Текст книги "Миры Клиффорда Саймака. Книга 16"

Автор книги: Клиффорд Дональд Саймак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

– Грубовато, – сказал сенатор, – но по существу верно.

– И вы бросились ко мне, – констатировал Нортон. – Но что я, черт побери, могу тут поделать?

Сенатор наклонился поближе к собеседнику.

– Давай перейдем на деловой язык, Нортон. Нам с тобой уже доводилось работать вместе.

– Это точно, – согласился Нортон. – На том космическом фрахте мы оба неплохо погрели руки.

– Я хочу, – объявил сенатор, – прожить еще сотню лет и готов заплатить за это. И не сомневаюсь, что ты можешь это устроить.

– Каким образом?

– Не знаю. Действовать я предоставляю тебе. Какие рычаги ты пустишь в ход, мне все равно.

Нортон откинулся на спинку стула, сцепив пальцы обеих рук.

– Думаете, я подкуплю кого-то, чтоб он походатайствовал за вас? Или дам на лапу кому-нибудь в институте, чтобы вы продлили жизнь, минуя ходатайство?

– И та и другая мысль заслуживает внимания, – согласился сенатор.

– А если меня поймают на этом, что тогда? Отлучение от человечества? Благодарю, сенатор, я в такие игры не играю.

Сенатор невозмутимо взглянул в лицо человека, сидящего по другую сторону стола, и тихо произнес:

– Сто тысяч. – Вместо ответа Нортон расхохотался. – Хорошо, полмиллиона.

– А отлучение, сенатор? Чтобы принять такой риск, овчинка должна стоить выделки.

– Миллион, – заявил сенатор. – Но это мое последнее слово.

– Миллион сию минуту, – сказал Нортон. – Наличными. Никаких расписок. Никаких банковских отметок о переводе. Еще миллион, когда и если я сумею выполнить поручение.

Сенатор неторопливо поднялся в полный рост, поднялся с непроницаемым лицом, изо всех сил скрывая охватившее его возбуждение. Нет, не возбуждение, а неистовый восторг. Но голос у него даже не дрогнул.

– Я соберу миллион к концу недели.

– Тогда я и начну наводить справки.

Когда сенатор вышел на улицу, в его походке была упругость, какой он не помнил годами. Он шагал быстро, уверенно, помахивая тростью.

Эти исчезнувшие Карсон, Гэллоуэй и Гендерсон ушли со сцены точно так же, как придется уйти ему, едва он получит свои вожделенные сто лет. Они сварганили себе фальшивое объявление о смерти, а сами сгинули с глаз долой, надеясь дожить до дня, когда бессмертие начнут раздавать всем подряд по первому требованию.

Каким-то образом они добились нового продления, нелегального, – ведь ходатайство нигде не зарегистрировано. И кто-то обстряпал им это. Более чем вероятно – Нортон.

Только они напортачили. Старались замести следы, а на деле лишь привлекли внимание к своему исчезновению. В таких предприятиях нельзя допускать ни малейшей промашки. Впрочем, человек тертый и заранее все продумавший не промахнется.

Вытянув дряблые губы, сенатор принялся насвистывать какой-то мотивчик.

Нортон, конечно же, мошенник. Прикидываясь, что не знает, как взяться за поручение, что боится отлучения от человечества, он лишь взвинчивал цену.

Сенатор криво усмехнулся: сумма, запрошенная Нортоном, означала, что он останется почти без гроша. Но игра стоит свеч.

Чтобы наскрести столь внушительную сумму, потребуется немалая осторожность. Придется собирать ее по частям – немножко из одного банка, немножко из другого, чередуя изъятие вкладов с погашением ценных бумаг, а то и призаняв кое-что по мелочи, чтоб избежать лишних вопросов.

На углу он купил газету и подозвал такси. Откинувшись на сиденье, сложил газету пополам и начал, как всегда, с первой колонки. Снова конкурс здоровья. На сей раз в Австралии.

