигенция, между прочим, действительно имела весьма серьезное влияние на умы и души своих читающих и думающих современников, из которых далеко не все зарабатывали на жизнь умственным трудом. Скорее всего, такого больше не будет, и сами представители интеллигенции понимают это, как, может быть, никто другой.

Ведущий семинара Андрей Зорин (РГГУ) выдвинул предположение, вполне возможно, небесспорное, но, вне всякого сомнения, очень характерное, – об исключительной роли научно-технической интеллигенции в судьбе советского общества. В ее зарождении, расцвете и гибели Зорин рискнул увидеть ни больше ни меньше как "центр всей позднесоветской истории". Этот слой был создан искусственно, при Сталине, с целью обслуживания советской военной, прежде всего ядерной промышленности, "никакого другого, внеэкономического происхождения у него нет". Чтобы он эту промышленность хорошо обслуживал, его надо было хорошо оплачивать. А кроме того, предоставить ему определенную культурную и интеллектуальную автономию. И вот эти люди – по некоторым подсчетам, десятки миллионов! – стали своего рода советским "средним классом": с достаточно надежным статусом, с определенными стандартами потребления, достигнутыми как раз к 70-м. Каждый знал, сколько лет он должен отработать, чтобы купить машину, кооперативную квартиру, садовый участок... И отрабатывали, и приобретали: но вместо благодарности и преданности система-благодетельница получила в ответ нечто совсем другое. Именно в этой среде смотрели Тарковского, читали Бродского, устраивали выставки и концерты в закрытых КБ и НИИ. Именно на эту аудиторию работала вся гуманитарная интеллигенция – создательница вольнолюбивых идей, именно на этой почве они отлично прививались и пускались в рост. Именно эта социальная фуппа противопоставила себя советской системе, именно она, утверждал докладчик, сломала ей хребет, чтобы первой же погибнуть под ее обломками.

Иосиф Бродский

Король Лир в степи: советский человек в поисках универсального

Советский человек 70-х был просто на редкость укоренен и устроен в своей повседневности. И лишь кажется парадоксом, что одной из самых устойчивых в искусстве тех лет была метафора "вышибленности" человека из конкретных условий его существования.

Театровед Ирина Уварова обратила внимание: излюбленный сценографический прием театра 70-х – изображение "одинокого человека в нежилом пространстве". И это так часто, так независимо от сюжета пьесы, что слишком очевидно: дело здесь не в пьесах, не в сюжетах, а в чем-то очень глубоком. Да, XX век поставил человека перед лицом чрезвычайного опыта: и две мировые войны, и революции, и фашистские лагеря смерти, и ГУЛАГ, после которого тому оставалось лишь чувствовать себя королем Лиром в степи, изгнанным из всего привычного, оставшимся перед лицом жестокого, голого бытия. Но к 70-м-то – тихим, медленным, вполне уютным: все катастрофы, казалось бы, давно остались позади?.. И, тем не менее, точнее, тем упорнее искусство 70-х, понимая и моделируя человека, старалось изъять его из контекста (читай: из "удушливого", "сужающего", "мелкого", "скудного", "косного" контекста текущей повседневности) и поместить или в заведомо, как предполагалось, более интенсивный, осмысленный контекст мировой (читай: западноевропейской) культуры, проговаривая характерно-советские заботы, тревоги, ценности на "универсальном" западном материале, или вот на характерную для тех лет "пустую" театральную сцену.

Советского мыслящего человека влекло к притчам, к иносказаниям как способу осмысления жизни. И не только из-за того, что из-за свирепствовавшей цензуры слишком многого нельзя было сказать прямо. А заодно и не только из-за того, что малоизвестный Запад идеализировался и домысливался, хотя было, конечно, и то, и другое. Советский человек очень хотел быть "человеком вообще". Да он и чувствовал себя, подозреваю, "человеком вообще" тем интенсивнее и безусловнее, что общество было, если кто помнит, довольно закрытое, информация о реальной жизни в иных частях света – скудноватой, и сравнивать было особенно не с чем.

