Текст книги "Редактор Люнге"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Гойбро закусил губы. «У которого на совести были кой-какие тёмные делишки»! От «Газеты» ничего не было скрыто! Гм!

– Но, – сказал Бондесен, – этим дело ещё не исчерпано, оно будет ещё снова поднято.

– Да, – сказал Гойбро тоже, – насколько я знаю Люнге, он ещё подымет это дело.

– И это совершенно справедливо. Да, я вспомнил ваше мнение о Люнге, оно далеко не из хороших. Люнге, в действительности, не настолько уж плох, и если бы автор брошюры пришёл к нему и сказал: «Вот я перед вами, это я нападал на вас и пришёл с тем, чтобы сказать вам это», – если бы этот человек так поступил, Люнге почувствовал бы себя польщённым таким вниманием к себе и простил бы его. Хе-хе! Он едва ли побеспокоился бы, чтобы нанести ещё удар. Так, в сущности, не плох Люнге, это значит: так непостоянен, так неискренен его гнев. Мне кажется, что вы совершенно согласны с автором брошюры?

– Да, я совершенно согласен с ним.

Пауза.

– Вы знаете автора?

– Да.

– Смею ли я спросить, кто он?

– Это я.

Бондесен не ожидал этого ответа, он посмотрел на Гойбро и замолчал. Снова настала пауза.

– Прочтите стихи на второй странице, – говорит Бондесен.

Наконец-то Бондесен выступил с первым произведением. Это был гимн весне, три стиха, напечатанные большими огромными буквами, бодрое «ура» всему зарождающемуся и расцветающему в народе и отечестве, ведь всякое начинание служит добру. Бондесен действительно много трудился над этими строчками и вложил в них глубокий смысл.

– Как это вам нравится? – спросил он.

– Вас можно поздравить! – ответил Гойбро. – Это превосходно, по-моему. Я немного понимаю в таких вещах, но...

– В самом деле? Тогда надо выпить по стаканчику, – воскликнул Бондесен и застучал по столу.

Но тут Гойбро поднялся, ему надо было идти в банк, если он не хотел прийти слишком поздно. Ему осталось только пять минут.

Он ушёл.

«У которого на совести были кое-какие тёмные делишки». Да, он был у Люнге в руках. Он уже знал, чего ему надо было ожидать. Люнге не пощадит его, не таков он был. Если этот человек наткнётся на стену в темноте, он от злости ударит по стене кулаком, чтобы дать волю своему ребяческому гневу. Но он мог вполне простить, если его попросить об этом. Хуже этого он не был.

Но знал ли он действительно что-нибудь? Откуда он мог узнать? От директора банка? Но в таком случае Гойбро немедленно же арестовали бы. Или Люнге исключительно из дерзости бросил ему эти слова о нечистой совести? Когда он придёт в банк, всё выяснится.

И Гойбро вошёл, как всегда, через двойную стеклянную дверь, он поклонился, и служащие ответили. Он не заметил ничего необыкновенного в выражении их лиц. Когда директор пришёл, он тоже ответил на его приветствие, без всякой суровой мины, казалось, что взгляд директора был даже мягче обыкновенного. Гойбро не мог этого понять.

Час проходил за часом, и ничего не случалось. Когда директор собирался оставить банк, он вежливо призвал Гойбро в свою контору.

Вот-вот, теперь! Гойбро спокойно положил перо и вошёл к директору. Конечно, теперь он получит удар.

– Я хотел только задать вам один вопрос, с вашего позволения, – сказал директор. – Мне рассказали, что вы автор одной брошюры, которая вышла недели две тому назад.

– Да, это я, – ответил Гойбро.

Пауза.

– Вы читали сегодня «Газету»? – продолжает спрашивать директор.

– Да.

Опять пауза.

– Я надеюсь, вы настолько уважаете самого себя, что оставите без всякого внимания всё написанное этой газетой относительно вашей нечистой совести, и следовательно вы ничего не будете предпринимать в этом направлении. Ваше поведение хорошо.

