Текст книги "Независимость мисс Мэри Беннет"
Автор книги: Колин Маккалоу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
– Здравствуйте, – сказал голосок девочки.
Мэри подняла голову и увидела маленькую фигурку в одеянии вересково-бурого цвета с капюшоном, глядящую на нее сквозь прутья ее клетки.
– Здравствуй, – сказала Мэри, улыбаясь.
Ответная улыбка.
– У меня есть для вас что-то, сестра Мэри. Отец Доминус сказал, что вы обрадуетесь.
– Я обрадуюсь больше, узнав твое имя.
– Сестра Тереза. Я старшая из девочек.
– Ты знаешь, сколько тебе лет, Тереза?
– Тринадцать.
– И чем ты хочешь меня обрадовать?
Девочка не выглядела на свой возраст, но не казалась ни исхудалой, ни подавленной страхом. Когда она станет взрослой, ее нос и подбородок лишат ее миловидности своей крупностью, но она обладала очарованием цвета глаз, кожи и волос, разных оттенков коричневатости. Две ручонки сжимали треножную подставку, которую положили на полку; на земле рядом с девочкой стоял чайник, из его носика курился пар; он был поднят в свой черед. Затем последовал фарфоровый чайничек для заварки, чашка с блюдечком и маленький молочник.
– Снимите трубу с какой-нибудь лампы, лампу поставьте под треногу, чайник закипит, и можно будет заварить чай, – сказала сестра Тереза, доставая банку чайных листьев. – Отец Доминус говорит, что чай вам очень полезен, но пить кофе вам не следует.
– Тереза, это чудесно! – воскликнула Мэри, водворяя лампу под треножник и ставя на него чайник. – Чай! Так освежающе! Пожалуйста, поблагодари от меня отца Доминуса.
Тереза повернулась, чтобы уйти.
– Я приду попозже с чистыми простынями и чтобы забрать чайник. Спитой чай выплесните в стульчак, а треногу и чайничек оставьте себе.
– Погоди! – окликнула ее Мэри, но девочка в коричневом одеянии уже ушла. – Я поговорю с ней, когда она снова придет, – сказала Мэри и занялась приготовлением такой желанной чашки чая.
– Морковка для ослицы? – спросила она себя, прихлебывая обжигающий напиток. – О, чудесно, чудесно! Отец Доминус выбрал отличный сорт чая.
Некоторое время спустя вернулась Тереза. Мэри собралась отдать ей чайник, однако помедлив, в нетерпении узнать от маленькой сектантки, сколько удастся.
– Много детей у отца Доминуса? – спросила она делая вид, будто оттирает чайник.
Широко раскрытые глаза доверчиво смотрели на нее.
– Он говорит, пятьдесят, сестра Мэри. Тридцать мальчиков и двадцать девочек. – На ее лицо легла тень, то ли горя, то ли страха, но она расправила плечи и глубоко и решительно вздохнула. – Да, пятьдесят.
– Ты помнишь своего плохого хозяина?
Недоумение! Сестра Тереза нахмурилась.
– Нет, но отец Доминус говорит, что обычно так и бывает. Брат Игнатий и я были первыми, понимаете? Мы у отца Доминуса уже очень давно.
– Тебе нравится жить у отца?
– Да, очень, – ответила она, но как-то машинально; вопрос этот никакого чувства в ней не всколыхнул. – Простите, можно я возьму чайник?
Мэри отдала его. Спеши медленно, подумала она. У меня сильное ощущение, что времени расспрашивать ее будет предостаточно.
Не пленница, в том смысле, в каком пленница она сама, была вынуждена заключить Мэри. Тереза свободна ходить в пределах их обитания, куда ей требуется, это ясно. Нет у нее и желания убежать. Жизнь девочки здесь была словно бы единственной, какую она знала, и это заставило Мэри задуматься. Владельцы фабрик и заводов не использовали труд совсем уж маленьких детей, доставлявших излишне много хлопот; возможно, они брали восьмилетних, хотя Аргус утверждал, что девять-десять лет – идеальный возраст для ребенка, чтобы начать жизнь бесплатного работника, получающего за свой труд объедки и убогий кров. Следовательно, Тереза должна бы помнить свою жизнь до того, как ее спасли. Почему же она ее не помнит?
