Текст книги "Редактор Люнге"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Редактор Люнге

Роман

I

Многое, многое бывает на свете...

Из дома в квартале Гегдегауген выходят два господина. Один из них – сын хозяйки дома, кандидат Илен, одетый в светло-серый костюм, с шёлковой шляпой и тросточкой, другой – его друг и товарищ по гимназии, радикал11
  В 1888 норвежская партия «Левая» (Венстре), представлявшая мелкую и среднюю буржуазию и часть интеллигенции, раскололась на радикалов и умеренных. В 1891—1893 правительство, сформированное радикальными Венстре, провели своё главное требование – создание независимой, национальной консульской службы для Норвегии. Однако выполнение этого решения было сорвано королевским вето.


[Закрыть] Эндре Бондесен. Они останавливаются на минуту и смотрят вверх, на окно второго этажа, где стоит молодая девушка с рыжеватыми волосами и кивает им головой; они кивают ей тоже, раскланиваются и уходят. Илен кричит своей сестре:

– До свидания, Шарлотта!

На Бондесене чёрный, плотно облегающий его шевиотовый22
  Шевиот (англ. cheviot) – одно из распространённых названий шерстяных и полушерстяных костюмных тканей, вырабатываемых саржевым переплетением нитей, вследствие чего на их поверхности получаются диагональные полоски.


[Закрыть] костюм, шёлковая шляпа и шерстяная рубашка со шнурами на груди. Сразу видно, что он спортсмен. Тросточки у него нет.

– Рукопись у тебя? – говорит он.

Илен отвечает, что рукопись у него.

– Ах, когда такая погода, с таким высоким небом... Хорошо теперь на холме святого Ганса, на поле – с высоким небом и с шумом в листве. Когда я состарюсь, я поселюсь в деревне.

Эндре Бондесен изучал право. Ему было лет двадцать пять – двадцать шесть, у него были красивые усы и редкие, шелковистые волосы под шляпой.

Цвет лица был бледный, почти прозрачный, но раскачивающаяся походка и размахивание руками показывали, какой он смелый. Он не был силён, зато был ловок и вынослив. Впрочем, науками он уж больше не занимался, он ездил на велосипеде и был радикалом. Он мог себе это позволять: каждый месяц он получал деньги из дому, от своего отца, землевладельца в Бергене33
  Берген – город и порт на западе Норвегии, на побережье Северного моря, в глубине Бю-фьорда. Второй по количеству населения и экономическому значению после Осло город в стране.


[Закрыть], который совсем не отличался скупостью. Эндре тратил не так уж много, но всё же временами у него возникала нужда в деньгах, и он сам часто рассказывал, какими уловками ему удавалось склонять отца к высылке ему небольших сумм сверх установленного месячного содержания. Он, например, однажды написал домой, что должен начать заниматься римским правом, а римское право можно изучать только в Риме, поэтому он надеется получить на поездку ту ничтожную сумму денег, о которой просит. И отец прислал деньги.

Илен был одних лет с Бондесеном, но отличался ещё большей худобой, ростом был немного выше, не носил усов, имел длинные белые руки и тонкие ноги. Кожа на его лбу иногда быстро вздрагивала над переносицей.

На улице они раскланиваются с одним знакомым. Бондесен говорит:

– Если бы он только знал, по какому делу мы идём!

Бондесен был в превосходном настроении. Наконец-то ему удалось переубедить своего друга-аристократа, над обращением которого он трудился целых три года!

Это был для него торжественный день, и он даже отказался по случаю такого события от поездки в Эйдсволль. Шарлотта сидела и смотрела ему прямо в глаза, когда он в двадцатый раз убеждал её брата самыми вескими своими доводами. Кто знает, может быть, он на неё тоже немного подействовал.

– Слушай, рукопись у тебя? – повторяет он. – Ты не забыл её на столе?

Илен хлопает себя по боковому карману и снова отвечает, что рукопись у него.

– Впрочем, не так уж опасно, если я её оставил на столе, – добавляет он. – К тому же мне не верится, что он её примет.