Губы Гойбро задрожали. Он понял бы, если бы его лишили места, прогнали, арестовали на глазах у директора. Этот необыкновенно честный человек был ему словно отцом в течение десяти лет; он ничего не подозревал. Гойбро едва мог произнести:

– Благодарю вас, господин директор, спасибо, спасибо!

Этот медведь заплакал. Директор посмотрел на него, кивнул и сказал коротко, более коротко, чем это было в его привычке:

– Да, это всё. Гойбро может идти.

В своём волнении Гойбро сказал ещё раз: «спасибо», и ушёл.

Теперь он стоял за своею конторкой перед закрытием банка, полный спутанных, тревожных мыслей. Знал ли Люнге что-нибудь? Если он знает самую ничтожную часть правды, он сразит его внезапно, без всяких предупреждений, завтра с такой же вероятностью, как и во всякий другой день. Если бы только ему удалось спасти бумаги заранее! Целый день был Полон беспокойства и неожиданностей: сначала насмешки Шарлотты утром, затем её рукопожатие, которое ещё грело его глубоко внутри, и наконец дружеское участие директора, которое подействовало на него больше, чем всё остальное. Если бы его только не заставили вырвать этого честного старика из его заблуждения!

Когда он пришёл вечером домой, он зажёг лампу, но повернул ключ в двери и сел в качалку, не желая ничем заниматься. Приблизительно через полчаса в его дверь постучали, но он не поднялся, чтобы открыть. Постучали ещё раз, но он всё-таки не открыл, напротив, он потушил лампу и с беспокойством сидел в кресле. Боже упаси, если это было Шарлотта! Он не был в состоянии видеть её теперь; она, вероятно, тоже читала «Газету» и составила себе своё мнение; что он должен был сказать ей, ответить на первый вопрос? Но, впрочем, это, конечно, не была Шарлотта; если бы это была она, она, вероятно, просто немного посмеялась бы над ним, это было очень возможно; что он знал!

Стук прекратился. Он сидел в кресле, заснул в этой качалке и проснулся поздно ночью, в темноте, озябший, с омертвевшими ногами и руками, с головой, в которой ещё проносились разнообразные сновидения. Интересно знать, сколько сейчас времени?

«У которого на совести были кое-какие тёмные делишки»...

Он подошёл к окну и отодвинул занавеску.

Лунный свет, тёплая погода, тишина. По улице идёт посыльный, единственное живое существо, которое он видит; при свете газовых фонарей он видит, что у посыльного рыжая борода и кожаная шапка. Да, правда ли, что у этого человека была борода, или нет? Не лучше ли раздеться и лечь спать?

Вдруг он останавливается и задерживает дыхание, он слышит слабый шум внизу, что-то катится, что-то тащат, он подходит снова к окну и видит, что посыльный остановился внизу, у входной двери. Что тут происходило, что такое словно катилось? Он немного приотворяет окно и смотрит вниз. Велосипед, велосипед появляется из двери, медленно, осторожно, его выкатывает Шарлотта. Посыльный стоит рядом с нею и помогает ей. Затем Шарлотта отдаёт велосипед и что-то говорит, произносит тихим голосом имя, адрес и просит посыльного прийти завтра, рано утром, с деньгами, которые он получит.

Но какой это был адрес, и почему велосипед куда-то отсылали? Велосипед отправляли к ростовщику. Гойбро хорошо знал этот адрес, этот дом в городе, где лежали и его собственные вещи. Теперь велосипед посылали в то же место.

XVI

В конторе «Газеты» начало становиться всё тише, разнообразные точки зрения Люнге в политике испугали его друзей. Только тот или иной из наиболее преданных людей, которые сплотились, чтобы образовать промежуточную партию, адвокат, пара профессоров, три-четыре политиканствующих дамы ещё посещали его постоянно и сдержанно беседовали с публикой через посредство его газеты. Никто не знал больше, к какой партии Люнге собственно принадлежал.

Он и сам едва ли знал это. В своей конторе, среди кип газет и бумаг, Люнге сидит на своём кресле в мрачном настроении, разочарованный и унылый, и думает. Его кресло когда-то можно было сравнить с троном, теперь его едва ли можно было считать просто крепким стулом, а он сам опустился до положения обыкновенного редактора среди других редакторов, который допускал ошибки, колебания, даже некрасивые поступки. Многое, многое бывает на свете.

