Текст книги "Независимость мисс Мэри Беннет"
Автор книги: Колин Маккалоу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
– Лиззи прислала мне множество всякой одежды. Устрашающее мотовство! Однако, если я не буду их носить, они никому не подойдут. Я более высока и худа, чем остальные.
– Не бросать же их на ветер, правда?
– Совершенно верно.
– А почему вам не хватало именно меня?
– Потому что вы подлинный мой друг, а не кровный родственник или через брак. Я вспоминала наше время в Хартфорде, когда, казалось, мы говорили обо всем. И особенно как я предвкушала увидеть ваше лицо, когда вы подошли ко мне на улице; и вы ни разу ни в чем меня не разочаровали. Вы не пытались обморочить меня или вкрадчиво отговорить от моей поездки, хотя теперь я знаю, насколько глупой она была. Вы, конечно, и тогда это понимали, но не обескураживали меня, не гасили мой энтузиазм. И как по-идиотски я возвеличивала Аргуса, кем бы он ни был. Право, я так благодарна вам за ваше понимание! Ведь ни у кого другого я его не находила, хотя бы отдаленно. Каким бы заблуждением ни обернулись мои розыски, я должна была отправиться в эту поездку! После семнадцати лет взаперти в мэноре Шелби я была, как выпорхнувшая на волю птица! И беды Англии… Аргус… снабдили меня веской причиной исследовать более широкий мир. Вот почему я всегда буду любить Аргуса, хотя я его не люблю.
– Значит, пришло время мне сделать признание, – сказал он с напряженно серьезным лицом. – Надеюсь, у вас достанет доброты простить меня. Но даже если и нет, я все равно должен сказать вам правду.
– Правду? – переспросила она, и глаза у нее стали совсем серыми.
– Я Ангус, но я также Аргус.
Ее челюсть отвисла, она вытаращила на него глаза.
– Вы… Аргус?
– Да, за мои грехи. Я умирал от скуки, Мэри, и безделья. Семейными предприятиями управлял Аластейр, а «Кроникл» начала изживать себя. И тогда я придумал Аргуса с двумя целями. Во-первых, обеспечить себе занятие. А во-вторых, привлечь внимание обеспеченных людей к положению бедняков. Вторая причина никогда не была для меня важнее первой, и это чистая правда. Во мне сидит бес, и я получал огромное удовлетворение, обедая в лучших домах и слушая, как мои гостеприимные хозяева брызжут яростью, понося гнусные злопыхательства Аргуса. Восхитительное чувство! И все же менее восхитительное, чем расхаживать по коридорам Вестминстера, чтобы встречать членов палаты лордов и общин… Набирался идей от них всех и смаковал скандалы, которые творил, куда больше, чем пробуждение общественной совести, которому способствовал.
– Но эти письма были такими подлинными! – вскричала она.
– Да, они подлинные. В этом часть власти слов, Мэри. Они покоряют даже на бумаге. Сказанные или написанные, они могут вдохновить попранных на восстание, как произошло во Франции и в Америке. Слова – вот что отделяет нас от животных.
Гнев словно бы не желал вспыхивать. Мэри сидела в ошеломлении, пытаясь вспомнить, что именно она говорила Ангусу про Аргуса. До какой степени дурой она выглядела? В какой мере – глупой, иссохшей без любви старой девой? Получал ли сидящий в нем, как он сам выразился, бес удовольствие, мороча ее?
– Вы сделали из меня дуру, – пробормотала она.
Он схватил ее запястья, вздохнул.
– Никогда сознательно, Мэри, клянусь. Ваши превозношения Аргуса повергали меня в смирение и стыд. Я жаждал признаться, но не смел. Открой я правду, вы бы оттолкнули меня. Я бы потерял самого дорогого мне друга. Мне оставалось только ждать, пока вы не узнаете меня настолько хорошо, чтобы простить. Молю вас, Мэри, простите меня!
Он упал на колени и моляще простер к ней сжатые руки.
– Да встаньте же! – рявкнула она. – Вы выглядите дурацки. Можно подумать, вы предлагаете мне брак.
– Так я же и предлагаю брак, – взвыл он. – Я люблю вас больше жизни, упрямая, прагматичная, предубежденная, слепая, глухая, обворожительная деваха!