«Здоровье, – подумал сенатор. – Просто помешались они на здоровье. Культ здоровья. Центры здоровья. Клиники здоровья…»

Эту колонку он пропустил и принялся за вторую. Заголовок гласил:

ШЕСТЬ СЕНАТОРОВ ПОЧТИ НЕ ИМЕЮТ ШАНСОВ НА ПЕРЕИЗБРАНИЕ.

Сенатор негодующе фыркнул. Один из шестерых, разумеется, он сам.

Ну а если по существу, ему-то что за печаль? К чему лезть из кожи и пытаться удержать за собой сенаторское кресло, в котором он не собирается больше сидеть? Он намерен заново помолодеть, намерен строить жизнь заново. Уехать куда-нибудь за тридевять земель и стать другим человеком.

Совершенно другим. Подумать об этом и то приятно. Сбросить с себя шелуху старых связей, опостылевшее за долгие века бремя ответственности.

Нортон взялся за дело. Нортон не подведет.

М-р Миллер.И все-таки мне непонятно, где тут граница. Вы предложите продлить жизнь кому-то, а он захочет, чтобы вы заодно продлили жизнь его жене и детишкам. А жена в свою очередь захочет, чтобы вы продлили жизнь тетушке Минни, детишки захотят, чтобы вы продлили жизнь их любимому песику, а песик захочет…

Председательствующий м-р Леонард.Вы утрируете, мистер Миллер.

М-р Миллер.Мне, уважаемый, непонятно, что это значит. Вы тут в Женеве привыкли перекидываться заумными словечками, морочить людям головы. Нынче пришла пора объяснить все простому народу простым языком.

Из стенографического отчета о заседаниях подкомиссии по делам науки комиссии по социальному развитию при Всемирной палате представителей.

– По правде говоря, – сказал Нортон, – впервые в жизни сталкиваюсь с чем-то, чего не могу устроить. Попросите меня, о чем угодно еще, сенатор, и я достану вам искомое из-под земли.

Сенатор почти лишился дара речи.

– Так, значит, у тебя ничего не вышло? Но как же, Нортон, ведь доктор Карсон, и Гэллоуэй, и Гендерсон… Кто-то же позаботился о них…

– Только не я, – покачал головой Нортон. – Я про них и не слыхивал.

– Тогда кто же? Они исчезли…

Голос изменил сенатору, он ссутулился в кресле и вдруг осознал правду – правду, которой раньше не хотел видеть.

«Слепец! – обругал он себя. – Безмозглый слепец!..»

Да, они исчезли – вот и все, что о них известно. Они объявили о собственной смерти, но не умерли, а исчезли. Он убедил себя, что они исчезли, так как сумели нелегально продлить себе жизнь. Но это же чистейший самообман! Такой вывод не подкреплялся фактами, да что там, для такого вывода не было ровным счетом никаких оснований.

«Будто нельзя придумать иных причин, – упрекнул себя сенатор, – иных обстоятельств, которые побудили бы человека заметать следы, объявив о собственной смерти!..»

Однако ведь все и вправду так хорошо сходилось…

Им продлевали жизнь, а затем не возобновили ходатайства. Точно так же, как продлевали жизнь и ему самому, а теперь перестали.

Они ушли со сцены. Как ушел бы со сцены и он сам, если бы ухитрился вновь отсрочить свой конец.

Все сходилось так хорошо – и все оказалось блефом.

– Я перепробовал все известные мне каналы, – сказал Нортон. – Подъезжал ко всем и каждому, кто мог бы дать ходатайство на ваше имя, а они поднимали меня на смех. Этот номер пытались провернуть задолго до нас с вами, и у него не осталось шансов на успех. Если организация, выдавшая первоначальное ходатайство, отвернулась от вас, ваше имя вычеркивается из списка автоматически и навсегда.

Пытался я и прощупать персонал института – тех, кто, по моим соображениям, мог бы клюнуть, – но они неподкупны. За честность им платят добавочными годами жизни, и среди них нет дураков, согласных променять годы на доллары.