Чем скуднее были возможности распространения культурного внимания "вширь", тем решительней направлялось оно в двух всегда открытых направлениях: вглубь и вверх. Ирина Уварова в том же докладе говорила: 70-е годы открыли "верх", вертикальное измерение жизни, причем именно на уровне более-менее массового интеллигентского самочувствия.

Наверное, это—одно из главных событий в отечественной внутренней жизни тех лег. открытие очень широко и разнообразно понятого "верха". Это не обязательно религиозные искания, хотя их усиление приходится как раз на эту пору. Бога или, чаще, не очень внятно понятой "духовности" ищут – но ведь ищут же! – и в православии, и в буддизме, и в индуизме, и в разного рода оккультных практиках. В спектр поисков "верха" И.П. Уварова включила даже космические мотивы в живописи 70-х—вроде космических (метафизических, на самом деле) пейзажей Юло Соостера. Думающие люди искали большого, не скованного их повседневными обстоятельствами пространства существования, —чем бы оно ни оказалось.

Универсальная человеческая природа (вспомним, кстати, и раздавшиеся в пору "перестройки" из уст все той же интеллигенции призывы вернуться к "общечеловеческим ценностям") молчаливо подразумевалась тождественной "природе", обыкновениям, особенностям позднесоветского человека, еще точнее – позднесоветского интеллигента. То была иллюзия собственной универсальности, очень естественная в "закрытом" обществе. Возможно, еще и поэтому выход из 70-х оказался шоковым: люди испытали потрясение на уровне собственных представлений о человеческой природе.

Не оборотная ли это сторона знаменитой "книжности" 70-х? Вычитывая из книг "правду жизни", "мировую культуру" (слова Мандельштама о "тоске" по ней – одни из популярнейших у советских интеллигентов "безвременья"), книжники тех лет воспринимали все читаемое как обращенное непосредственно и прямо к себе: без специфических культурных, контекстных преломлений. Без поправок на собственную, исторически глубочайше конкретную "оптику".

Магистральный сюжет

То была эпоха редкостно интенсивной внутренней жизни. Об этом вспоминали и участники семинара – серьезные, скептичные люди, далекие от готовности очаровываться: "Мне кажется, – признавался историк Леонид Баткин, – что я обеднел с тех пор..." Но факт есть факт: своей интенсивностью 70-е во многом обязаны тому, что они были временем высокомифологичным. Историк Кирилл Рогов посвятил основной доклад заседания центральному "гиперсюжету" культуры 70-х, определявшему мировосприятие (в основном интеллигентское) тогда и какое-то время позже. Суть его – противостояние двух сил: заведомо неправедной власти и свободолюбивых мыслящих людей (прежде всего, разумеется, интеллигенции). По существу, лжи и правды, зла и добра, тьмы и света: "гиперсюжет", как и положено мифоподобному смысловому образованию, расставляет акценты очень четко и без полутонов. Государство по самому своему косному, репрессивному существу только тем и занято, что мешает настоящей, талантливой жизни, и долг любого честного и достойного человека – ему противостоять.

Однако опыт последних шести – восьми лет, заметил докладчик, заставляет бывших носителей мифа о героическом противостоянии отнестись к нему наконец критически. Пора уже, говорил он, проанализировать этот миф как культурную форму и увидеть в нем не универсалию русской жизни, а частную – и сильно идеализирующую – интерпретацию частных обстоятельств. Интеллигенту и 70-х, и 80-х, и в какой-то мере еще 90-х годов казалось: стоит лишь убрать проклятую репрессивную силу, и все будет хорошо, и мир начнет преображаться под благотворным воздействием несомненно добрых и светлых начал, которые-де несут в себе все мыслящие и культурные люди. С падением советской власти начало выясняться: единомыслия и единочувствия у "всех про!рессивных" – то есть противостоявших этому государству – сил совсем даже нет. А вот что есть, почему есть и чего нет и не будет никогда, с этим еще предстоит разбираться.