– Встаньте! Встаньте! – Вот все, что она сказала.
Сокрушенный, он с трудом снова взгромоздился на свой камень, глядя на нее в полном ошеломлении. Она ни на йоту не утратила спокойствия, хотя как будто не оскорбилась на то, как он ее величал. До чего же она красива с чудесной прической, одетая в платье, пленительно ей идущее. Ее губы полуоткрылись.
– Вы говорите, что вы – Аргус, это шок. И вы меня любите – это еще один шок. Вы хотите жениться на мне – третий шок. Должна сказать, Ангус, когда вы начинаете говорить на серьезные темы, то словно не знаете, когда остановиться.
Внутри нее разгорался уголек упоительной теплоты, но она не собиралась сказать ему про этот уголек, пока он не помучается гораздо больше. Ах, мой самый дорогой друг! Если мы поженимся, ты всегда будешь рядом со мной. Не знаю, любовь ли это, но, безусловно, подходит, как ее замена.
Наверное, ее лицо немножко приоткрыло спрятанный уголек, так как Ангус внезапно расслабился, а на его щеках появились ямочки, грозя перейти в рытвины.
– Минута остановиться, – сказал он, – наступит, когда мы разберемся во всем к нашему взаимному удовлетворению. Я полюбил вас с первой же нашей встречи в Хартфорде… Ах, какое унизительное мучение сознавать, что я – Аргус, пока вы восхваляли достоинства этого чертова вымысла! Мое самоуважение скукожилось в ничто, потому что я, богатый, влиятельный Ангус Синклер, для вас был всего лишь соприкосновением с вашим героем Аргусом.
– Это продолжалось недолго. Во время нашей первой же прогулки мне стало ясно, что я обрела друга, который не вынудит меня спровадить его из-за признания в любви и предложения брака. И к нашей девятой прогулке, вкупе со всеми обедами и зваными вечерами, я уже представить себе не могла, как я буду дальше жить без вас. Даже нынче после признания в любви и предложения брака у меня нет сил вас спровадить.
– Если вы меня простите, то потому, что любите меня в ответ, – сказал он, порывисто наклоняясь к ней. – Вы меня простите?
– Уже простила. Означает ли это любовь? Тут я должна положиться на ваше слово. Однако я знаю твердо, что для счастья мне необходима ваша верная непреходящая дружба. Я выйду за вас, чтобы сохранить моего самого дорогого друга. И когда буду выводить вас из себя, вы должны говорить мне об этом. Я убеждаюсь, что принадлежу к тем людям, которые постоянно выводят других людей из себя. Бедная мисс Скримптон уже не находила слов, когда я позволила ей вернуться в Йорк, а Мэтью Споттисвуд завел привычку прятаться, чуть узнает, что я вот-вот приеду. Чарли говорит, что я эксцентрична. Ангус, я не вижу смысла в притворстве. Я очень трудная и допекающая личность, – сказала Мэри без намека на жалость к себе или огорчение, что она такая. Правда – это правда, так к чему роптать?
– Поэтому я и люблю вас, – сказал он, чуть не лопаясь от счастья. – В чем-то мы похожи: нам, например, нравится рыться и подсматривать, а стоит нам вонзить зубы, мы их не разожмем. К тому же я и сам немножко сумасшедший. Не то бы я не отправлялся в плавания по Северному морю зимой. Но, к величайшей моей радости, дражайшая моя Мэри, жизнь с вами никогда не будет скучной.
– Я испытываю точно то же, – сказала она, вставая. – Идемте, нам пора вернуться. Я хочу узнать про Аргуса все.
Да, он лопался от счастья… но она? Возможно, я никогда этого твердо знать не буду, подумал он. Ее самообладание сходно с каменной стеной. Как мне протаранить эту стену?
В этот вечер они пообедали a deux [7]7
Вдвоем (фр.).