– Похоже, вопрос исчерпан, – произнес сенатор устало. – Можно бы и предвидеть, что все обернется именно так. – Он тяжело поднялся с кресла и посмотрел на Нортона в упор. – Послушай, а ты не обманываешь меня? Не пытаешься поднять цену еще выше?

Нортон ответил удивленным взглядом, словно не веря своим ушам.

– Поднять цену? Помилуйте, сенатор, если бы мне удалось провернуть это дельце, я бы обобрал вас до нитки. Хотите знать, сколько вы стоите? Могу сообщить с точностью до тысячи долларов. – Он обвел рукой ряды полок вдоль стены, уставленных папками. – Вы у меня там со всеми потрохами, сенатор. Вы и все остальные шишки. Полное досье на каждого из вас. Когда ко мне является очередной гусь с деликатным порученьицем вроде вашего, я справляюсь в досье и раздеваю его донага.

– Просить тебя вернуть хотя бы часть денег, вероятно, нет смысла?

– Ни малейшего. Вы пошли на риск, сенатор, и проиграли. Вы ничем не докажете, что вообще платили мне. Да к тому же у вас и теперь с избытком хватит денег на те несколько лет, что вам еще остались.

Сенатор сделал шаг к двери, потом приостановился.

– Слушай, Нортон, но я не могу умереть! Только не сейчас. Еще одно продление, и…

Выражение лица Нортона оборвало его на полуслове. Такое же выражение он замечал мельком и на других лицах, при других обстоятельствах, – но то было мельком. Теперь же он вдруг очутился один на один с ней – с ненавистью тех, чья жизнь коротка, к тому, чья жизнь неизмеримо дольше.

– Почему же это не можете? – с издевкой проговорил Нортон. – Очень даже можете. И скоро умрете Или вы собирались жить вечно? За какие, разрешите спросить, заслуги?

Чтобы не упасть, сенатор протянул руку и уцепился за край стола.

– Но ты просто не понимаешь…

– Вы уже прожили вдесятеро дольше меня, – произнес Нортон холодно, взвешивая слова, – и я ненавижу вас до судорог. Выметайся отсюда, болван, трусливая старая баба, пока я не вышвырнул тебя своими руками!..

Д-р Бартон.Вы, наверное, считаете, что продление жизни – великое благо для человечества, но заверяю вас, сэр, что это не благо, а проклятие. Жизнь, продолжающаяся вечно, утратит свою ценность и смысл – а ведь вы, начав с продления жизни, рано или поздно придете к бессмертию. И когда это случится, сэр, вам придется устанавливать порядок рассмотрения ходатайств о возвращении людям блага смерти. Люди, уставшие от жизни, станут штурмовать ваши залы заседаний, умоляя о гибели.

Председательствующий м-р Леонард.Новые возможности по крайней мере устранят из жизни неуверенность и страх.

Д-р Бартон.Вы намекаете на страх смерти? Но это не более чем детская болезнь.

Председательствующий м-р Леонард.Нельзя, однако, не видеть известных выгод…

Д-р Бартон.Выгод? Да, разумеется. Дать ученому несколько дополнительных лет для завершения исследований, композитору – еще одну жизнь для создания новой симфонии. Когда иссякнет прелесть новизны, люди будут соглашаться на добавочную жизнь лишь под давлением, только из чувства долга.

Председательствующий м-р Леонард.Вы рассуждаете слишком абстрактно, доктор.

Д-р Бартон.О нет. Я рассуждаю конкретно, по-земному. Человечество нуждается в обновлении. Оно не может жить, погибая со скуки. Как вы полагаете, многое ли останется человеку предвкушать после миллионной по счету любви, после миллиардного куска рождественского пирога?

Из стенографического отчета о заседаниях подкомиссии по делам науки комиссии по социальному развитию при Всемирной палате представителей.

Значит, Нортон ненавидел его. Ненавидел, как все нормальные люди в глубине сердца ненавидят счастливчиков, живущих сверх положенного срока.

