Текст книги "Электрические тела"

Автор книги: Колин Харрисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Колин Харрисон
Электрические тела

Моим родителям, которые неизменно меня поддерживали

...Пройдя чуть дальше, мы встретили женщину, которая шла пешком. Под широкополой шляпой я не видел ее лица, но что-то в ее фигуре и походке говорило о горе, ужасе, лишениях. Она держала на руках завернутого в тряпицы истощенного младенца, сжимая в пальцах ручки нескольких корзин, которые, видимо, несла в соседний дом продавать... Мы остановились и, справившись о цене, купили пару корзин. Пока мы расплачивались, она прятала лицо под полями шляпы. Не успев отойти, мы остановились снова, Эл (в ком явно пробудилось сострадание) вернулся в лагерь, чтобы купить еще корзину. Он увидел ее лицо и немного с ней поговорил. Глаза, голос, поведение ее были как у трупа, оживленного электричеством. Она была совсем юной... Бедняжка – что именно в ее судьбе объясняло этот невыразимый испуг, эти стеклянные глаза, этот тусклый голос?

...Осторожнее ступайте по голым половицам, ибо здесь на койке боль и предсмертный хрип. Я видел лейтенанта, когда его только доставили сюда... Он был в неплохом состоянии до позапрошлой ночи, когда у него началось кровотечение, которое не удавалось остановить – и которое и сейчас время от времени возобновляется. Посмотрите на ведро рядом с его постелью, почти наполненное кровью и окровавленными кусками миткаля: оно все объясняет. Бедный молодой человек борется за каждый вздох, его большие темные глаза уже остекленели, а в горле слышатся тихие всхлипы. Служитель сидит рядом с ним и не отойдет от него до конца, однако ничего нельзя сделать. Он умрет здесь через час или два... Тем временем рядом идет повседневная жизнь. Некоторые больные смеются и шутят, другие играют в шашки или карты, кто-то читает и так далее.

Из «Памятных дней» Уолта Уитмена

Глава первая

Меня зовут Джек Уитмен, и мне не следовало с ней связываться. Мне не следовало давать воли себе – своему одиночеству и влечению к ней, – когда в Корпорации творилось такое. Но я так же беспомощен перед любовью и так же жаден до власти, как и любой другой, а может, и больше других. И мне безумно не хватало секса, – конечно, это тоже сыграло свою роль. Если бы тем вечером в понедельник я задержался в офисе чуть дольше или поехал прямо домой, если бы я просто ее не встретил...

Вместо этого я поехал на такси в центр, чтобы поесть в небольшом ресторанчике на Бродвее, и за едой выпил несколько рюмок. Я смотрел, как парочки склоняются друг к другу, а когда от их близости почувствовал себя одиноким, вышел на улицу. Это было в прошлом апреле, и вечерний город словно парил в облаке цветочной пыльцы: в такие моменты замечаешь, что весна снова пришла и что ты снова ее прозевал, прозевал огороженные клумбы тюльпанов перед благополучными многоквартирными домами и острые бледные плечи женщин, выходящих на ланч. У подземки я остановился, ища взглядом такси, но машин не было, и я спустился вниз. Этот выбор изменил все.

Сев в поезд, я открыл «Уолл-стрит джорнал» и погрузился в пьяную полудрему, когда вход и выход пассажиров, быстрые перегоны и хриплые объявления кондуктора расползались и сливались. Сгорбившись, я просматривал газету, ища новости о конкурентах Корпорации – информацию о квартальной прибыли, малозаметные детали, которые могли бы снизить стоимость наших акций: кто принят, кто уволен. А потом я перешел к разделу котировок, проверяя свой портфель акций. Деньги представляют чисто интеллектуальный интерес, если у вас их достаточно – а у меня их было более чем достаточно для одинокого тридцатипятилетнего мужчины, живущего в Нью-Йорке. Сколько? Всем становится любопытно, когда они узнают, что ты работаешь на Корпорацию. Люди бросают быстрые взгляды, рассматривают твой костюм и мысленно решают: «Он присосался к большим деньгам». Им хочется узнать точно, но спросить они не решаются. Ну что ж, я сразу же сниму этот вопрос: в тот момент мой годовой доход составлял 395 тысяч долларов, что, конечно, целая куча денег, равная заработку примерно тридцати мексиканских младших официантов в «Быке и Медведе». Когда мой отец услышал эту сумму, его передернуло: это чуть меньше 33 тысяч долларов в месяц. Конечно, налоги съедают немалую часть. Но это был пустяк по сравнению с суммами, которые получали Президент и Моррисон, наш главный администратор. Миллионы. Десятки миллионов. Вся дерзкая игра была затеяна ради их выгоды. Конечно, оба таких сумм не стоили. Никто таких сумм не стоит. Нас всех можно заменить. Мы – просто тела. Не так ли?