Последние дни были неудачны для Люнге. Против своего ожидания, он был грубо отвергнут фру Дагни после театра, получил отказ, был почти выгнан за дверь этой красивой женщиной. Он никогда раньше не осмеливался заходить так далеко, не будучи уверенным в успехе, здесь его горячее сердце затрепетало и довело его до неприятного положения по отношению к этой холодной, расчётливой даме из приморского города! Он почти не мог этого понять. Правда, он не мог доставить фру Дагни удовольствия и добыть ей крест. Обстоятельства были против него, министерство пало, и песенка была спета. Но он надеялся, что фру Дагни находила и в нём самом, в его личности, нечто, заслуживающее внимания. А тут оказалось, что эта безделушка – крест – имела действительно значение для этой дамы, что если крест нельзя было достать, значит, всё было кончено между ним и ею. Разве это не было смешно?

Он её почти не трогал, он только взял её за талию и засмеялся нутряным смехом, как всегда: хи-хи-хи-хи-хи, ты моя, моя! Но она вдруг вырвалась, вошла в свою спальню, где она просто-напросто заперлась на ключ. Она предоставила старой фрёкен Гудэ выпроводить его: таков был печальный конец посещения.

Несколько ночей подряд Люнге снова спал с сжатыми кулаками, как в те первые студенческие дни, когда он предлагал свои услуги везде и всюду и везде получал отказ. Неприятности начали случаться с ним чаще, брошюра Гойбро вызвала в нём тоже массу забот и размышлений, от которых он раньше был свободен. Что ему делать с этим памфлетом? Высмеять его, поиздеваться над ним? Теперь ведь не было больше фру Дагни, чтобы просить за этого дурака с блуждающей кометой, можно было убить его насмешками на месте и похоронить среди всеобщего смеха? С другой стороны, было ли целесообразно связываться с этим человеком, бросать ему такой дерзкий вызов? Бог знает, что он может сделать; от такого негодяя можно было всего ожидать. Люнге решил молчать как о брошюре, так и об авторе; это было самое благородное. И он знал наверное, что, если он молчит, значит, будут молчать и другие газеты, даже «Норвежец», который будет ждать три недели, прежде чем скажет слово, которое следует сказать, и тем погребёт дело навсегда.

Но, когда прошло две недели, Люнге не в состоянии был выполнить своё намерение, он не мог продолжать быть таким сонным, это не было в его силах. Он, во всяком случае, должен был восстановить славу «Газеты», как сам го осведомлённого органа, и сказать всему свету, что анонимный клеветник был известен... Человек этот служил в таком-то и таком-то банке, в его поведении, может быть, ничего предосудительного не было, Люнге ничего об этом не знал, но он попробует сделать намёк на его дурной образ жизни. Человек, которого выдал один из его собственных друзей, не мог быть вполне безупречен, а Эндре Бондесен определённо назвал его болваном, разбойником... Для большей уверенности Люнге послал опытного Лепорелло к начальнику Гойбро, чтобы разведать всё; но Лепорелло указали на дверь. Тут Люнге находит, что это уже начинает переходить всякие границы; представителю «Газеты», его представителю, указали на дверь? Его смелость ярко вспыхивает, он сам отправляется к директору банка, во имя закона и порядка. Он ещё чувствует в себе свою прежнюю силу и он входит в банк с поднятой головой, как человек, который никогда не наклоняется, никогда не отступает ни на вершок. Он сообщает директору наедине своё дело – покажите книги! Но дверь так же вежливо, так же любезно раскрылась и перед ним, и когда он очутился наружи, дверь была снова закрыта!

Тогда терпению Люнге настал конец, он пошёл в свою контору и со сверкающими глазами написал первую предварительную заметку; честь этого клеветника была запятнана, его репутация была так плоха, что хуже и не могло быть.

