Текст книги "Мария Каллас"

Автор книги: Клод Дюфрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Глава 10
Беспрецедентный скандал

Не избежав участи многих партнеров оперной дивы по сцене, Энцо Сорделло попал в неприятную историю. Каллас, уже успевшая один раз повздорить с молодым баритоном два года назад на сцене «Ла Скала», вновь встретилась с ним в «Метрополитен-опере», где он играл роль ее брата в «Лючии ди Ламмермур». Во втором акте Энцо Сорделло, исполняя арию в дуэте с Марией, держал высокую ноту так долго, что Каллас не хватило дыхания, и ему пришлось завершить свое пение в одиночку. Гневный жест певицы свидетельствовал о ее возмущении гораздо больше, чем любые слова. На следующий день Рудольф Бинг попросил Энцо Сорделло поискать применение своему таланту в другом месте, если только кто-то захочет взять его в труппу театра. Энцо Сорделло заявил в ярости, что сделает все, чтобы положить конец диктатуре Каллас над всем оперным миром. Пресса, похоже, только того и дожидалась, чтобы лишний раз назвать оперную диву закрепившимся за ней прозвищем «тигрица».

Мария, разумеется, не собиравшаяся молча сносить обиду, выступила в свою защиту. Разгоревшаяся между артистами полемика вдохновила акул пера, которыми так богата американская фауна. И, наконец, свое веское слово сказала самая известная, самая ядовитая и самая отвратительная из газетных писак Эльза Максвелл. Убежденная «тебальдистка», Эльза не могла упустить случая, чтобы не выпустить в Каллас несколько отравленных ядом стрел. Нападки прессы пришлись Марии как нельзя некстати еще и потому, что на горизонте вновь появились супруги Багарози с судебными приставами. Для того чтобы не повторился неприятный инцидент, произошедший в Чикаго, Рудольф Бинг окружил примадонну телохранителями, сопровождавшими ее повсюду, где был риск повстречаться с недругами. И все же певица вынуждена была считаться с американским законодательством и вступить в переговоры.

Неожиданный и вполне театральный поворот событий принес Каллас поддержку, о которой она не могла и мечтать. Наделенная поистине собачьим чутьем, помогавшим ей с самого начала своей карьеры жить на широкую ногу за чужой счет, обладавшая врожденным инстинктом, благодаря которому ее наглая бесцеремонность воспринималась как должное в самых высоких кругах, Эльза Максвелл с легкостью покинула ряды «тебальдистов», чтобы на следующий же день записаться в пламенные сторонницы Каллас. Темперамент не позволял знаменитой газетной сплетнице оставаться в тени. Она обставила свой переход в другой лагерь с максимальной помпой, словно речь шла не о простом перемещении, а о настоящем переезде. Представьте себе акулу, а Эльза была весьма похожа на нее, менявшую один аквариум на другой!

Появление Эльзы Максвелл на жизненном пути Марии повернет судьбу оперной дивы в новом направлении. Окинем взглядом любопытный феномен, какой представляла собой эта женщина. Эльза Максвелл была чисто американским явлением, невозможным ни в каком другом уголке планеты. Она не обладала ни одним положительным качеством. Отталкивающая внешность, злобный характер, скрывавшийся за лицемерной улыбкой, откровенная недоброжелательность и в особенности язык, способный заставить умереть от зависти самую ядовитую змею. Чем объяснить влияние подобного персонажа на часть американского общества? Безусловно, основой этого общества. Сколотив солидное количество долларов, американцы озаботились тем, чтобы получить признание в высших аристократических кругах. Эльза Максвелл взяла на себя право выдавать сертификаты на принадлежность к сливкам общества. Она превратилась в модного арбитра в этой гонке за званиями и титулами, о которых мечтал каждый новый американец. Несмотря на то, что манеры Эльзы шокировали окружающих своей вульгарностью, а уровень культуры оставлял желать лучшего, она была распорядителем танцев на балу удачи у всех пустышек и снобов, среди которых чувствовала себя, словно рыба в воде. Как и все подобные ей паразиты, она бралась за устройство больших праздников за счет богатеньких буратино. Последние же были бесконечно благодарны ей за то, что она соглашалась пустить по ветру их состояния.

