Текст книги "Редактор Люнге"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

XI

Утром Шарлотта провожала своего брата в редакцию. Он должен был уже в половине десятого быть в суде и был сильно расстроен. К чему он учился и писал, если его теперь заставляли приготовлять маленькие заметки о суде?

Редактор ещё не пришёл. Секретарь дал Шарлотте иллюстрированные газеты и журналы из сегодняшней почты, чтобы она их пока просматривала. Немного спустя в дверь вошёл редактор.

Он насвистывал, его шляпа была надета немного набекрень, в общем он, казалось, был в хорошем настроении. Он поклонился, улыбаясь, сказал несколько шутливых, ласковых слов Илену и попросил его, под конец, не забыть карандаша, когда он пойдёт в суд.

– Не может быть и речи о том, что вы останетесь при этой скучной работе, – сказал он, – но вы должны оказать нам эту услугу сегодня. Я, видите ли, принуждён был послать одного человека в Евнакер на собрание в честь Бьёрнсона.

Затем он ушёл в свою контору.

Немного спустя он снова открыл дверь и сказал:

– Не хотите ли войти сюда посидеть, фрёкен Илен?

Шарлотта вошла. Она была, в самом деле, очень довольна Люнге, который оказывал ей всегда величайшую любезность. Даже после того, как брат заглянул в дверь и сказал, что теперь он уходит в суд, она тихо сидела на своём месте и говорила с редактором, который между тем читал какое-нибудь письмо или быстро просматривал телеграмму. Вдруг он прекращает работу. Он встаёт и подходит к ней сбоку, здесь он останавливается и смотрит на неё. Она перелистывает свой иллюстрированный журнал, бросает на него взгляд и сильно краснеет. Он стоял, склонив голову немного набок и заложив руки за спину, его глаза были полузакрыты и прищурены, в то время как он смотрел на не.

– Какие у вас великолепные волосы! – сказал он вполголоса и засмеялся, дрожа.

Она не могла дольше сидеть, в её голове шумело, комната начала кружиться, она поднялась, и как раз в этот миг ей показалось, будто она почувствовала его руки вокруг себя, он дышал над её лицом.

Она испустила слабый, сдавленный крик, она слышала, как он сказал: «тсс!», и затем снова опустилась на стул. У неё было слабое ощущение, будто он поцеловал её.

Он опять наклонился над ней, она снова слышала, что он говорил; это были тихие, вкрадчивые слова, с которыми он обращался к ней, и когда он опять хотел обнять её, коснуться её, под предлогом помочь ей встать, она собрала все свои силы и оттолкнула его. Затем она поднялась, не сказав ни одного слова. Она сильно дрожала.

– Так, так! – сказал он успокаивающе и снова засмеялся нутряным, дрожащим смехом.

Она быстро распахнула дверь и вышла. Она была так растеряна, так мало сознавала, что делала, что даже поклонилась ему на прощание.

Когда она сошла вниз, ко входной двери, её глаза стали наполняться влагой. Она ещё дрожала и поднялась высоко на Замковый холм, прежде чем к ней вернулось спокойствие.

Нет, этому необходимо было положить теперь конец. Выходило, будто все знали, какая она была, и могли обращаться с ней самым скверным образом. Она расскажет Бондесену про всё и попросит его объявить немедленно же об их помолвке. А повенчаются они после, когда сумеют.

Она вдруг вспомнила о Гойбро. Да, он, конечно, тоже знал о ней всё; разве он не выступил прямо вперёд и не защитил её вчера вечером? Так далеко зашло дело. Впрочем, позднее вечером Гойбро был прямо-таки невежлив по отношению к ней, отвечал ей холодно, резко, даже служанке он не мог бы отвечать презрительнее, а ведь раньше он так хорошо относился к ней. Затем он пошёл с Мими, провожать этого взбалмошного человека домой, в снег и бурю. Ну, почему бы ему этого не делать? Она – Шарлотта – со своей стороны, не могла ожидать ничего другого, такая, какая она была.

Но у Мими стриженые волосы, а Гойбро однажды определённо сказал, что ему не нравятся дамы со стрижеными волосами; почему же он пошёл с Мими?