Обычно эта ненависть подавлена, спрятана в тайниках души. Но подчас она вырывается наружу, как вырвалась у Нортона.

Человечество возмущено – возмущение скрадывается лишь благодаря умело, исподволь подогреваемой надежде, что те, кому дается долгая жизнь, в один прекрасный день сотворят чудо и каждый, если не падет жертвой насилия, будет жить столько, сколько пожелает.

«Теперь-то я понимаю их, – подумал сенатор, – ведь я сам теперь один из них. Я один из тех, чья жизнь не будет продолжена, и лет у меня впереди даже меньше, чем у большинства».

Он стоял у окна в сгущающихся сумерках и следил за тем, как вспыхивают огни, как над неправдоподобно синими водами всемирно известного озера умирает день. Красота захватила его, и он не мог оторваться от окна – а ведь совсем не замечал ее вот уже многие годы. Красота покоя, тихое счастье остаться наедине с городскими огнями и с последними отблесками дня над засыпающим озером.

Страх? Да, сенатор не отрицал, что ощущает страх.

Горечь? Да, естественно, и горечь.

И все же, несмотря на страх и горечь, окно заворожило его картиной, которую обрамляло.

«Земля, вода и небо, – подумал он. – И я чувствую себя единым с ними. Это смерть дала мне такое чувство. Смерть возвращает нас к исходным стихиям, к земле и деревьям, к облакам на небе и солнцу, гибнущему на западе в потоках собственной крови.

Такова цена, которую мы платим, – подумал он. – Цена, назначенная человечеству за вечную жизнь. Мы утратим способность воспринимать красоту. Утратим истинный смысл самого для нас, казалось бы, дорогого – ведь то, чему нет предела, что будет всегда, неизбежно потеряет для нас всякую ценность…

Философствуешь? – спросил он себя. – Да, конечно, философствую. А что остается? Хочу прожить еще сто лет, хочу, как никогда ничего не хотел. Хочу получить шанс на бессмертие. А поскольку не получу, то и вымениваю вечную жизнь на закат, отраженный в озере. И хорошо, что я еще способен на это. Счастье мое, что способен».

У сенатора вырвался хриплый горловой стон.

Позади него внезапно ожил телефон, и он обернулся. Телефон заверещал повторно. Внизу, в гостиной, раздались шаги, и сенатор поспешно крикнул:

– Я подойду, Отто. Он снял трубку.

– Вызов из Нью-Йорка, – сообщила телефонистка. – Попросите, пожалуйста, сенатора Леонарда.

– Леонард слушает.

В трубке возник другой голос:

– Сенатор, говорит Джиббс.

– Да, да, – отозвался сенатор. – Палач.

– Звоню вам, – пояснил Джиббс, – потолковать насчет выборов.

– Каких еще выборов?

– Выборов в Северной Америке. Тех, в которых вы принимаете участие. Не забыли?

– Я старик, – ответил сенатор, – и скоро умру. Выборы меня не интересуют.

Джиббс трещал не останавливаясь:

– Но почему же, сенатор? Какая муха вас укусила? Вам необходимо что-то предпринять. Подготовить речи, выступить с заявлением для печати, прибыть сюда и поездить по стране. Организация не в силах принять все хлопоты на себя. Часть их неизбежно выпадает и на вашу долю.

– Ладно, я что-нибудь придумаю, – пообещал сенатор. – Да, да, я в самом деле что-нибудь придумаю.

Повесив трубку, он подошел к письменному столу и включил свет. Достал из ящика бумагу, вынул из кармана перо.

Телефон совершенно сошел с ума – он не удостоил звонки вниманием. Однако телефон не унимался, и в конце концов трубку снял Отто.

– Вас вызывает Нью-Йорк, сэр, – доложил он. Сенатор сердито затряс головой и услышал, как Отто тихо говорит что-то в трубку, но слов не разобрал. Больше телефон не звонил.