[Закрыть], что заметно смутило Парментера, всегда впадавшего в уныние, когда владельцы отсутствовали. В Дарси-Хаусе был свой штат прислуги. Дружеская фамильярность между мисс Мэри и мистером Синклером не соответствовала его понятиям о приличиях, но он знал, что мистер Фиц и миссис Дарси не увидели бы ничего неподобающего в желании двух людей на пороге сорока лет провести вечер наедине друг с другом. И когда они удалились в плюшево-лиловую маленькую гостиную, хранившую по одной картине Фра-Анджелико, Джотто, Боттичелли и три Каналетто (откуда и ее название «Итальянская комната»), Парментер наконец сдался. Поставив на стол портвейн, коньяк и черуты, он предоставил их самим себе.
– Хотела бы я знать, кто из Дарси коллекционировал эту великолепную живопись? – спросила Мэри, принимая рюмку портвейна для храбрости.
– Понятия не имею, хотя и уверен, что они были проданы в сто раз ниже своей истинной цены какими-то обедневшими итальянцами.
Ангус не потрудился взглянуть на картины: он был поглощен созерцанием Мэри в ее платье с низким вырезом из тафты лимонного цвета с карминными полосками. Этой длинной изящной шее, думал он, не требуются драгоценные камни для придания ей красоты, однако бриллианты подчеркнут ее. Какой безупречный изгиб!
– Я считал Элизабет самой красивой из известных мне женщин, – сказал он вслух, – но ей далеко до вас.
– Вздор! Вы одурманены, Ангус, что притупляет ваш вкус и способность судить. Я слишком худа.
– Может быть, по канонам нынешней моды. Но худощавость идет вам, хотя большинство женщин она превратила бы в тощих старых куриц. На память сразу приходит Каролина Бингли.
– Можете курить, если хотите. Пить портвейн дамам не положено, но мне он нравится больше других вин. Не так смахивает на уксус.
Он пересел из покойного кресла на кушетку и приподнял бровь.
– У меня нет желания творить облака. Сядьте-ка вот тут со мной. Я ведь все еще не поцеловал вас.
Она села рядом с ним, но боком – слишком далеко для поцелуев и ласк.
– Это мы должны обсудить.
Он вздохнул.
– Мэри, когда вы предстанете перед Богом, то потребуете обсудить это. Я знал, что у вас найдется что сказать. Всегда находится! Рано или поздно, моя нестерпимая возлюбленная, поцелуи неизбежны. А также более смелые и более интимные ласки. Полагаю, вы столь же неосведомлены, как и другие незамужние леди.
– Нет, не думаю, – ответила она, взвесив вопрос. – В библиотеке мэнора Шелби были всевозможные книги, и я прочла их все. Так что я знаю очень много о телах и соитиях. Благопристойное название – супружеский долг, не так ли?
– И как вы относитесь к этой стороне брака?
– Не думаю, что вас удовлетворит дружба? – спросила она с надеждой.
Он засмеялся.
– Нет, я настаиваю, чтобы вы выполняли свой супружеский долг. – Он наклонился и взял ее руку. – А, надеюсь я, что настанет ночь, когда это из долга станет наслаждением. Можно я вас поцелую? Помолвленным это разрешается.
– Да, гораздо лучше начать, не откладывая, раз мы намерены продолжать, – согласилась она, ни на йоту не утратив невозмутимости. – Можете меня поцеловать.
– Вначале, – сказал он, притягивая ее к себе, – необходимо находиться в… э… интимном соседстве. Вы не против?
– Будет лучше, если вы снимете фрак. Я обнимаю только одежду.
Он снял его – не без труда, так как сшитый Вестоном фрак облегал фигуру, будто лайковая перчатка.
– Что-нибудь еще?
– Галстух. Он царапается. Почему он так накрахмален?
– Чтобы не сминаться. Так лучше?
– Гораздо. – Она расстегнула его воротничок и просунула ладонь под рубашку. – Как приятна ваша кожа! Будто шелк.
Глаза у него закрылись, но от отчаяния.
– Мэри, перестаньте поступать, как соблазнительница! Я сорокаоднолетний мужчина, но если вы будете меня провоцировать, я не смогу себя контролировать.
– Мне так нравятся ваши волосы, – сказала она, погладив их свободной рукой. Она понюхала. – И пахнут замечательно… не помадой, а только дорогим мылом. Вы никогда не облысеете. – Ее вторая рука прокралась на его грудь. – Ангус, вы такой мускулистый!
– Заткнись! – пробурчал он и поцеловал ее.