Вдруг она вспоминает о том, что случилось сегодня, в последний час. Это уже превратилось для неё словно в сновидение, она остановилась посреди Замкового парка и стала думать, действительно ли произошла эта сцена в редакционной конторе. О чём Люнге говорил? О свидании вечером? Прикоснулся ли он несколько раз к её груди, когда хотел помочь ей подняться? Может быть, всё это было только игрой воображения?! Она уж не была уверена, она устала и измучилась после длинной бессонной ночи, проведённой в рыданиях и отчаянии, она действительно не спала ни одного часа. Может быть, если хорошенько подумать, Люнге ей ничего не сказал, ни о чём не просил? Он, вероятно, просто хотел её успокоить, когда она вообразила, что почувствовала его руки на себе? Дай Бог, чтобы всё это было неправдой! Во всяком случае, она уже не помнила, как вышла из конторы на мостовую.

Бондесена она дома не застала.

С тяжёлым сердцем она отправляется дальше. Вечером она, вероятно, встретится с Бондесеном, она не хотела больше ждать, их отношения надо было выяснить немедленно. Её мысли постоянно заняты Люнге. Может быть, он ничего не сказал ей, она просто ошибалась; но он её поцеловал, это она ещё чувствовала; ей-Богу, он это сделал. И, идя домой, она несколько раз плюнула на мостовую..

Когда она вошла в прихожую, она, к своему удивлению, увидела Бондесена, который как раз в это время выскочил из комнаты Гойбро. Они смотрят друг на друга, он на мгновение теряет самообладание, затем быстро говорит:

– Да, тебя не было, я искал тебя по всему дому! Я сейчас заглянул в комнату Гойбро тоже.

– Ты хотел со мной поговорить? – спросила она.

– Нет. Я хотел только сказать тебе «доброе утро». Я тебя вчера не видал.

Она услышала шаги матери, быстро вытащила Бондесена за собой на лестницу и снова затворила входную дверь.

Они вместе вышли на улицу, они почти не разговаривали; каждый думал о своём.

Когда они вошли в комнату Бондесена, Шарлотта села на диван, а Бондесен возле неё на стул. Она осталась в пальто, в первый раз на этом месте. Затем она начала говорить о том, что лежало у неё на сердце; необходимо произвести перемену, люди видели всё и презирали её.

Видели? Кто видел это?

Все, все, Гойбро, Люнге, Бог знает, может быть, и Мими Аренцен заметила что-нибудь, она вчера так смерила её взглядом.

Бондесен засмеялся и сказал, что всё это чепуха.

Чепуха? Нет, к сожалению, – и он должен верить ей.

Она вдруг сказала сдавленным рыданиями голосом, что даже Люнге оскорбил её сегодня.

Бондесен вздрогнул. Люнге? Она сказала Люнге?

Да, Люнге.

Что он сделал?

О, Господи Боже, зачем он её терзает? Люнге оскорбил её, поцеловал.

Люнге? – Рот Бондесена раскрывается от изумления.

– Чёрт побери, подумайте – сам Люнге! – сказал он.

Шарлотта смотрит на него.

– Тебя как будто не особенно огорчает это? – сказала она.

Бондесен молчит некоторое время.

– Я тебе скажу только, – ответил он, – что Люнге совсем не такой, как все другие.

Тут она широко раскрывает глаза.

– Что ты под этим подразумеваешь? – сказала она наконец.

Но он быстро и нетерпеливо покачал головой и ответил:

– Ничего, ничего! Как ты можешь быть такой положительной во всём, Шарлотта!

– Нет, что ты под этим подразумевал? – закричала она вне себя и вдруг уткнулась лицом в диван, дрожа от рыданий.

Бондесен ничего не мог сделать против того, что его чувства к Шарлотте охладевали с каждым днём. За последний месяц он переживал внутреннюю борьбу из-за того, должен ли он после всего, что произошло между ними, вступать в брак, который был ему совсем нежелателен, или открыто и честно положить конец их отношениям? Разве не случались открытые и честные разрывы всех отношений в жизни? Как обстояло дело с «Газетой»? Когда она не могла больше служить политике вражды и злобы к братскому народу в вопросе об унии, она мужественно выступила вперёд и отреклась от неё. Что другое мог он сам – Бондесен – сделать по отношению к Шарлотте, как честный человек? Разве он был бы прав по отношению к себе самому и к ней, если бы заключил на всю жизнь союз, основанный на лжи и скрытой холодности?