Между тем соблазны реанимации "гиперсюжета" все сильнее и сильнее. Тем более что, как подозревает Леонид Баткин, 70-е вообще еще не кончились: мы чем дальше, тем больше живем в "новосоветском обществе". К. Рогов тоже говорил: в последнее время на разных уровнях нашего общества что-то слишком заметна готовность вернуться к хорошо обжитым схемам жизни 70-х годов, где все так четко расставлено по своим местам. Все уже готовятся: одни быть конформистами, другие – нонконформистами, третьи – к внутренней эмиграции... Причем, заметил докладчик, все эти люди ошибаются. Они принимают совершенно новую социальную ситуацию за старый добрый "застой" и тем вернее имеют шанс попасться в ловушку новых обстоятельств, нуждающихся не в уподоблении тем же 70-м, а в жестком беспристрастном анализе.

Чтобы такой анализ смог состояться, нужно, кроме всего прочего, уяснить себе, чем было наше прошлое – и, в частности, 70-е годы – на самом деле. А это предполагает большую работу.

Как времена Веспасиана

Интеллектуальный статус 70-х все– таки парадоксален. С одной стороны, о них еще невозможно говорить с сугубо академическими интонациями, без субъективности, без того или иного пафоса, без вольных или невольных публицистических обертонов. И не будет возможным, пока за анализ предмета будут браться представители поколений, для которых 70-е – неотъемлемая часть личного опыта, то есть еще очень долго. С другой стороны, сама потребность в объективном исследовании 70-х – следствие того, что нас сейчас весьма беспокоят, уязвляют это время и те смыслы, которые мы с ним – обоснованно или нет – связываем. Объективный анализ – верное средство если и не справиться с экзистенциальной уязвленностью, то по крайней мере извлечь из нее некоторую пользу.

Академическое изучение 70-х – работа, еще едва начатая. Участники семинара много говорили о том, что именно ожидает такого изучения. Это и такие крупные эстетические феномены, как поэзия Бродского и фильмы Тарковского, и культура андеграунда, и массовая советская песня. И эксперименты прозы 70-х, и сопоставление событий тогдашней советской художественной жизни с происходившим в те же годы в Европе и Америке. И диссидентство как факт истории русской политической мысли. И официозная культурная продукция типа фильмов о бригадах коммунистического труда с их – тоже ведь была! – поэтикой и эстетикой. И принципы, по которым тогда молодые люди выбирали профессию и жизненные стратегии вообще. И как воспринимало социальную, политическую, культурную ситуацию 70-х и в то время, и позже каждое из живших тогда поколений (у каждого из них, отмечали Кирилл Рогов и философ Аркадий Липкин, был свой образ времени, причем заметно разный у представителей гуманитарной и научно-технической интеллигенции). Причем, что до сих пор не разумеется само собой, изучать все это предстоит максимально объективно, без опоры на милые сердцу идеологизирующие схемы. Однако было бы опасно забыть и о том, что – говорили Филипп Дзядко и Илья Кукулин – изучение 70-х годов как опыта освобождения (именно критичное, с уважением, но без идеализаций) имеет несомненный этический смысл.

Настоящее открытие советских 70-х годов еще предстоит. И вот когда жизнь этого времени будет описана, проанализирована, рассортирована по статьям энциклопедий и параграфам учебников, когда она перестанет тревожить живущих как совокупность утраченных ли, упущенных ли возможностей, когда она "станет для людей, как времена Веспасиана", вот тогда-то, не раньше, 70-е годы действительно кончатся. Я не знаю, стоит ли этому радоваться.

КЛУБ «ГИПОТЕЗА»

Александр Игнатов

След динозавра

XX век оставил в наследство принцип: Куновский принцип научных парадигм. Данный принцип признал, что научная революция может произойти, что называется, в рабочем порядке, не вызывая сильнейших и порой трагических потрясений в научном сообществе, путем позитивного диалога и конструктивного во всех отношениях обмена мнениями.

На сегодняшний день уже ряд направлений науки прошел стадию научной революции в форме смены парадигмы, а не жесткого противоборства, вплоть до взаимной обструкции, как это бывало прежде, двух концепций – существующей и альтернативной. Самый показательный пример в этом плане – переход от классической геологии, ограничивавшей движение земной коры локальными вертикальными и горизонтальными перемещениями, к мобил истской концепции, оперирующей движениями земной коры в планетарном масштабе.