Необходимость в физических упражнениях вынудила ее мерить шагами свою каморку – четыре пары шагов исчерпывали ее размеры. Расхаживая таким образом не менее двух часов, по ее прикидке, Мэри утомила себя достаточно, чтобы уснуть, когда ее веки отяжелели. Проснувшись, она поела – хлеб всегда был свежий, заметила она – и села с Джоном Донном, чтобы как-то коротать эту жуткую бездеятельность.
Которая длилась не так уж долго: появился отец Доминус.
– Вы готовы приступить к работе? – спросил он, усаживаясь.
– В обмен на некоторые вопросы, готова.
– Так спрашивайте.
– Более полно опишите, что со мной было, когда вы меня забрали? Где точно я находилась? С кем была?
– Я не знаю, кто был ваш захватчик, – сказал он охотно, – но он настолько крупен, что, безусловно, страдает каким-то органическим отклонением, пришел я к выводу. – Он захихикал. – У него болел живот, и он оставил вас, чтобы облегчиться. Я собирал лечебные травы поблизости, и со мной был брат Джером с нашей тележкой. Вода родника неподалеку оттуда обладает особыми качествами, и я намеревался набрать ее в жбаны. Но вас ломало, а любой олух понял бы, что вы не эпилептичка по природе. Брат Джером уложил вас в тележку – и нас след простыл! Вот и все.
– Вы врач, отче?
– Нет, я травник – аптекарь. Лучший в мире, – объявил он зазвеневшим голосом. – Я не могу вылечить эпилепсию, но я могу укрощать ее, а это больше, чем имеет право сказать кто-либо другой. Среди моих детей есть эпилептики, но я даю им эликсир, и припадков у них не бывает. Точно так же многие мои дети были замучены глистами и всякими паразитами, включая плоских червей. Но более нет! Я могу вылечить почти что угодно. А то, чего не могу, держу под контролем.
– Чем страдала Тереза?
– Сестра Тереза, будьте так добры. Во младенчестве джин вместо молока, в первые годы жизни скудость еды. Это воздействует на их память, – сказал он убедительно. – А теперь не могли бы мы начать?
– Начать что, собственно говоря?
– Историю моей жизни. Историю Детей Иисуса. Плодов моего труда как аптекаря.
– Я уверена, что буду изнемогать от интереса.
– Это никакого значения не имеет, сестра Мэри. От вас требуется писать под мою диктовку карандашом на дешевой бумаге, – сказал он, предъявляя толстую кипу, которая опустилась на полку, заставив ее звякнуть.
– Мои карандаши затупятся, – сказала она.
– И вам хотелось бы получить ножик, чтобы их затачивать, имеете вы в виду? Но у меня есть идея получше, сестра Мэри. Каждое утро я буду давать вам пять отточенных карандашей в обмен на пять затупившихся.
– Я была бы благодарна за полку для книг, – парировала она. – Этот столик недостаточно велик, отче, и мне хотелось бы придвинуть его поближе к решетке, когда вы будете диктовать. Книгам не следует лежать на земле, отсыревать и плесневеть.
– Как пожелаете, – сказал он равнодушно. Под его взглядом она сложила книги на пол, а столик придвинула ближе к нему.
– Значит, ваша Новая Библия к тому же и автобиография, отче?
– Конечно. Точно так же, как Ветхий Завет представляет собой историю деяний Бога среди людей, а Новый Завет – историю деяний Иисуса среди людей, Библия Детей Иисуса – это история деяний младшего сына Божьего – меня – среди людей и детей человеческих, – объяснил отец Доминус.
– Ах, так. – Мэри села, вытащила несколько листов дешевой бумаги, положила перед собой и взяла карандаш.
– Э-эй! – воскликнул старик, почти взвизгнув. – Один лист на один раз, сударыня! Слишком трудно пополнять мои запасы, чтобы допустить бессмысленное их расточительство кем бы то ни было.
– Сэр, – сказала она с иронией, – единственный лист бумаги мой карандаш проткнет, так как поверхность стола очень шероховата. Я намерена держать десяток листов под тем, на котором пишу, будто писцовую подкладку. Если вы человек науки, то должны это понимать сами без того, чтобы вам объясняли.
