Текст книги "Электрические тела"

Автор книги: Колин Харрисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Глава одиннадцатая

Беспокойство, подобно звуку, может внезапно стать оглушительным. Рано утром на следующий день, когда я еще не встал с постели, мне позвонили.

– Это мистер Уитмен, мистер Джон Уитмен?

Я ответил, что да.

– С вами говорит Джимми Фицпатрик, заместитель начальника технической службы здания, где вы работаете. Мне ваш телефон дала охрана. Извините, что я так рано звоню. Я звоню... странное дело, сэр, этой ночью кто-то аэрозольной краской написал перед зданием ваше имя. Я уже поручил моим людям этим заняться...

– Мое имя? – перепросил я сонно, глядя на электронные часы. Было две минуты седьмого.

– На самом деле там еще были слова.

– Какие?

Рядом со мной зашевелилась Долорес.

– Я их записал, чтобы вам прочитать.

– Да? – Я почувствовал, что он замялся, что-то было не так.

– Там вот что написано, – продолжил мужчина, – большими печатными буквами. «СКАЖИТЕ, ГДЕ МОИ ЖЕНА И МАЛЫШКА, ДЖЕК УИТМЕН». Крупные буквы и большая стрелка, ведущая к южному входу.

– Господи.

– Я решил дать вам знать, на тот случай, если кто-то будет спрашивать, понимаете ли.

– Спасибо.

– Я прикрыл это оберточной бумагой и заставил козлами, так чтобы все обходили стороной, но мы это обнаружили всего полчаса назад, так что я знаю, что кто-то это видел, видел ваше имя. Я, конечно, не знаю, кто именно, – добавил он. – Еще очень рано, и теперь больше никто этого не увидит.

– Спасибо, – с трудом выдавил я, почувствовав тошноту.

– Мне кажется, что он использовал нечто вроде аэрозольного баллончика, только большого, потому что краски было много, и она впиталась в камень, – продолжил он объяснения, явно тревожась, что его обвинят в том, что он не проявил должной поспешности и не устранил неприятную надпись, адресованную одному из высокопоставленных сотрудников Корпорации. – Речь идет о буквах высотой футов в пять, а шириной примерно в фут, – добавил он. – Я уже послал моих людей их удалять. Но я должен сказать вам, мистер Уитмен, что на это уйдет несколько часов.

– Почему?

– Если бы он написал это на обычном цементе рядом, на улице, то мы бы просто все закрасили, – сказал он уверенным тоном человека, хорошо разбирающегося в своем деле. – Это было бы просто. Но надпись сделана на итальянских мраморных плитах. Их закрашивать нельзя, будет выглядеть ужасно. Не совпадет с черно-белым узором, и все такое. Понимаете, этот камень привозят из каменоломни в Италии, он хорошо отполирован. Но по нему каждый день проходят тысячи и тысячи ног, и полировка изнашивается. Там появились трещинки, углубления и швы, в них глубоко проникла красная краска, так что нужно брать концентрированный хлористый метилен, который в результате химической реакции нагревает краску и заставляет ее расширяться. Тогда ее можно извлечь стальной щеткой. Мои люди заливают им мрамор.

Я встал с постели и пошел в душ, где подставил голову под струю воды.

Когда я оказался у здания Корпорации, то прошел к южному входу. Там работали четверо мужчин из бригады техобслуживания. Они стояли на четвереньках в своих аккуратных рабочих костюмах – синие брюки и спортивные хлопчатые рубашки с логотипом Корпорации на нагрудном кармане. Они установили переносные лампы, чтобы лучше видеть камень. Я подошел ближе.

– Получается? – спросил я у одного из рабочих, стараясь говорить спокойно.

– Угу, – ответил он, не поднимая головы. Химический состав пузырился в трещинах мрамора. – Но смотреться все равно будет плохо.