Брошюра Гойбро была действительно так несправедлива, так пристрастна, что гнев Люнге был вполне понятен. Ах, как она была пристрастна! Человека с такими большими заслугами и добрым сердцем нельзя было делать посмешищем всей страны, даже если он в бедные событиями времена допускал повороты в политике и пускался со своей газетой на разные хитрости. Среди всех этих препятствий Люнге находил возможность интересоваться не только собой, но и другими людьми. Разве он совсем забыл о бедном поэте на чердаке, на улице Торденшольд? Люнге не отказал ему в помощи. До сих пор ещё Фредрик Илен сидел в конторе «Газеты», но теперь наконец Фредрика надо было удалить; Люнге нашёл другого человека на его место, как раз этого нового многообещающего гения с улицы Торденшольд. Люнге читал его начатый роман и нашёл его очень интересным; нельзя было дать погибнуть таланту, надо было поддержать этот талант. И Люнге при этой мысли стал снова открытым сердцем, вновь показал свою прекрасную способность воздавать должное даровитым людям.

Он отворяет дверь и кричит:

– Илен, на минутку, мне надо поговорить с вами!

И Илен входит.

– Мы решили на собрании пайщиков газеты облегчить немного наш бюджет, – говорит Люнге. – Я думаю, что, вероятно, сумею обойтись с меньшим числом помощников в редакции, и, может быть, никакого другого исхода нет, как нам с вами расстаться.

Илен смотрит на него. Его лицо за последнее время вытянулось и побледнело, он в течение многих недель трудился, как раб, чтобы заплатить по счёту булочника за свою мать. Жалкое вознаграждение, на которое Люнге посадил его, привело его к писанию днём и ночью отрывков и заметок, бесполезных заметок, которые Люнге через несколько дней просматривал и отвергал. Если он бывал в хорошем настроении, он выбирал из этих жалких бумаг пару заметок и отправлял их в типографию со снисходительной улыбкой. Илен не мог понять, каким образом его работа вдруг стала такой непроизводительной, он писал и перечёркивал, мучил себя до крайних пределов, чтобы в следующий раз вышло лучше. Но всё это не помогало, его отрывки возвращались ему обратно целыми связками, целыми листами, иногда даже не просмотренные.

– Мы, конечно, с радостью будем принимать ваши статьи, – продолжает редактор, так как Илен молчит, – но мы принуждены лишить вас места при газете.

– Но почему? – спрашивает наконец Илен и смотрит с удивлением на редактора в своей простоте.

– Да, почему? Прежде всего, таково постановление, а кроме того... Но вы можете уйти не сегодня, вы можете это сделать завтра или в другой день.

Однако Илен всё ещё никак не может понять.

– Я нахожу это не совсем справедливым, – говорит он.

По отношению к такой наивности Люнге должен быть снисходителен, он только пожимает плечами и говорит:

– Справедливо? Как различны бывают мнения людей! Разве мы уже не напечатали многие из ваших работ и не заплатили хорошо за них? Кажется, на несправедливость вы не можете пожаловаться. Насколько мне помнится, мы даже однажды поместили заметку о рукоделии вашей матери и старались найти ей заказчиков.

– Да, но это к делу не относится, – отвечает Илен.

Люнге начинает терять терпение, он садится на своё кресло и берётся за какие-то бумаги, которые он просматривает.

Тут пробуждается благородное негодование Илена. Разве он не был взрослым человеком, и разве сама «Газета» не составила ему имя в отечественной науке? Он говорит:

– Я совсем не так уж много зарабатывал за последнее время, и даже эту мелочь у меня теперь отнимают.

– О, Господи Боже, послушайте, – отвечает Люнге запальчиво: – неужели вы этого не понимаете?.. Для нас не годится то, что вы пишете. Вы сами должны были бы видеть, что это не годится, это не интересно, никто этого не читает.

– Но вы сами однажды сказали, что это было хорошо.

– Ах, да, никогда ведь не сумеешь быть достаточно осторожным, чтобы не давать подобных отзывов.

Ну, в таком случае Илену ничего не оставалось делать, он молчит и пятится задом к двери. А стипендия? Разве Люнге не подал ему надежду на стипендию при первом же подходящем случае?