Всем, кого это касается, – написал сенатор.

Вычеркнул.

Заявление для мировой печати.Вычеркнул.

Заявление сенатора Гомера Леонарда.

Вычеркнул и это – и принялся писать без заголовка:

Пять столетий назад люди мира предложили немногим избранным, мужчинам и женщинам, дар продленной жизни. Предложили, надеясь и веря, что избранники используют этот дар для того, чтобы своим трудом приблизить день, когда большая продолжительность жизни станет достоянием всего человечества.

Время от времени продление жизни даровалось дополнительным группам людей – и всякий раз подразумевалось, что дар предложен на тех же условиях, что удостоенные его лица будут жить и трудиться во имя дня, когда можно будет сказать населению всей планеты: живите долго, живите вечно.

В течение столетий иные из нас внесли свой вклад в осуществление этой мечты, взращивали ее, жили ради нее, не жалели сил, чтоб обосновать ее и приблизить.

Иные из нас такого вклада не внесли.

После должных раздумий, тщательно взвесив свои собственные усилия и возможности, я пришел к выводу, что не вправе вновь принимать дар, которого более не стою.

Простое человеческое достоинство требует от меня, чтоб я встречался с прохожими на улице, с собратьями в любом закоулке мира, не пряча глаз. Я не имел бы на это права, если бы продолжал принимать дар, которого не заслуживаю, дар, недоступный большинству людей.

И расписался, аккуратно, разборчиво, без привычных завитушек.

– Ну вот, – произнес сенатор вслух в тишине ночной комнаты, – это они прожуют не сразу.

Заслышав мягкие шаги, он обернулся.

– Вам бы давно следовало быть в постели, сэр, – напомнил Отто.

Сенатор неуклюже поднялся – ломило кости, тело ныло, требуя покоя. «Старею, – подумал он. – Опять старею. А ведь так несложно начать сначала, вернуть юность, зажить новой жизнью. Чей-то кивок, один-единственный росчерк пера – и я стал бы опять молодым».

– Вот заявление для печати, Отто, – сказал сенатор. – Будь добр, передай его по назначению.

– Слушаюсь, сэр, – ответил Отто, бережно принимая бумагу.

– Сегодня же, – подчеркнул сенатор.

– Сегодня? Время довольно позднее…

– И тем не менее я хочу, чтоб оно было напечатано сегодня же.

– Значит, оно очень важное, сэр?

– Это моя отставка, – сказал сенатор.

– Отставка, сэр? Из сената?

– Нет, – сказал сенатор. – Отставка из жизни.

М-р Майкелсон.Как священнослужитель джентльмены, я не могу рассуждать иначе: план, предложенный вашему рассмотрению, противоречит высшим установлениям. Человек не вправе утверждать, что создания Божии способны жить сверх отпущенного им срока.

Председательствующий м-р Леонард.Но разрешите спросить: как установить границы отпущенного человеку срока? Медицина уже продлила жизнь многим и многим людям. Что же, по-вашему, любой врач – нарушитель божественной воли?

М-р Майкелсон.Другие ораторы, стоявшие на этой трибуне, дали ясно понять, что конечная цель научных изысканий – бессмертие. Нетрудно видеть, что физическое бессмертие не согласуется с концепцией христианства. Заявляю вам, сэр: нечего и надеяться обмануть Господа и не понести возмездия.

Из стенографического отчета о заседаниях подкомиссии по делам науки комиссии по социальному развитию при Всемирной палате представителей.

Шахматы – игра логическая. И одновременно игра этичная.

За доской нельзя орать и нельзя свистеть, нельзя греметь фигурами, нельзя зевать со скуки, нельзя сделать ход, а потом забрать его назад. Если вы побеждены, вы признаете свое поражение. Вы не заставляете противника продолжать игру, когда ваш проигрыш очевиден. Вы сдаете партию и предлагаете начать другую, если располагаете временем. Если нет, вы просто сдаетесь и при этом ведете себя тактично. Вы не сбрасываете в ярости фигуры на пол. Не вскакиваете и не выбегаете из комнаты с криком. Не тянетесь через стол, чтобы закатить противнику оплеуху.

