Текст книги "Элиза, или Настоящая жизнь"

Автор книги: Клер Эчерли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Мадемуазель Летелье, вы не заметили, что все позиционные огни поставлены косо?

Жиль тихонько подтолкнул меня в сторону, и, когда машина поравнялась с нами, стал смотреть, как работает Мадьяр.

– Видите?

Он наклонился к нему.

– Не так, – сказал он, – вот как.

И, присев, он показал.

– Понятно? – спросил Жиль.

Мадьяр сделал знак, что не знает этого слова. Жиль вернул ему отвертку.

– Ступайте, – прокричал он мне, – а то пропустите.

Я вернулась в машину. Жиль последовал за мной, присел сзади.

– Мало времени, да? Не хватает, чтоб проверить снаружи?

– Да, мосье, времени мало.

– Хорошо, – сказал он, – пропускайте все задние огни. Не проверяйте их.

Высокий наладчик появился в прямоугольнике дверцы.

– В чем дело, мосье Жиль?

– В твоих потолках. Недостаточно натянуты, вот уже два дня, как контроль сигнализирует.

– Да?

Он провел рукой по материи, появились складки.

– Действительно. Но пусть поглядят, кого мне дали на сборку! – вдруг взорвался он. – Ратоны, одни только ратоны. Ни хрена не смыслят в работе и вдобавок ленивы…

– Послушай, – обрезал Жиль, – а ты уверен, что им толком объяснили, как делать?

– Еще бы! Я сам им объяснял.

– Я все же поговорю с ними.

Наладчик спустился.

– Он расист, да? – спросила я у Жиля.

Тот сделал вид, что не слышал вопроса.

– Я предпочел бы видеть вас в конторе, – сказал он. – В январе, после праздников я этим займусь.

Я ничего не сказала, но подумала: «После праздников меня здесь не будет».

Ко мне приближался Арезки. Я постаралась уклониться от встречи, но он протянул мне комок ваты, пропитанный бензином, и я его поблагодарила.

– Увидимся сегодня вечером? Около автобуса, как в тот раз. Походим немного.

Он наклонился и сказал мне на ухо:

– Мне нужно поговорить с вами.

На нас смотрел наладчик. Он вместе с Жилем, измерявшим пластик, был в машине, которая стояла напротив нас. Глаза его ничего не выражали, он просто смотрел, но я покраснела, точно он поймал меня на месте преступления. Моторы замедлили ход, раздался спасительный звонок.

– Ладно, – сказал Жиль, вылезая, – пора кончать. Пошли. Вы едите в столовой, мадемуазель Летелье?

– Нет, в раздевалке.

– Всухомятку?

В этот вечер Арезки не ушел из цеха раньше времени. Когда он заметил, что я кладу на место свою планку, он прошел сзади меня и кинул:

– До скорого, я жду вас.

Мы доехали до ворот Лилá, как в прошлый раз. Дорога показалась мне долгой.

Наконец мы погрузились во мрак Рю–де–Глайель.

– Походим сначала? – спросил Арезки.

Мне это показалось дурным предзнаменованием.

Улица была короткая, плохо освещенная. Мы шли медленно. Арезки – в пиджаке, засунув руки в карманы, втянув шею в плечи, я – прижимая к бедру сумку. Он возвышался надо мной сантиметров на двадцать. Я ждала, что он заговорит первым. Сначала он произносил банальности: холодно, зима, как хорошо, когда рабочий день позади. Я едва отвечала.

– В тот вечер я сказал вам, что у меня день рождения, но я родился в июле.

– Да?

– Да. Я хотел, чтоб вы знали, потому что потом, когда я слушал вас, я сожалел, что так сказал.

– Но. зачем вы сказали это?

Арезки пожал плечами.

– Да просто так. Чтоб вы не отказались.

Мы подошли к углу. Он колебался, в какую сторону пойти. В конце концов мы повернули обратно к бульвару Серюрье.