Илен входит в контору. Секретарь спрашивает:

– Что случилось?

– Уволен, – отвечает Илен с бледной улыбкой.

Он начинает собирать свои бумаги и очищает свой стол, он вынимает свои связки непринятых заметок из ящиков и с полок, он хочет захватить с собою даже рукопись своей первой знаменитой статьи о великом народном вопросе в два миллиона, которая ещё лежит среди его бумаг, как дорогое воспоминание о его прежнем величии. Но кончив с этим, он хочет войти к редактору, попрощаться, но ему пришлось подождать некоторое время: только что вошёл какой-то человек, чиновник из департамента, Конгсволь; он входит прямо в контору редактора, словно его дело не терпит отлагательства.

Люнге встречает старого знакомого вопросительным взглядом.

– Пожалуйста, садись.

Конгсволь таинственно оглядывается вокруг, благодарит тихим голосом и вынимает из кармана бумагу.

– Это список, – говорит он, – назначений присяжных судей. Сегодня вечером он будет отослан в Стокгольм.

От этой неожиданной радости благодарность Люнге достигает крайних пределов, он пробегает список, глотает его своими жадными глазами и пожимает Конгсволю руку.

– Ты оказал мне большую услугу, старый друг.– Будь уверен, я буду помнить о ней.

Но Конгсволь не хочет отдать список из страха, что его почерк может его выдать; никто не мог знать, что случится, может возникнуть вопрос о поручительстве, об источнике.

И Люнге принуждён сам переписывать лист.

– Я надеюсь, что ты не выдашь меня! – говорит Конгсволь. – Это будет равносильно немедленному увольнению.

– Как ты можешь это подумать! Ты, конечно, ни одной минуты не думаешь обо мне так плохо?

– Нет, нет, но я очень боюсь. Нет, ты меня, конечно, не выдашь намеренно, но, я думаю, ненамеренно, нечаянно. А что будет, если на тебя окажут давление?

– На меня никогда не оказывают давления, если я сам этого не хочу, Конгсволь. Я, конечно, никогда не выдам твоего имени, я не предатель.

Конгсволь встаёт, чтобы уйти.

– Ну, – говорит Люнге, – теперь у тебя снова правый начальник?

– Да, так оно вышло.

И Люнге кивает.

– Что я говорил! Нет, правительство, которое нарушает верность и обещания, не может удержаться в Норвегии. До этого мы ещё не дошли.

Они оба смотрят друг на друга. Люнге не сморгнул.

– До свидания, – говорит Конгсволь. Но Люнге хочет его удержать.

– Подожди минутку, мы пойдём вместе, пойдём в «Гранд».

– Нет, этого я не могу, люди именно теперь не должны нас видеть вместе.

Конгсволь ушёл...

И когда Илен вошёл к Люнге, чтобы проститься, он застал редактора совсем другим человеком, необычайно бодрым от радости. Если бы он каким-нибудь образом мог оказать помощь Илену, он бы это охотно сделал. Он сказал:

– Я дам вам расписку на получение причитающихся вам денег; вероятно, кассир уже ушёл, но вы придёте к нему завтра.

– Мне с вас ничего не следует, – отвечает Илен? Я получил всё, сполна.

– Да, да. Пришлите нам ту или иную статью, когда вздумается.

Затем Илен простился и ушёл.

Никто уже больше не оглядывался на него на улице.

Люди его знали и спокойно давали ему идти своей дорогой со связкой непринятых заметок под мышкой. Илен отслужил своё время, он удовлетворил любопытство и стал лишним. Теперь очередь была за следующим. Илен дошёл до самого дома, и никто не снял перед ним шляпы.