– Примет, примет! – отвечает Бондесен. – Люнге немедленно же примет её. Ты не знаешь редактора Люнге. В нашей стране немного людей, перед которыми я так преклоняюсь, как перед ним; он меня многому научил, когда я ещё был мальчиком и жил дома, и меня всегда охватывает чувство тёплой признательности, лишь только я его вижу на улице. Странное чувство, знаешь! Разве тебе приходилось когда-нибудь видеть подобный талант? Три-четыре строчки в его газете выражают столько же, сколько целый столбец в других. Он бьёт больно, да, но так и надо, они этого заслуживают. Ты читал маленькую заметку о министерстве в последнем номере? Первые шесть строчек кроткие, мирные, без всякой скрытой злобы, но зато седьмая, единственная строчка – меткий удар, закончивший заметку, оставив после себя прекрасный кровавый след. Да, да, он способен на такие вещи!.. Когда ты придёшь к нему, скажи, мол, так и так, писал уже раньше, кое-что послал за границу, и ещё больше находится у тебя в голове. С этими словами ты положишь перед ним рукопись. Если бы только мне надо было за чем-нибудь тоже к нему сходить! Но когда я сам кое-что напишу, я думаю – впоследствии, может быть, на будущий год, так ты уж мне должен будешь оказать услугу и отнести это к нему. Да, тебе, видно, придётся это сделать, у меня самого не хватит смелости, я знаю, – ведь он имел на меня сильное влияние.

– Ты говоришь так, как будто я уже окончательно пристроился в «Газете».

– Между мною и тобою большая разница. Ты явишься к нему со старинным известным именем, ведь не всякого зовут Илен; кроме того, ты пишешь научные статьи.

– Как ты спешишь! – восклицает Илен. – Не могу же я явиться к нему, обливаясь потом.

– Да, ты прав! Ты должен войти к нему совершенно спокойным. А я подожду внизу, пока ты не выйдешь... Этот медведь Гойбро сказал, что он не читает больше «Газеты». Да это вполне и соответствует степени его образованности, он, разумеется, ничего не читает...

– Нет, он читает много, – говорит Илен.

– Гойбро? Гойбро читает много? Но если хочешь следить за прогрессом и быть передовым человеком, так ведь надо читать «Газету», я думаю. Гойбро засмеялся, когда я сказал, что «Газета» – радикальный орган. Уж слишком он важничает. Я – радикал и говорю, что «Газета» тоже радикальна. Да, она рекламирует и расхваливает себя, – но, откровенно говоря. почему и нет? Разве у неё нет оснований чувствовать своё превосходство? Все газеты ей подражают, даже подыскиванию заголовков для своих статей им надо учиться у «Газеты». Разве это не правда? Впрочем, пусть говорят что угодно, но «Газета» – единственный орган, пользующийся известным влиянием. Ведь Люнге – можно почти буквально сказать – вручил портфели нашим министрам, а теперь не задумается перед тем, чтобы их снова свергнуть. Конечно, он таким образом разрушает результаты своей собственной работы, но разве в этом вина Люнге? Разве министерство не изменяет своему старому знамени? Надо прекратить такой позор! И Люнге уж об этом позаботится.

– С тех пор, как ты упомянул про заголовки, я всё время думаю, уж не найти ли мне какое-нибудь другое заглавие для своей статьи?

– И как она теперь озаглавлена?

– Теперь она называется просто: «Нечто о сортах наших ягод».

– Вот что, пойдём в «Гранд»44
  «Гранд» – гостиница в Христиании, в ресторане которой собирались деятели искусства и литературы.


[Закрыть] и придумаем другое заглавие.

Но когда они пришли в «Гранд» и взяли себе по кружке пива, Бондесен переменил своё решение. Правда, «Нечто о сортах наших ягод» – совсем не подходящее название статьи для «Газеты», оно некрасиво, кажется каким-то деланным и к тому же не уместится в одной строчке. Но всё же это заглавие вполне соответствует скромной работе дебютанта, которую предстоит положить на стол выдающегося редактора. Они предоставят самому Люнге придумать название, ведь нет равного ему в деле изобретения пикантных заголовков. «Нечто о сортах наших ягод» – пока хорошо и так, не надо прибавлять ни одного слова больше.