Он действительно обдумал всё по совести и долгое время чувствовал тяжёлое раскаяние; теперь он пришёл к тому результату, что лучше всего для них обоих было мирно расстаться.

Ему даже казалось, что его человеческое достоинство стало выше от этого решения, он чувствовал в себе мощь правды, стал силён и высок от сознания, что он поступает правильно...

Так как Шарлотта продолжала рыдать, он сказал, насколько мог, мягко и осторожно:

– Поднимись и выслушай меня спокойно. Мне бы хотелось тебе кое-что сказать.

– Ты меня, вероятно, уже больше не любишь, Эндре, – сказала она совсем тихо.

На это он ничего не ответил, он погладил её волосы и сказал:

– Дай мне объясниться...

Но тут она подняла голову и взглянула на него. Её глаза были сухи, она ещё всхлипывала.

– Правда ли это? Скажи мне, ты меня не любишь? Ну, отвечай же, отвечай!

Он нашёл в себе силы сказать ей мягко и искренно, что он любит её не так сильно, как раньше, не совсем так сильно; да, к сожалению, не любит. Он ничем не может помочь этому, она должна ему верить. Но он высоко ценит её.

На несколько минут стало тихо, только Шарлотта ещё не перестала рыдать. Её голова склонилась вперёд, совсем упала на грудь, она не двигала ни одним пальцем.

Ему было действительно больно видеть её настолько огорчённой из-за него.

Он искал, чем бы унизить себя перед ней, сказал, что, в сущности, она могла бы радоваться, он не был достоин её, она ничего, ничего не потеряла. Но он решил, что ему, как честному человеку, надо сказать ей правду, пока ещё было время. А затем пусть она делает с ним, что хочет.

Снова наступило долгое молчание, Шарлотта приложила руки ко лбу. Пауза затянулась так бесконечно долго, что он взял свою шляпу со стола и начал её поглаживать.

Вдруг она порывисто отняла руку с лица, посмотрела на него с застывшей, недружелюбной улыбкой и сказала:

– Тебе очень хочется, чтобы я сейчас ушла?

Он смутился и положил свою шляпу обратно на стол.

Господи Боже, разве нельзя относиться к вещам с меньшей торжественностью? Ведь во всех жизненных отношениях происходят разрывы.

– Нет, спешить нечего, – ответил он немного резко, чтобы ничем не ослабить своей решимости.

Тут она поднялась и пошла к двери. Он закричал ей вслед, что им надо расстаться друзьями, она должна простить его. Но она в это время отворила дверь и вышла, не говоря ни слова, не бросив на него ни одного взгляда. Он слышал её шаги по скрипучим ступеням, всё ниже и ниже, во втором этаже, в первом этаже. Под конец он стал за гардиной у окна и видел, как она вышла на улицу. Её шляпа сидела ещё криво, оттого что она бросилась лицом на диван. Затем она исчезла за углом. Как криво сидела её шляпа!

Бондесен облегчённо вздохнул. Теперь всё прошло. Какую борьбу он вынес за последний месяц и с какой массой планов он носился, чтобы уладить самым лучшим образом эти несчастные отношения! Теперь борьба кончилась. С полчаса Бондесен сидит неподвижно на стуле и думает о случившемся. Ему было, откровенно говоря, больно нанести Шарлотте этот тяжёлый удар, так сказать, прямо в лицо. Для него было бы гораздо лучше, его желаниям больше соответствовало бы только намекнуть о разрыве, приступить к делу с большей осторожностью. Но она сама спросила, и ему пришлось ответить.