Я пришел рано – возможно, никто из высокопоставленных сотрудников надписи не видел. Внутри здания такой же усталый мужчина возил по холлу полотер. На тридцать девятом этаже я прошел мимо всех кабинетов, проверяя, кто уже на месте. Было всего четверть восьмого. Несколько секретарш из финансового отдела заваривали кофе: они пришли только что, так что прочесть надпись не могли. Но когда я заглянул в кабинет Саманты, она оказалась у себя: со стянутыми в хвост волосами и выпрямленной спиной она сидела у включенного монитора и стучала ярко-красными ногтями по клавиатуре.

– Джек? – спросила она, не отрывая взгляда от монитора. – Это ты?

– Доброе утро.

Я остановился в дверях ее кабинета, пытаясь мысленно восстановить ее путь на подземке от Ист-Сайда, чтобы определить, с какой стороны она шла от остановки. Коридоры под Рокфеллеровским центром расходились во все стороны. Саманта посмотрела на меня. Ее светлые волосы лежали безупречно, одежда была яркой и безупречной, ноги были длинные и безупречные. Ее левый глаз не был безупречным, и какая-то мысль промелькнула на ее лице, прежде чем она вспомнила, что надо включить улыбку.

– Что? – произнесла она своим высоким голосом. – А, доброе утро, просто доброе утро.

Мне нужно было переключить ее на другую тему.

– Что происходит с герром Вальдхаузеном и его спутниками?

– Мы приближаемся к завершению. То есть мне кажется, что мы приближаемся к завершению. К работе подключились люди из «Саломона» и «Чейза». Примерно через неделю нам надо будет сделать какое-то заявление – как минимум о том, что переговоры идут. Так мне кажется.

– И мы моментально получим пару десятков исков от владельцев акций.

Мы уже обсуждали вопрос о том, как действовать в отношении владельцев акций, которых возмутит международное слияние такой чисто американской организации, как Корпорация.

– О, мы много чего получим! – небрежно бросила она, трогая браслет из золота и слоновой кости, обхватывавший ее запястье. – Но все пройдет хорошо. Как дела с Президентом?

– Он не поддается. А ведь я ему высказал все соображения. Вам не стоит рассчитывать на то, что у меня что-то получится, потому что пока ничего не выходит, понятно? Лучше Моррисону готовиться к схватке с советом директоров. Может дойти до этого, Саманта. Вам нельзя делать никаких заявлений, если их не поддержит Президент чертовой Корпорации.

Она уставилась на меня:

– Ты заметил это безобразие у здания?

Я напрягся:

– Где?

– С южной стороны.

Я пожал плечами:

– Я иду с другой стороны.

– Ну конечно, – отозвалась Саманта.

– Были еще свидания с герром Вальдхаузеном?

– По правде говоря, вчера мы вместе обедали.

Саманта выгнула брови. Я понял, что теперь она знает все подробности сделки: все идет через нее или рядом с ней. Но она была умна и понимала, что не следует меня этим дразнить.

– Надо полагать, Моррисон тобой доволен.

– Его интересует только сделка. Он просит, чтобы я разговорила Вальдхаузена.

– И он говорит?

– Ну, он все время пытается меня расспрашивать. – Она ввела команду «сохранить» и повернулась ко мне. – Он хочет знать, кто за что отвечает. Он даже о тебе спрашивал.

– Обо мне?

– Он хотел узнать, куда ты пропал.

Это меня удивило.

– И ты ему сказала?

– Я ему сказала, что ты выполняешь кое-какую работу для Президента. Он спросил меня, каким образом Моррисон рассчитывает заключить эту сделку без одобрения Президента.

– А ты сказала...

– Я сказала: мы считаем, что сумеем перетянуть его на свою сторону.

– Ах, полно! Он же должен видеть, что Моррисон хочет сбросить Президента с самолета. И как Вальдхаузен это принял?

– Улыбнулся. – Саманта нахмурилась. – Наверное, я ожидала, что он будет добиваться ответа. Казалось бы, ему следовало. Но с другой стороны, если он не настаивает, не бросает нам вызова, то это говорит, что он нас поддерживает. То есть он же умный мужчина, он знает про Президента...

– Может, Вальдхаузен и его люди тоже видят в Президенте препятствие. И они знают, что, имея дело только с нами – с Моррисоном и остальными, – они укрепляют нашу позицию на случай конфликта с советом.