– Не имеет значения. Вам было тоскливо, хотелось, чтоб кто–нибудь был рядом. Нечего извиняться.

– Да, правда. Я вас задерживаю. У вас, может быть, дела. Гулять ночью, в холод…

Я возразила, что, напротив, мне очень приятно. Мне казалось, он покинет меня в конце улицы. Люди возвращались парами, мужчины несли хлеб, бутылки, эти люди знали, куда идут, у них был дом, они могли быть вместе, могли позволить себе удовольствие говорить друг с другом сколько душе угодно.

– Я подумала, что вы сочли меня болтливой и нудной. Вы избегали меня.

– Я? – сказал он.

Он посмотрел на меня. Он улыбался. С ним это редко случалось.

– Во время работы не поговоришь. Кроме того, я не хотел втягивать вас в неприятности. Если бы кто–нибудь увидел, что мы разговариваем, выходим вместе…

Мы шли по бульвару, точно по светлому коридору, образованному желтым неоном реклам. Машин наконец стало меньше.

Я повеселела. Он это почувствовал. Мы непринужденно болтали о нашей работе, товарищах, конвейере.

– Откуда вы так хорошо знаете французский?

– Повезло, – сказал он.

Внезапно передо мной возникла автобусная остановка – ворота Пантен. Надо было расставаться. Автобус пришел тотчас. За мгновение до того, как я влезла, он опустил, прощаясь, воротник моего пальто. Я протерла кулаком запотевшее стекло и увидела, как, оглянувшись по сторонам, он переходит улицу.

О, притихшие озера, цветущие тропинки, подлесок, полный папоротников, поля пшеницы, где возлюбленная, сама золотящаяся как колос, поджидает свидания, о, ручьи, вдоль которых прогуливаются вдвоем. Старые, зарытые, погребенные, но не умершие мечты. Вот что мне досталось: ворота Лилό, спуск к Пре – Сен-Жерве, на горизонте гаснущие дымы засыпающих заводов, пригородная степь, иссушенная холодом, пропахший бензином воздух, безлюдный бульвар, где машины трутся о тротуары, и этот человек подле меня, человек, с которым я в третий раз брожу, точно рай ждет нас в конце пути.

А в конце пути было «спокойной ночи, до завтра», сказанное с несколько большим чувством, чем раньше. И каждый в свою сторону. Разговаривали мы по–прежнему робко. Арезки, доверчивый еще минуту назад, вдруг замыкался от одного слова.

В четвертый раз Арезки шепнул мне: «Сегодня вечером увидимся». Потом добавил:

– Только не около автобуса. Я вам объясню. Вы сядете на метро, на линию Ла Вилетт. На станции Сталинград выйдете и на лестнице, у выхода подождете меня. Ладно?

Это была длинная речь. Один раз ее прервал Мюстафа: Мадьяр прошел между нами, и Бернье, со своего табурета, засек нас вместе.

Станция Сталинград была уже не на окраине, а в самом городе. Арезки нашел меня там, где было велено, в толпе, спускавшейся и подымавшейся по каменной лестнице.

– Сюда.

Здесь было много арабов. Мы перешли на другую сторону и углубились в плохо освещенную Рю–де–л’Акедюк. Он привел меня в маленькое деревенское кафе, старая женщина сидела за стойкой.

– Добрый вечер, матушка, – сказал он, потирая руки. – Как поживаете?

– Добрый вечер, сынок, добрый вечер, мадемуазель.

Арезки выбрал самый дальний из четырех столиков, застеленных клеенкой.

– Снаружи нам было бы слишком холодно.

– Да.

Но мне было жаль темноты, возможности шагать, не видя друг друга. Здесь мы были скованы, говорили только глаза.

Старуха принесла два кофе. Арезки знал это место. Раньше он здесь кормился, он работал поблизости.

– У электрика. Я испробовал много профессий. Это не существенно, правда? Существенно, кто ты, а не то, что ты делал.