– Это было еще одно испытание вашего ума, – сказал он надменно. – Теперь начните вот так: «Бог есть тьма, ибо Бог пребывал до света, и разве Люцифер не есть носитель света? Сначала он Люцифер, а Сатана лишь потом. Каждый день он падает в обличье Солнца, сражается с Богом на протяжении тьмы и восходит ежеутренне для еще одного тщетного пути в ничто. Он думает, будто весы уравновешены, но Бог знает иное. Ибо тьма пребывает еще долго после того, как свет утрачивает силу, а тьма есть Бог.
Откровение это внезапно посетило меня, когда на тридцать пятом году жизни я нашел Первозданную Пещеру. Омфалос, Пуп, Вселенское Чрево, то место, которое я все еще называю Престолом Бога, местом Его пребывания. Ибо где найти Бога в этом мире света? Только когда я сподобился найти Престол Бога, я наконец все понял. Там, в черноте столь глубокой, что мои глаза ссохлись, ибо ни единой искорки света не видели они, там, в тишине столь глубокой, что мои уши ссохлись, ибо ни единого шепота не слышали, там я вступил в самый живот Бога. Я стал един с Ним и получил первое из многих грядущих откровений, пока Он развертывал передо мной Свою тьму слой за слоем».
Отец Доминус умолк, пока карандаш Мэри трудился, чтобы не отстать, а ее рассудок, ошеломленный, оберегал какую-то свою часть для ее собственных мыслей и впечатлений.
«Слоем» – написала она и остановилась, приподняв карандаш, устремив взгляд на морщинистое лицо, на смазанные белесые глаза с точками зрачков. Почему они сужены до точек, задался вопросом тот исключительно ей принадлежавший сегмент ее рассудка. Он чем-то себя одурманил? Тема диктовки, безусловно, указывала на что-то подобное, и все же… возможно ли, что он почти не видит? Что не скрюченные пальцы не позволяют ему писать свой трактат, но слабость зрения?
Не говори ничего принижающего, Мэри! Не говори ничего, что высмеет или иначе принизит его теологию.
– Я робею, – сказала она, – быть писцом подобного ума, отче.
– Ты это видишь? – спросил он, жадно наклоняясь вперед.
– Я это вижу.
– Тогда мы продолжим.
И он продолжал очень долго; и страницы громоздились все выше справа от ее самодельной писцовой подкладки. Колени Мэри начали дрожать, а руку ей сводила судорога. Наконец, когда он на мгновение умолк, чтобы перевести дух, она положила карандаш.
– Отче, сегодня я больше не могу писать, – сказала она. – У меня писчие судороги, а поскольку вы хотите, чтобы все это было переписано каллиграфически, я вынуждена просить вас остановить диктовку.
Он словно вернулся в себя откуда-то издали, заморгал, содрогнулся, раздвинул узкие губы в невеселой улыбке.
– О, это было дивно! – сказал он. – Настолько легче, чем пытаться извлекать смысл, глядя на слова.
– Как вы называете эту теологию? – спросила она.
– Космогенезис.
– Греческие корни, не латинские.
– Греки мыслили. Те, что жили позже, подражали.
– Я предвкушаю вашу следующую диктовку, но нужды запирать меня нет, – вновь попыталась она. – Во-первых, мне необходимо разминаться, а ходить взад-вперед в подобной тесноте мало что дает. И полку для моих книг, будьте так добры.
– Считайте себя счастливой, что я предоставил вам средства приготовить чашку чая, – сказал он, поднимаясь на ноги.
– Вы плохой хозяин, отец Доминус, ничем не лучше тех, у кого вы забрали ваших детей. Вы кормите меня, предоставляете мне кров, но лишаете меня свободы.
Только высказала она это пустому воздуху: он уже ушел.