– Или он может просто надеяться, что мы все решим сами и ему не придется с этим связываться.

– Или может, он ни черта не разбирается в ситуации на тридцать девятом этаже.

– Как такое может быть? – спросила Саманта.

– Моррисон сказал нам, что заранее изложил Вальдхаузену всю правду о создавшейся ситуации, но не исключено, что он охарактеризовал неправильно или ее, или себя. Представил все так, будто самый главный – это он сам. Это можно было сделать очень тонко.

– Вальдхаузен на такое не попадется.

– Да?

– Да. То есть мы с ним очень много говорили о самых разных вещах... О том, как он смотрит на американскую культуру, о том, какие сейчас в Германии дети, о его жене, – призналась Саманта, разглядывая ногти. – Ульна то, Ульна это.

Я вспомнил, что в факсе имя у жены было другим: Гретхен.

– Ее так зовут?

– Да. И он все рассказывал, как она им пренебрегает, не убирается дома, и все такое.

– Он похож на человека, у которого есть любовница?

– Я его об этом спросила, а он сказал – нет, он слишком переживает из-за жены. Мы о многом разговаривали. Он сказал, что потрясен нашими проблемами с бездомными. Он сказал, что зашел в Центральный парк и увидел, как какой-то мужчина жарит дохлого голубя. Что еще... Его впечатлил Моррисон, – по его словам, он сейчас на самом пике своей карьеры... Все в таком роде. Мы просто разговаривали.

Это был один из немногих моментов, когда мне было известно больше, чем Саманте, и я намеревался промолчать, тем самым сохранив свое преимущество. Если предположить, что факс, адресованный любовнице, подлинный, то Вальдхаузен лжет Саманте, создает вымышленные картины, чтобы добиться ее доверия. Его письмо жене, в котором стояло совсем другое имя, выглядело настоящим. Что до любовницы, то такая ложь была логичной: с какой стати ему рассказывать об этом Саманте? Он каким-то образом обрабатывает Саманту, а она об этом не догадывается. Зачем? Я не мог понять причины, я мог только тупо смотреть на Саманту, изумляясь тому, как она собой довольна. Я знал, что последует за этим.

– А потом ты, конечно, его соблазнила.

Саманта наклонила голову и приоткрыла свои широкие красивые губы:

– Ну конечно!

– Счастливчик, – сказал я.

Она положила ногу на ногу:

– Другим тоже посчастливилось, разве нет?

– Ах, Саманта...

– Да? – поддразнила она меня. – В чем дело?

Я сел в кресло напротив нее:

– Мне это все еще странно, даже спустя столько времени.

– Ты просто сентиментальничаешь, – отозвалась она серьезно. – Ты человек чувствительный, Джек. В тебе достаточно безжалостности, но в конечном итоге сентиментальность сильнее. – Она посмотрела на меня, скосив к переносице второй глаз. – Я в этом уверена.

– Возможно.

Она покачала головой:

– Нет, точно.

Свет падал из окон позади нее.

– Я видела надпись у здания, – сказала она.

Я протяжно выдохнул:

– Я это подозревал.

– Это насчет той женщины с маленькой девочкой, которых я видела наверху пару недель назад?

– Да.

– Она была очень... очень эффектная.

– Когда ты ее видела, она была в плохом состоянии.

– Да, но лицо у нее довольно необычное. Такое выразительное. По-моему, мужчина может один раз увидеть это лицо – и уже никогда не забыть.

Я кивнул:

– Именно так и было, Саманта. Я не могу это даже объяснить.

– И малышка тоже? Это тоже имеет значение?

Я кивнул:

– И малышка тоже.

Саманта покачала головой и опустила глаза:

– Мне всегда было жаль, что с Лиз случилось такое, Джек. С годами у людей возникает единственное желание, чтобы жизнь была нормальной, стабильной. – Она снова посмотрела на меня. – Я всегда страшно переживала из-за того, что случилось... Ты это знаешь.

Мы несколько секунд молчали.

– Я не могу допустить, чтобы кто-то узнал об этой надписи, Саманта. Особенно Моррисон, особенно сейчас.