Я согласилась. Я не посмела возразить, что человек – это и то, что он делал. Мы заговорили о Париже. Арезки объяснил мне планировку города. Я спросила, любит ли он Париж.

– Любил. Теперь я ничего не люблю.

Глаза сверкали на его треугольном лице. Я никогда не видела его так близко.

– Вы любите Алжир? – спросила я, улыбаясь.

– В мире нет места, которое я бы любил.

Стоило мне заговорить о войне, взгляд его угасал, уходил в сторону, избегал меня. Старуха разговаривала сама с собой, передвигая бутылки. Было тепло, мы чувствовали себя в укрытии. Два раза Арезки коснулся моих пальцев. Я погрузилась в молчание, оно затянулось, он глядел на меня с улыбкой.

Теперь хозяйка выказывала признаки нетерпения. Два кофе за вечер, на этом не разживешься. Арезки взглянул на часы.

– Мне пора.

Мы вновь оказались на улице, где от резкого холода немели губы. В тепле метро Арезки объяснил мне, что здесь он со мной расстанется. Он пойдет пешком, ему нужно зайти к приятелю.

Я сказала, что это не имеет значения. Он проводил меня до платформы, сказал, где пересаживаться. Показался поезд. Тогда он притянул меня к себе и поцеловал в щеку, очень быстро.

Я не отстранилась. Он снова поцеловал, потом отпустил меня. Я вошла в вагон, внезапно меня охватило желание остаться с ним, я растолкала соседей и выбралась на платформу. Поезд тронулся. Я видела, что Арезки пошел по левой лестнице, и побежала в ту сторону. На лестнице его не было. Куда идти? Передо мной открывалось несколько коридоров. Над одним висела табличка: «Выход». Он сказал: «Я пойду пешком». Мне стало страшно в этом коридоре, облицованном белым кафелем, похожем на коридор больницы.

Я миновала турникет, люди входили и выходили. Арезки не было. Мне показалось, что он мелькнул справа. Но это был не он. Я пошла на улицу. Там, где метро выходило на поверхность, стояли две полицейские машины и кучка людей, окруженная полицейскими с автоматами. Я это видела впервые. Другие полицейские отгоняли прохожих. Я замерла. Где Арезки? Не стоит ли он там, в нескольких метрах от меня, подняв руки вверх? Темнота и полицейский заслон мешали что–либо разглядеть. Мне стало страшно. Я не могла сделать ни шагу. Черные плащи, автоматы поперек груди, черные машины, черные блестящие краги, черный мрак, черные ремни, люди с черными, вьющимися или прямыми волосами. «Арезки там», – подумала я. Мне захотелось, чтоб он увидел меня. Но я была парализована страхом. Между тем людей, проходивших мимо, все это ничуть не смущало. Два полицейских, наблюдавших за лестницей, посмотрели на меня. Я поднялась на несколько ступеней и перед турникетом еще раз обернулась. Сверху я видела только колеса машин и гигантские тени на столбах, автоматы казались огромными, как пушки.

Мне хотелось побежать к Люсьену, рассказать ему обо всем. Но я вернулась домой и легла, не ужиная. Мне мерещился Арезки с поднятыми руками. Теперь, когда я всмотрелась в его лицо, он стал мне еще дороже.

Я все же заснула и встала слишком поздно, но так торопилась, что оказалась у ворот завода задолго до положенного времени. В раздевалке, еще пустой, скрип петель, когда я открывала дверцу шкафа, больно царапнул меня. Я быстро прошла на свое рабочее место и забралась в машину, не отрывая глаз от входа в цех. Арезки появился вместе с тунисцами. Несколько минут он болтал с ними. Напевая, взобрался на конвейер Мадьяр. Увидел меня и сказал: «Здравствуйте», Мюстафа обучил его этому слову. Маленький марокканец приветственно махнул нам рукой. Доба и наладчик остановились около Бернье, вытиравшего пыль со своего пюпитра. В этих минутах перед пуском конвейера была сладость отсрочки. Я всякий раз представляла себе невероятное чудо: появится Жиль с палочкой и гигантской таблицей и объяснит нам своим строгим красивым голосом все те метаморфозы, в осуществлении которых принимали участие наши руки.