Он хотел, чтобы это первое прикосновение к ее губам было бы нежным и любящим, но огонь в нем был уже запален, а потому поцелуй получился крепким и страстным, ищущим. К его изумлению она среагировала пылко, обе руки теребили его рубашку, а его руки, презирая безделье, умело расправились со шнуровкой у нее на спине. Ее прелестные маленькие грудки каким-то образом оказались в его власти, и он принялся целовать их в блаженном экстазе.
Внезапно он оттолкнул ее.
– Мы не можем! Вдруг кто-нибудь войдет! – охнул он.
– Я запру дверь, – сказала она, поднялась с кушетки, вышагнула из платья и нижних юбок, отбрыкнула их в сторону и шагнула в своем шелковом нижнем белье к двери. Щелк! – Ну, вот. Она заперта.
Ее волосы рассыпались, последняя нижняя юбка отлетела в угол, нижняя сорочка и панталончики лежали позади нее на полу, точно измученные белые бабочки.
Он тоже использовал это время с успехом и схватил ее в объятия таким же нагим, как и она, хотя снять с нее чулки она позволила ему. О, что за рай! Больше никакой сдержанности, только аханье и мурлыканье, и стоны восторга.
– Теперь тебе придется жениться на мне, – сказала она долгое время спустя, когда он встал, чтобы подбросить поленьев в камин.
– Отправляйся в Шотландию со мной, – сказал он, стоя на коленях перед огнем и так повернув голову, чтобы улыбаться ей. – Мы сможем обвенчаться перед наковальней в Гретна-Грин.
– О, это идеальный способ вступать в брак! – воскликнула она. – Я так страшилась семейной свадьбы, всех любопытствующих, явившихся поглазеть на нас. Это наилучший способ. Но ведь Гретна-Грин далеко на востоке? Я думала, что дорога в Глазго куда западнее.
– У меня карета, милая, любознательная любовь моя. А от нас Глазго отделен заливом под названием Солуэй-Фёрт. Дорога в Глазго, как и в Эдинбург, проходит через Гретна-Грин.
– А! Так уместно, чтобы одна из сестер Беннет вступила в брак убегом в Гретна-Грин.
– Просто не могу тебе поверить, – сказал он, утопая в любви.
– Должно быть, во мне есть куда больше сходства с Лидией, чем я подозревала, самый дражайший из дражайших Ангусов. Ничего более чудесного я не испытывала. Давай испытаем это еще раз! Пожалуйста!
– Ну, еще один раз, ненасытная ты деваха! – Он опрокинул ее на пол и положил ее голову себе на плечо. – А затем мы должны будем придать себе респектабельный вид и пойти спать. В свои комнаты, учти! Парментер и так уже на грани апоплексии. Сон, увы, будет кратким. На заре мы отправимся в Гретна-Грин. Если, по воле случая, ты понесла от меня, нам надо поторопиться. Не то все старые сплетницы примутся отсчитывать на пальцах.
Фиц вошел в спальню Элизабет с озабоченным видом.
– Любимая, боюсь, мы получили дурное известие из Пемберли, – сказал он, садясь на край ее кровати и протягивая письмо. – Его доставил курьер для тебя.
– Ах, Фиц! Что-то с Мэри! – Дрожащими пальцами Элизабет сломала печать и развернула единственный лист, а затем прочла несколько строк.
Она испустила нечто среднее между воем и визгом.
– В чем дело? – вопросил Фиц. – Объясни мне!
– Мэри и Ангус на пути в Гретна-Грин! – Она сунула письмо ему в руку. – Прочти сам!
– Это бьет все! – выдохнул он. – Вдвоем и никого с ними. Ловко же они провели нас!
– Как они смогут ладить? – спросила Элизабет, не зная, что и думать.
– Прекрасно, рискну я предположить. Она эксцентрична, а его влечет все необычное. Он предоставит ей полную свободу, пока она слишком уж не взбрыкнет, а тогда обуздает ее твердо, но ласково. Я очень рад за них, нет, правда.
– И я тоже… мне кажется. Она говорит, что написала Чарли о своей новости. Ах, почему мы в Лондоне? Я хочу домой!