Молодые люди снова вышли на улицу. Подходя к дому, где помещалась редакция «Газеты», они оба невольно замедлили шаги. Бондесен казался сильно смущённым. Название «Газеты» красовалось над воротами, на фасаде дома, на оконных ставнях, на дверях – всюду, где только можно было его поместить. Из типографии доносилось жужжание ремней и колёс.

– Видишь, – сказал Бондесен, – дело ведётся в больших размерах!

Он говорил сдавленным голосом, несмотря на весь шум.

– Да, одному Богу известно, как всё сложится! – сказал Илен, улыбаясь. – Но ведь хуже, чем «нет», я не услышу.

– Иди к нему и поступай, как я сказал, – подбадривал его друг. – Ты кое-что послал в один заграничный журнал, а ещё больше у тебя в голове. «Вот, пожалуйста, тут нечто о наших ягодах, о сортах наших ягод...» Я буду ожидать тебя здесь.

Илен вошёл в переднюю редактора. Здесь сидели два господина, писали и резали ножницами, и ему показалось, что в ходу, по крайней мере, пять ножниц; дело, видно, велось в больших размерах. Он спросил редактора, и один из этих господ жестом указал ему на дверь в кабинет редактора, которую он открыл.

Там было много народу, даже две дамы; посредине комнаты, у стола, приставленного к стене, сидел сам редактор, Александр Люнге, выдающийся журналист, которого знал весь город. Он – мужчина лет сорока, с выразительным, живым лицом и жизнерадостными молодыми глазами. Его светлые волосы коротко подстрижены, борода тщательно выхолена, костюм и ботинки – новые. В общем, он производит впечатление любезного и симпатичного господина. Обе дамы улыбаются тому, что он сказал, а сам он сидит и распечатывает телеграммы, затем снабжает их надписями, которые подчёркивает по нескольку раз; когда он наклоняется над столом, показывается его двойной подбородок, а жилет собирается на животе в толстые складки.

Он кивает Илену, не отрываясь от работы и продолжая в то же время говорить направо и налево.

Илен осматривается. На стенах висят картины и вырезанные из журналов иллюстрации, газеты и журналы лежат везде, на стульях, на окнах, на полу; руководства и лексиконы в беспорядке нагромождены на полке над головою редактора, а его письменный стол до того завален бумагами и рукописями, что редактор почти не в состоянии свободно двинуть рукой. В каждом углу комнаты чувствовалась деятельность этого человека. Груды печатных произведений, беспорядок повсюду, непролазные топи газет и книг давали представление о том, какая могучая, неустанная работа здесь кипит. Нигде не было покоя, телефон звонил, не переставая, люди входили и выходили, из типографии слышался шум машин, а почтальон приносил всё новые и новые кипы писем и газет. Казалось, что руководитель газеты рисковал каждую минуту утонуть в целом море работы и трудностей, что целая вселенная в миниатюре устремлялась к нему и ждала его указаний во всём.

А сам он сидит посреди этой сутолоки в величественном спокойствии и сосредоточивает в своих руках все нити управления, делает надписи на телеграммах, выслушивает важные сообщения, пишет заметки на отдельных листах, разговаривает с находящимися в комнате людьми, открывает время от времени дверь, чтобы спросить о чём-нибудь или отдать приказание своим подчинённым в конторе. И всё это для него словно игра, он иногда даже отпускает шутки, которые вызывают смех у дам. Входит бедная женщина, Люнге знает её и знает, зачем она пришла; она, очевидно, постоянно приходит в определённые дни; он подаёт ей через стол крону, кивает головой и продолжает писать. Его сети раскинуты повсюду, и над головой каждого сверкает меч «Газеты»: редактор обладает большой властью в государстве, а у Люнге власти больше, чем у всякого другого. Он смотрит на часы, встаёт и кричит секретарю в другую комнату:

– Что, министерство ещё не прислало нам никаких объяснений?

– Нет.

И Люнге спокойно садится снова на своё место. Он знает, что министерству волей-неволей придётся дать требуемые им объяснения, иначе он нанесёт ему ещё один удар, быть может, роковой.

– Боже, как вы жестоко обращаетесь с бедными министрами! – говорит одна из дам. – Ведь вы их совсем убиваете.

Люнге отвечает серьёзно и горячо:

– Так надо поступать в Норвегии с каждым изменником!