Но даже смена парадигмы, как бы она плавно и безболезненно ни протекала, в любом случае немыслима без новаторства – свежих идей и – чего греха таить! – "гомеопатической" дозы критических замечаний в адрес общепринятой теории, какой бы красивой, незыблемой и прочной она ни казалась. И теперь, после такого вступления, можно переходить к делу.

Некоторые факты и наблюдения автора

Основополагающими принципами современного естествознания являются, как известно, появившиеся в арсенале науки в середине XIX века Лайелевский принцип актуализма и Дарвиновский принцип естественного отбора. Они оказались громадным шагом вперед по сравнению с концепцией катастрофизма Ж. Кювье, поскольку последняя, как известно, вызывала слишком живые ассоциации с Великим потопом и иными подобными катаклизмами, нашедшими отражение в древних и современных религиозных верованиях, а потому на свой лад благосклонно воспринималась идеологами христианской религии.

Но всегда ли принцип актуализма способен объяснять явления и особенно в геологическом прошлом? В частности, может ли принцип актуализма объяснить причину необычайной сохранности скелетов мезозойских монстров – словом, не требуется ли в отношении принципа актуализма своя смена парадигмы?

Во-первых, значительная часть костей, прошедших от 60 до 100 миллионов лет, особенно мелких и средних, была бы элементарно сожрана безо всякого остатка (зубы-то у тиранозавров были слава богу).

Во-вторых, то, что оставалось бы после пиршества тиранозавров, затем после тех мезозойских пресмыкающихся и летающих ящеров, которые выполняли тогда ту же роль, что и сейчас падальщики, потом после трупоядных насекомых и наконец после бактерий, – иначе говоря, то, что уже не представляло пищевой ценности даже для самых невзыскательных, было бы полностью фрагментировано и растащено на такие расстояния, что восстановление полного скелета было бы абсолютно невозможно.

В-третьих, к утилизации того несъедобного, что уже не могло найти трофического применения среди животных, насекомых и бактерий, подключились бы силы неживой природы – солнце, дождь, роса, влажность, ветер, ну что еще там есть? И очень скоро – от силы года два-три – кальций был бы вымыт из костей и черепа.

А теперь снова вернемся к мезозойским динозаврам, вернее, к их скелетам.

Официальное и альтернативное объяснение фактов?

Официальные геология и геохронология, опираясь на Лайелевский принцип актуализма, оценивают скорости осадконакопления в геологическом прошлом как приблизительно равные современным. Соответственно, они исходят из наблюдаемых в наше время скоростей в интервале от 1 миллиметра в год до 1 миллиметра в тысячелетие.

Таким образом, для того чтобы скелет динозавра оказался погребен под толщей осадков хотя бы в I миллиметр, потребуется, может быть, тысяча лет.

Объяснять идеальную сохранность скелетов, причем достаточно часто целых групп скелетов нескольких животных, предполагая одновременно крайне малыми темпы осадконакопления, – немыслимо. А потому все, кто связан с палеонтологией, стараются отыскать правдоподобные причины, трактующие этот парадокс.

Чаще всего эти интерпретации сводятся к тому, что, дескать, животное утонуло в болоте, а потому труп, находясь в бескислородной среде, не мог окисляться и разлагаться. Позже болото высохло, торфяник окаменел, сохранив таким образом труп животного (но, боюсь, такое объяснение – тоже верх наивности).

Или животное паслось на краю обрыва, последний обвалился, животное упало в воду, утонуло и течением реки было снесено в ближайший залив, там труп был занесен песком и сохранился до наших времен. Сценарий теоретически, конечно, возможен, но практически он не выдерживает никакой критики. Если даже животное падает ненароком в воду, то для него это не трагедия – не умеющих плавать животных в природе нет. Кошачьи, правда, воды не любят, это верно, но зато травоядных (а большинство динозавров все-таки были именно таковы) хлебом не корми – дай поплескаться.

Окаменевшие скелеты доисторических животных, сохранившиеся под слоем пепла

Как же быть?