Не было никакого сомнения в том, что ему, как сильному волей человеку, следовало быть всегда верным по отношению к себе самому. Он не мог упрекнуть себя ни в чём ином, кроме того, что в своё время он слишком поспешно влюбился в эту молодую девушку. Здесь была ошибка, ведь с этого всё и началось! Но разве мог кто-нибудь отрицать право сердца принимать поспешные решения? Бондесен наконец вспоминает, что он ещё не завтракал. Идя по Замковому парку, он всё время думает о печальной сцене наверху в его комнате. Вспоминает всё так ясно, всё, что она сказала и что он ответил. Он вспоминаем также, как он встретил Шарлотту в прихожей, она едва не застала его в комнате у Гойбро.

Нет, но какой подозрительный парень этот Гойбро! Он работал, он закладывал мины, весь его стол был наполнен черновыми тетрадями и исписанными листами. Подумайте, он хотел выступать, начать борьбу не с кем иным, как с самим Люнге. Да поможет ему Бог! Он будет раздавлен, измельчен в кусочки между пальцами Люнге...

Как вам это понравится, – поцеловал её? Люнге? Слыхано ли было о таком смелом дьяволе! Кто бы этому поверил!

Илену повезло на суде, он просидел несколько часов и ничего не делал, но, когда он пришёл в редакцию со своей бумагой, оказалось всё-таки, что он наполнил, по крайней мере, два столбца кулуарными сплетнями и маленькими заметками. Так легко он никогда раньше не зарабатывал деньги. Люнге сейчас же просмотрел статью и нашёл её превосходной...

Тут Илен обратился к Шарлотте и спросил её, уж но заболела ли она сегодня в редакции «Газеты». Что с ней приключилось?

Шарлотта заснула крепким сном, когда пришла домой; она спала несколько часов. Теперь она была бледна и чувствовала лёгкий озноб, больше она ни на что не жаловалась.

Она ответила своему брату, что почувствовала себя нехорошо, да. Но это прошло, когда она вышла на улицу.

– Люнге очень боялся за тебя, – сказал Фредрик.

– В самом деле?

Пауза.

Вдруг она изумляет брата, заявивши, что никогда больше не будет провожать его в редакцию.

А когда он потребовал у неё объяснения, она сказала, что стыдится увидеть снова Люнге. Ведь вышло глупо заболеть, так сказать, на руках у чужих.

XII

Люнге был недоволен тем, что дал волю своим чувствам по отношению к Шарлотте. Это не надо понимать так, что он зашёл хотя бы на один волос дальше, чем мог бы оправдать, если бы это понадобилось; но было всё-таки неприятно оказаться отвергнутым, униженным, быть вынужденным отказаться от дела, не доведя его до конца. Всегда его унижали, всегда отвергали; только у более испорченных, у привычных женщин он добивался маленького успеха – среди многих других. Когда он, в свою очередь, являлся к ним, его впускали.

Он огорчался из-за Шарлотты тем более, что не мог отделаться от небольшой боязни. Он никогда раньше не осмеливался испытывать своё счастье у молодых дам её круга; никто не мог знать, что она придумает. У неё были родственники, большая семья, можно было поплатиться за это, очутиться в скверном положении. Ну, во всяком случае, третье лицо при этом не присутствовало, никаких доказательств не имелось.

Но ему была неприятна вся эта история. Теперь ему надо было ещё некоторое время смотреть сквозь пальцы на её бездарного брата; работы Фредрика Илена о суде были, в действительности, так невозможны, что он был бы осмеян, если бы печатал их. Но он должен был печатать их, оплачивать даже по вздутой цене, чтобы найти успокоение своей душе.

И Люнге поклялся, что никакая молодая дама не соблазнит его больше на глупые поступки.

Это не значит, что он вообще отказывался от своего восхищения перед женщинами, даже если это были более испорченные.

Вот, например, фру Дагни остановила его утром на улице и одним своим рукопожатием, одной из своих милых улыбок заставила вновь вспыхнуть его давнишнюю склонность к ней. Он не был более холоден, при всём своём желании он не мог бы быть более холодным. Фру Дагни была более чем любезна, она жаловалась, что видела его так редко за последнее время, сказала, что скучала по нём, что ей даже надо было кое о чём поговорить с ним, она кое-что надумала за последнее время.