Налево от него, у окна, сидит одна очень важная для редактора «Газеты» личность, худощавый, седой старик, в очках и парике, – господин Оле Бреде. Этот человек – журналист без места, который никогда ничего не пишет – является другом Люнге и его незаменимым руководителем; злые языки дали ему прозвище Лепорелло, потому что он неразлучно находится при Люнге55
  Лепорелло – слуга Дон Жуана в опере Ф.А. Моцарта «Наказанный распутник, или Дон Жуан» (1787).


[Закрыть]. В газете он не сотрудничает, единственное его занятие – сидеть на стуле и занимать место. Он ничего не говорит, если только его о чём-нибудь не спрашивают, и даже в этом случае он с трудом подыскивает самые простые слова. Этот человек – поразительная смесь глупости и добродушия, он хладнокровен от лени и любезен от нужды. Редактор подшучивает над ним, называя его поэтом, и Лепорелло улыбается, словно речь идёт совсем не о нём. Когда дамы встают и уходят, редактор тоже встаёт, но Лепорелло продолжает сидеть.

– До свидания, – говорит редактор и кланяется с улыбкой. – Не забудьте ваш пакет, фрёкен66
  Фрёкен – почтительное обращение к девушке из знатной или чиновничьей семьи (в отличие от йомфру – обращения к девушке из простонародья).


[Закрыть]. До свидания.

Наконец он обращается к Илену.

– Что вам угодно?

Илен подходит к нему.

– У меня есть статья о сортах наших ягод; мне хотелось бы знать, пригодится ли она вам.

– О наших?..

– Ягодах.

Редактор берёт в руки рукопись и, рассматривая её, говорит:

– Вы раньше что-нибудь писали?

– Я послал небольшую статью о грибах в «Letterstedtska Tidskrift» и много различных работ у меня задумано. Но...

Илен умолкает.

– Грибы и ягоды – темы далеко не современные! – говорит редактор.

– Да, – отвечает Илен.

– Ваше имя?

– Илен, кандидат Илен.

Редактор слегка изумляется, услышав это старое консервативное имя. Теперь даже один из Иленов обращается в «Газету»! Ему стало приятно от сознания, что его могущество начало принимать внушительные размеры. Он бросил взгляд на молодого человека: тот был хорошо одет и, казалось, не очень-то нуждался, но Бог знает, может быть, дома не хватало средств на его расходы, может быть, он написал это только с целью заработать немного денег. Однако почему же он не обратился к газетам правых77
  «Правая» (Хёйре) – консервативная партия в Норвегии, представляющая крупную промышленную и финансовую буржуазию, высшее чиновничество. С 1884 попеременно делила правительственную власть с партией Венстре («Левая»).


[Закрыть]? Разве когда-нибудь раньше было слыхано, чтобы один из Иленов являлся в редакцию «Газеты»? Как бы то ни было, ягоды – предмет нейтральный, и, во всяком случае, тут никакой правой политики быть не может.

– Оставьте вашу статью у нас, мы её посмотрим, – говорит он и принимается за другие бумаги.

Илен догадывается, что аудиенция кончена, и раскланивается.

Когда он вышел на улицу и рассказал Бондесену, как всё произошло, тот потребовал дословной передачи разговора; ему хотелось узнать, как всё там было устроено, много ли было посетителей, о чём говорил Люнге с каждым из них.

– Изменники, ловко? Разве это не меткое выражение? – спрашивал он в восторге. – Изменники, великолепно, я это запишу на память. Ну, теперь уж ясно видно, что он её примет, это равносильно тому, что он её примет. Как ты думаешь, зачем же ему, в противном случае, оставлять её у себя?

И оба друга отправились домой в прекрасном настроении. Но по дороге они встретились с несколькими знакомыми, и Бондесен решил в честь событие заказать что-нибудь в «Гранде».