– Да. – Она посмотрела на меня, и ее лицо было мягче. – Он по-настоящему разозлился бы. Я обнаружила эти буквы сегодня утром, Джек. Примерно в пять тридцать, когда пришла.

– Так это ты позвонила Фицпатрику, парню из технической службы?

– Я велела ему немедленно ее убрать.

– Господи! Спасибо.

Мы сидели у нее в кабинете – мужчина и женщина в деловых костюмах.

– Эй, Джек, это же я, так?

Я ей улыбнулся. А потом мы услышали в коридоре шум, и очарование момента исчезло.

– Пока.

Я встал, чтобы выйти из кабинета Саманты:

– Пока.

Я ушел к себе в кабинет с чувством облегчения. Со времени нашей короткой связи прошло много лет. Тогда у власти еще был Рейган. Ни я, ни Саманта не заблуждались относительно случившегося: мы оба просто удовлетворяли свое любопытство. Я только пришел в Корпорацию, мы с Самантой были начинающими администраторами и вместе карабкались по карьерной лестнице. Мой брак с Лиз тоже был в полном порядке – по-настоящему. Мы были счастливы. Я изменил ей только из-за того, что мне представился удобный случай. Мы с Самантой были в деловой поездке в Лос-Анджелесе и разговорились в баре отеля. Я мгновенно понял, что должно произойти. И через несколько дней, когда Лиз задерживалась на работе, я выпил и поехал на такси к Саманте домой. Тогда она еще жила в убогой квартирке с двумя спальнями в Вест-Сайде, которую снимала на пару с блестящей пианисткой-японкой, чью спальню почти целиком занимал концертный рояль фирмы «Стейнвей». Эта женщина каждую ночь спала под роялем, словно под защитой громадного трехногого зверя с блестящей черной шкурой. (Возможно, над этим роялем потрудился отец Долорес.) По-моему, мы с Самантой переспали друг с другом по-родственному, чтобы снять это с повестки дня и обеспечить некую верность друг другу. Всего один раз. «Мы сейчас это сделали, и это было здорово, но ты останешься с Лиз, а я продолжу поиски», – сообщила мне Саманта в постели. Пока она принимала душ, я осматривал ее жилье и на кухне обнаружил прикрепленный к холодильнику листок, озаглавленный: «Цели этой недели».

Целями на ту неделю были: 1) Освоить программу Д-базы. 2) Окончательно отучиться кусать ногти. Саманте тогда было всего двадцать семь, она была добрее и сочнее. Кожа у нее была невероятно гладкой, еще девичьей. По-моему, в тот момент она только начала осознавать и осваивать все возможные взаимодействия между работой и сексом. Женщины так делают, как бы они ни возмущались, когда мужчина навязывает отношения женщине, занимающей более низкое служебное положение. Позже Саманта станет жестче и изысканнее. Она начнет зарабатывать большие деньги, и месяц за месяцем к ней домой будут тянуться мужчины, скрашивая ее одиночество.

Я никогда не был способен испытывать горькие чувства к женщинам, с которыми спал. Отношения могли сгореть, но я вспоминал каждую женщину – или в некоторых случаях девушку – с некой грустью, сожалея о хрупкости отношений. Я с печалью вспоминал, какими юными и невинными мы были. Даже мое деловое соитие с мисс Наджибуллой, платной куртизанкой из клуба Президента, со временем покроется слоем дешевой ностальгии. Я считаю это своим недостатком – и, наверное, Саманта это во мне увидела и поняла, что можно переспать со мной и таким образом в будущем обезопасить себя от возможной жестокой конкуренции в Корпорации. Однако в тот момент я этого не понимал. Я помню, как пришел домой поздно вечером после того, как мы это сделали – в то время мне для этого достаточно было пройти пешком пятнадцать кварталов, – и принял душ. Лиз вернулась домой поздно и разделась у кровати. От нее еще пахло рестораном: дымом, пролитым пивом, лимонными корками и недоеденным филе меч-рыбы. Она устало швырнула одежду на пол и упала в постель, а я думал о том, что жизнь обладает какой-то странной щедростью, если я могу за один вечер переспать сразу с двумя женщинами. Я поступил нехорошо: ведь я обещал Лиз, что никогда не стану этого делать. У меня не было причин нарушать свое слово, но это было невыразимо приятно. Я точно знал, что меня никогда не поймают, – и так оно и было, если не считать того, что Лиз погибла прежде, чем я набрался храбрости, чтобы во всем ей признаться. А я собирался это сделать – по правде говоря, думал об этом каждый день. Когда ты лишен возможности покаяться, ты лишен и возможности получить прощение. Я был окончательно лишен этой возможности.