Они условились пойти вместе вечером в театр, затем он проводит её домой. Люнге с нетерпением ожидал вечера. С ним, впрочем, случилась небольшая неприятность. Он отбросил в сторону газету, которую читал, и нахмурил лоб. Эта возмутительная, злонамеренная прачка из Гаммерсборга до сих пор ещё не перестала тревожить его, теперь она наконец поместила своё воззвание в «Злобах дня» и не умолчала, что «Газета» отказалась напечатать этот крик о помощи.

Люнге пожал плечами. Теперь он, чёрт возьми, отделался наконец от этой попрошайки, которая вдобавок являлась к нему со всем, чем угодно, только не с чистым лицом! Ну, вот видите, разве существует благодарность на свете? Заявила ли эта женщина вполне определённо, что он – редактор Люнге – вручил ей значительную сумму денег с самого начала? Ничего подобного, женщина этого совсем не сделала. «Газета» отказалась напечатать! Это было всё.

Как только Люнге покончил с самым необходимым для утреннего номера, он оставил контору. Ему надо было зайти к парикмахеру, а затем идти прямо к Дагни. Но сначала необходимо было исполнить одно поручение. Люнге направился в редакцию «Норвежца».

В редакцию «Норвежца»!

Ему, к сожалению, предстояло уладить одно немного щекотливое дело; но это дело не особенно уж его огорчало. Оно состояло в том, что его маленький делопроизводитель, исключительно из заботы о процветании «Газеты», взял и совершил глупый поступок. Делопроизводитель просто-напросто выпустил циркуляры к помещающим объявления, к пароходным обществам, купцам, канализационной компании в Фредриксгале, сравнил число подписчиков «Газеты» и «Норвежца» и убеждал публику помещать объявления в наиболее распространённом органе. Он составил этот план в своём собственном хитром мозгу, но выполнил его так грубо и откровенно, так неделикатно, даже совсем не намекнул на какой-нибудь принципиальный вопрос, и сам редактор должен был вмешаться в это. А что, если «Норвежец» найдёт в себе храбрости в этот раз и наделает глупостей! Что, если он обвинит его в нечестности по отношению к товарищу по убеждениям, к честно конкурирующему органу! Люнге ни за что на свете не хотел, чтобы его газету уличали в подобного рода низостях.

Он быстро улаживает дело с редактором «Норвежца». Он с шумом вбежал в редакцию, как один из самых известных в городе щёголей, сказал так и так, это было безобразие, позор, он об этом ничего не знал до сих пор, попросил извинения и обещал предотвратить повторения. Этим всё было исчерпано. Редактор «Норвежца» сказал несколько слов, которые надо было сказать, поклонился несколько раз, как надо было поклониться, и покончил с этим делом. Он был даже от души рад, что ему удалось оказать любезность своему знаменитому коллеге.

Затем Люнге сказал: «до свидания», и ушёл. Но редактор «Норвежца» тотчас же вошёл к своему секретарю и сообщил о случившемся. Он чувствовал желание поделиться своими мыслями с кем-нибудь, а никого, кроме секретаря, не было налицо.

Люнге миновал подводные камни. Он шёл по улице лёгкой походкой, со шляпой на затылке, и завернул к своему парикмахеру. Немного спустя он снова вышел на улицу, выбритый, причёсанный, сильно помолодевший и весёлый. Сегодня вечером он ведь свободен, у него не было никакой работы, не о чем было заботиться. Пройдя немного дальше по улице, он вдруг замечает, что у него нет манжет, он их забыл у парикмахера. Раздосадованный, он немного резко поворачивает обратно, идёт назад по той же дороге; через несколько минут он наталкивается на свою жену.

Она шла прямо ему навстречу.

Так, так, конечно! Чёрт возьми! Надо же было ему забыть манжеты! Он не мог никуда ускользнуть, не видно никакого переулка, чтобы свернуть в него, его жена, приближаясь, смотрела ему прямо в лицо.

Он поздоровался с ней кивком и сказал:

– Ты в городе?

– Да, – ответила она. – Слушай, не желаешь ли пойти со мной сегодня вечером в театр? Мне так хочется.

Он смутился.