II

Вдова Илен имела небольшой дом в квартале Гегдегауген. Она жила вместе с сыном и двумя дочерьми на те деньги, которые зарабатывала различными путями, большей частью своим искусным рукоделием; кроме того, у неё была ещё маленькая пенсия. Вдова Илен была женщина изворотливая и бережливая, она умела жить на свои средства, как бы они ни были ограничены, и с утра до вечера была весела и довольна. Разве ей недавно не посчастливилось найти постоянного жильца в свою угловую комнату, господина, который платил в высшей степени аккуратно и оказался вдобавок очень симпатичным человеком! Слава Богу, самая тяжёлая борьба уже прошла! Вначале, когда дети были ещё маленькими, а сын учился, бывало иногда трудно пробиться. Но теперь эти времена прошли, Фредрик кончил университет, а обе дочери уже конфирмовались88
  Конфирмация (от латинского confirmatio – утверждение) – в протестантизме торжественный публичный акт (не рассматривающийся как таинство) приобщения юношей и девушек (14—16 лет) к церковной общине, сопровождается чтением «Исповедания веры» и особой молитвой.


[Закрыть].

Вдова Илен быстро расхаживала взад и вперёд по комнатам, приводила всё в порядок, стирала пыль, готовила обед и каждую свободную минуту употребляла на то, чтобы сделать несколько стежков на вышивке... Сегодня ей овладело какое-то необыкновенное беспокойство: она знала, что Фредрик делает первую попытку заработать немного денег после своего экзамена; а от того, как ему повезёт, зависело многое.

Если только Фредрик сумеет зарабатывать на своё содержание, всё в доме пойдёт хорошо; она не могла отрицать, что в её комнатах из-за внешнего комфорта и уютности стали всюду проглядывать признаки упадка, – новые вышивки покрывали ветхую мебель, печи и кровати потрескались и попортились. Но и это тоже изменится со временем к лучшему.

Однако почему Фредрик так долго не приходит? Он ушёл часов в одиннадцать вместе с Бондесеном и до сих пор не возвращается, а обед давно уж переварился. Было шесть часов, жилец уже пришёл домой, сидел и разговаривал с девушками, по обыкновению. Да, симпатичный жилец этот господин Гойбро. Целый день он был занят своими собственными делами, утром ходил на службу в банк, посещал библиотеку, делал, что ему вздумается, а когда вечером приходил домой, часто садился у них с книгой или какими-нибудь бумагами, которые он читал. Фру Илен сама просила его навещать их почаще, у неё были на то свои собственные соображения: ведь когда господин Гойбро бывал у них, она сберегала расходы на освещение и отопление его комнаты в это время. Кроме того, его присутствие было приятно дочерям, – он их иногда кой-чему учил. Вдобавок ещё эта история с велосипедом, который он подарил Шарлотте. Да, действительно, лучше этого квартиранта не найдёшь, и она всеми силами будет стараться, чтобы он от них не уходил.

Дочери сидели за своей работой и трудились с усердием. Шарлотта была высокого роста, полная, с рыжеватыми волосами и пышным бюстом, кожа на её лице была удивительно прозрачная, с маленькими красными пятнышками, нежная и мягкая, как бархат. Она уже составила себе имя в кругу любителей спорта, благодаря своему знакомству с Эндре Бондесеном и своей прекрасной езде на велосипеде. Её сестра была двумя годами моложе, её формы были менее развиты, и один глаз слегка косил. Впрочем, весь город знал об одной истории, случившейся с этой молодой дамой.

Однажды в тёмный вечер какой-то господин расхаживал взад и вперёд перед зданием музея скульптуры с твёрдым намерением проводить домой какую-нибудь даму; господин этот был Оле Бреде, Лепорелло, но он поднял воротник своего пальто, так что никто не мог его узнать. Он встречается с дамой, кланяется ей, та отвечает. Может ли он проводить её? Да, может.

И дама ведёт кавалера через улицы и переулки к одной своей подруге, где в это время были гости.

– Я живу здесь, – говорит дама, – надо только подняться с осторожностью.

Кавалер снимает свои ботинки и взбирается по лестнице на цыпочках.

На третьем этаже они останавливаются – дверь в квартиру открыта, и они входят.

Вдруг дама отворяет дверь в комнату, широко распахивает её и толкает кавалера вперёд. Комната залита ярким светом и полна гостей.

Дама показывает на бедного кавалера, который стоит с ботинками в руках и в оцепенении глядит на присутствующих. Она говорит:

– Этот человек увязался за мною на улице!