Она села на кровать, чтобы изменить позу, а не только обеспечить телу достаточную опору, и попыталась разобраться в нагромождениях его фантазий. В глазах Мэри, неколебимой приверженки англиканской Церкви, он был вероотступником хуже любого еретика. Ведь о Боге он говорил, как не подобает христианину какого бы то ни было толка. И пока еще Иисус даже не мелькнул в теологическом мире, который он живописал. Из чего следовало, что он практически не имеет ничего общего ни с единой сектой, какой может похвастать Северная Англия. Если она, никогда не взвешивавшая во что ей могут обойтись слова, слышать которые люди не желают, держала свои мысли в узде и всеми силами старалась не уязвить его, то потому лишь, что к концу этой очень долгой диктовки она пришла к выводу, что он совершенно помешан. Остается только, чтобы он объявил себя Богом или, может быть Иисусом, и ее вывод будет неопровержим. Логика не имела отношения к его взглядам на вещи, которые он, казалось, считает созданными исключительно для его комфорта или удобства, или упований. Хотя в чем заключаются эти упования, она пока еще понятия не имела. Он утверждает, что он младший сын Бога!
Про себя она сочла, что ему около семидесяти лет, но если она ошиблась, то убавив ему годы, а не прибавив. За ним был хороший уход, его ли детей или кого-нибудь еще, значения не имело. Не исключено, что ему уже все восемьдесят. Так всегда ли он был помешанным, или это симптом дряхлости? Впрочем, никаких признаков маразма: превосходная память, острый в своих построениях разум. Дело было не в неразумности его разума и не в искривленности его памяти. Она попала во власть личности, полностью отчужденной от этики я структуры английского общества. Существуют ли в действительности пятьдесят детей? Тридцать мальчиков и двадцать девочек? Почему Тереза изменилась в лице, называя эти цифры? С какой въедливой строгостью допрашивал отец Доминус маленькую девочку о том, какие вопросы задает сестра Мэри? Ее долг перед ребенком требует не навредить ей, а то выражение, возможно, намекало на внушающие ужас наказания.
А потому впредь Мэри оберегала Терезу: ведь ее можно было расспрашивать о чем-нибудь менее губительном, чем количества или наказания. Поскольку отец Доминус не делал секрета из своих пещер, Мэри сосредоточилась на этом аспекте своего заточения. По словам Терезы, пещеры тянулись на много-много миль и все были связаны между собой туннелями; с благоговением Тереза сказала ей, что отец Доминус знает каждый дюйм каждого туннеля, каждую нишу, каждый закоулок и расселину. Одна система называлась «Южные пещеры», другая – «Северные пещеры». Мэри и Дети Иисуса жили в Южных пещерах, но работа велась в Северных пещерах, где также находился Храм Бога. На выяснение, в чем заключалась работа, потребовалось время, постепенно Мэри по кусочкам узнала это от Терезы и своего нового друга из Детей Иисуса, брата Игнатия. Он появился с шилом, отверткой, горсткой винтов, несколькими железными скобами и тремя деревянными досточками.
Вот тогда Мэри узнала назначение железных петель в дальней стене ее каморки: второй юноша с лицом, скрытым капюшоном, помог брату Игнатию внести его груз внутрь – но только после того, как поставил Мэри у стены и замкнул петли на ее щиколотках, будто кандалы. Затем, с помощью линейки, он разметил места винтов для полки и удалился, предоставив брату Игнатию заняться настоящей работой. Брат Игнатий был ниже ростом, чем брат Джером, как он его называл, но более мускулистого сложения и уже на грани юности. Когда Мэри спросила, сколько ему лет, он ответил, что четырнадцать.
– Тереза и я, мы старшие, – сообщил он, ввинчивая винты в мягкий камень.
– Почему брат Джером делал разметку, если он не собирался помогать тебе и дальше? – спросила Мэри.
– Ни читать, ни писать не умею, – весело ответил Игнатий. – Из нас только Джером умеет.
Она чуть не охнула.
– Никто из вас не умеет ни читать, ни писать?
– Кроме Джерома. Отец привез его из Шеффилда.
– Почему отец не обучил тебя грамоте?
– Да мы, думается, и так слишком заняты.
– Чем заняты?
– Как когда. – Игнатий приладил досточку на скобы, подергал ее и кивнул: – Ровнехонько. Джером дотошный, дальше некуда.
Туповатые карие глаза затуманились в усилии припомнить сказанное пару секунд назад.
– Может, толчем порошки, не то травы вымачиваем, не то фильтруем, не то дистиллируем, не то сгущаем, а то мазок краски накладываем. Голубой для печени, лавандовый для почек, желтый для мочевого пузыря, мутно-зеленый для желчных камней, красный для сердца, розовый для легких, коричневый для кишок. – Его рот открылся для следующего объяснения, но Мэри поспешно его остановила.