В театр? Нет, он не может.

Неужели? А ей, в самом деле, так захотелось.

Но ведь она может пойти одна?

Она подумала и сказала задумчиво: «да». Но почему он не мог тоже пойти с ней один раз? Она не очень уж часто его просила.

Нет, у него сегодня вечером назначено собрание.

Да, но только на два акта? Во всяком случае, он может её проводить туда?

Он покачал головой и сказал немного нетерпеливо, что он принуждён отказываться от удовольствий, когда у него есть дела. Времена теперь не такие, чтобы заниматься пустяками. Министерство должно быть свергнуто, день был назначен.

Она подумала немного.

– Ну, хорошо, тогда я одна пойду, – сказала она.

– Да, иди. Слушай, не могла бы ты взять с собой кого-нибудь из детей? Ах, нет, правда, сегодня вечером ведь не для детей. Да, да. Я забыл свои манжеты у парикмахера, я иду к нему взять их.

Они расстались.

Ну, разве не было счастьем для него, что он встретил свою жену, прежде чем пошёл в театр! Право, она и раньше сталкивалась с ним и в театре и на концертах, не говоря ни слова, даже если он был с той или иной дамой; но это, во всяком случае, было для него уздой, стеснением, он не чувствовал себя вполне свободным.

Когда Люнге вошёл в квартиру фру Дагни Гансен, она встретила его радостным восклицанием. С его стороны было очень мило, что он нашёл время снова заглянуть к ней, в такие тревожные времена.

В комнате находился ещё один человек, некая фрёкен Гудэ, женщина с совершенно белыми волосами. Люнге сердечно приветствовал её, он и раньше встречал её здесь, она жила вместе с фру Дагни, как сестра, как подруга. Впрочем, фрёкен Гудэ сейчас же ушла из комнаты. Так она поступала, когда приходили чужие.

Лампы были зажжены, красный фонарь висел и горел в углу, над диваном, а у другой стены на столе стояла лампа с белым светом от белого шёлкового абажура. В печке весело пылал огонь.

Фру Дагни села на диван под красным фонарём, а Люнге против неё на стуле. Они говорили о последних городских новостях, о нападении в Сандвикене, про которое «Газета» готовилась напечатать завтра большую передовицу. Как люди могут быть жестоки друг к другу! Фру Дагни задрожала, когда она подумала об этом. Она жила одна-одинёшенька во всём этаже, с фрёкен Гудэ и служанкой, разве не могла очередь несчастия дойти также и до неё!

Люнге засмеялся и сказал:

– Одна-одинёшенька – три взрослых человека! – Впрочем, он согласился с ней, что если несчастие случится, то...

Ну, во всяком случае ни у кого не хватило бы жестокости причинить ей зло, стоило только посмотреть на неё. Он не мог этому поверить. Нет, ей бы быть на его месте! Анонимные письма, угрозы, вызовы почти каждый день!

И фру Дагни снова задрожала.

Подумать только! Что же он делает с подобными письмами?

Люнге презрительно пожал плечами, два раза пожал плечами и ответил равнодушно:

– Почти не читаю их.

– Скажите, пожалуйста! Но как вы осмеливаетесь на это, осмеливаетесь находиться в подобной обстановке?

Он ответил гордой шуткой:

– Да! Мы всюду в опасности, где ни ходим.

Вдруг фру Дагни вспоминает, что им надо в театр, она вскакивает. Нет, ведь она чуть не забыла!

Люнге смотрит на часы. Он немного замедлил свой ответ. В сущности говоря, уже поздно, первое действие для них, во всяком случае, будет потеряно. Когда они придут туда, будет уже столько и столько времени. К тому же у него очень мало свободного времени сегодня вечером, если сказать правду... И он сказал фру Дагни ту же ложь, что и своей жене: ему надо быть на ночном собрании, прежде чем он пойдёт домой; он не мог не явиться туда. Но фру Дагни не должна на него сердиться, он с большим удовольствием пойдёт в другой раз, это она сама прекрасно понимает, хотя бы завтра вечером. Она должна простить его за то, что он, к несчастью, принуждён был задержаться в конторе так долго. Имелось очень много дел в настоящее время.