Этого было достаточно, её подруги закричали:

– Боже, неужели он в самом деле приставал к тебе!

А когда они немного пришли в себя и разглядели, кто перед ними стоит, они, одна за другой, с криком удивления назвали имя Лепорелло.

Тут кавалер догадался, что лучше всего исчезнуть, и исчез.

Дама, которую он провожал, была София Илен!

После этой истории все увидели, с какими личностями поддерживал знакомство Люнге, этот радикальный редактор! Как он отнесётся к этому происшествию? Разумеется, обойдёт его молчанием!

На другой день в «Газете» появилось скромное сообщение о происшедшем, под заглавием: «Мужество молодой дамы». Она действовала очень хорошо, говорила «Газета», и её поступок достоин подражания. Пусть он влечёт наших молодых дам к высшим целям.

Да, к высшим целям.

Эта маленькая заметка произвела сразу гораздо большее воздействие на семью Иленов, чем все радикальные аргументы Эндре Бондесена; с этого дня Бондесену было позволено приносить к ним «Газету». Что за редактор этот Люнге! Личные отношение не играли никакой роли у этого сильного характером человека, он строго осуждал даже своего собственного Лепорелло, когда это было необходимо...

Обе сестры шьют своими проворными пальцами, в то время как мать то входит, то выходит из комнаты, а господин Гойбро сидит и наблюдает за ними. Он – мужчина лет тридцати, волосы и борода его черны, как уголь, но глаза голубые, и эти голубые глаза смотрят очень странно и задумчиво. Иногда он подёргивает в рассеянности то одним, то другим своим сильным плечом. У него привлекательная наружность, а смуглое лицо делает его похожим на иностранца.

Лео Гойбро был обыкновенно очень тих и скромен; часто он говорил только самое необходимое, а затем снова углублялся в чтение или начинал о чём-нибудь размышлять. Но, если он иногда воодушевлялся, его речь и взор вспыхивали огнём, и он проявлял необыкновенные скрытые силы. Этот человек был, впрочем, уже двенадцать лет студентом и занимал у своих друзей одну-две кроны при случае. Таков он был. Он поселился у Иленов пять месяцев тому назад.

– Дамы всё время неустанно трудятся, – сказал он.

– О, да, надо работать усердно.

Что это такое, осмелится он спросить? Ковёр. Разве он не красив, а? Его отправят на выставку. А когда он будет готов, каждой из них будет исполнено какое-нибудь скромное желание, так обещала им мама. Шарлотта хочет короткий, простенький костюм велосипедистки. А фрёкен София?

– Десять крон на текущий счёт в банке, – отвечает София.

Гойбро снова принимается за чтение своей книги.

– Голубой костюм для спорта, – повторяет Шарлотта, и Гойбро смотрит на неё.

– А, что такое?

Нет, ничего. Ей необходимо приобрести себе новый костюм, раз она ездит на велосипеде.

Гойбро что-то бормочет о том, что спорт слишком уж развился. Теперь скоро можно будет сказать, что нет такого человека, который бы на чём-нибудь не ездил.

Вот как? Да, время такое настало, прогресс. А какой, кстати, у господина Гойбро идеал молодой девушки, не потрудится ли он сказать? Дама, которая ходит только пешочком?

Нет, он совсем так не думает. Однажды он был домашним учителем в одной семье, о которой постоянно впоследствии вспоминал. Это было в деревне, там не было ни тёплых ванн, ни городской пыли, ни одетых мопсов, но зато молодые дамы были горячие и задорные, полные сил и готовые от души смеяться с утра до вечера. Им, вероятно, плохо бы пришлось, если бы их проэкзаменовали по разным учёным материям, он вполне уверен, что они ничего не знали о пяти периодах в истории земли или о восьми видах манер, но, Боже мой, как бился их пульс и как сверкали глаза. И какое полное невежество они обнаруживали в области спорта! Однажды вечером мать им рассказывает, что у неё когда-то было кольцо с камнем, которое она теперь потеряла; камень был голубой, Бог знает, был ли он совсем настоящий, кольцо она получила в подарок. Тогда Болетта, старшая из дочерей, говорит: «Если бы у тебя, мама, было кольцо, ведь тогда ты мне бы его отдала?» Но, прежде чем мать успела ответить, Тора нежно прижимается к ней и говорит, что тогда она получила бы его. Представьте себе, сёстры начинают ссориться, злиться друг на друга и с забавной горячностью спорят из-за того, кому бы досталось кольцо, если бы оно не пропало. Это происходило совсем не потому, что им хотелось отнять друг у друга кольцо, а потому, что каждая из них желала, чтобы мать её любила больше.