Вот с таким «монстром» и столкнулась Мария. Историческая встреча двух женщин состоялась, разумеется, в роскошных декорациях – в отеле «Вальдорф Астория». Переговоры между Франциском I и Генрихом VIII меркнут в сравнении с тем моментом, когда Эльза и Мария обменялись поцелуем, скреплявшим их мирный договор. Впрочем, первый шаг сделала именно Мария. Надо было иметь очень вескую причину, чтобы совершить столь не свойственный ее характеру жест доброй воли. У знаменитой певицы появились неожиданные амбиции. Без сомнения, Мария царила в театральном мире, но она правила только картонным королевством шутов и акробатов. И это больше не устраивало ее. С помощью Максвелл певица рассчитывала получить доступ в высшее аристократическое общество, о чем пока могла только мечтать. И Каллас смирила свою гордыню, чтобы с легким сердцем принять унизительные условия перемирия с великосветской сплетницей.

Максвелл, обрадовавшись нежданной победе, не заставила себя долго просить. Как мы уже сказали, она всегда держала нос по ветру, а он дул в то время в сторону Марии. Как бы там ни было, Максвелл и в самом деле прониклась к Каллас самыми лучшими чувствами. И если раньше она опускала свое перо в желчь, то теперь – в сосуд с амброзией. Трюк удался! Вторжение – а лучше было бы сказать «извержение вулкана» – Максвелл в жизнь и судьбу Марии будет иметь для певицы самые печальные последствия. Однако в тот момент у оперной дивы были совершенно определенные цели: Эльза как газетный фельетонист должна была помочь ей занять новое положение в обществе. До встречи с Максвелл Мария Каллас считалась только великой певицей, а теперь она хотела мирового признания как личности, существовавшей за пределами оперной сцены…

В тот момент Менегини от души радовался переменам, как ему казалось, к лучшему. Он уже мысленно приписывал нули к суммам будущих контрактов, не замечая опасности, которую представляло для Марии вхождение в узкий круг богачей, что могло лишить ее корней и культуры. Впрочем, как он мог в то время предвидеть какую-то опасность? Он слишком хорошо знал свою Марию. Разве он, как Пигмалион, не создал ее, свою толстую Галатею? Когда Максвелл приглашала свою новую приятельницу провести где-нибудь весело время, то супруг певицы предпочитал оставаться в уютном номере гостиницы, нежели сбивать каблуки перед сливками нью-йоркского общества. Мало-помалу, не отдавая даже себе в этом отчета, Мария привыкла к тому, что Баттиста больше не ходил за ней по пятам. Эстафету из его рук приняла Эльза Максвелл. Отныне она принялась на свой вкус лепить образ новой Каллас.

Можно сколько угодно задаваться вопросом: почему Мария позволила так легко обвести себя вокруг пальца? Ведь для мира фальши и обмана, куда певица так стремилась попасть, она была только забавной игрушкой, неодушевленным предметом, вызывавшим праздное любопытство. Как она допустила, чтобы ей пустили пыль в глаза? Как не почувствовала, что эта сверкающая огнями дорога, на которую она ступила, приведет ее к гибели? Отмеченные Богом выдающиеся личности не имеют права предаваться светским утехам, чтобы не уронить корону. И все же можно понять, что женщине захотелось наконец, что называется, пожить, попробовать на зубок вкус собственной славы. Вряд ли она думала о том, какую цену придется ей заплатить за отказ от прежнего, почти аскетического образа жизни. И то, чего не удалось сделать восторженным овациям публики двух полушарий земли – одурманить ее, – с невероятной легкостью смогло совершить высшее общество своими льстивыми комплиментами под звон бокалов с шампанским. Каллас забудет о своем высшем предназначении. Феноменальная творческая судьба превратится в аттракцион на ярмарке тщеславия.