И фру Дагни снова села. Она размышляла. Ну, если имеется какое-то препятствие, так и не надо. Но зато в другой вечер! Тогда уж без всяких отговорок!

Но ночное собрание возбудило её любопытство, ей захотелось узнать о нём поподробнее. Неужели он действительно от неё прямо же пойдёт на ночное собрание? Ну, как этот человек был велик и загадочен! На какие области он распространял свою деятельность! Она сказала:

– Вы, значит, пришли исключительно для того, чтобы сказать, что вы не можете идти сегодня вечером со мной в театр?

– Нет, – ответил он – не для этого. Я пришёл сюда прежде всего потому, что вы были так любезны и дали мне позволение на это, затем для того, чтобы услышать, о чём вы хотели поговорить со мной.

– Да, – сказала она, – если бы я только смела высказать это откровенно.

Затем она рассказала, о чём она думала за последнее время. Видите ли, её муж был в отсутствии, он находился в плавании, он вернётся домой через несколько месяцев. И Дагни так бы хотелось доставить мужу маленькое удовольствие, когда он приедет домой; она, может быть, не была такой, какой должна была быть во время его отсутствия. Ну, впрочем, об этом можно и не рассказывать. Но теперь она думала, что Люнге, с его огромным влиянием на министерство, мог бы помочь ей немного...

Люнге качает головой.

Она хочет, чтобы мужа повысили по службе?

Нет, это, наверное, невозможно? Правда? В этом она ничего не понимает. Но ей бы очень хотелось доставить мужу маленькое удовольствие, порадовать его чем-нибудь. Она, откровенно говоря, – о таких вещах, вероятно, стыдно говорить, – но она думала об ордене для него, о кресте.

Всё это Дагни произнесла, как один сплошной вопрос, и всё время наблюдала за лицом Люнге, когда говорила. Не видно было, чтобы он собирался отказать, наоборот, казалось, он был почти готов подать ей надежду.

Он засмеялся и сказал:

– Орден? Вашему мужу орден? Неужели вы придаёте значение подобным вещам?

Она энергично покачала головой.

– Нет, нет! – закричала она. – Не я, это вы хорошо знаете. Но, Боже, если он придаёт этому значение? Ведь он принадлежит к такого рода людям.

– Так! – сказал Люнге.

Он замолчал на некоторое время. Оба молчали.

– Беда только в том, – продолжал он, – что министерство уходит, на его место явится правое министерство, а при нём я почти ничего не могу сделать.

Она молчит. Оба молчат.

– Как это обидно! – сказала она наконец. – Иначе вы бы, пожалуй, сделали это, правда? Скажите, хотели бы вы сделать это?

– Я во всяком случае сделал бы всё, что мог, – ответил он.

– Спасибо.

И это «спасибо» тронуло его сердце. Он спросил:

– Вас очень огорчает, что вы не можете порадовать вашего мужа этой неожиданностью?

– Да, в сущности, очень, – ответила она, и на её глазах чуть не появились слёзы. – Я бы так хотела видеть его довольным. Потому что я, если сказать правду, часто, очень часто была рада, что он находится в отсутствии... Ну, не будем больше об этом говорить! – сказала она и перешла на более весёлый тон. – Могу ли я у вас спросить ещё одну вещь?

– Господи Боже, спрашивайте, конечно!

– Какое это ночное собрание, на котором вы должны быть, – вы мне не скажете этого?

– Это политическое собрание, – ответил он без размышления.

– Политическое собрание? Так поздно? Предстоит решить что-нибудь важное?

И снова он ответил без размышления:

– Дело идёт о падении министерства. Мы должны условиться относительно дня, повода.

Люнге не хотел признаться, что его политическое господство потерпело небольшое поражение. Среди правящей левой некоторые стали относиться подозрительно к великому редактору после его знаменитых статей об унии. Нельзя было определённо установить, на чьей стороне он был. Совещания происходили без него, председатель стортинга не посетил его ни одного раза со времени открытия парламента, Люнге не был уж больше необходим. Теперь он догадывался, что то здесь, то там происходили тайные собрания у вожаков, он в душе присутствовал на них, принимал участие, как и раньше, произносил свои меткие суждения и, как всегда, ни на вершок не отступал от своих принципов. Сегодня вечером непременно было совещание, Лепорелло пронюхал об этом, и падение министерства было, конечно, решено. На таком событии он, конечно, присутствовал, само собою разумеется, присутствовал.