XVII

Когда Гойбро пришёл вечером домой, его в прихожей встретила фру Илен и в высшей степени удручённо, печальным голосом, рассказала, что случилось с Фредриком. Теперь у него не было никакого другого исхода, как попытать счастья в Америке; если он продаст свои книги и свой рабочий стол, ему, может быть, хватит на проезд. Он, во всяком случае, не хотел идти ни к кому из своих родственников, от этого он решительно отказался; да это, вероятно, и не помогло бы. С тех пор, как Илен стал сотрудником «Газеты», все Илены стали относиться к нему с величайшей холодностью... Впрочем, фру Илен была очень рада, что наконец могла уплатить Гойбро свой большой и давний долг, эти полтораста крон; да, да, это было вполне своевременно; она слишком долго не могла уплатить его, он должен её извинить...

Но разве она могла отдать эти деньги, когда семейству предстояли такие большие перемены?

Да, она получила деньги исключительно для этой цели, это Шарлотта дала их ей, Шарлотта скопила их... скопила, значит. Бедная Шарлотта, она была так добра! Как только она услышала, что мать должна была Гойбро деньги, она тотчас же сказала: «Этого не должно быть ни одного дня больше!». Теперь её желание исполнено. Бог знает, что стало с Шарлоттой, ей пришлось так много пережить в эту зиму, она никогда ничего не говорила, но мать ведь всё понимала. Фру Илен не была слепа, прошло уже много недель, как Эндре Бондесен перестал ходить к ним, а это тоже что-нибудь значило, вероятно, что-то произошло. Но ей было так больно – Шарлотта бросилась ей на шею и сказала, что поехала бы в Америку, если бы у неё только были деньги; но у неё их не было.

Фру Илен рассказала всё это тихим и доверчивым голосом, чтобы девушки в комнате не слышали. Затем она ему сунула деньги в руку. Гойбро хорошо знал, откуда взялись эти деньги: они были взяты под залог велосипеда. Он возражал, не хотел взять их теперь, они должны были остаться у Шарлотты, она могла их употребить на путевые расходы. Но фру Илен покачала головой. Нет, она получила приказание отдать деньги ему, Шарлотта просто заставит её вернуть их назад, если она придёт с ними снова. Пожалуйста, возьмите!

Гойбро вбежал в свою комнату и бросился в сильном волнении на качалку. Слава Богу, теперь он мог покончить с банком! Он мог погасить бумаги уже завтра утром, ровно в девять, даже до прихода директора. Итак, ему оставалась только одна ночь, одна единственная ночь, и в эту ночь он будет спать так счастливо, как только может человек, – если вообще радость позволит ему закрыть глаза.

Как он страдал зимой, не видел никакого спасения! Он, правда, написал брошюру, которую, вероятно, покупал то тот, то другой, но от этого Гойбро не имел никаких доходов. Он подарил рукопись первому попавшемуся хозяину типографии и был рад, что хоть мог издать её без издержек. Дни шли своим чередом, и время взноса придвигалось всё ближе и ближе.

Сегодня вечером он как раз пришёл, чтобы ещё раз подумать, сесть в ту же самую качалку и основательно поразмыслить о способе достать деньги. Напрасно он был у двух, даже у трёх своих товарищей и просил о помощи; но, может быть, он вспомнит ещё одного доброго друга, который мог бы оказать ему услугу, это не было невозможно, если бы он ещё раз подумал. Он сидел бы здесь, на этом самом месте, не зажигая лампы, точь-в-точь как теперь, и думал бы об этом в течение многих часов. А теперь он сидел с деньгами в руках! От двух больших кредитных билетов пахло немного мускусом, они шуршали между его пальцами. Он не ошибался, он ими обладал. Разве это не было удивительно?

Он не мог сидеть спокойно, он поднялся среди своей тёмной комнаты и улыбнулся. Когда он услышал шаги в передней, он быстро отворил дверь и выглянул. До сих пор в таких случаях он всегда тихо сидел и сдерживал дыхание, прислушиваясь, но теперь он отворил дверь весёлым движением, без всяких намерений, не желая никого встретить,

– Добрый вечер! – послышалось из передней.

– Добрый вечер, фрёкен Шарлотта! – ответил он и остался стоять у двери, в его комнате было темно.

– Вы собираетесь уходить так поздно? – спросила она.

– Уходить? Нет. Я только думал, что пришёл ваш брат, я хотел ему сказать: «добрый вечер».

– Мой брат в комнате, – сказала она. – Позвать его?