– Мы не сможем вернуться, пока сезон не кончится, сама знаешь. Я искренне надеюсь, что Джорджи и дальше будет вести себя безупречно, но если нас тут не будет…
– Да, конечно, ты прав. Ты думаешь, Джорджи даст согласие герцогу или лорду Уилдерни?
– Нет, она слишком Дарси, чтобы интересоваться пэрами. Думаю, она может выбрать мистера Джона Паркера из Виргинии.
– Фиц! Американца?
– Почему бы и нет? Он принят в обществе, ведь он сын леди де Мейн. Кроме того, он безмерно богат и, значит, приданое Джорджи его не интересует. Впрочем, для предположений еще рано. Сезон только-только начался.
– Наш первый птенчик, вероятно, упорхнет из гнезда, – сказала Элизабет грустно.
– У нас есть еще четыре.
– Нет, – сказала она, розовея, – еще пять.
– Элизабет! Нет!
– Элизабет, да. В июне, я полагаю.
– Значит, домой мы вернемся в апреле, сезон там или не сезон! Ты ведь не захочешь заметно располнеть в Лондоне? Весной тут так сыро и дымно.
– Меня это вполне устраивает. – Она испустила удовлетворенный вздох. – Следующий год будет тихим. А год спустя мы должны будем вывезти в свет нашу Сьюзи.
Джейн нагрянула в Лондон, едва весть о бегстве Мэри достигла ее. Она могла себе это позволить, поскольку Каролина Бингли наконец нашла полезное занятие, преображая мальчиков Бингли из безалаберных оболтусов в джентльменов с безупречными манерами. Хотя не скупясь на всяческие жалобы, втайне она упивалась. Для нее не существовало ничего приятнее, чем употреблять власть. Мальчики Бингли были достойными противниками ее оружия.
– Луиза и Букетик получили свободу сделать то, о чем так давно мечтали, – сообщила Джейн Элизабет на следующий день своего водворения в Дарси-Хаус.
– И что же это? – покорно осведомилась Элизабет, как от нее требовалось.
– Продать хэрстовский дом на Брук-стрит и переехать в Кенсингтон, – сказала Джейн.
– Не может быть! Поселиться среди тех, кого Фиц называет сплетницами и старыми драными кошками?
– Лучше быть единственными персидскими кошечками в обществе драных кошек, чем цепляться за рукав Чарльза гинеи ради, – ответила Джейн, улыбнувшись. – Мистер Хэрст не оставил им ничего, кроме дома, не заложенного потому лишь, что Чарльз воспрепятствовал. Продажа обеспечила им приличный доход, который позволит, во всяком случае, Луизе не экономить на платьях и не продавать свои драгоценности.
– Ну, движущей силой всегда была Каролина. А она знает?
– О да.
– И что она сказала?
– Почти ничего. Хью придумал накануне ночью утащить простыни с ее кровати, а Персиваль наразбивал тухлые яйца в ее любимые прогулочные сапожки. – Джейн приняла огорченный вид. – К тому времени, когда она отыскала виновников и воздала им по заслугам, новости Луизы потеряли всякую свежесть.
– Как ты можешь терпеть ее в Бингли-Холле день за днем, Джейн?
– С полнейшим спокойствием.
– Так что привело тебя в Лондон?
– Хочу попрощаться с Луизой и Букетиком. Вряд ли у меня будет время ездить в Кенсингтон.
– И Чарльз возвращается домой, – обвиняюще сказала Элизабет.
– Да. О, как восхитительно будет увидеться с ним!
– И, значит, вновь чередой пойдут младенцы, – сказала Элизабет Фицу ночью, уютно свернувшись калачиком рядом с ним.
– Это их дело, моя дорогая.
– Да я бы ничего против не имела, если бы не ее здоровье.
– В сорок шесть лет сколько еще младенцев она способна родить?
– О! Об этом я не подумала! – Она села на кровати и обняла колени. – Ты прав, как всегда, Фиц. Мы все стареем. – Она погрустнела. – И куда уходят годы?
– При условии, что ты благополучно родишь, мне все равно, – сказал он, поглаживая ее по щеке. – Когда ты планируешь сказать нашим детям, что ожидается новое пополнение к семье?
– Не раньше февраля, я полагаю. Сразу перед балом для Джорджи.
– Разумно ли это? Почему не теперь?