Вначале артистка и женщина легко уживались в ней. Прежде всего потому, что Мария продолжала работать, по-прежнему проявляя к себе высочайшую требовательность. К тому же двадцать лет упорного труда не прошли даром. Она могла позволить себе некоторые погрешности в исполнении, не влиявшие до поры до времени на качество пения. Так, интерес к ее выступлениям в «Метрополитен-опере» был настолько велик, что зрители покупали в ажиотаже билеты за бешеные деньги. Кстати, о деньгах. 29 октября, когда она впервые спела на сцене нью-йоркской оперы, сидевший в ложе мужчина с отливающими серебром волосами громко аплодировал ей. В то время этот человек имел доход в 2 миллиона долларов в день, и звали его Аристотель Онассис. По правде говоря, опера вызывала у судовладельца неподдельную скуку, однако занимаемое в обществе положение обязывало его появиться в «Метрополитен-опере», когда там дебютировала Каллас. Кроме того, певица была, так же как и он, греческого происхождения. В тот вечер интерес миллиардера не распространился дальше зрительного зала и не привел его в гримерную оперной дивы. Что же до самой певицы, то ее окружало столько разных известных лиц и могла ли она хотя бы заметить его? Еще до начала оперного представления сама легендарная Марлен Дитрих принесла Марии для подкрепления сил бульон, который сварила собственными руками. Жест, растрогавший Каллас до слез…

Прошло несколько недель, и Мария вновь появилась в отеле «Вальдорф Астория» на балу, устроенном все той же Эльзой. В наряде египетской принцессы, сверкая бриллиантовыми и изумрудными украшениями, певица окидывала толпу восхищенных почитателей поистине царским взглядом, с радостью прислушиваясь к восторженному гулу голосов. И она забыла на какое-то время самое главное, о чем постоянно думала: за лестью скрываются просьбы…

Несколько дней спустя по возвращении в Милан Мария появилась в «Ла Скала» уже не в одеянии царицы Египта, а в манто из шиншиллы, чтобы своим присутствием осчастливить публику, пришедшую послушать оперу Франсиса Пуленка «Диалоги кармелиток».

В начале февраля 1957 года в лондонском «Ковент-Гардене» певица доказала, что участие в светских мероприятиях нисколько не отразилось на ее профессиональных качествах. Два представления «Нормы» подтвердили, что Каллас находилась на пике славы. В то время Жак Буржуа отметил: «Неожиданно понимаешь, как с исчезновением великих священных монстров сцены опера может оказаться в самом незавидном положении, а также то, как это условное искусство всегда может быть возрождено гением».

Недавно, вспоминая свои впечатления от того памятного вечера, Жак Буржуа сказал мне: «Во время этих двух представлений «Нормы» она выступала в сопровождении такого количества талантливых исполнителей, какого до нее никому еще не удавалось собрать. Она «прожила» свою роль так, словно это происходило с ней впервые. В тот вечер я раскрыл один из секретов ее гениальности: в каждое свое выступление она добавляла какой-то новый элемент и открывала в своем персонаже какую-то новую грань. Я ни разу не видел, чтобы она повторялась в одной и той же роли. В период апогея своей сценической карьеры, то есть до 1958 года, она постоянно выходила за пределы возможного. И то, что было недосягаемым для других, для нее не составляло труда. Так и в тот раз, не успел упасть занавес, как известные на весь мир своей флегматичностью англичане вскочили как один со своих мест. Мне вдруг показалось, что я нахожусь на стадионе среди бразильских футбольных фанатов!»