Все утро я беспокоился, что всем в Корпорации известно, что именно Джеку Уитмену, вице-президенту с тридцать девятого этажа, предназначалась эта надпись. Я жевал антациды. И мне не стало лучше, когда ко мне в кабинет зашел Билз. Его крупная, красивая фигура заполнила дверной проем.

– Давай сегодня пойдем на ланч вместе, – сказал он. – Поговорим.

– Поговорим?

Я сразу же подумал, не рассказали ли ему о граффити.

Его лицо было каменным.

– Нам с тобой необходимо поговорить.

Возможно, он был прав. Мы договорились встретиться в час в дорогом индийском ресторане, затянутом огромными полотнищами красновато-коричневой ткани, так что казалось, будто вы внутри громадного сердца. Я пришел туда первым, и меня провели вглубь зала, где было меньше посетителей. Не отрывая взгляда от скатерти, я прислушивался к разговору двоих мужчин за соседним столиком.

– Когда тебе звонят, не говори: «Я отказываюсь давать комментарии», – сказал первый.

– Они это обожают: это можно истолковать как чувство вины.

– Да. Совершенно верно. Вместо этого надо говорить: «Я не могу помочь вам в этом вопросе». Это очень хорошо. Эти слова можно процитировать, тут нет официального отказа говорить и выражено уважение к роли журналиста. Это показывает, что вы понимаете: им надо работать. Это очень тонко, но это действует.

– «Я не могу помочь вам в этом вопросе»... – задумчиво повторил его собеседник.

– Да. Вот что ты говоришь, когда тебе звонят.

С другой стороны сидел плотный мужчина, одетый в псевдонепринужденном стиле литератора, со стянутыми в хвост волосами. Я решил, что это редактор какого-нибудь журнала или издательства. Он разговаривал со знаменитым южноамериканским поэтом, который создал себе имя, воспевая мучения в бразильских трущобах (и который сейчас, как я прочел, проводил большую часть времени в Сан-Франциско, Париже и Нью-Йорке). Пока официанты покорно сбрасывали крошки со стола на медные подносы, двое мужчин с наслаждением осуждали преступное равнодушие администрации к беднейшим слоям населения. Всего за несколько минут они рассмотрели американскую внешнюю политику в Латинской Америке, последнее решение Верховного суда США, культурную запущенность пригородов и сочность овощей в вошедших в моду салатах. Мне пришло в голову, что Долорес, скорее всего, никогда не обедала в подобных заведениях.

Билз вошел в ресторан, бесцеремонно растолкав индийских уборщиков, наслаждаясь своей крупной фигурой. Он спешил – и будет спешить до самой могилы. Он увидел меня, но заметил какого-то знакомого из Си-би-эс и остановился поговорить, не присаживаясь, чтобы быть заметнее. Несмотря на активные занятия теннисом, у него начал расти живот. Много лет назад, когда мы изо всех сил старались быть друзьями, он настаивал, чтобы после работы мы заглядывали в небольшое заведение на Бродвее, между Пятьдесят второй и Пятьдесят третьей. Это был топлес-бар со сценой. Туда можно было попасть, поднявшись по узкой грязной лестнице. Огромный черный мужчина в костюме и галстуке провожал вас к столу у сцены и спрашивал, что вы будете пить. Мелькали разноцветные огни, зеркальные шары кружились. Тем временем девицы, танцующие на сцене, уже приближали к самому вашему лицу свои бикини, узенькие подвязки с розочками, кожаные шортики... Некоторые из них скучали или притворялись, но некоторые выглядели убедительно. Они были очень умелыми, поскольку заведение находилось в центре Манхэттена. Напитки были слишком дорогими, бесплатные закуски сводились в основном к самому дрянному сыру. Но мы были женатыми мужчинами, а это зрелище нас захватывало и возбуждало. Там была очень крепенькая техасская девица, которая выглядела лет на восемнадцать, ее волосы, словно шелковый занавес, струились по телу, которое было по-змеиному гибким. Когда она с силой кружилась у бронзового шеста, можно было слышать, как в дереве стонут винты. Меня она совершенно не волновала, и я отстраненно гадал, понимает ли она на самом деле, что она делает со своим ртом во время танца. Но Билз, женатый на тяжелозадой блондинке, родившей троих детей, весивших больше четырех килограммов, был заворожен этой юной девицей, ее подтянутым гладким телом. Она выглядела такой плотной. В первый раз он сунул ей в трусики больше десяти купюр.