Когда вы играете в шахматы, вы становитесь – или по крайней мере прикидываетесь – джентльменом.

Сенатор лежал без сна, глядя в потолок широко раскрытыми глазами.

Вы не тянетесь через стол, чтобы закатить противнику оплеуху. Не сбрасываете в ярости фигуры на пол.

«Но это же не шахматы, – повторял он, споря с самим собой. – Это не шахматы, а вопрос жизни и смерти. Умирающий не может быть джентльменом. Ни один человек не свернется клубочком, чтобы тихо скончаться от полученных ран. Он отступит в угол, но будет сражаться – и будет наносить ответные удары, стараясь причинить противнику наибольший урон.

А меня ранили. Смертельно ранили.

И я нанес ответный удар. Удар сокрушительный.

Те, кто вынес мне приговор, теперь не смогут выйти на улицу, даже носа высунуть не посмеют. Потому что прав на продление жизни у них не больше, чем у меня, и люди теперь осведомлены об этом. И уж люди позаботятся, чтоб им в дальнейшем ничегошеньки не перепало.

Да, я умру, но, умирая, я потяну за собой и всех остальных. И они будут знать, что именно я потянул их за собой в бездонный колодец смерти. Это самое сладкое: они будут знать, кто потянул их за собой, и не смогут ответить мне ни единым словом. Не посмеют даже возразить против благородных истин, какие я изрек…»

И тут кто-то из тайного уголка души, из иного пространства-времени вдруг воскликнул:

Ты не джентльмен, сенатор. Ты затеял грязную игру.

«Конечно, затеял, – отвечал сенатор. – Они первые сыграли не по правилам. Политика всегда была грязной игрой».

А помнишь, какие возвышенные речи ты произносил перед Энсоном Ли буквально на днях?

«Это было на днях», – отрубил сенатор.

Ты же теперь не посмеешь взглянуть настоящему шахматисту в глаза, – не унимался голос.

«Зато смогу смотреть в глаза простым людям Земли», – заявил сенатор.

Да ну? – осведомился голос. – И ты серьезно этого хочешь?

Да, это, конечно, вопрос. Хочет ли он?

«Мне все равно, – в отчаянии вскричал сенатор. – Будь что будет. Они сыграли со мной грязную шутку. Я им этого не спущу. Сдеру с них кожу живьем. Заставлю…»

Ну еще бы, – перебил голос, насмехаясь.

«Убирайся прочь! – завопил сенатор. – Убирайся, оставь меня в покое! Неужели даже ночью я не могу побыть один?..»

Ты и так один, – произнес голос из тайника души. – В таком одиночестве, какого не ведал никто на Земле.

Председательствующий м-р Леонард.Вы представляете страховую компанию, не так ли, мистер Маркли? Крупную страховую компанию?

М-р Маркли.Совершенно верно.

Председательствующий м-р Леонард.Когда умирает ваш клиент, это стоит вашей компании денег?

М-р Маркли.Ну можно при желании выразиться и так, хотя вряд ли это лучший способ…

Председательствующий м-р Леонард.Но вы выплачиваете страховые премии в случае смерти клиента, не так ли?

М-р Маркли.Разумеется.

Председательствующий м-р Леонард.В таком случае я вообще не понимаю, почему вы противитесь продлению жизни. Если смертей станет меньше, вам придется меньше платить.

М-р Маркли.Не спорю, сэр. Но если у клиентов появятся основания думать, что они будут жить практически вечно, они просто перестанут заключать страховые договоры.

Председательствующий м-р Леонард.Ах вот оно что! Вот, значит, как вы на это смотрите…

Из стенографического отчета о заседаниях подкомиссии по делам науки комиссии по социальному развитию при Всемирной палате представителей.