Мгновения славы, возможно, самые сладкие, тают как мираж. Была ли права Мария Каллас, когда спешила насладиться светским признанием публики, взять от жизни все, что было возможно? Вероятно, она полагала, что судьба будет и впредь благосклонна к ней и ее царствование в оперном мире продлится еще долгие годы. Могла ли она предвидеть, что не пройдет и трех лет, как появятся первые признаки будущего краха? У нее не было причин проявлять беспокойство, поскольку она находилась на вершине славы. Но на самом деле Каллас никогда не была удовлетворена своей работой, постоянно искала в ней и в себе изъяны, что заставляло ее идти от достижения к достижению, превосходя саму себя. Задумывалась ли публика, аплодировавшая ей и беспрерывно вызывавшая ее на поклон во всех уголках земного шара, что приговаривала ее к преждевременной гибели? Каллас не имела ни смелости, ни желания отвернуться от жаждавшей зрелищ толпы, а Менегини не хватало ума раскрыть ей глаза на последствия этого. Этому человеку вскружили голову все увеличивавшиеся суммы контрактов, а горизонт закрыли выросшие до небес горы долларов. И Мария продолжала свою смертельную гонку.

Вернувшись на сцену «Ла Скала» 2 марта 1957 года, она блистала в «Сомнамбуле» еще ярче, чем в двух предыдущих театральных сезонах. Разумеется, по-прежнему ставил эту оперу Висконти. К этому времени отношения между двумя звездами «Ла Скала» заметно изменились. Мария скрепя сердце вынуждена была оставить свои надежды, понимая, что невозможно ничего поделать с нетрадиционной ориентацией режиссера, но и не смирилась с этим. Дружба дала трещину, однако это не отразилось на их совместной работе. Подтверждением тому стал спектакль, поставленный вслед за «Сомнамбулой». 14 апреля Каллас предстала на сцене в образе королевы-мученицы в опере «Анна Болейн», которую Доницетти сочинил в свое время для великой певицы Паста и которая не исполнялась на протяжении восьмидесяти лет. И вовсе не потому, что это произведение было слабым. Просто не находилось певицы, способной исполнить роль королевы. Ее тесситура требовала такого голоса, который мог переходить от романтической мягкости к самым сложным вибрациям.

Позже Ролан Мансини в посвященном Каллас номере журнала «Международная опера» с восторгом описывал заключительную сцену того знаменитого представления вечером 14 апреля 1957 года: «Мария Каллас исполняла в последнем акте свою партию нереальным, слегка лишенным тембра голосом, который даже нельзя было назвать красивым, но и сегодня его нельзя было бы слушать без волнения, настолько она умело им владела, даже его тембром, придавая ему нечто особенное, что позволяло музыке выразить все, что нельзя сказать словами. Неистовые вокализы финального аллегро, его раскаты, продуманные оппозиции красок и регистров, его сверхчеловеческая мощь подняли публику с мест…»

Не успела отзвучать последняя музыкальная тема, и еще не умолк оркестр, как уже потрясенные зрители, словно в трансе, поднялись с мест и на протяжении двадцати четырех минут вызывали на поклон своего идола. Вы только представьте себе, что означали двадцать четыре минуты непрерывных аплодисментов! В тот вечер на сцене «Ла Скала» мастерство Каллас достигло своей вершины. Впоследствии она никогда больше не сможет до такой степени раздвинуть границы оперного действа.

Надо сказать, Висконти приготовил для своей примадонны достойное оформление. Концепция его декораций, освещения, последовательность движений певцов – все это лишний раз доказывало, что никто не мог сравниться с его сценографическим талантом. Выдающийся мастер еще не подозревал, что стоит на излете своей карьеры театрального постановщика, поскольку после опер с Марией в главной роли он утратит интерес и желание творить в сфере оперного искусства, хотя и поставит еще немало спектаклей на разных европейских сценах. Висконти, как и Мария, не чувствовал, что их совместная работа подходит к концу, несмотря на то, что их творческий союз еще приносил самые чудесные плоды.