Выходом из тупика может стать только объяснение, опирающееся на предположение, что в определенные моменты истории Земли скорость оседания осадков на ее поверхности возрастала не то что в десятки или сотни раз – в десятки и сотни тысяч и даже, возможно, в миллионы раз. К примеру, были ли бы наши представления о жизни в Древнем Риме столь же полными, если бы не было в истории Рима, да и человечества тоже, такого дня, как последний день Помпеи? Наверно, нет. И даже не наверно, а точно нет! Думается мне, что скорее всего таких "последних дней Помпеи" в истории Земли было немало. Благодаря именно таким катастрофам и неимоверно возраставшим в такие дни темпам накопления осадков в виде вулканического пепла и песка палеонтологи могут находить на удивление полные и целые скелеты животных, которые, по их мнению, обитали на Земле десятки и сотни миллионов лет назад. Катастрофы, длившиеся несколько часов и максимум несколько дней, – вот что меняло лик Земли и состав ее обитателей куда как радикальнее, быстрее и эффективнее, нежели миллионы лет дарвиновского естественного отбора. Должно быть, специалисты по палеонтологии, если хотя бы чуточку напрягут память, приведут массу примеров о катастрофах в биологической истории Земли. Я не специалист, поэтому ограничусь лишь некоторыми иллюстрациями, сравнительно легко приходящими на ум даже дилетанту (особенно такому лукавому, каким я себя считаю).

Например, только недавно в музее видел окаменевший скелет младенца– динозавра. Он был настолько мал, что его даже не стали вырубать из камня, чтобы не испортить скелет окончательно. Так вот этот малыш в тот роковой момент, когда его настигла смерть, лежал скорее всего в уютном гнезде, свернувшись клубком, почти так же, как это делают самые обыкновенные котята. Малыш вовсе не пал жертвой чьих-то зубов или неведомых нам болезней – он вероятнее всего был просто-напросто завален заживо массами песка и пепла, неожиданно для всех посыпавшимися с неба.

Наконец, самый эффектный пример – отнюдь не редкие находки окаменевших яиц все тех же ящеров. Сколько мог длиться яичный инкубационный период мезозойских динозавров? Месяц, два, но вряд ли больше. Значит, за два месяца, пока яйцо лежало в песке, пряча под скорлупой свое содержимое, в мире произошло нечто экстраординарное, что сохранило окаменевшее яйцо до наших дней. Вот вам и доказательство быстротечности осадконакопления в некоторые периоды геоистории. Будь Лайелевский принцип актуализма справедлив, вряд ли палеонтологи нашли сегодня хотя бы одно несчастное яйцо доисторического динозавра.

Бронтозавр

Еще подробности к альтернативному объяснению

Итак, гипотеза: главный спаситель следов пребывания ящеров на Земле – необыкновенно ускорявшееся временами осадконакопление, когда тот или иной район планеты (а, возможно, и вся планета) в течение считанных часов или дней покрывался толщей осадков в метры, десятки метров и – очень может быть даже! – сотни метров. Только саркофаг такой толщины и имеющий относительно высокую температуру, мог спасти скелеты от бактерий и кислорода, при наличии которых костные останки в поверхностных захоронениях разлагаются и истлевают в считанные десятилетия и столетия, предварительно мумифицировав их, а затем превратив в камнеподобное состояние.

Но можно ли найти подтверждения в пользу непостоянства темпов осадконакопления?

Поскольку в геологическом прошлом это проблематично, то остаются аналогии из сегодняшнего дня.

Доисторические ящеры.

Гиганты и карлики

Зимой в Ухте выпадает довольно много снега – как-никак север, да и климат умеренно континентальный. Иногда случаются необычайно сильные снегопады. За зиму их бывает не так много, но вместе с тем именно на их долю приходится большая часть выпавшего за зиму снега. По закону Парето – 20 процентов факторов объясняют 80 процентов следствий. Утром после такого снегопада дворник на свой участок выходит пораньше, чтобы успеть убрать хотя бы часть свежевыпавшего снега до того, как его затопчут. Но если снега выпало чересчур много или он падает весь день подряд, то дворник бессилен что-либо сделать. И вот, разглядывая каждую весну вырубленные во время этих импровизированных "субботников" образцы городского фирна с тротуаров, уже много лет назад я сделал один весьма любопытный вывод.