Звонок подстегнул опаздывающих. Заработали моторы, машины двинулись вперед, поползли перед нами, чтоб уже никогда не вернуться назад, и, крутясь на предписанных нам участках, совершая рассчитанные, выверенные движения, мы, крохотные колесики, издающие едва слышный скрип, принялись трудиться ради высшей цели: производства.

Несколько раз Арезки безуспешно пытался поговорить со мной. Утро тянулось нескончаемо, нам не удалось обменяться ни словом. Мюстафа и Арезки о чем–то непрестанно спорили. Арезки казался раздраженным, и Мюстафа тщетно старался рассмешить его.

– Убирайся, – закричал Арезки, – иди к той девушке, дай нам работать.

Мюстафа, обиженный, ушел.

В полдень, по сложившемуся ритуалу, Арезки принес мне тампон, смоченный в бензине. Я положила мою планку, мы прислонились к окнам.

Мюстафа подошел к нам. Он что–то сказал Арезки, и оба они направились вверх по конвейеру. Как только раздался звонок, я кинулась в проход, но для вида остановилась возле Доба. Арезки опередил его на несколько метров.

– Ну что, пора пожевать?

– Да, но…

Я придумывала, что сказать.

– Я хотела поговорить с вами о брате.

– Со мной? – сказал он удивленно.

Арезки уже затерялся в потоке. Я поняла, что мне его не догнать.

Доба снял куртку и прицепил ее на гвоздь, на котором висели гигантские ножницы.

– Смотри, Мохаммед, не вздумай трогать.

На нем был гранатовый жилет ручной вязки поверх фланелевой коричневой рубашки, обрисовывавший заметный животик.

– Так что ваш брат?

– Он не переносит краски. У него худо со здоровьем. Вы не можете попросить, чтоб его опять спустили сюда, к вам?

– Я? С этим следует обращаться к Жилю. Что я могу… Пусть поговорит с доктором или с профоргом.

– Эй, – закричал проходивший мимо наладчик, – вы чем тут занимаетесь на пару?

Доба засмеялся.

– Она рассказывает мне о своем брате. Он заболел в красильном и хотел бы переменить участок.

Наладчик перестал улыбаться.

– Сам виноват. Нечего было воду мутить, когда он работал с нами. А теперь они будут его там держать, пока он сам не уйдет.

Он остановился, поднес зажигалку к погасшей сигарете.

– Я пытался ему растолковать, – подхватил Доба. – Он молодой парень, не знает жизни. Я говорил ему, не возжайся с этими ратонами, не впутывайся в их истории, делай свою работу, не препирайся с начальством, здесь не место политике. Он меня и слушать не стал, перессорился со всеми, даже с профоргом. Они разругались вот здесь, в цеху, перед самым вашим появлением. Он задирается. Людям это надоело, начальству тоже. Он нежелательный элемент, слишком много спорит.

– Да, я понимаю. Простите, – сказала я, – я вас задержала.

– Пустяки! Надо урезонить его, это ваша обязанность. Ну, приятного аппетита.

Я толкнула дверь раздевалки. Женщины уже расположились, мое обычное место было занято. Я подошла к работнице, которая вытянула на скамье уставшие ноги.

– Простите, вы не подвинетесь чуть–чуть.

Она отодвинула ноги и, не обращая на меня внимания, продолжала разговаривать с товарками. Одна из них рассказывала о своем столкновении с бригадиром.

– Там, где я раньше работала, – заключила она, – было еще хуже.

У нее были приятные черты, но лицо портила густая сетка морщин у глаз.

– Зато там, по крайней мере, не было арабов, – добавила она.

Я покраснела, но никто не смотрел на меня.