Став вице-президентом, он продолжал ходить в клуб один и возвращался в офис после ланча с большой задержкой. А потом, ни о чем не говоря жене, он купил крошечную однокомнатную квартирку в квартале от Центрального парка. Она была не больше обычного ковра, десять на восемнадцать футов, и стоила восемьдесят тысяч баксов, достаточно небольшая сумма, чтобы жена не заметила понижения уровня жизни семьи из-за выплат ссуды. Недвижимость была бы отличным вложением денег, но Билз не сдавал ее в аренду. Он раза два в неделю водил туда танцовщицу из бара во время ланча, а порой и по вечерам, перед тем, как сесть в поезд и отправиться к детишкам и обеду. Греховные радости поспешного траханья! Такие вещи очень распространены: из-за стресса мужчины становятся более жесткими.

Билз подошел к столику.

– Итак, – сказал он, когда мы сделали заказ, – знаешь, почему я решил поговорить? Потому что все мы – ты, я, все остальные – рвем пупки, пытаясь устроить сделку с «Ф.-С.» и Вальдхаузеном, и мы уже к этому близки...

– Насколько близки?

– В сущности, уже обсуждаются вопросы управления. По маркетингу договориться уже удалось. Но я хочу поговорить не об этом, Джек. – Он помолчал, проверяя, готов ли я сменить тему разговора. – Думаю, нам с тобой следует заключить перемирие. Когда мы ссоримся в присутствии Моррисона, это вредит нам обоим. Я понимаю, что мы с тобой не очень друг друга любим, но ты выказываешь настоящее раздражение...

– Конечно, – перебил его я. – Я выказываю раздражение, потому что ты заставил Моррисона исключить меня из группы переговорщиков и отправить пердеть с Президентом.

Брови Билза поехали вверх.

– Я этого не делал.

– Черта с два ты не делал.

Он приподнял вверх раскрытые ладони:

– Наверное, это Моррисон сам придумал.

– Не думаю, чтобы сам, – ответил я. – Совсем не думаю. Он с самого начала поручил мне работать над планом слияния. Он включил меня в группу как одного из тех, кто знает все. С его стороны глупо было выводить меня из игры.

Билз откинулся на спинку стула:

– Я с этим согласен.

– Согласен?

– Да, это было глупо. Но тогда я этого не понимал.

– И ты ничего не сказал?

Билз покачал головой:

– Нет.

– Но конечно, ты понял, что тебе это на руку.

– Правильно.

Ему было сорок – слишком солидный возраст, чтобы рисковать. Он усердно работал почти пятнадцать лет, медленно просачиваясь в узкую щель властных структур Корпорации, – как это делали мы все. Он был слишком умен для своих лет. Ему нравилась искусственность кондиционированного воздуха, этот воздух был безопасным. Он принадлежал к числу тех людей, кому хочется, чтобы будущее было определено и вложено в надежные банки и ценные бумаги. Волосы на его щиколотках были стерты резинками дорогих носков, которые жена покупала ему три раза в год в «Саксе». Ему это страшно не нравилось, потому что напоминало о том, что он смертен.

– Значит, – продолжил я, – ты вполне мог подсказать это Моррисону.