Поезд подземки скрежетал по темным туннелям, он был довольно пустым, все пассажиры сидели, и, пока я просматривал газету, что-то коснулось носка моего ботинка. Это оказался видавший виды красный карандаш «Крайола», катившийся по полу, – а напротив меня сидела темноволосая девочка лет четырех и протягивала за ним руку, нетерпеливо шевеля пальцами. Ее ноги болтались, не доставая до пола. На коленях у девочки лежала книжка-раскраска. Я поднял карандаш, протянул руку через проход и отдал ей, улыбнувшись ее матери с вежливостью незнакомых друг с другом людей.

– Ох, извините, – прошептала женщина с принятой в таких случаях смущенной благодарностью и запахнула потрепанное пальто. Я обратил внимание на ее губы, она умело пользовалась помадой. – Спасибо.

Я кивнул и вернулся к газете, но, как и большинство мужчин – одиноких или нет, – я замечаю привлекательных женщин. Я заглянул ей в лицо и увидел, как она поспешно опустила усталые глаза, избегая моего взгляда. Именно в тот момент я до спазмов в желудке почувствовал первый толчок влечения, который бывает чистой похотью – а порой и чем-то большим. Полюбил ли я ее сразу? Нет, конечно. Да – внезапно и неотвратимо, так что не смог отвести взгляда. Волосы и кожа у нее были того же цвета, что и у малышки. Я не смог точно определить ее расу, но белой она не была. Темные волосы стянуты заколками. Глаза цвета кока-колы. Бархатисто-коричневая кожа. Эту женщину можно одеть в длиннополую черную норковую шубу, подумал я, поместить ее в вестибюль с швейцаром в лучшем квартале Ист-Сайда, и никто не усомнится в том, что она – богатая венесуэльская или бразильская наследница с примесью негритянской или индейской крови, нечто необычное, нечто экзотическое для моего благопристойного вкуса. Она могла бы обучаться в лучших международных пансионах и обитать на Парк-авеню в стеклянном дворце, купленном на деньги владеющего несколькими языками отца, который перепродает нефть, компьютерные чипы или евродоллары. Но если бы эта женщина была одета в тесные джинсы и дешевые красные лодочки, то могла бы сойти за рожденную в Нью-Йорке пуэрториканскую шлюху, пристрастившуюся к наркотикам, которая носит сумочку, полную презервативов и мятых купюр, и продает себя любому у въезда в туннель Линкольна. Такая женщина, несмотря на тонкую от природы кость и большие глубокие глаза, вынуждена вести жизнь слишком тяжелую и опасную.

Но женщина, сидевшая напротив меня в вагоне подземки, не принадлежала ни к одной из этих категорий: за ней стояла какая-то другая история, и мне захотелось присмотреться к ней, изучить лицо незнакомки. Было ли это хорошо? Можно ли простить мне хотя бы это? Разве мы не запоминаем лица незнакомцев? Ее скулы резко изгибались кверху, губы были полными. Слишком полными, что выдавало в ней дерзость и страстность. У темнокожих женщин красные губы приобретают некую зловещую привлекательность. Она была красавица – усталая красавица.