Сенатор проснулся. Он не видел снов, но чувствовал себя так, будто очнулся от кошмара – или очнулся для предстоящего кошмара, – и отчаянно попытался вновь уйти в сон, провалиться в нирвану неведения, задернуть штору над безжалостной реальностью бытия, увильнуть от необходимости вспоминать со стыдом, кто он и что он.

Но по комнате шелестели чьи-то шаги, и чей-то голос обратился к нему. И он сел в постели, сразу проснувшись, разбуженный не столько голосом, сколько тоном – счастливым, почти обожающим.

– Это замечательно, сэр, – сказал Отто. – Вам звонили всю ночь не переставая. Телеграммы и радиограммы все прибывают и прибывают…

Сенатор протер глаза пухлыми кулаками.

– Звонили, Отто? Люди сердятся на меня?

– Некоторые – да, сэр. Некоторые ужасно злы, сэр. Но таких не слишком много. А большинство очень рады и хотели выразить вам признательность за великий шаг, который вы сделали. Но я отвечал, что вы устали и я не стану вас будить.

– Великий шаг? – удивился сенатор. – Какой великий шаг?

– Ну как же, сэр, ваш отказ от продления жизни. Один из звонивших просил передать вам, что это самый выдающийся пример моральной отваги во всей истории человечества. Он еще сказал, что простые люди будут молиться на вас, сэр. Так прямо и сказал. Это звучало очень торжественно, сэр.

Сенатор спустил ноги на пол и почесал себе грудь, сидя на краю кровати.

«Поразительно, – подумал он, – как круто иной раз поворачивается судьба. Вечером – пария, а поутру – герой…»

– Понимаете, сэр, – продолжал Отто, – вы теперь сделались одним из нас, простых людей, чей век короток. Никто никогда не решался ни на что подобное.

– Я был одним из простых людей задолго до этого заявления, – отвечал сенатор. – И вовсе я ни на что не решался. Меня вынудили снова стать одним из вас. В сущности, вопреки моей воле.

Однако Отто в своем возбуждении, похоже, ничего не слышал. Он трещал без умолку:

– Газеты только об этом и пишут, сэр. Самая крупная сенсация за многие годы. Политические комментаторы судачат о ней на все лады. По их мнению, это самый ловкий политический ход с сотворения мира. До заявления, считают они, у вас не было никаких шансов на переизбрание в сенат, а сейчас довольно одного вашего слова – и вас могут выдвинуть в президенты.

Сенатор вздохнул.

– Отто, – сказал он, – дай мне, пожалуйста, штаны. Здесь холодно.

Отто подал ему брюки.

– В кабинете вас ждет газетчик, сэр. Я выпроводил всех остальных, но этот пролез с черного хода. Вы знаете его, сэр, так что я позволил ему подождать. Это мистер Ли.

– Я приму его, – решил сенатор.

Значит, это был ловкий политический ход, и только? Ну что ж, пожалуй. Но пройдет день-другой, и даже прожженные политиканы, оправившись от изумления, станут дивиться логике человека, в буквальном смысле слова променявшего собственную жизнь на право вновь заседать в сенате.

Разумеется, простонародью это придется по вкусу – но он-то писал свое заявление не ради оваций! Впрочем, если людям так уж хочется считать его благородным и великим, пусть их считают, не повредит…

Сенатор тщательно поправил галстук, застегнул пиджак. И направился в кабинет, где ждал Ли.

– Вы, вероятно, хотите взять у меня интервью? – осведомился он. – О мотивах, побудивших меня выступить с подобным заявлением?

Ли отрицательно покачал головой.

– Нет, сенатор, у меня на уме кое-что другое. Просто я рассудил, что вам не мешало бы тоже узнать об этом. Помните наш разговор на прошлой неделе? Об исчезновениях? – Сенатор кивнул. – Так вот, я разузнал еще кое-что. Тогда вы мне ничего не сказали, однако теперь, может, и скажете. Я проверил, сенатор, и выяснил: исчезают не только старики, но и победители конкурсов здоровья. За последние десять лет более восьмидесяти процентов участников финальных соревнований также исчезли без следа.