Сразу же после «Анны Болейн» Висконти поставил для Марии оперу Глюка «Ифигения в Тавриде». От своей новой работы он получил даже более глубокое удовлетворение, чем тогда, когда репетировал оперу Доницетти. Впоследствии он поделился своим впечатлением о выступлении Марии: «Она была одета в роскошное платье из светлого шелка с длинным шлейфом, поверх которого был накинут широкий темно-красный плащ. Ее волосы были украшены крупным жемчугом, а по шее, прикрывая грудь, струились нитки жемчуга. В один из моментов она устремилась вверх по высокой лестнице, а затем спустилась быстрым шагом по крутым ступенькам. Ее широкий плащ развевался на ветру, и на восьмой ступеньке она взяла самую высокую ноту. А как были согласованы с музыкой ее жесты! Она была словно вышколенная цирковая лошадь, исполнявшая любой трюк, которого от нее требовал дрессировщик. Что бы там она ни думала об «Ифигении в Тавриде», это было наше лучшее совместное творение. И без нее я поставил немало опер, но то, что я сделал вместе с Марией, занимает в моем творчестве особое место. Это то, что я создал исключительно для нее одной».

Судя по признанию, сделанному мэтром годы спустя после того, как распался их творческий союз, можно сделать вывод, что мастер, заставивший сиять редкий бриллиант всеми своими гранями, испытывал законную гордость. В том, как Висконти с восторгом описывает роскошные одежды и украшения певицы, произведенные по его эскизам, видно, что он с поистине чувственным удовольствием любуется своим творением. Остается только сожалеть, что он не способен был дать своим чувствам естественного продолжения. Без сомнения, личная жизнь Марии сложилась бы совсем по-другому…

Если Мария явилась публике во всем блеске своей королевской красоты, то не все проходило гладко на репетициях «Ифигении в Тавриде». Мария впервые высказала несогласие с некоторыми концепциями Висконти. Так, она обвинила его в искажении произведения Глюка. Висконти и в самом деле перенес действие и, соответственно, декорации в XVIII столетие под предлогом, что Глюк творил именно в том веке. Произведение выиграло в части драматургического накала, но Мария настаивала на том, чтобы действие этой оперы происходило в античной Греции. Возможно, это был зов предков. Она считала, что в современной постановке Ифигения теряет свою самобытность и уже мало походит на гречанку… Как бы там ни было, но своей блистательной игрой и неповторимым голосом она покорила публику «Ла Скала». И снова Мария легко достигла пароксизма вокальной экспрессии. Между певицей и другими исполнителями, независимо от их артистических способностей, существовали «ножницы», разделявшие исключительное качество и просто хорошее. Один критик выразил свое впечатление от «Ифигении в Тавриде» следующим образом: «Она была пламенной, патетической Ифигенией, в то время как другие только играли пастораль».

Каллас заслужила восторг публики еще и потому, что, несмотря на красивый музыкальный почерк Глюка опера, была лишена захватывавших музыкальных пассажей. Проще говоря, от произведения веяло архивной скукой, которую только Марии удалось развеять. После «Сомнамбулы», «Травиаты», «Анны Болейн», «Ифигении в Тавриде» Лукино Висконти с полным правом мог говорить о «золотых годах Каллас» и претендовать на свою причастность к ее славе, поскольку, повторяю, совсем не случайно примадонна достигла своего зенита именно в те годы, когда работала под его руководством.