Однако Нью-Йорк полон красивых женщин, их тысячи и тысячи, и большинство вполне обоснованно остерегаются внезапного внимания со стороны незнакомых мужчин. И я отвел глаза. Я ведь все-таки человек воспитанный и не склонен к агрессивным комплиментам. Я не обладаю самоуверенной бойкостью. И я никогда не оскорблял женщин, не произносил того, что произносят вслух некоторые мужчины. Конечно, я допускаю эти животные мысли. Мужчины полны животных мыслей.

Я тупо смотрел в «Джорнал», но спустя пару минут снова поднял глаза, гадая, как такая великолепная женщина могла оказаться на грани бездомности. Женщины, с которыми встречаешься в Корпорации и на публичных мероприятиях, обладают некой лощеностью, тратят небольшие состояния на одежду и украшения. Они очаровательно смотрятся с бокалом в руке, умеют мелодично и вежливо смеяться, а под шикарными платьями носят шелковые трусики цвета нефрита. Они умно высказываются о гостях «Ночного канала», вовремя делают маммограммы и так далее. Иногда такие женщины меня интересовали, иногда – нет. Мы с ними через все это прошли.

Я увидел, что девочка продолжает заниматься своей раскраской, тщательно выбирает каждый карандаш, радостно советуясь с матерью. Девочка была чистенькая, с аккуратно причесанными волосами. Если у нее не было старшей сестры, то скорее всего на ней были вещи, полученные в церкви или купленные в магазине «секонд-хенд». Ее мать была одета не лучше – или даже чуть хуже, но точно определить это не удавалось, потому что она куталась в покрытое пятнами старое пальто, которое было ей велико. Я решил, что этой женщине под тридцать. Среди последних замеченных мной вещей оказалось тонкое золотое обручальное кольцо на ее руке. То, что эта женщина замужем, показалось мне ужасной глупостью, поскольку она явно еле сводила концы с концами. Возможно, ее муж был безработным, возможно – наркоманом, возможно, он относился к той категории мужчин, за которых так отчаянно цепляются женщины. Конечно, я знал, что красота не является ни гарантией, ни необходимым условием любви и счастья, но мне было больно, что эта женщина столь очевидно не окружена должной заботой. Тем временем она посадила девочку себе на колени и чмокнула в макушку. Я внезапно влюбился и в малышку тоже. (Я был пьян, я расчувствовался, я тосковал по тому, чего лишился. Те, кто познали ужас, никогда о нем не забывают: человек меняется навсегда.) Женщина обнимала девочку обеими руками и тихо покачивала. Она не знала, что я за ней наблюдаю. Ее голова устало склонилась, и она, как мне показалось, по привычке, снова поцеловала темноволосую макушку. Я гадал, не живет ли она на конечной станции, на той окраине Бруклина, где арендная плата ниже – и социальный уровень жителей тоже. Ее замужество не стало для меня разочарованием: я уже сделал подсознательные выводы о ее расе, прошлом и образовании, так что, замужняя или нет, она не принадлежала к тем женщинам, с которыми я стал бы завязывать отношения.

Однако я продолжал наблюдать за ними. (Конечно, говорю я себе теперь, конечно, ты наблюдал за ними, как давно ни за кем не наблюдал. В своих похотливых подлых мыслишках ты видел, как мать ложится на тебя, губы у нее красные и огромные, а глаза подернуты влажной дымкой.) Сидя под рекламой средства против тараканов и центра помощи больным СПИДом, мать и дочь, казалось, жили только друг для друга, и я заметил, что девочке хочется доставить матери радость, а матери – оградить ее от неприветливой подземки. Она крепко обнимала дочку, словно черпала силы из ерзающего у нее на коленях тельца.

– Я умею рисовать! – объявила девочка, энергично водя карандашом по странице раскраски.

– Да, умеешь, – прошептала мать в крошечное ушко, которое оказалось рядом с ее губами.

И в этот момент из дальнего конца вагона послышались ритмичные крики: их издавала приближавшаяся к нам чернокожая женщина лет шестидесяти, одетая во все белое.