– Медикаменты? – спросила она.
– Чего-о?
– Что значит «фильтруем»? – продолжала она. – Или «дистиллируем»?
Он пожал широкими крепкими плечами.
– Не знаю. Просто мы это делаем, и это так называется.
«Он ведь сказал, что был аптекарем», – сказала Мэри про себя. И вслух:
– Вы готовите мази и эликсиры для отца Доминуса, правильно?
– Ага! Это самое. – Он начал складывать ее книги на нижней полке, а оставшиеся поместил на среднюю. – Ну, вот, сестра Мэри! Вам тут места еще на столько же хватит.
– Конечно! Спасибо, брат Игнатий.
Он кивнул, собрал свои инструменты и приготовился уйти.
– Погоди! Я же все еще прикована к двери.
– Джером вернется и сделает. Ключи-то у него.
И он ушел, оставив Мэри ожидать словно бы целую вечность, чтобы брат Джером отпер петли, стягивавшие ее щиколотки.
Этот паренек, думала она, глядя вниз на его голову, демонстрирующую лысый кружок тонзуры на макушке, этот паренек очень не похож па брата Игнатия. Глаза у него почти такие же бесцветные, как у отца Доминуса, проницательные, умные, но хранят то отсутствие каких-либо эмоций, которое называют «холодным выражением». То, что ему нравилось причинять боль, стало очевидным, когда он высвободил ее ноги, до крови оцарапав их о железо.
– Напрасно, брат Джером, – сказала она негромко. – Вашему господину я нужна здоровой, а не лежащей в жару из-за воспалившейся раны.
– Это вы сами, я тут ни при чем, – сказал он, отметая угрозу.
– Ну, так остерегитесь, чтобы вы – или я! – не поранили мою ногу еще раз.
– Я его ненавижу! – сквозь зубы сказала Тереза, когда Джером ушел. – Он жестокий.
– Но любимчик отца Доминуса, я права?
– Да, их водой не разлить, – сказала девочка, но ничего не добавила.
– А какую работу вы, девочки, выполняете для отца Доминуса?
– Разливаем микстуры в пузырьки, укладываем пилюли в коробочки, наполняем баночки мазями, наклеиваем на все ярлыки и проверяем, что пробки воткнуты в пузырьки крепко, – сказала она, словно наизусть.
– И этой работой вы заняты все двадцать?
– Да, сестра Мэри.
– Панацеи отца Доминуса, видимо, знамениты!
– О да и очень! Особенно эликсир от холеры и лошадиная притирка. На них у нас есть постоянный заказ.
– Постоянный заказ?
– С аптекарских складов в Манчестере. Их отправляют туда, а оттуда в лавки по всей Англии.
– А у отца Доминуса есть брэнд?
– Что есть?
– Название общее для всего, что вы изготовляете, например, «Отец Доминус».
Лоб Терезы разгладился.
– А, я знаю, о чем вы – «Дети Иисуса». Это «Детей Иисуса», то «Детей Иисуса».
– Я никогда о них не слышала.
– Ну, наверное, очень многие слышали. Не то мы не были бы так заняты.
Когда появился отец Доминус, Мэри могла вручить ему сорок страниц изысканно каллиграфической рукописи. Рука, схватившая их с полки, слегка тряслась, пачка листов была поднята к глазам и жадно перебрана. Его лицо выражало благоговейный восторг, ни на йоту, догадывалась она, не притворный.
– Что за красота! – вскричал он, поглядев на нее, прежде чем положить верхний лист подо все остальные. – Вы пишете совершенно прямо поперек листа и точно сохраняли поля, не отчеркнув их.
Значит, он что-то видит, но смысла слов не улавливает, подумала Мэри: ведь она нарочно перепутала страницы. Он способен видеть прямизну и вроде бы карандашные штрихи, но только держа страницу в пяти дюймах от носа.
– Любой издатель будет доволен, – сказала она. – С чего мы начнем сегодня? С тьмы, света или с того, как Бог создал пещеры?
– Нет-нет, не сегодня! Мне надо забрать это и прочитать по-настоящему. Увижусь с вами завтра, сестра Мэри.