И все же эти два великих творческих «феномена» расстались. Когда 10 июня 1957 года занавес «Ла Скала» опустился на последнем представлении «Ифигении в Тавриде», тем самым он поставил последнюю точку в конце, возможно, самой прекрасной повести о встрече артистки и режиссера-постановщика. Скорее всего, такой финал был предрешен самой судьбой: двусмысленность отношений, противоречивые чувства – все, что объединяло и одновременно разлучало их, должно было неизбежно привести к разрыву. Когда судьба сводит вместе столь исключительных людей, они, как правило, вступают между собой в конфликт. Кроме того, в силу особенностей характера оперной дивы их творческий союз был обречен. Гений не терпит рутины; его природа такова, что он постоянно ищет перемен…

Однако, когда они расстались после очередного триумфа, ни тот ни другая не думали, что пришел конец их совместной работе. Висконти вовсе не собирался покидать источник вдохновения, каким была для него Каллас. Он не хотел лишать себя удовольствия, которое ему, как художнику, доставляло общение с Марией. Следует заметить, что великий режиссер также не собирался расставаться со своими диктаторскими методами работы с певицей. Мария же, со своей стороны, восстала именно против господства режиссера. Из-за несбывшихся надежд на ответное чувство? Возможно, но прежде всего потому, что в ее личной жизни наметился крутой поворот и ветер подул в другую сторону. Вот почему в последующие годы она будет упорно отказываться от сотрудничества с Висконти, какой бы привлекательный проект он ни предлагал ей. Под предлогом того, что в ее венах текла не испанская кровь, она отказалась от партии Кармен. Можно только предполагать, как замечательно вжилась бы она в эту роль под его руководством. Мария не захотела петь Саломею только потому, что ей пришлось бы выйти на сцену в полуобнаженном виде. Словом, она всегда находила предлог, чтобы отказаться от предложения мэтра. Висконти промелькнул в жизни певицы так же, как и другие лица, которыми вначале Каллас восхищалась, а затем выбрасывала из своей жизни, как ненужную вещь в мусорный бак.

Жак Буржуа недавно сказал мне, что каждый, кто считал себя ее другом и отдавал ей частицу самого себя, не получал от нее ничего взамен. И тотчас добавил, словно хотел смягчить свои слова: «И все же игра стоила свеч, поскольку она была так обворожительна».

Такие же впечатления от Марии сохранил и Висконти, несмотря на то, что их пути разошлись. В письме, обращенном к Менегини, он дошел до того, что попросил супругов нанять его «в садовники, чтобы он мог каждое утро слушать пение Марии…». При этом читателям следует принимать во внимание итальянский темперамент Висконти, который проявлялся в некоторой высокопарности его высказываний. И все же следует признать тот факт, что режиссер-постановщик искренне переживал из-за потери «своей» оперной дивы.

Тем временем Марию уже увлекла другая стихия, увы, по уровню намного уступавшая той, что создавал вокруг нее Висконти. Новая стихия называлась Эльза Максвелл, старая газетная сплетница, быстро переметнувшаяся в лагерь поклонников Каллас. Отныне она расхваливала оперную диву с таким же рвением, с которым еще вчера превозносила Тебальди. Репетиции «Ифигении в Тавриде» еще продолжались, когда Эльза прибыла в Милан под стук барабанов и звуки фанфар, так как обо всех ее перемещениях в пространстве и во времени должно было знать наибольшее количество людей. Она тотчас взяла Марию под свою опеку и объявила о том, что осенью организует в ее честь бал в Венеции… и, как обычно, на чужие средства.

К тому времени Эльзе уже перевалило за семьдесят лет. Мягко говоря, далеко не красавица в молодости, она с годами в какой-то степени «похорошела». Ничего удивительного не было в том, что на столь долгом жизненном пути при такой внешности Эльзе Максвелл мужчины встречались нечасто. Чего нельзя сказать о женщинах! Максвелл никогда не скрывала своей ориентации. Ее увлечение Марией вызывало порой насмешки.