– Я здесь во имя Господа! – провозгласила она хриплым голосом, в котором не было и тени страха перед слушателями. Ее приземистая фигура была мускулистой, в руке она сжимала карманную Библию. – Вы должны просить спа-се-ния у Господа! Он не любит греха, но он любит грешника! – Она бросала эти слова в пассажиров, большинство из которых уже склонили головы к своим газетам и книгам. – Я здесь не для того, чтобы говорить о приятных вещах! Я здесь, чтобы говорить о лжи и о моральном разложении. О крэке, пьянстве и смертоубийстве! И о жадности до золотого тельца! И неверности! О вас, мужиках, которые говорят, что встречались с приятелями, а сами встречались с девчонками...

– Некоторые тетки тоже не прочь полакомиться! – выкрикнул мужской голос в противоположном конце вагона, вызвав смех и улыбки пассажиров.

– И это так! – откликнулась проповедующая. – Это верно! Они хотят этого, потому что думают, будто это даст им счастье. Но тело – немощный сосуд, оно сгниет и рассыплется в прах! И мужской член – он сгниет! И влагалище – оно сгниет! И рука, что держит золотого тельца! И все остальное тело! Здесь кто-то собрался жить вечно? – Она обвела всех обвиняющим взглядом. – Здесь кому-нибудь есть триста лет? Тело – это просто гниющее мясо! А вот душа – душа божественна! Здесь кому-нибудь есть сто два года? Так я и думала! А есть здесь кто-то, кто не грешен? – Женщина угрожающе огляделась, оскалив зубы. – Так я и думала! А без спасения душа сгниет! И те из вас, кто грешат и грешат, будут брошены в вечный огонь! – Женщина поворачивалась на своих массивных ногах, крича то в один конец вагона, то в другой. – Господь видит...

Подъезжая к Сорок второй улице, поезд начал тормозить, и я снова переключил внимание на мать и дочь, сидевших через проход. Мать убрала карандаши с заботливостью человека, который знает, сколько они стоят, с точностью до цента, и встала. Я увидел, что в книжке-раскраске были персонажи мультфильмов, хорошо знакомых всем детям и лицензируемых отделением анимации Корпорации. Мать запахнула пальто у горла, продолжая что-то тихо говорить дочери, а чуть дальше в вагоне старуха ревела:

– Детей по всему миру каждый день убивают, и никому до этого нет дела, кроме Господа! Ты! И ты! – Она наставила толстый палец в перчатке на нескольких пассажиров, читающих газеты или глядящих в окна на пролетающий темный туннель. – Вы стоите в стороне, пока маленьких детей Господа убивают грех и разврат!

– Закрой рот, старуха! – крикнул тот же мужчина, но на этот раз гневно и быстро.

– Если бы твоя мамаша закрыла утробу, когда тебя рожала, – откликнулась женщина, – то ты бы умер, грешник!

Она двигалась в мою сторону, бормоча себе под нос проклятья. На молодую мать и девочку она не обратила внимания, – возможно, ей они не показались грешницами. Но прежде чем перейти в соседний вагон, она устремила свой безумный, гневный взор на меня. В ее глазах кипела сумасшедшая, темная праведность. Казалось, они кричали: «А ты грешнее других, и не думай, будто я этого не вижу!» – и, глядя в сурово наморщенное блестящее черное лицо, я почему-то испугался.

Поезд выехал из туннеля и стал тормозить у заполненной людьми платформы. Женщина взяла девочку за руку, и я вдруг почувствовал внезапную необъяснимую тревогу при мысли о том, что больше их не увижу. Я вскочил.

– Извините меня, – быстро проговорил я, – я обратил внимание... – Поезд дернулся, так что мне пришлось проделать странное танцевальное па. – Я заметил, что вам, возможно, что-то нужно...

– Да? – откликнулась женщина ясным, сдержанным голосом. – И что, по-вашему, мне нужно?

– Ну... может быть, работа? – Я держался в нескольких шагах от них, чтобы она не почувствовала запаха спиртного у меня изо рта. Взгляд женщины оценивающе скользнул по мне, словно, несмотря на мой костюм, плащ и дорогие кожаные ботинки, я мог оказаться еще одним городским сумасшедшим, навязывающим ей неискреннюю дружбу или просто очередным белым парнем с дряблым животом. – Мне показалось, что вам, возможно, нужна работа, – продолжал лепетать я, – и подумал, не могу ли вам помочь. Я работаю в крупной компании... – Я вытащил бумажник и нашел в нем гравированную визитную карточку с крупным изображением знаменитого логотипа Корпорации. – Держите.