Вошла Диди – девушка, напоминавшая мне Мари – Луизу. Не чертами лица, но спокойным, дерзким взглядом, походкой, сверкающими серьгами–кольцами, манерой затягивать рабочий халат широким черным лакированным ремнем, подчеркивая маленькие груди. Она попросила сигарету и ответила расспрашивавшей ее женщине, что длинный чернявый из красильного приглашал ее выпить кофе.

– Все они там чернявые, в красильном, – фыркнула одна из женщин.

Другие расхохотались. Там, наверху, почти все рабочие были негры. Девушка пожала плечами.

– Вы что же думаете, я пойду с негром?

– Подцепила же ты алжирца.

– Да ну его, – сказала она, – я ему в конце концов дам по морде. Станет передо мной и стоит, смотрит. Сегодня все утро улыбался мне.

– От них не отцепишься.

– Но этот чернявый из красильного мне в самом деле нравится.

– Без десяти, – сказал кто–то.

– Ну что ж, – вздохнула моя соседка, – произведем ремонт.

Она открыла пудреницу. Ее старательность шла вразрез с ироническим тоном.

Соседка сделала замечание Диди, что она держит раскрытой настежь дверь раздевалки.

– Я подстерегаю моего мальчика.

Ее пестрый халат, яркое лицо, кольца в ушах оживляли хмурый сумрак раздевалки. Вся эта мишура, которая в любом другом месте показалась бы кричащей, здесь, среди гнетущих серых стен, пробуждала жажду жизни. Я представляла себе, как притягивало мужчин каждое ее движение. Она бессознательно выставляла себя напоказ, как лакомство в витрине, но когда на нее устремлялись жадные изголодавшиеся взгляды, она уклонялась, обманывая ненасытные желания мужчин.

Я пригладила рукой волосы и вышла. Прозвонил звонок – перерыв кончился. Я побежала вместе с опаздывающими.

Стоило перешагнуть порог цеха, как на тебя обрушивались запахи и шумы, они хватали тебя в клещи и, как бы ты ни сопротивлялся, в конце концов перемалывали тебя. В особенности шумы. Моторы, молоты, станки, скрежещущие как пилы, и, через равные интервалы, грохот падающего железа.

Арезки посмотрел на меня один раз, да и то отсутствующим взглядом. День меркнул, остался только светлый отблеск вдоль стекол. Маленький марокканец сказал: «Еще один миновал».

Арезки был далеко. Его ящик с инструментами остался на полу в машине, которую я проверяла. Я наклонилась, стала в нем рыться, почему–то вообразив, что он спрятал там записочку для меня. Ничего не найдя, я вылезла расстроенная. Машины опустели, шум заглох. Утих грохот конвейера. Я узнала спину Арезки в толпе рабочих, уже добравшихся до двери. Он даже не попрощался со мной. Я еще надеялась встретить его на лестнице, потом у выхода, наконец – на остановке автобуса. Но так и не увидела. Вернулась я домой, чувствуя себя одинокой и несчастной.

Я поняла смысл выражений: «земля уходит из–под ног», «сохнет во рту», «сердце сжимается», – над которыми прежде смеялась. Всякий раз, когда Арезки проходил мимо меня, ограничиваясь тихим «извините», каждый раз, когда он упускал возможность остаться наедине со мной, я ощущала боль во всем теле.

Он являлся по утрам в сопровождении Мюстафы и тунисцев, которые занимались потолками. В полдень он присылал мне с Мюстафой вату, пропитанную бензином, тот паясничал, передавая тампон, но рассмешить меня ему не удавалось. Арезки работал в стороне, опережая на несколько машин ту, где находилась я. По вечерам, становясь в очередь на автобусной остановке, я охотно пропускала вперед соседей в надежде оказаться с ним рядом. Феерия моста Насьональ оставляла меня равнодушной, хотя мелкий теплый дождик превращал в зеркало тусклую поверхность шоссе. От малейшей ерунды слезы наворачивались мне на глаза. Хотелось плакать от заголовков газет, от собственной неприбранности, отраженной в стеклах, от пустячных неприятностей, в которые я вкладывала все свое расстройство. Ну, чего расстраиваться – убеждала я себя, когда рассудительность брала верх. Я скоро уеду. Вернусь к бабушке, к Мари, к комнате Люсьена. Теперь это моя комната, я все устрою по–своему.