– Нет, не надо, я только хотел... Нет, ничего, ничего.

Они стояли друг против друга, она заглянула в тёмную комнату позади него и спросила:

– Вы, может быть, не получили лампы сегодня вечером?

– Ах, да, лампа? Я сейчас...

Он стал зажигать поспешными и неуверенными руками, между тем как они говорили друг с другом. Наконец она вошла в комнату и закрыла за собою дверь. Они оба сели.

– Я должна у вас попросить извинения, – сказала она.

– Я не знаю, за что. Наоборот, я должен поблагодарить вас за...

Он указал глазами на деньги, которые лежали на его столе, но она прервала его.

– Я прошу у вас извинения за то, что я была такой за последнее время.

Ну, глупости, за это не стоило просить извинения. И, кроме того, он, быть может, сам был виноват в этом. Он ответил:

– Вы можете относиться ко мне, как хотите. Но, впрочем, вы за последнее время не были хуже, чем всегда... да, я думаю...

– Да, я надеюсь, – прервала она, смеясь. И она добавила вполне серьёзно. – Я не знаю, я была так раздражительна, почти больна от злости. Поняли вы это?

– Нет.

– Да, такова я была. Но больше я никогда не буду, Гойбро. Это меня совсем лишило спокойствия, я хотела попросить вас простить меня ещё в тот же вечер, но когда я постучалась к вам, вы не ответили.

– Так, значит, это вы были! Да я так и думал, но я не мог видеть вас, смотреть вам в глаза.

– В глаза?

– Да. Иногда совершаешь тот или иной поступок, после которого приходится опускать глаза. Но вы не можете этого понять, вы не можете.

– Нет, я очень хорошо могу это понять. Совершенно верно, иногда совершаешь тот или иной тайный грех, после которого опускаешь глаза перед людьми.

Он принял это за полувопрос, за предложение продолжать, – ну, а дальше? Она хотела показать, что она сочувствовала, что она могла понять и простить. Он приготовился рассказать ей, в чём состоял его грех; это был обман, подлог, ему однажды недоставало денег для пари, которое он проиграл, истинная правда, для пари на честное слово, тогда он предъявил документ и получил деньги.

Он начал:

– Это было так...

Но она снова прервала его.

– Нет, нет, нет. Не рассказывайте мне ничего! Мы ничего не будем рассказывать: хорошо? Нет, милый, повеселимся немного в этот вечер, а то мне так плохо. Я почти не могу больше...

Она сделала над собой усилие, чтобы не разрыдаться.

Он был слишком изумлён, чтобы продолжать, он не сказал ни слова. Одно мгновение он снова подумал, не поблагодарить ли её за деньги; но, может быть, было неделикатно с его стороны напоминать ей так упорно о бедности её матери, о ростовщике, велосипеде, и он молчал.

Затем она принялась расспрашивать его о старинных портретах, которые стояли на его столе, о его родителях, о его единственной сестре, обо всех этих вещах, о которых она раньше совсем не упоминала. И она удивилась и обрадовалась, когда он показал ей портрет своей сестры.

– Вы сегодня вечером такая добрая, – сказал он, – не показать ли вам моё последнее письмо из дому? Но оно не совсем правильно написано.

Она взяла письмо и прочла его с искренней радостью. Какие здоровые и веские суждения, какая любовь! Их обоих рассмешило заключение, где отец, который никогда не шутил, наставил целую массу знаков один за другим и написал: «При сём прилагается дюжины две знаков препинания, которые ты сам можешь расставить в письме». О, это была глубоко честная душа, наивная и сильная, настоящий верующий человек.

И в то время, как Гойбро опять складывал письмо, Шарлотта сидела и смотрела на него, думала и смотрела. Они заговорили о Фредрике. Он теперь решил попытать счастья в Америке и уже начал сбывать свои книги; у него было немало книг, на билет, вероятно, хватит. Шарлотта хотела бы поехать с ним, но у неё не было средств на это. Она рассказала с улыбкой, которая была почти вздохом, что она весь вечер просила Бога о деньгах на проезд, хотя она не заслуживала его помощи.