Пассажиры рассматривали меня со сдержанным, выжидательным любопытством, с которым ньюйоркцы глядят на попрошаек, мошенников и неумелых музыкантов подземки. Тормоза поезда завизжали, голос кондуктора, превращенный помехами в кашу, рявкнул из динамиков:

– Сорок вторая улица, пересадка на местную первую и девятую, кольцевую. Не задерживайтесь на выходе, смотрите под ноги, не держите двери, не держите двери.

– Вот, возьмите. – Двери вагона открылись, я подался вперед и вложил новенькую плотную визитку в руку женщины, постаравшись, чтобы наши пальцы не соприкоснулись. – Я не псих, понимаете? Не сумасшедший. Позвоните, если вам нужна работа.

Женщина с дочерью вышли из поезда. Двери закрылись – и я вдруг ощутил странную усталость. Другие пассажиры уставились на меня. Женщина оглянулась, почувствовав себя в безопасности на платформе, все такая же красивая даже в резком свете люминесцентных ламп, и взглянула на карточку, которую держала в руке. Девочка дожидалась реакции матери. Женщина посмотрела на меня, высоко подняв голову, ее лицо с крепко сжатыми губами оставалось непроницаемым.

Бруклин по-прежнему остается чудесным, романтическим районом. Я живу в квартале викторианских особняков на Парк-слоуп, недалеко от Гранд-Арми-Плаза, у парка Проспект. На площади возвышается огромная арка в честь юнионистов, погибших во время Гражданской войны; изваяния генералов, солдат и освобожденных рабов сгрудились в огне сражения. Арка увенчана бронзовой скульптурой Победы на колеснице. Фигуры покрыты яркой мраморной синевой, их лихорадочные предсмертные взгляды довлеют над площадью, где черные няньки, квохчущие на множестве карибских диалектов, возят в парк белых младенцев в колясочках. Этот район привлекает зажиточные семьи среднего класса и изобилует школами системы Монтессори, магазинами с видеокассетами, банкоматами, риелторскими конторами, хорошими книжными лавками, кафе и пекарнями, торгующими круассанами и дорогим кофе. Во время уикендов на затененных старыми кленами и дубами улицах дети рисуют цветными мелками на массивных гранитных плитах, которыми облицованы величественные здания девятнадцатого века, пока их матери или отцы сидят на крыльце с пухлым воскресным номером «Таймс». Я выбрал это место за спокойную атмосферу, за то, что поезд, проезжавший мимо моего офиса в Манхэттене, высаживал меня всего в нескольких кварталах от дома, и потому, что когда-то оно показалось мне идеальным уголком города, где можно было завести семью.

Мой дом – четырехэтажный особняк, в который надо было вложить еще много труда, прежде принадлежал некой миссис Кронистер, последней наследнице изобретателя пневматических шин, выпускаемых в Бруклине. В небольшом палисаднике цветущее персиковое дерево выгибалось над чугунной оградой, а крутые каменные ступени вели на первый этаж. Я жил на парадном этаже и двух верхних, медленно реставрируя комнату за комнатой и время от времени сдавая в аренду выходящий в сад нижний этаж, чтобы выплачивать взносы по закладной. За тройными парадными дверями стены были покрыты первоначальной старинной штукатуркой, гладкой, как стекло. Инкрустированный паркетный пол лежал надежно, комнаты были просторными и спокойными, а деревянные детали из красного дерева – причудливыми и нарядными. Во время уикендов я читал на солнечном заднем дворике, а каждую весну перекапывал землю, обнаруживая старые игрушечные шарики, осколки дутых бутылок, гнутые оловянные ложки, а один раз – серебряный доллар 1893 года. К июлю у меня начинали созревать несколько сортов помидоров и огурцы, вьющиеся по забору буйными плетями с желтыми цветками. Вечерами, когда мне было грустно и хотелось выпить, я сидел на крыше в розовом шезлонге и смотрел поверх темных силуэтов бруклинских крыш и церковных шпилей на удивительные, вечно сияющие очертания Манхэттена: две башни Центра международной торговли, возносящиеся к небу на краю острова, а дальше к северу – величественно-спокойный Эмпайр-стейт-билдинг, мягкий силуэт здания компании «Крайслер» и острый шип «Ситикорп». Я обожал этот дом – скошенные поверхности темного камня, старомодные окна, лестничные перила, тихо дребезжавшие, когда внизу проходил поезд подземки. Когда-то он, как и весь просторный Бруклин, казался мне прекрасным, романтическим местом, где можно растить детей. Теперь же дом стал моим темным, безмолвным напарником, мавзолеем одиночества.