– Если я скажу тогда, это облегчит нервы Джорджи. После отказа герцогу и графу я не хочу, чтобы она подверглась этому испытанию, ощущая, будто все другие дебютантки едят ее глазами.
– Завидуют их маменьки, любовь моя.
* * *
Вот так новость и была объявлена не без некоторой неловкости со стороны Элизабет.
Чарли в восторге обнял и расцеловал свою маму, горячо потряс руку отцу и объявил, что в своем солидном возрасте он будет чувствовать себя не столько братом, сколько дядей.
Сьюзи и Анна были довольны, но не совсем понимали, как отнестись к дряхлым родителям, обзаводящимся младенцами. Кэти пришла в ярость; семье пришлось терпеть взрыв всяких шалостей, которые прекратились только после того, как Чарли тряс ее, пока у нее не застучали зубы, и не сказал ей категорично, что она эгоистичная свинюшка.
Джорджи была настолько заворожена, что оттанцевала свой бал без сучка без задоринки и ознаменовала этот достопамятный вечер, отказавшись стать миссис Джон Паркер из Виргинии.
– Почему? – вопросила выведенная из себя Элизабет. – Отказаться от стольких завидных партий нелепо! Ты прослывешь невозможной капризницей и никто больше не попросит твоей руки.
– С приданым в девяносто тысяч фунтов? – самодовольно спросила Джорджи. – Я пока еще не собираюсь замуж, мама, если вообще когда-нибудь захочу. Мне нравится выезжать в свет, а особенно – разбивать сердца. Вам был двадцать один год, когда вы вышли за папу, и вам делали другие предложения. К тому же я не желаю, чтобы у меня под ногами путался жених, пока я буду занята, следя, как наша новая бесценная крохотулечка обретает личность.
Ну, во всяком случае, это ответ на один вопрос, подумала ее мать. Ни в кого из своих поклонников Джорджи не влюблена.
Но она не знала (а Джорджи не собиралась признаться ей), что каждую неделю Джорджи писала Оуэну Гриффитсу, который пока не поддался ее чарам, но поддастся, не сомневалась она. Она продумала, как сохранять свой пирог и есть его, пусть королева Mария-Антуанетта этого и не сумела. Когда время докажет, что она убежденная старая дева, она обзаведется фермой под Оксфордом и будет фермершей, а Оуэн – оксфордским профессором…
Из Глазго пришло известие, что мистер и миссис Ангус Синклер вскоре сядут на корабль и прибудут в Ливерпуль, так как оба приюта были уже почти готовы, и Мэри хотела быть под рукой, чтобы доводить обе бригады строителей до бешенства. Все знали, что строителям можно довериться на девяносто процентов, и никогда не беспокоились о последних десяти. Эти два заведения, поклялась Мэри, будут завершены до последнего гвоздя и последнего мазка краски в самом темном углу.
Ангус, наконец, сдался необходимости обладать поместьем, как положено всякому богатому человеку. Аластейр и его семейство занимали шотландский дом, и несколько недель в обществе Мэри довели их до непреходящего трепетного ужаса. Самая мысль, что Мэри станет жительницей Шотландии, ввергала жену Аластейра в истерики, а сам Аластейр был уже готов эмигрировать в Америку. И известие, что Ангус намерен жить в тесной близости к шеффилдскому приюту, преисполнило ликованием каждое синклеровское сердце к северу от шотландской границы. Они могли проводить Ангуса и Мэри на борт судна с легкой душой и с искреннейшими пожеланиями доброго пути. Пусть Ангус живет среди сэссенеков.
Он нашел семь тысяч акров под Брэдфордом на краю вересков, включающие лес, парк и надлежащее число арендуемых ферм. Поскольку господский дом предполагалось возвести на вершине высокого холма, мистер и миссис Ангус Синклер согласились, что поместье следует назвать «Бен Синклер» – «Синклеровская Горная Вершина» в переводе с гэльского.
А пока, говорилось в письме Ангуса Фицу в Лондон, Фиц не будет возражать, если они погостят в Пемберли, пока Бен Синклер не будет построен?