Вот что писал в своих воспоминаниях Менегини о трагикомической стороне отношений оперной дивы и газетной сплетницы: «Дружба моей жены с Эльзой Максвелл вызвала волну грязных и лживых пересудов. Максвелл приписывали известные наклонности, и поползли слухи, что и Мария тоже вовлечена в запретные любовные связи. Что же касалось Максвелл, то она, без всякого сомнения, была влюблена в Марию. Эльза месяцами преследовала Марию, забрасывала ее любовными письмами, своей глупостью иногда вызывавшими смех. Марию тошнило от ее писем до такой степени, что она перестала их читать. Она с самого начала хотела избавиться от назойливой сплетницы, несмотря на то, что ее имя появлялось бы реже на страницах газет и журналов. Однако она сознавала, что имела дело с весьма могущественным и мстительным человеком. Вот почему она избрала дипломатический путь. Ей хватило терпения, чтобы обойтись без демонстративного разрыва отношений и дать понять Максвелл, что у той нет никакого шанса».

Что правда, то правда! И если Марии Каллас удалось избежать порочившей ее клеветы, то только потому, что Эльза Максвелл осталась ни с чем! Мария, до сей поры отводившая любовным утехам весьма скромное место в своей жизни и не испытывавшая к тому же к ним никакой тяги, отвергала и все попытки Эльзы совратить ее с пути истинного. Правда и то, что, переоценив влияние Максвелл на определенную часть прессы, Мария предприняла определенные меры, чтобы до ушей Максвелл дошел слух о том, что она не разделяет ее вкусы. Впрочем, вначале Мария ошибалась насчет истинных чувств старой американки. Нуждавшаяся на уровне подсознания в материнской опеке, поскольку ее собственная мать не отвечала ее ожиданиям, пребывавшая в постоянных поисках жизненной опоры, Мария с легким сердцем поверила в то, что Эльза была способна заменить ей мать. Максвелл же приняла ее потребность в материнской теплоте за молчаливый призыв и бросилась сочинять любовные послания, которые могли только вызывать улыбку при ее возрасте и внешности. В своих воспоминаниях Менегини привел несколько отрывков из этих сочинений, достойных пера мадам де Севинье, если бы та побывала на острове Лесбос:

«Мария, единственно от чего я прихожу в экстаз, так это от твоего лица и твоей улыбки…»

«Любовь моя, когда я позвонила тебе прошлой ночью, я очень боялась побеспокоить тебя, но по твоему голосу я поняла, что ты рада была услышать меня…»

«Я не смею описать словами, что я чувствую; ты можешь подумать, что я сошла с ума; это не совсем так, просто я другая…»

Можно задаться вопросом: как женщина с таким крутым нравом, как Мария, не терпевшая назойливой дружбы, позволила, чтобы кто-то донимал ее письмами? Неужели роль, которую Максвелл играла в светском обществе, производила на нее столь сильное впечатление? Неужели она настолько жаждала сохранить свое место в этом неустойчивом мире, что пошла на то, чтобы спокойно отнестись к преследованиям влюбленной газетной сплетницы? Надо сказать, что Максвелл умела производить впечатление не только на англо-саксонское мелкопоместное дворянство. Тогдашнее французское правительство посчитало необходимым наградить даму орденом Почетного легиона. Хотелось бы знать, почему.

И все же ангельскому терпению Марии пришел конец. В самолете, на борту которого женщины возвращались в Нью-Йорк – Мария только что дала концерт в Далласе, – между ними возникла ссора. Оперная дива дала отповедь старой американке таким повышенным тоном, что это услышали другие пассажиры. Вот это была радость для жадных до сенсаций представителей желтой прессы! И какой катастрофой обернулась бы эта ссора для Максвелл, если бы общественность узнала о том, что ее бросила самая престижная подопечная. В панике Эльза написала Менегини: «Скажи Марии, что если еженедельник «Тайм» обратится к ней с тем же вопросом, что и ко мне: закончилась ли в Далласе наша дружба, – чтобы она категорически все отрицала, как это сделала и я. Мне пришлось потрудиться, чтобы найти источник этой сплетни, подхваченной всеми каналами американского телевидения. Я открыла, что слух пошел из-за болтливости бортпроводников самолета, на котором мы возвращались. Этим сплетням надо положить конец».