– Погодите! Если сегодня я не буду занята, дайте мне поразмяться!
Вскоре затем появился брат Игнатий с мотком тонкой веревки и двумя фонарями. Ухмыляясь, как фокусник, извлекающий кролика из шляпы, он издал трубный звук и предъявил из-за спины ее сапожки.
– Прогулка! – почти пропела Мэри, вскакивая со стула.
– Вроде, – сказал он. – Отец позволил мне проводить вас к реке и назад, но вам нужны ваши сапожки – там местами такая мокреть! Только сапожки я вам не оставлю. Когда опять вас запру, отнесу их ему. И будьте добреньки, не вздумайте бежать, – добавил он, отпирая дверь, и вошел в каморку, разматывая веревку. – Бежать-то некуда, а без фонаря темнотища там, как в Божьем Нутре. Один ее конец я обвяжу вокруг вас, а другой вокруг себя, и будем держать по фонарю. Масла хватит, чтобы пройти туда-сюда и передохнуть у реки, вот и вся недолга.
– Я не попытаюсь убежать, обещаю, – сказала Мэри, позволяя ему обвязать веревкой ее талию, пока она шнуровала сапожки.
Ее надежда увидеть, что находится за экраном, оказалась тщетной: Игнатий повел ее в пасть туннеля, который, знай она про него, можно было разглядеть из каморки; она же сочла его начало всего лишь сгустком черных теней. Сперва тропинка, освещаемая его фонарем впереди и ее – сзади, была сухой и усыпана обломками, но минут через десять вниз по наклонному туннелю появилась первая лужа, а затем пол становился все более сырым. Через полчаса Мэри оказалась на берегу клубящейся стремнины внушительного потока, покрывавшего значительную часть пола пещеры, столь обширной, что крохотные кружки света их фонарей лишь чуть намекали на ее размеры. Теперь ей стало ясно, о чем иногда говорил Чарли! Огромные поблескивающие пальцы указывали вниз откуда-то сверху, их известковая оболочка мерцала и посверкивала; местами нечто, более всего – подумать только! – походившее на полупрозрачную искрящуюся ткань, было накинуто на бездну, как шаль; длинные кристаллические пальцы торчали из луж или из чего-то другого, создавшего их и скрытого тенями.
– Какая красота! – в потрясении еле выдохнула она.
Теперь я начинаю понимать, каким образом отец Доминус сформулировал свою нелепую концепцию Бога. Оказаться здесь внизу без света было бы достаточно, чтобы вызвать безумие, и даже крохотный огонек не рассеял бы ужаса такой необъятности. Молю, чтобы мне не довелось заблудиться здесь внизу.
– Красивенько, – согласился Игнатий, – только нам пора идти назад, сестра Мэри.
Брести вверх по наклону было труднее, но Мэри приветствовала это. Если она не сможет разминаться, ей не удастся сохранить силы.
– Как давно ты живешь у отца Доминуса? – спросила она.
– Не знаю. Вроде бы я и не помню, чтоб жил где-то еще. Мы с Терезой самые старшие и дольше всех с отцом.
– Да, Тереза говорила. И еще, что отец привез Джерома из Шеффилда. Ты тоже из Шеффилда?
– Не знаю. Джером, он особ статья, говорит отец. Умеет читать и писать.
– Тебя мучил плохой хозяин?
– Чего плохой?
– Плохой хозяин. Злой мужчина, который порол тебя, чтобы заставить работать.
– Отец Доминус не порет, – был ответ, прозвучавший недоуменно.
– Что вы едите?
– Свежий хлеб, который печем. Сливочное масло, джем, сыр. Жареную говядину на обед по воскресеньям. Тушеное мясо. Похлебку.
– Какую похлебку?
– Когда как. Но хорошую.
– Кто готовит?
– Тереза. Камилла помогает и другие девочки по очереди.
– Так что вы не голодаете.
– Что значит, голодаете?
– Не чувствуете все время голода, потому что еды мало.
– Нет.
– Что вы пьете?
– Слабое пиво. Горячий шоколад по воскресеньям.
– А пудинги?
– Пирожки с патокой. Паровой пудинг. Пирожки с ревенем. Сливки.
– У вас есть коровы?