На лето 1814 года все собрались в Пемберли, нетерпеливо ожидая рождения двух желаннейших и тревожащих младенцев. Отсутствовал только Оуэн Гриффитс, который не был уверен, что сумеет противостоять чарам Джорджи, если увидит ее во плоти, а потому благоразумно уехал домой в Уэльс. Его трактат о передвижениях Цезаря в Галлии разошелся широко и далеко, настолько проницательно и тонко рассматривались в нем проблемы вроде неточности в расстояниях у Цезаря; и власти предержащие академического мира теперь предрекали ему внушительное будущее. Если внушительный будущий ученый хранил письма Джорджи в аккуратной пачке, перевязанной атласной лентой цвета ее глаз, это было его личное дело и никого другого не касалось. Когда он писал ей, то называл ее своей милой чумичкой. В ее письмах к нему говорилось «Дорогой Оуэн».
Беременность Элизабет протекала спокойно, но и тяжко; она клялась Фицу, что этот их отпрыск прямо-таки великан. Роды тянулись мучительно долго, но без осложнений, и в результате на свет появился могучий мальчик с кудрявыми черными волосами и прекрасными темными глазами Фица. Поскольку его обслуживали две кормилицы, он был тихим и спокойным младенцем, хотя и живчиком.
– Бог был милостив к нам, – сказала Элизабет Фицу.
– Да, моя любимейшая леди. Нед возвращен нам, и на этот раз будет радоваться своему имени. Эдвард Фицуильям Дарси. Кто знает, может быть, он когда-нибудь станет премьер-министром?
Беременность Мэри протекала более бурно, главным образом из-за книги, которую прислала ей Китти. Автором был аристократический немецкий акушер с весьма определенными понятиями о материнстве вопреки (настаивал Ангус) его неспособности лично испытать этот феномен. Все, что она употребляла в пищу, тщательно взвешивалось или измерялось, вся диета регулировалась соответственно, ее телесное состояние беспощадно контролировалось.
Месяцы тянулись, и Ангус все больше приходил к выводу, что Мэри в ожидании родов прекрасно являет свою способность преобразиться в замужнюю леди. На супружеское ложе она прыгнула со всей неудержимостью Лидии, преисполнив его глубокой благодарности, что в ее годы деторождения на исходе. Иначе, размышлял он, она, вероятнее всего, по примеру Джейн попадалась бы всякий раз, когда следующие двадцать лет он скидывал бы панталоны. Посему он мог не сомневаться, что его супруга вполне готова к физическим требованиям брака.
Что до интеллектуальных и духовных требований, она преуспевала и в них. Кто еще ухватился бы за идеи безвестного немецкого акушера, словно его трактат был родовспомогательной библией? Какая еще женщина приняла бы беременность, словно нечто само собой разумеющееся, и отвергла затворничество, а по мере увеличения живота в обхвате тыкала бы им людям в талии, будто была худой по-прежнему? Непривычные к виду бесцеремонно беременных леди, те, с кем она встречалась, включая штат «ее» приюта в Шеффилде, были вынуждены притворяться, будто она и правда была такой же худой, как прежде. Когда «ее» дети сказали ей, что она растолстела, она прямо объяснила им, что растит в своем пузичке нового младенчика, и превратила их в участников процесса. Ее откровенность привела штат в ужас, но… Ее рука была кормящей.
Будто этого было недостаточно, она настояла на поездке в Лондон посмотреть, как Ангус живет там, и разделила удовольствие выбора мебели, ковров, драпировок, обоев и красок для внутренней отделки «Бен Синклера». К большому облегчению Ангуса ее вкус оказался лучше, чем он ожидал, а к тому же когда он уж слишком отличался от его собственного, она соглашалась без долгих пререканий. Она познакомилась со всеми его лондонскими друзьями и дала несколько званых обедов, не камуфлируя свой шокирующий бугор.
– Главная беда, – со взрывом смеха сообщила она невыносимо чопорной и респектабельной миссис Драммонд-Бэрелл, – что я не могу придвинуть стул к столу и запечатлеваю на себе все от супов до соусов.