– Ничего не понимаю, – откликнулся сенатор.

– Но их куда-то увозят, – продолжал Ли. – Что-то с ними происходит. Что-то происходит с людьми двух категорий – с теми, кому продлевали жизнь, и с самыми здоровыми представителями молодого поколения.

– Минуточку, – у сенатора перехватило дыхание. – Минуточку, мистер Ли…

Он на ощупь добрался до стола и, опершись на крышку, медленно опустился в кресло.

– Вам нехорошо, сенатор? – поинтересовался Ли.

– Нехорошо? – промычал сенатор. – Да, наверное, и в самом деле нехорошо.

– Они нашли жизненное пространство! – воскликнул Ли с торжеством. – Это и есть объяснение, не правда ли? Нашли жизненное пространство и теперь посылают пионеров-освоителей…

Сенатор пожал плечами.

– Не знаю, Ли. Меня не информировали. Свяжитесь с Межзвездным поиском. Кроме них, ответа никто не знает. А они не скажут.

Ли усмехнулся.

– Всего доброго, сенатор. Большое спасибо за помощь.

Сенатор тупо смотрел ему вслед.

Жизненное пространство? Да, конечно, вот вам и объяснение.

Они нашли жизненное пространство, и теперь Межзвездный поиск посылает на новооткрытые планеты тщательно подобранные группы пионеров, призванных проложить путь всем остальным. Потребуются годы труда, годы кропотливого планирования, прежде чем можно будет объявить об этом во всеуслышание. Прежде чем предать открытие гласности, Всемирный совет должен подготовиться к прививкам бессмертия в массовом масштабе, должен построить корабли, способные доставить переселенцев к далеким новым мирам. Преждевременное разглашение тайны вызвало бы психологический и экономический хаос. Вот почему они держали новость в секрете – они не могли поступить иначе.

Шаря глазами по столу, сенатор наткнулся на стопку писем, сдвинутую на угол, и с внезапным чувством вины вспомнил, что намеревался прочесть их. Обещал Отто, что непременно прочтет, – и тем не менее забыл.

«Я все время забываю, – упрекнул себя сенатор. – Забываю прочесть газету, забываю прочесть письма, забываю, что есть люди морально стойкие и неподкупные, а не только беспринципные хитрецы. И все время принимаю желаемое за действительное – это хуже всего.

Мои коллеги по продлению жизни и чемпионы здоровья исчезают. Естественно, что они исчезают. Они устремляются к новым мирам, к бессмертию.

А я… я… если бы только меня сподобило держать язык за зубами…»

На столе защебетал телефон, сенатор снял трубку.

– Говорит Саттон из Межзвездного поиска, – прозвучал сердитый голос.

– Слушаю, доктор Саттон, – откликнулся сенатор. – Искренне рад вашему звонку.

– Звоню по поводу приглашения, посланного вам на прошлой неделе, – произнес Саттон. – В связи с вашим сегодняшним заявлением, которое мы не можем расценить иначе как несправедливый выпад в наш адрес, мы аннулируем приглашение.

– Приглашение? – переспросил сенатор. – Но ведь я…

– У меня в голове не укладывается, – продолжал Саттон, – какого черта, уже имея приглашение в кармане, вы тем не менее поступили подобным образом.

– Но, – промямлил сенатор, – но, доктор…

– Всего доброго, сенатор.

Медленно-медленно сенатор опустил трубку на рычаг. Неверной рукой дотянулся до стопки писем.

Оно лежало третьим сверху. Обратный адрес – Управление Межзвездного поиска. Заказное, доставлено с нарочным. Со штампами «Дело особой важности» и «Вскрыть лично».

Конверт выскользнул из дрожащих пальцев и спланировал на пол. Сенатор не стал поднимать письмо.

Он знал: теперь уже поздно. Теперь он окончательно не в силах ничего предпринять.