– Нет. Джером привозит молоко и сливки.
– У вас есть день преклонения?
– Преклонения?
– Здороваться с Богом. Благодарить его за Его Доброту?
– Нет. Мы благодарим отца Доминуса.
Вот это интересно! Значит, Бог отца Доминуса – его собственный и детей не касается. Видимо, они принадлежали Иисусу, хотя во время следующей прогулки будет интересно спросить брата Игнатия, что ему говорилось об Иисусе.
Но когда отец Доминус появился на следующий день, Мэри испугалась, что она лишилась прогулок. Творец Космогенезиса был недоволен своим писцом.
– Вы перепутали мои страницы! – обвинил он ее, еще стоя.
– Ах, неужели? – спросила Мэри, само недоумение. – Прошу прощения, отче. Без часов или какого-либо другого измерителя времени, боюсь, я замешкалась. Я разбирала страницы, удостоверяясь, что ни на единой нет какой-либо ошибки, и вы застали меня врасплох. Я собирала второпях, позабыв разобрать их. Пожалуйста, простите меня, прошу вас!
Он чуть расслабился, но его лицо не смягчилось.
– Ну, так очень удачно для вас, что вы пронумеровали страницы, – сказал он сухо. – Жаль, вы не печатаете, как в подлинной книге.
– Единственные, кто это умел, отче, – сказала она, еле сдерживаясь, – были средневековые монахи. Полагаю, я сумею научиться, но есть ли у вас время позволить мне учиться?
– Нет, нет, нет! Сегодня мы трудимся. Начните так: «Свет есть зло, сотворенное Люцифером по собственному образу и подобию. У Бога нет глаз, но Люцифер взял две искры из своего тела и превратил их в глаза, чтобы видеть собственную красоту. Вот в чем зло света – его красота, соблазнительность, его способность ослеплять, ошеломлять и парализовать разум, открывать его для козней Люцифера». – Он умолк и поглядел на нее. – У вас волосы Люцифера, – сказал он. – Предостерегаю вас, сестра Мэри, что я увидел в вас дьявола, даже пока вы лежали без сознания на том бугре. Однако Бог послал мне вас в ответ на мои молитвы, а кто предупрежден, тот вооружен. Вы доказали целительность моего лечения отека мозга, а теперь вы служите мне писцом. Но я знаю ваше происхождение! Никогда этого не забывайте!
Затем он вернулся к своим рассуждениям о Люцифере, замешанным на ненависти к обычному феномену света, убедившим ее, что с потерей зрения доскональное изучение пещер на протяжении тридцати пяти лет толкнуло его отвергнуть мир, который он более не мог видеть, или едва-едва. На земном шаре хватает людей, почитающих пещеры, даже считающих их обиталищем своего Бога, но мало кто истолковал это как завет питать отвращение и страх перед самым волнующим творением Бога – светом. Все почти бесчисленные оттенки серого были вытравлены из философии отца Доминуса, оставив ему черноту Бога и белизну Сатаны, которого он называл Люцифером из-за латинского наименования – Светоносец. Беспощадная вера фанатика – а они есть в любом религиозном вероисповедании, – но недостаточно категоричная для отца Доминуса, чей ум к тому же был особого склада.
Каким был он в тридцать пять лет: здоровый, бодрый, истинно гениальный? Эти лампы! Его панацеи и эликсиры, его энергия и увлеченность. Когда-то, не сомневалась она, человек редких талантов. Но теперь – помешанный. Старый, почти ослепший, опирающийся на преклонение кучки детей, чтобы подпитывать иссохшее сердце. Да и преклонение второго порядка: ему не требовались развитые умы среди его поклонников, а потому он скрыл от них магию букв и цифр, обучил их аптекарским выражениям, не растолковывая их смысла, поставил себя несравненно выше них – и предоставил своему подручному, брату Джерому, применять менее приятные аспекты дисциплинирования, таким образом сваливая страх и ненависть на Джерома, будто причиной их был вовсе не он.
Джером… Обособленный чужак, привезенный из Шеффилда, предположила Мэри, в возрасте старше, чем остальные дети. Тереза и Игнатий настаивали, что не помнят прошлого хозяина, хорошего или плохого, и категорически заявили, что этого никто из детей не помнит. Снадобье, изгладившее их воспоминания? Вполне возможно. Или он просто никогда не крал их у плохих хозяев?