Ворота Шапель. Я иду пешком к своему Дому Женщины. Дух ярмарки владеет улицами, приближение рождества преобразило витрины. Мясники, булочники украсили свои лавки электрическими гирляндами, на стеклах огромные надписи белой краской возвещают сочельник. Все кругом пестрит, кричит, пылает. И я тронута, взволнована, возбуждена. Вспоминаю: господин Скрудж, рождественские сказки Диккенса с их необъятными индейками, гигантскими пирогами. Господин Скрудж… Хорошее было время. Мне было тринадцать лет, Люсьену – шесть. Питались мы плохо и индеек никогда не видали. Бабушка нам их описывала. Я читала вслух ей и брату. Он слушал меня, затаив дыхание. Поднимая глаза после каждого абзаца, я упивалась этим внимательным, сосредоточенным лицом. Мне льстило его внимание, а меж тем оно относилось вовсе не ко мне – к вымыслу. В ослеплении своем я и втянулась в роль заботливой матери Люсьену. Интересно, помнит ли он еще господина Скруджа?

Едва захлопнув за собой дверь комнаты, я валилась на узкую кровать, и на мгновение подавленная усталость, внезапно всплыв, прижимала меня к постели, не было сил пошевелиться. Я откладывала на завтра чистку туфель, стирку халата. Мышцы мстили за совершенное над ними насилие. Я произносила вслух «Арезки», и слезы снова наворачивались на глаза.

Мне показалось, что Арезки несколько раз посмотрел на меня. Я старалась не поднимать глаз. Мадьяр часто улыбался мне. Он теперь вполне правильно выговаривал: «спасибо, простите, здравствуйте, дерьмо», – последнее слово он приберегал для Бернье.

Вдруг Арезки оказался за моей спиной. Но тут подошел Жиль, и Арезки остановился.

– Мадемуазель Элиза, – сказал Жиль, – как дела? Порядок? Скажите, что это за история с потолками, еще три разрыва не отмечены.

Жиль внушал мне уважение. Несколько секунд он глядел на меня своим ясным проницательным взглядом.

И, наклонясь ко мне, добавил:

– В январе я добьюсь, чтоб вас перевели в контору.

Он поднялся на настил транспортера, оперся на капот проходившей машины и тяжело спрыгнул в проход.

Я бросила взгляд налево. Арезки созерцал свою отвертку. Я слышала стук собственного сердца. Я хотела бы отойти, будто и не жду его, но ноги не двигались. Он приблизился и быстро прокричал мне в ухо:

– Подождете меня вечером на остановке, как раньше? Только выходите попозже, в шесть двадцать, двадцать пять. Хорошо?

И тут же очень громко добавил:

– У машины, которая сейчас подойдет, порван пластик над зеркалом.

Машина прошла, приблизилась следующая. Мадьяр, выходивший из нее, взглянул на меня с недоумением: я стояла, как столб. Арезки, не дожидаясь ответа, вернулся к тунисцам, натягивавшим пластик на потолке.

Чтоб растянуть время, я несколько раз помыла руки. Женщины убегали, даже не приводя в порядок лицо. Их ждала новая работа, наводить красоту для нее не было никакой нужды. Самые молодые, те, у кого было назначено свидание, производили свой «ремонт». Это и в самом деле напоминало ремонт. Девять часов завода разрушали самые гармоничные лица.

– Поскорей бы на пенсию… – вздохнула соседка, застегивая пальто.

Я запротестовала.

– А что, – сказала она, – разве уход на пенсию не начало сладкой жизни?