Снег на тротуаре напоминает слоеный торт-наполеон, а вернее даже, шоколадые вафли: черный слой, белый слой, снова черный слой, снова белый слой, и так несколько (от 4 до 7-8). Но в отличие от вафель, где все слои одинаковы по толщине, слои утоптанного на асфальте снега толщину имеют разную. Белые довольно широкие, иногда даже до 10 сантиметров. В то же время черные шириной менее сантиметра; это даже не полоска, а скорее узенькая, состоящая из песка, разбросанного дворником, и сажи от автомобильных выхлопов граница, отделяющая белые полосы друг от друга.

Белый снег – это тот самый снег, который выпадает в течение одной ночи или одного дня и который намертво затаптывают прохожие, да так, что дворник уже бессилен убрать его. А вот черные полоски грязи, разделяющие белые, формировались в течение многих дней и даже недель. Особенно часто с этим я сталкивался на родине (южная оконечность Тиманского кряжа), когда за одну ночь в феврале местами может выпасть до полутора метров снега. (Не случайно двери в деревнях на севере делаются открывающимися вовнутрь, а не наружу – попробуй открыть дверь, когда его завалит снегом выше самой двери!) Так вот фирн на городских тротуарах, на львиную долю состоящий из белого снега, на ту же самую львиную долю сформировался буквально за несколько дней.

Я сейчас просто перекидываю мостик и обратно возвращаюсь в геологическую историю Земли, чтобы произнести заключительную фразу– резюме.

Да, я допускаю мысль, что к геологическому осадконакоплению Лайелевский принцип актуализма неприменим. Скорее всего, как и в случае слежавшегося снега на городских тротуарах, те же самые 90 – 95 процентов многокилометровых осадочных толщ сложились за мгновения, и мгновения не только в геологическом понимании, но и мгновения даже в нашем человеческом повседневном понимании.

Вряд ли на них ушли миллионы лет – скорее, десятки или сотни, максимум тысячи, то есть временные интервалы, которые можно ставить в один ряд с продолжительностью истории современного человека. Но именно в эти периоды геологических катастроф могли возникнуть те самые кладбища мезозойских динозавров, которые потрясают воображение палеонтологов и заставляют отчаянных людей (вроде меня) искать альтернативные геолого-палеонтологические объяснения этим захоронениям.

А вот полная продолжительность истории Земли, я допускаю, вполне насчитывает те самые миллионолетия, которые отводит ей официальная геохронология. Для аналогии вернусь к нашей северной зиме: ее продолжительность не изменится, даже если за всю зиму будет всего один-единственный снегопад в течение одного дня и, соответственно, одна черная полоска, которая будет формироваться в продолжение всех остальных зимних месяцев. Словом, осадконакопление в истории Земли в чем-то напоминает жизнь солдата из известного афоризма: она состоит из минут страха в бою и долгих лет казарменной скуки.

P.S. Правда, есть одна деликатная тонкость, как... закон сохранения вещества. И если принять его во внимание, то все сказанное ниже будет уже не "гомеопатическая" критика в адрес современной геологии, а нечто куда более серьезное – даже писать опасно. Но – надо.

Дело в том, что если 90 – 95 процентов современных осадочных отложений накопилось на поверхности Земли за промежутки времени, с точки зрения геологии представляющие мгновения, то, соответственно, их можно даже не принимать в расчет. (Что означают два-три последних дня Помпеи с точки зрения последних 2 тысяч лет?) Но отсюда автоматически следует, что на остальные 5 – 10 процентов осадочных пород, как и положено по правилам арифметики, ушла вся история Земли, начиная с архейской эры. И если далее признать, что темп накопления эти 3,5 миллиарда лет, согласно Лайелевскому принципу актуализма, составлял величины, сопоставимые с современными (примерно 1 миллиметр в год), то получается, что архейскую эру отделяет от наших дней промежуток времени, составляющий... те же самые 5 – 10 процентов от официально признаваемого интервала в 3,5 миллиарда лет. Вот ведь к чему можно прийти, если вовремя вспомнить о законе сохранения вещества.