Тем апрельским вечером, все еще ощущая легкое головокружение, я закрыл за собой входную дверь и, как делал это шесть раз в неделю, вынул и выбросил конверты, на которых стояло имя моей умершей жены. Ее имя продолжало существовать в компьютерных списках рассылки, несмотря на мои попытки положить этому конец. Оно существовало в бесконечно присылаемых каталогах одежды, домашней утвари, благотворительных организаций и так далее. Я понял, что выбрасывать почту, адресованную убитой жене, легче в пьяном виде, мне невыносимо было видеть ее имя, четко напечатанное над адресом дома, о котором она мечтала – и где так и не жила.

Мы с Лиз встретились после колледжа, пару лет жили вместе, а потом поженились. У нее было тяжелое детство, и позже, когда она достаточно отдалилась от этого кошмара и уже могла смеяться над тем, какими ужасными людьми были ее родители, она поддразнивала меня, говоря, что я женился на ней, потому что у меня слабость к несчастным женщинам. Мы оба были детьми разведенных родителей, и, по-моему, в каждом из нас был какой-то надлом, который другому удалось более или менее исправить. Или, возможно, дело было в чем-то еще, но меня причины не интересовали. Я был доволен своим браком и радовался – несколько примитивно и самоуверенно, как свойственно было в восьмидесятые годы и мне, и всем нам, что мне посчастливилось найти себе пару. Я только начинал работать в Корпорации и еще не имел больших денег. Дьявол, у меня еще даже не было повышенной кислотности и легких хрипов в горле. Не было даже сухого покашливания.

Как мне тогда жилось? Хорошо – лучше, чем я думал. Четыре года мы вели ничем не примечательную и в целом приятную жизнь. Джек и Лиз Уитмены, молодая супружеская пара. Секс, работа, еда, друзья и общие сплетни, спорт, книги, споры, кино, достаточно денег – основа жизни. Не стану притворяться, будто наша любовь была впечатляющей или особенной, и, наверное, позже я должен буду объяснить мои грешки по отношению к Лиз, но по большей части мы были счастливы. Мы были полны надежд и, когда Лиз забеременела, решили поискать дом, использовав деньги, которые ей достались по завещанию отца. Ее живот с каждой неделей увеличивался, и на экране УЗИ мы видели мерцающий комочек, в котором наш акушер разглядел ребенка, а в пять месяцев Лиз уже ощущала тихие толчки внутри («Он забивает мячи», – говорил я ей), а друзья начали дарить нам крошечные хлопчатые костюмчики с уточками, кроликами или клоунами, мечтательно парящими по крошечной груди и попке. Лиз демонстрировала их мне, изумляясь потрясающе чудненьким носочкам и тому, какими забавно просторными делают штанишки, чтобы в них помещались пухлые ножки и подгузники. Я, конечно, начал видеть в Лиз не только мою жену, но и мать – обладательницу особой материнской силы, которую мужчины способны только наблюдать со стороны, – и стал интересоваться прогулочными колясками и пеленальными столиками. Запаниковал я лишь однажды, когда Лиз упала в обморок на по-летнему жаркой станции Гранд-Сентрал. Ее, лежащую на облепленной жвачкой платформе, привел в чувство бывший пожарный. Но потом она окрепла и после первых трех месяцев стала полна энергии, – думаю, то была энергия надежды. Наша квартира была завалена книгами по питанию будущих матерей, деторождению и грудному вскармливанию. Мы знали, что у младенца сердце сокращается 130 раз в минуту, и каждый день, пока беременность Лиз шла нормально, а плод все быстрее набирал бесценные унции, я молча возносил благодарственную молитву (хотя, в отличие от моего отца, я не религиозен) и просил Бога дать нам здорового ребенка. Мы нашли особняк на Парк-слоуп. Бездетная миссис Кронистер, отвергшая хищных риелторов, сознавала, что переезжает в дом престарелых, а вскоре после этого – в могилу. При виде моей беременной жены она прослезилась и уменьшила цену на семьдесят пять тысяч долларов. Жизнь была прекрасна.