– Ну? – произносит Шарлотта удивлённо. – Что же особенно идеального в том, что обе сестры начали ссориться?

– Господи Боже, если бы вы это только видели своими собственными глазами! – отвечает Гойбро. – Нельзя передать, насколько это было трогательно. Мать наконец говорит им обеим: – «Слушайте, девочки, с ума вы, что ли, сошли, Болетта, Тора – вы поссорились?» – «Мы поссорились?» – восклицают обе дочери, вскакивают и начинают обниматься. Они крепко прижались друг к другу, эти взрослые дети, а потом затеяли борьбу и, сцепившись, покатились на пол. Нет, они не были врагами, они смеялись от радости.

После этих слов наступает молчание, София усиленно работает иглой. Вдруг она втыкает её, бросает работу на стол и говорит:

– Какие взбалмошные деревенские девки!

Затем София уходит.

Снова наступает молчание.

– Да ведь вы же сами подарили мне велосипед, Гойбро, – говорит Шарлотта задумчиво.

– Ах... Разве я вас сейчас обидел? Не будь у вас велосипеда, я подарил бы вам его ещё раз, если бы вы этого пожелали. Я надеюсь, вы мне верите. Вы – совсем другое дело, в вас я не нахожу ничего дурного, конечно. Если бы вы знали, как я рад видеть вас и на велосипеде и... и здесь! Мне всё равно, где вы находитесь.

– Тсс! Гойбро!

София снова входит в комнату.

Гойбро рассеянно смотрит на свою книгу. Беспокойные мысли бродили в его голове. Действительно ли он обидел Шарлотту, её, которую он меньше всего желал бы обидеть! И он не успел даже попросить у неё прощения.

Постоянно всплывает эта история с велосипедом, эта глупая история, которая доставила ему так много мучительных часов. Да, правда, он подарил ей велосипед и при этом совершил одну ужасную подлость вполне сознательно. Однажды, в весёлую минуту, он обещал ей велосипед, и она засияла от радости; тогда он, само собою разумеется, должен был исполнить своё обещание. Сам он не имел средств, ему не хватило денег на такую дорогую покупку, да и откуда у него возьмутся большие сбережения? Коротко и ясно, он занял эти деньги, получил под две подложные подписи – коротко и ясно. Но никто не обнаружил преступления, никто не уличил его, подписи были приняты за настоящие, бумага положена на хранение, деньги выданы. А он затем платил, платил аккуратно каждый месяц, слава Богу, теперь оставалось уплатить только немного более половины, и он намерен так же аккуратно погашать долг, как и раньше. Да, он даже будет делать это с радостным сердцем; ведь он только один раз видел, как блеснули восторгом глаза Шарлотты, – это было, когда она получила велосипед. И никто, никто не сумеет найти даже самую ничтожную улику.

– Что это Фредрик не приходит! – говорит София.

– Фредрик обещал взять нам билеты в театр, если ему сегодня посчастливится, – объясняет Шарлотта.

Гойбро кладёт палец на книгу в том месте, где читает, и смотрит на сестёр.

– Вот оно что? Значит, поэтому-то дамы так нетерпеливы сегодня.

– Нет, не только поэтому. Фи, как вы можете так думать!

– Нет, нет, но и поэтому тоже. Да, это вполне понятно.

– А разве вы в театр не ходите?

– Нет.

– Неужели? Вы не ходите в театр? – спрашивает София тоже.

– Нет, не хожу.

– Но почему?

– Прежде всего потому, что скучно. Мне кажется, что нет ничего бессмысленнее этого. Мне до того надоедает вся эта ребяческая игра, что я способен стать посреди зрительной залы и завыть от отвращения.

На этот раз София не обижается. К такому необразованному человеку нужно относиться с состраданием.

– Несчастный! – говорит она.