– Вот как! Падение министерства! – сказала фру Дагни.

Она впала в задумчивость. Она вспомнила так ясно, как сильно это министерство поддерживалось несколько лет тому назад, первое либеральное министерство в истории страны. Её отец, пробст2020
  Пробст (от лат. praepositus – старшина), у лютеран – старший пастор.


[Закрыть] Кьелланд, знал первого министра лично; как часто он говорил со своими детьми об этом мощном норвежском борце, равного которому ещё не родилось в отечестве! Вся страна в течение целой человеческой жизни была полна отзвуками его голоса. Сердца стремились к нему, трепеща от восторга, когда он произносил свои боевые речи. Боже правый, как всё это было грустно, если даже такой человек не мог устоять! Подумайте, просто взять и отбросить его прочь, когда он истощил все свои силы за родину. Фру Дагни в душе жалела его. Она сказала:

– Значит, министерство должно наконец пасть? Первый министр тоже?

Люнге ответил коротко и ясно, без всякого следа сентиментальности:

– Конечно.

Значит, он падёт! Затем его забудут, никогда не будут его вспоминать, никогда не будут кланяться ему на улице; он будет словно умершим человеком. Фру Дагни дрожала при одной только мысли об этом.

Она стала бояться всяких катастроф; после этого несчастного происшествия с искателем приключений Нагелем в прошлом году, она не могла выносить никаких потрясений. А здесь падал один из самых ярких гениев Норвегии, его выбрасывали прочь, как использованный негодный предмет. Каждая ничтожная газета в стране сообщит о происшедшем, а затем будет молчать о нём вечно.

– Боже, как это мне кажется печальным! – сказала она наконец.

Искренное огорчение, которое звучало в этих словах, обратило на себя его внимание, его артистическое сердце сочувственно затрепетало, он посмотрел на неё тоже почти влажными глазами и сказал:

– Да, я тоже так думаю, но...

Она вдруг встала с дивана, подошла к нему, прямо к его стулу, положила свои руки ему на плечи и сказала:

– Не можете ли вы спасти его? Вы это можете.

Он растерялся, её близость, её слова, аромат её дыхания привели его, в самом деле, на мгновение в замешательство.

– Я? – сказал он.

– Да... О, если бы вы это сделали!

– Я этого, конечно, не сумею, – сказал он только. Когда он в то же время взял её за руки, она медленно отошла от него и начала ходить взад и вперёд по комнате, склонив голову, и оставила его снова одного.

– Он мог бы нас слушаться и быть более верным своему прошлому, – сказал Люнге. – Тогда бы он управлял в течение всей своей жизни.

– Да, это, конечно, так. – Фру Дагни снова села на диван. Затем она сказала: – Но разве гораздо лучше будет иметь правое правительство?

– Да, во всяком случае, если оно не нарушит верности и обещаний, – отвечал он.

Но Люнге всё-таки задумался над этими словами. Разве с точки зрения левой было гораздо лучше иметь правое правительство? После долгого молчания, он сказал:

– Но, впрочем, вы правы. Меня поразило то, что вы сказали.

Она полулежала на диване, она была прекрасна, её глаза смотрели на него, как две голубые звезды.

Люнге трепетал, ему было трудно устоять против женщины. Этот человек, который был так строг и неумолим, чья твёрдость принципов давно уже вошла в поговорку, который так беспощадно очищал общество от отбросов, этот человек дрожал в душе при звуке женского голоса. Она была права, очень возможно, что совсем не было так уж хорошо иметь правительство из одних правых. И вот его живой ум моментально начинает работать, в его голове проносятся всевозможные планы, он собирает разрозненные партии, опрокидывает глубокомысленные и старательно придуманные комбинации, как карточные домики, назначает министров, указывает, повелевает, управляет страной...