Он ничего не ответил. Нам подали суп.

– Ты понимаешь, что я не знаю никого из людей «Ф.-С.»? – продолжил я. – Саманта занимается Вальдхаузеном, а ты, Моррисон, банкиры и все остальные живете припеваючи, пользуясь тем, что сделал я? Ты это понимаешь, так ведь?

Мой голос стал громче, на нас стали оглядываться с соседних столиков.

– Да, – наконец признал Билз, разглаживая свой желтый галстук.

– И, надо полагать, вы собираетесь провести все через совет, а Президент пусть стоит на обочине с чемоданом или пьет в розарии. И так было задумано с самого начала.

– Послушай, Джек. Огорчен ли я, что Моррисон отправил тебя на рыбалку? Нет. Я готов в этом честно признаться. Но ты должен поверить мне, что не я ему это подсказал. – Для большей убедительности он взмахнул своими крупными загорелыми кистями. – Это сделал кто-то другой, а кто – я не знаю. Может, консультанты. Не знаю. Я просто говорю: почему бы нам с тобой не прекратить друг на друга наскакивать прямо сейчас? Это нам обоим ничего не дает.

Он пытался обезопасить себя.

– Это сплошное дерьмо, – заявил ему я.

Билз пожал плечами, съел немного супа и положил ложку.

– Знаешь что? – сказал он.

– Что?

– Я подумал, что смогу поговорить с тобой как с разумным человеком, но это невозможно. – Билз обвел взглядом ресторан, встал, выудил из кармана пару купюр и небрежно бросил их на стол. – Я лучше возьму в гастрономе сэндвич с индейкой.

Я проводил его взглядом. Ресторан был заполнен такими же, как Билз, людьми: они наклонялись друг к другу, обсуждая дела, пытаясь уловить сегодняшние тенденции, не упустить выгоды. Мужчины под сорок и за сорок, уже обремененные женой, несколькими детьми, домом. Пристегнитесь и готовьтесь к долгой поездке, парни. На этом уровне остановка означает смерть. Те, кто не получал повышения, несли в себе нечто злокачественное, что рано или поздно приводило к их профессиональной смерти. Надо каждые пару лет получать повышение или новый проект, иначе все поймут, что вы сели на мель, окаменели. Мне приходилось видеть мужчин и женщин, которые сходили с дистанции в сорок три, в сорок пять. На их лицах появлялось особое выражение, характерное беспокойство. Тем временем легионы умных работников напирали снизу, стараясь занять ваше место, так же, как раньше это делали вы сами, наступали вам на пятки. После того, как вы поднялись на некий уровень, никто не пожалеет вас в случае сбоя: мчащиеся вперед затопчут ваш труп. Если вы – Билз с женой и тремя детьми, то плата за обучение просто убийственная, по закладной надо выплачивать по пять тысяч в месяц. А еще надо искать летний домик на Лонг-Айленде, куда летом на месяц можно было бы отправить семью (аренда – это ужас, из подоходного налога ее не вычитают), а если у вас есть домик на берегу, то нужна яхта, которая бы доказала, что вы не мелочитесь, а это еще не меньше семидесяти пяти тысяч. Я знал Билза: он понимал, что в момент сделки с «Ф.-С.» ему достаточно удержаться на краешке подстилки для пикника – и это докажет, что он обладает реальными способностями, что ему не нужны были восьмидесятые, не то что тем пустобрехам и льстецам, которых просто подхватила волна экономического подъема. Он понимал, что его время пришло. Большие деньги были совсем близко. Все старались урвать себе кусок. Билз мог рассчитывать на свой. А я, жадный Джек Уитмен, был намерен получить свой.

Но человек часто получает совсем не то, чего он хочет. Когда я вернулся, Хелен сказала мне, что днем мне надо выслушать системных консультантов. Даже на таком высоком уровне время от времени приходится напрасно тратить время.

– Я не могу пойти, – сказал я ей. – Такие вещи меня убивают.

– Вам назначено, – заявила она.

– А все остальные вернулись в «Плазу»? – спросил я.

– Насколько я знаю, да.