– Нет, вы не должны этого делать, – сказал Гойбро неосторожно. – Вы не должны уезжать.

– Почему нет? Мне хочется, Я здесь так надоела самой себе.

– Но, кроме себя, вы никому другому не надоели. Многие будут сильно тосковать по вас, если вы уедете.

– Кто будет по мне тосковать?

Прежде всего он сам, он будет тосковать дни и ночи. Но он ответил:

– Если уж вы спрашиваете: Эндре Бондесен, например.

Она крикнула: «нет», сжала руку и крикнула: «нет», бледная от волнения, резким голосом. И она захохотала отрывисто, насмешливо.

– Я не хочу, чтобы он тосковал по мне, не хочу, чтобы даже вспоминал. Нет. – Она перешла на другой тои и сказала: – Нет, мы ведь должны быть весёлыми сегодня вечером?

– Да, давайте, – ответил он тоже.

Впрочем, она сама не могла забыть про Эндре Бондесена, она снова начала говорить о нём. Он сделал её несчастной настолько, насколько один человек может сделать несчастным другого. Но теперь они не должны больше говорить об этом, должны быть только весёлыми.

– Но вы его, вероятно, любили когда-то, – сказал Гойбро, – и затем...

– Я вам кое-что скажу, но вы мне не поверите, вы мне, должно быть, не поверите. Но если бы это было моим последним словом в жизни, я его никогда не любила. Я в этом теперь так же уверена, как уверена в том, что сижу здесь. Да поможет вам Бог понять, что я говорю, но вы этого, вероятно, не понимаете. Я не любила его. Но я была в него влюблена один вечер, и в этот вечер я стала... произошло... Но я никогда его не любила, я только была в него влюблена один вечер. И с того вечера я всё время знала, что я не любила его, но я пыталась верить, что я люблю, да, я упрашивала себя любить. Это одному Богу известно.

Гойбро почувствовал сильную тайную радость, его лицо покраснело, и он даже не делал попыток скрыть это. Да, так оно было: кому радость, а кому – горе. В своём ненасытном и весёлом волнении он хотел говорить дальше, хотел больше узнать; но она протянула руку к нему, дотронулась до его волос своими пальцами и сказала с умоляющим взглядом:

– Милый, давайте лучше говорить о другом!

Она невольно погладила его волосы, когда отвела свого руку назад. Трепет пробежал по его телу с головы до ног, и он взял её руку, сжал её.

– Но я буду тосковать по вас, если вы уедете, – сказал он почти у самого её уха.

– Да, может быть, вы, – сказала она так же тихо. – Но вы должны знать, что я этого не стою.

– Вы – не стоите!

Он пододвинулся ближе к ней, опустился на колени у её кресла и взял обе её руки. Она позволила ему держать их и прошептала с улыбкой:

– Да, но этого вы не должны делать. Кто-нибудь может войти.

– Нет, мы никого не слышим, никто не идёт. Я так счастлив в эту минуту, как никогда в моей жизни, никогда. Смотрите же, я держу ваши руки, знаете вы это?

– Да.

В передней послышались шаги, кто-то прошёл по ней в кухню. Шарлотта вскочила, но сейчас же опять села. Гойбро снова взял её руки и поцеловал их; он гладил эти тонкие, белые руки, которые он так часто целовал мысленно, теперь его губы покоились на них в горячем восторге.

И он сказал, прошептал несколько слов, он надеялся, что всё это не было сновидением, просил её о позволении любоваться ею, как любовался всё время. Никто, никто не знал, как его сердце стремилось к ней всю эту зиму.

Она ответила на это:

– Вы говорите, что вы счастливы, Гойбро; но завтра вы этого не скажете.

– Завтра и всегда, если можно. Скажите, можно ли? Вы решите это, вы одна. Почему не завтра? Да, именно завтра, непременно завтра. Потому что завтра я улажу одно неприятное дело, которое угнетало меня, и, если мне можно будет встретиться с вами завтра вечером, я спрошу вас кое о чём, буду кое о чём просить на коленях, Шарлотта.