– Да, я несчастный! – подтверждает он и улыбается. Наконец послышались шаги в передней, и немного спустя в комнату вошли Фредрик и Бондесен. Они, вероятно, выпили, были слегка возбуждены и наполнили всю комнату своим превосходным настроением.

– Поздравьте нас! – тотчас же крикнул Бондесен.

– Ну, правда? В самом деле удалось?

– Нет, нет, – отвечает Фредрик, – об этом мы ничего ещё не знаем. Он взял у меня рукопись.

– Я говорю вам, господа, это вполне равносильно тому, что он её возьмёт. Таков уж обычай. Я – Эндре Моор Бондесен – говорю это. Да-а!

В комнату вошла фру Илен, вопросы и ответы посыпались вперемежку.

Нет, спасибо, есть они совсем не хотят, они обедали в «Гранде», в честь события. Надо же было хоть чем-нибудь его отпраздновать. Они ещё притащили с собою бутылочку, которую предлагают попросту распить всем вместе.

Бондесен вытаскивает бутылку из кармана своего пальто.

Гойбро встаёт и собирается исчезнуть, но фру Илен уговаривает его остаться. Все оживились, пили, чокались и громко разговаривали.

– Что вы читаете? – спросил Бондесен. – Как, политическую экономию?

– Да ничего особенного, – тихо отвечает Гойбро.

– Вы, вероятно, много читаете?

– Нет, я читаю немного, не очень много.

– Да, во всяком случае вы не читаете «Газеты». Не понимаю, как человек вообще может обойтись без чтение такого органа. Но знаете что: вы с жаром утверждаете, что не читаете «Газеты», а между тем читаете её усерднее всех, как я слышал; если не ошибаюсь, я узнал об этом в одном из номеров самой газеты. Но это относилось, конечно, не к вам, Боже сохрани! За ваше здоровье! Нет, Боже сохрани, ведь это к вам не относилось, а? Скажите на милость, что вы собственно имеете против «Газеты»?

– Я, собственно, ничего против неё не имею, пусть её считают чем угодно. Я только не читаю её больше, у меня пропал к ней интерес, и она мне кажется смешной.

– Вот как! По-вашему выходит, что она совсем не руководящий политический орган? Она не имеет никакого влияния? Она, значит, меняла убеждения, обманывала и совершала разного рода низости? Разве вы когда-нибудь видели, чтобы Люнге отступил хоть на один вершок от своих убеждений?

– Нет, я этого не знаю.

– Вы не знаете. Но ведь прежде, чем говорить, надо знать, о чём говоришь. Простите.

Бондесен был в превосходном настроении и говорил громко, с оживлёнными жестами, – ничто не могло его остановить.

– Вы сегодня ездили на велосипеде, фрёкен? – спросил он. – Нет? Но вчера ведь вы тоже не ездили? Надо упражняться, у вас превосходные способности, их нужно развивать. Знаете: Вольф, как я слышал, должен играть каждый день по два часа, чтобы сохранить свою технику. Так обстоит дело и со спортом – надо каждый день упражняться.

За твоё здоровье, Илен, старый товарищ! Тебе бы тоже полезно было ездить на стальном коне. Впрочем, ты сего дня доказал, что способен на другие вещи. Да, выпьем по стаканчику за начало карьеры Фредрика Илена, за первые плоды его таланта! Ура!

Он подвинулся ближе к Шарлотте и заговорил с ней, понизив голос. Ей, в самом деле, надо почаще выходить из дому, иначе она, пожалуй, тоже примется за политическую экономию. А когда Шарлотта рассказала ему, что у неё будет новое голубое платье, он пришёл в восторг и сказал, что в своём воображении уже видит её в новом костюме, ей-Богу. О, если бы только он удостоился чести сопровождать её в этот день! Он попросил её об этом и получил согласие. Под конец они беседовали совсем тихо среди громкого разговора остальных.

Пробило одиннадцать часов, когда Бондесен поднялся, чтобы идти домой. В дверях он ещё раз обернулся и сказал:

– Смотри, Илен, следи за своей статьёй. Она может появиться на днях, даже завтра. Ты с такою же вероятностью можешь предполагать её появление завтра, как и во всякий другой день; возможно, что она уже отослана в типографию.