– Так что я мог бы сбежать со встречи и никто ничего не узнал бы.

– Господь знал бы.

– Он и так все знает, Хелен. Все, что случилось и что еще случится. Он знает и мои грехи, и они его угнетают. Он считал, что у меня был шанс попасть на большое облачное шоу – ну, знаешь, с ангелами, арфами и беседами с матерью Терезой. Но теперь об этом и речи быть не может.

– Убирайтесь отсюда, – приказала Хелен с шутливой строгостью. – Вы опаздываете.

Я спустился на лифте на три этажа, в лабиринт кабинетов, где ковровое покрытие было не очень новым, а коридоры на поворотах были испачканы и поцарапаны тележками с почтой, которую развозят ежедневно. Слияние с «Ф.-С.» потребует объединения компьютерных систем. Я отыскал зал совещаний. Дверь была закрыта: я опоздал. В помещении было слишком темно, чтобы я смог узнать кого-нибудь из присутствующих, и я проскользнул внутрь как раз в момент начала презентации. Перед собравшимися стоял консультант по информационным системам – молодой чернокожий мужчина в тесном костюме, один из новых жрецов бухгалтерских технологий, которого призвали для обсуждения конкретных проблем совмещения компьютеров Корпорации с компьютерами некой корпорации, структура и размеры которой соответствовали «Ф.-С.». Консультант непрерывно моргал, словно приноравливался к скорости мыслей в своей голове.

– ...и прежде чем я перейду к подготовленным схемам, отражающим ту систему макросети, которую вы, возможно, захотите рассмотреть, я хотел бы коротко осветить... – Тут шла бесполезная информация, которую консультант вполне мог бы раздать в виде распечатки, если бы захотел. Но наверное, за совместную работу его группа получала примерно тысячу шестьсот долларов, так что они устроят нам спектакль по полной программе. – Чтобы интегрировать разветвленную децентрализованную сеть, обычно состоящую из персональных компьютеров DOS, OS/2 и VAX-мини, а также, возможно, AS/EX-80 «Хитачи» в Германии, и переводить их стандарты в наши и согласовать боды, мы, друзья мои, предложили бы использовать бухгалтерскую систему КАР, созданную «Рома Групо» в Италии, которая работает на основе Ай-би-эмовской архитектуры, потому что она рассчитана на восемь языков и включает в себя шведские надстрочные знаки и двухбайтовые японские иероглифы канджи или даже невероятно длинные немецкие существительные.

Консультант беззвучно хихикнул и замолчал, терпеливо улыбаясь, – святой, дожидающийся, чтобы его послание дошло до прихожан.

– А она справится с южноамериканскими цифрами? – послушно спросил я со своего места в темноте. – Эту возможность тоже следует учесть. Бразильская инфляция составляет примерно пятьсот процентов в год.

– Да! – отозвался консультант, явно довольный новой трудностью. – Очень хорошее замечание. Необходимы бухгалтерские программы, которые будут проводить дефляцию и переоценку этих безумных аргентинских и бразильских гиперинфляционных цифр. Это потребует крупных валютных блоков в программировании, чтобы можно было обрабатывать цифры в сотнях миллиардов национальных валют. Но как создать такую систему? Что ж, друзья мои, нам надо помнить, что прецеденты объединения двух слабосовместимых систем уже существовали, так что КАР «Рома Групо» будет стоять над ними. Давайте назовем из системами А и Б. Обе системы самодостаточны и сравнимы по уровню современной технологии. Возможно, система Б немного крупнее, но А на тридцать процентов быстрее. Данные могут передаваться от Б к А или от А к Б. Вопрос, по сути, сводится к управлению. Кто управляет информацией? Является ли система А остановкой для данных подразделений на пути к...

И так далее до бесконечности – невидимый грузовой состав информации. От усердия консультант заморгал еще сильнее. Ему блестяще удавалось представлять другим всю сложность огромной компьютерной системы, которую рисовало его воображение. Он был из тех людей, кто в другом веке был бы счастлив вырезать бесконечные плавные меандры на бесконечных дверях дворцов к вящей славе Медичи.