То ли время созрело для перемен, то ли просто Мэри была Мэри, Ангус не знал, но только даже самые желчные его знакомые прямо-таки искали ее освежающей откровенности, особенно когда убедились, насколько она осведомлена в политике и чхать хочет на то, что благовоспитанным леди интересоваться политикой не положено. Избавленный от тревог за нее, Ангус понял, что на протяжении одного короткого лета Мэри из одуванчика превратилась в наиэкзотичнейшую орхидею. Только, подозревал он, ему никогда не откроется, в какой мере эта орхидея изначально дремала в ней.
На восьмом месяце она вернулась в Пемберли, обеспечивая своему ребенку рождение в семейном кругу. И потому, когда ее роды начались в первую неделю сентября, Ангус уже имел полное представление о том, какой будет его жизнь в браке. Его жена намеревалась быть его партнершей во всех его начинаниях. Ему, как Фицу и Элизабет, было совершенно ясно, что Синклеры будут в авангарде борьбы за социальные перемены, особенно в области образования. Мэри обрела свое metier [8]8
Зд. предназначение (фр.).
[Закрыть]– всеобщее обязательное образование. На чугунных воротах сиротских приютов Детей Иисуса в Бакстоне и Стэннингтоне красовался сочиненный Мэри девиз: СВОБОДА В ОБРАЗОВАНИИ.
Ко всеобщему, кроме Ангуса, удивлению, Мэри выдерживала схватки с терпением, безмятежностью и обильными записями в дневнике, который вела между ними. Двенадцать часов спустя она произвела на свет длинного, тонкого мальчика с великолепными легкими; его вопли сотрясали дом, пока ему не объяснили назначение соска, а тогда, слава Богу, он замолк. Мэри все еще следовала заповедям немецкой библии и кормила его сама. К счастью, она полнилась молока, тогда как более пышногрудая Элизабет была совершенно суха.
– Бог был очень милостив к нам, – сказала Мэри Ангусу, который превратился в призрак самого себя после двенадцати часов расхаживания взад-вперед по Большой библиотеке в обществе Фица и Чарли. – Как ты хочешь наречь его?
– У тебя нет предложений? – спросил он.
– Никаких, мой самый дорогой друг. Ты можешь давать имена мальчикам, а я буду девочкам.
– Ну, с такой шевелюрой, способной поджечь стог, имя должно быть шотландским, моя ненасытная деваха. Хамиш Дункан.
– Какого цвета, кроме морковного, могли быть его волосы? – спросила она, поглаживая густой рыжий пух на головке младенца. – Милый крошечный человечек! Пора устроить, чтобы доктор Маршалл совершил обрезание.
– Обрезание? Я не допущу, чтобы мой сын был обрезан!
– Конечно, допустишь, – сказала она безмятежно. – Под крайней плотью младенцев накапливаются всякие отвратительные субстанции. Все семитские народы удаляют крайнюю плоть – евреи, арабы – по соображениям гигиены. Думается, песчинки, попадая под нее, причиняют жуткую боль, так что можно понять, из-за чего народы пустынь первыми прибегли к нему. Граф фон Тильшафт-Гогендорер-Готерунд-Шунк говорит, что по свидетельству настенных рисунков в египетских гробницах древние египтяне обрезались. Он рекомендует обрезание всех детей мужского пола независимо от их происхождения. Я неукоснительно следовала его советам, легко переносила беременность, легко родила на сорок первом году жизни, а потому должна положиться на него и тут.
– Мэри! Я запрещаю! Что будут говорить о нем в школе?
– Нет, ты не запрещаешь, – сказала она мягко. – Ты согласишься, так как это надо сделать. К тому времени, когда он поступит в школу, я научу его вести споры успешнее кучки болванов, составляющих Тайный совет.
– Паренек обречен, – угрюмо сказал отец Хамиша. – Нашего сына заклеймят эксцентричным чудаком задолго до того, как он поступит в школу.
– В этом есть положительная сторона, – задумчиво сказала мать Хамиша. Ему уготована собственная ниша. И раз его родители мы, он не будет воспитываться столь узколобым, какой была я.
– Бесспорно, бесхарактерным он не будет, как и робкой ланью. Но, Мэри, обрезание я запрещаю категорически!
Мэри взвизгнула от восторга.
– Ах, Ангус, посмотри! Он улыбается! Дусик-пусик-кусик-ку, улыбнись папочке, Хамиш! Покажи ему, с каким нетерпением ты предвкушаешь свое обрезание!