Как артистка такого уровня, как Мария Каллас, будучи признанным лидером среди лучших певиц мира, могла придавать значение поддержке со стороны какой-то Максвелл? Думается, Мария терпела эту женщину исключительно потому, что та открыла ей глаза на другую сторону существования, познакомиться с которой раньше у нее не было ни времени, ни желания. В какой-то мере именно Максвелл подготовила почву для того, чтобы в жизнь Марии мог свободно войти Аристотель Онассис. Когда последний появился на горизонте и начал настойчиво проявлять к ней интерес, Мария с готовностью приняла его ухаживания, поскольку уже поняла, что в жизни имелось и что-то другое, кроме оперного пения. К этой эволюции мироощущения Каллас, несомненно, приложила руку Эльза Максвелл.

«Любовный роман» американки закончился тем, что она, решив перестать волочиться за оперной дивой, написала Марии прощальное письмо, достойное героинь Шекспира.

В тот же отрезок времени, когда у Каллас произошел разрыв с Висконти, а затем с Максвелл, певица продолжала вести активную деятельность. Так, в июне 1957 года, когда не прошло и недели после последнего представления «Ифигении в Тавриде» в «Ла Скала», она дала один концерт в Цюрихе, а другой неделю спустя – в Риме, чтобы через две недели участвовать в двух представлениях «Сомнамбулы» в Кёльне. Три дня спустя она вернулась в Милан, где последовало продолжение студийных записей «Турандот» и начались студийные записи «Манон Леско». Обе записи осуществлялись под руководством Туллио Серафина, сменившего гнев на милость после нескольких месяцев размолвки. Можно только удивляться столь напряженному графику работы. Хорошо еще, что Венская опера отказалась от представлений «Травиаты», где Мария должна была петь главную партию. Снова встал вопрос о деньгах: Менегини договорился на словах с директором театра о сумме в 1600 долларов за выступление. Когда же пришел момент подписывать контракт, Титта потребовал 2 тысячи долларов! Караян посчитал его требования завышенными. Мария в таких вопросах всегда соглашалась с супругом. «Деньги меня не интересуют, но мне должны платить больше, чем другим», – заявляла она не моргнув глазом. Возможно, поэтому она возмутилась, когда узнала, что Караян решил «поторговаться». Она тотчас сняла трубку и позвонила ему в Вену. Между двумя выдающимися людьми вспыхнул горячий спор, притом больше о деньгах, чем о высоком оперном искусстве. Ведь нельзя постоянно находиться в царстве поэзии…

Столь бурная деятельность, похоже, вскоре отразится не лучшим образом на нервной системе певицы. К этому времени Мария уже весила всего 55 килограммов. Однако теперь она теряла вес помимо своего желания. Впрочем, у нее не было времени, чтобы следить за своим здоровьем. Она готовилась к концерту в Афинах. Столица и вместе с ней вся страна с трепетом ждали возвращения своего «чудо-ребенка». Все места в амфитеатре театра «Херод Аттикус» уже давно были проданы. Разве могла Мария не вспомнить о своем выступлении на той же сцене тринадцатилетней давности в самый разгар войны? О своем первом успехе у публики? Такие вещи не забывались, даже если среди тех, кто громче всех аплодировал молодому дарованию, к сожалению, темным пятном выделялись военные мундиры оккупантов…

В ожидании события национального масштаба, каким должно было стать возвращение оперной дивы на землю предков, греческое правительство сделало все, чтобы устранить любую мелочь, способную огорчить певицу. Так, находившимся в Греции Евангелии и Джекки было «предложено» отправиться на отдых в Соединенные Штаты. Таким образом, греческое правительство поспешило исключить возможность встречи, которая могла привести к новой вспышке ссоры между Марией и ее матерью на радость всей мировой желтой прессе.