Через три дня после заключения сделки на покупку дома и подписания закладной в банке, через три дня после того, как мы отправили на почту уведомление о смене адреса, после того, как мы поднялись на крыльцо, выпили по паре бокалов шампанского в пустой гостиной и неловко любили друг друга на тощем матрасе, который я приволок в дом специально для этого, когда мне пришлось подлаживаться под великолепный тугой живот Лиз (два сердца бились возле меня, одно большое, второе размером с наперсток), – через три дня после этого великолепного и полного надежд эпизода и на тридцать пятой недели беременности Лиз вся эта пухленькая счастливая греза полетела к чертям.

Вот что случилось. После работы Лиз отправилась в Медицинский пресвитерианский центр Колумбийского университета навестить подругу после двусторонней мастэктомии и, возвращаясь из гулких больничных коридоров, приостановилась перед витриной корейского продуктового магазина, дожидаясь зеленого света. Сейчас я знаю каждую пядь тротуара между больницей и тем перекрестком, знаю, как Лиз стояла в отдалении от края тротуара, рядом с прилавком с яркими плодами. Корейцы, которым принадлежал магазинчик, протирали помидоры, желтые перцы и яблоки. Постоянно совершенствуясь в английском, они прокручивали пленку с уроком. Диктор с монотонной серьезностью твердил: «Я хочу купить телевизор. Ты хочешь... Он хочет... Мы хотим... Вы хотите... Они хотят... Они хотят купить телевизор. Я решил купить телевизор...» Лиз окружали огни и звуки Гарлема. На другой стороне улицы находился театр и танцевальный зал Одабона, где за двадцать лет до этого Малькольм Экс проповедовал черную революцию и был убит. Позади нее, как позже сказал мне полицейский следователь, стояла группа «молодых черных мужчин» – вездесущая горстка полуобразованных местных жителей в линялых джинсах, золотых цепях и больших куртках, из тех крутых парней, которых до смерти боятся белые представители среднего класса, которых до смерти боюсь я: ожесточенные убийцы со злыми голосами. Я постоянно твердил Лиз, чтобы она не возвращалась домой поздно. Она стояла на углу, незаметная в своем шерстяном плаще, и, возможно, мучилась одышкой и тяжестью внизу живота. И наверняка, зная доброту Лиз, думала о своей подруге, которая в этот момент лежала в больничной палате, глядя в потолок и гадая, не суждена ли ей медленная и мучительная смерть от рака. Точно известно, что, пока Лиз ждала сигнала светофора, серебристый «БМВ» с затемненными стеклами – в моих кошмарах он предстает как обтекаемая фантастическая машина смерти, бесшумно скользящая по мокрым пустынным улицам с разноцветными огнями, пробегающими по темному ветровому стеклу, – остановился у тротуара. Кто-то просунул в окно короткий металлический ствол полуавтоматического пистолета калибра девять миллиметров и начал стрелять. Такая сцена в нашем обществе перестала быть чем-то необычным: дети, пытающиеся укрыться, вопли, резкие хлопки выстрелов, разлетающееся стекло, приближающиеся звуки сирены. Лиз оказалась посреди всего этого.