Эти пещеры! В других местах их обитателей называли троглодитами, но они составляли единую общину от глубоких стариков до новорожденных и не были искусственно собранной группой, как Дети Иисуса. От Терезы она узнала, что ее каморка находится очень близко от кухни, где Тереза и ее маленькие помощницы пекли хлеб, готовили тушеное мясо, жареную говядину, пирожки, похлебки, пудинги. Никто из Детей Иисуса не заболевал, не чахнул от туберкулеза, и при условии, что они трудились в лаборатории (одно из ученых слов, которым он их обучил, не объясняя их смысла), если речь шла о мальчиках, или в упаковочной комнате, если речь шла о девочках. Они были свободны бродить из Южных пещер в Северные, и даже снаружи, если им хотелось.
– Брату Джерому некогда, – сказал Игнатий. – Мы ходим, где хочем.
– Так почему вас никто никогда не видел? – спросила Мэри.
– Так из-за тьмы Бога, – ответил Игнатий просто.
– Ты говоришь про ночное время?
– Про тьму, да.
– Но разве дневное время вам не нравится?
Брат Игнатий задрожал.
– Нет, дневное время – жуткое! Глаза нам обжигает, сестра Мэри, что раскаленная кочерга.
– Да, конечно, гак и должно быть, я об этом не подумала, – сказала Мэри медленно. – Наверное, глаза и у меня заболят после стольких дней, ограниченных светом ламп. Но если вы выходите наружу во тьме Бога, то куда идете? Что делаете?
– Бегаем, играем в салки, прыгаем через веревочку.
– И никто вас не видит?
– А некому видеть-то, – сказал он, удивляясь ее тупости. Снаружи Северных пещер только вереска. А из Южных мы не выходим. – С видом заговорщика он наклонился поближе и зашептал: – Мы в Южных пещерах не остаемся, все оттуда перетаскиваем в другие. Отец говорит, что на юге слишком много любителей нос совать не в свое дело – там со всех сторон коттеджи.
– А как вы получаете ваши припасы, Игнатий? Еду? Уголь для очагов? Баночки, коробочки и пузырьки?
– Толком не знаю. Этим занимается брат Джером, а не отец Доминус. У нас водной пещере полно ослов. Иногда брат Джером забирает всех ослов и уходит, а возвращается с ними всеми нагруженными. Мальчики разгружают ослов – уголь и все прочее.
– А отец Доминус остается с вами все время?
– Нет, он часто уходит наружу, пока в небе Люцифер. Принимает заказы и получает деньги. Но если он уходит, когда темно, брат Джером возит его в тележке, запряженной ослами.
– Что такое деньги, Игнатий?
Он потер тонзуру, которая прямо лоснилась от постоянного потирания.
– Не знаю, сестра Мэри.
Ангус, Чарли и Оуэн вернулись в Пемберли в четверг, когда уже стемнело, опоздав к обеду. Приняв предложение Парментера подать им еду попозже, они отправились к Фицу в Малую библиотеку.
Фиц слушал и прикидывал, что из рассказа Неда следует сообщить им.
Настроение у него было скверным, главным образом из-за Элизабет: он знал, какое она нежное создание, и все же… все же… Что-то в ней пробуждало худшее в нем, заставляло говорить такое, чего не понравилось бы услышать ни одной жене, а тем более Элизабет. Не ее вина, что у нее такие родственницы. Собственно говоря, со временем его все больше изумляло, каким образом мистер и миссис Беннет произвели на свет пять столь разных дочерей. Двух безупречных леди – Джейн и Элизабет, полное ничтожество – Мэри и двух бесстыдных потаскушек – Китти и Лидию. Чудом были Джейн и Элизабет, которые попросту не умещались в семейной корзине Беннетов. Кому они были обязаны своей утонченностью? Не матери и не отцу. Не миссис Филлипс, их тетке, живущей в Меритоне. Гардинеры приезжали с визитом только раз в год, а потому не могли сколько-нибудь повлиять. Ну, просто, будто цыганка подменила двух новорожденных потаскушек на Джейн и Элизабет. Подкидыши, а не Беннеты.