Я миллион раз пытался представить себе выражение, которое появилось в ту секунду у Лиз на лице. Я воображал, как отважно заслоняю ее собой, я перебирал всевозможные варианты событий, в том числе и такой, когда она опускает голову, чтобы поискать в сумочке жетон подземки, наклоняет ее достаточно, чтобы пули пролетели в четверти дюйма от ее виска. Представлял я и такой вариант, когда она резко нагибалась, успешно пытаясь спасти ребенка, и такой, когда она, раненная, с поспешной практичностью успевала дать знать кому-то из свидетелей, что беременна и что ребенка надо спасать в первую очередь.

Но ни один из этих вариантов не осуществился. «Скорая помощь» доставила Лиз обратно в Медицинский центр. Однако близость больницы в итоге ничего не дала, и мне не хочется думать о том, что те пули сделали с ней и с плодом, который в возрасте почти восьми месяцев уже был способен выжить вне утробы. Я попросил, чтобы мне показали моего малыша. Две медсестры, а потом и врач мне отказали. Я умолял. Я плакал, рычал и истерически угрожал. Нет, сказали мне они, ни в коем случае. Я упомянул одну из адвокатских контор Корпорации. Это испугало врача. Он попросил меня подождать несколько минут. А потом появился один из больничных администраторов, усталый щуплый человечек с листком бумаги в руке, и усадил меня в своем кабинете.

– Вы должны понимать, что вы в шоке, мистер Уитмен.

Это не произвело на меня впечатления.

– Я хочу видеть моего ребенка, – сказал я.

– Я не могу этого допустить.

– Почему?

Он молча рассматривал меня.

– Почему? – повторил я.

– Мы просто не можем этого допустить.

– Почему? – не отступал я. – У вас должна быть какая-то причина.

Услышав это, больничный администратор кивнул и, отрешенно вздохнув, сказал:

– По мнению опытного хирурга отделения «Скорой помощи», были использованы разрывные пули. Они очень популярны среди некоторых слоев населения.

– Это была девочка, – добавил он, заглянув в листок, – безупречно сформированная, совершенно здоровая и примерно на шесть унций больше среднего веса для тридцати четырех недель. Она рано повернулась головкой вниз.

Словно спешила родиться, подумал я. Если бы этого не произошло, не исключено, что пуля прошла бы мимо или попала ей в ноги. Но, как сказал администратор, глядя мне прямо в глаза, поскольку ребенок в матке повернулся, пуля попала ему в голову. От нее почти ничего не осталось.

– Мне очень жаль, – закончил он.

Тем временем Лиз цеплялась за жизнь. Ее тело пыталось справиться с ранами и последствиями кесарева сечения. Она так и не пришла в сознание, и я счел это за благо: пусть я и не смог с ней попрощаться, но зато мне не пришлось говорить ей, что ребенок погиб. Она умерла через два дня после перестрелки, поздно ночью, когда я спал в комнате ожидания. Медсестры забыли меня разбудить, и утром я нашел в палате Лиз только пустую кровать без белья. Весь ужас случившегося навалился на меня, когда я стоял в больничном морге у ее тела. Рядом со мной без дела стояли два служителя в белых халатах. Я помню, вдали играло радио. Какая-то жесткая и гневная композиция «Роллинг Стоунз». На лице Лиз, повернутом кверху, застыла гримаса смерти, мутные глаза были полуоткрытыми, невидящими и не видели, как я склоняюсь над ней. Казалось, она говорила: «Я так устала, Джек». Воздух вокруг меня рычал.

Во время беременности на коже Лиз высыпали мелкие прыщики. Она дисциплинированно замазывала их какой-то жижей телесного цвета, и в морге я заметил, что кислородная маска стерла этот состав. И внезапно я испытал прилив нежности к этим прыщикам, и к первым морщинкам, отложениям жирка, которые уже появились у Лиз в ее тридцать один год, и чуть поплывшей фигуре. Я отодвинул край белого пластикового мешка и увидел одно из выходных отверстий в форме звезды, зашитое черными нитками. Ее нагота в присутствии служителей морга казалась неуместным оскорблением, и я задернул мешок. Кончик носа Лиз был холодным. Ее губы, когда я наклонился, чтобы в последний раз поцеловать ее, были каменно сжаты. Вот это и стало тем моментом, который изменил мои планы и устремления. Вот с этого, думаю, все и началось.