– Это будет конец вашей жизни.

– Ну и пусть. А сейчас что она такое, моя жизнь? Вечно бежишь, торопишься, работаешь. У меня, наконец, будет время, я смогу пожить в свое удовольствие.

Часы у ворот Шуази показывали половину. Арезки уже стоял в очереди, но как–то сбоку. Я направилась к нему. Он сделал мне знак. Я поняла и встала вслед за ним. Появился Люсьен. Он меня не заметил, а я сделала вид, что не вижу его. Он закурил, и огонек осветил костистый высушенный профиль, почерневший от щетины.

Мы попали в один автобус. Выйти из очереди было невозможно, он заметил бы меня. Я стала, не оборачиваясь, пробираться вперед. Арезки не обращал на меня внимания. У Венсенских ворот, где сошло много народу, я оказалась рядом с ним. Он спросил, где я хочу выйти, чтоб мы могли немного пройтись. Я сказала: «У Монтрейских ворот». Я высмотрела в предыдущие вечера улицу, кишащую народом, где, как мне казалось, мы могли легко затеряться.

Он вышел, я следом за ним. Видел ли нас Люсьен? Эта мысль смущала меня. Мы перешли на другую сторону, и Арезки, разглядывая два соседних кафе, спросил:

– Выпьем горячего чаю?

– Если хотите.

Было битком набито, шумно. Казалось, все диванчики заняты. Арезки прошел во второй зал. Я подождала у стойки. Некоторые посетители разглядывали меня. Я чувствовала на себе их взгляды и догадывалась, что они думают. Показался Арезки. Меня вдруг как громом поразило: боже, до какой степени он араб! Внешность некоторых рабочих в цеху – светлая кожа, каштановые волосы – допускала сомнения. В тот вечер на Арезки была не рубашка, а черный или коричневый свитер, подчеркивавший его смуглость. Меня охватило смятение. Я мечтала оказаться на улице, в толпе.

– Мест нет. Но ничего, выпьем у стойки. Идите сюда.

Он подтолкнул меня в уголок.

– Чаю?

– Да.

– И я тоже.

Официант торопливо обслужил нас. Я дула на чашку, чтоб проглотить поскорее свой чай. В зеркале, за кофейной машиной, я заметила мужчину в форменной фуражке служащего метро, который изучал меня. Он обернулся к своему соседу, складывавшему газету.

– А я, – сказал он нарочито громко, – я бы саданул атомной бомбой по Алжиру.

Он снова поглядел на меня с удовлетворенным видом. Сосед с ним не согласился. Тот проповедовал:

– …отправить бы всех этих ратонов, живущих во Франции, в лагеря.

Я испугалась, что Арезки не выдержит, и искоса взглянула на него. Он сохранял спокойствие, – внешне, по крайней мере.

– Говорят, нас разобьют на бригады, – сказал он мне.

Голос его был тверд. Он получил эти сведения от Жиля и подробно растолковал мне все плюсы и минусы. Я успокоилась. Я стала расспрашивать его, но прислушивалась не к его ответам, а к тому, о чем говорили люди вокруг нас. У меня создалось впечатление, что, отвечая мне, и он тоже следил за разговорами.

Когда я шла к выходу, человек, который предлагал бросить атомную бомбу, сделал шаг ко мне. К счастью, Арезки был впереди. Он ничего не заметил. Я молча отстранилась и догнала Арезки на улице с ощущением, что избежала скандала.

Рю-д’Аврон, мерцая, убегала в бесконечность. На несколько минут нас поглотили витрины.

– Ну, – спросил он иронически, – как поживаете?

– Хорошо.

– У вас последние дни был несчастный вид. Вы не болели?

Смейся, смейся, Арезки. Ты здесь. Ты рядом. И на этой праздничной улице мне хочется рассказать тебе о господине Скрудже, об индейках. Прекрасные сказочные мгновения. Хочется говорить только легкие, невесомые слова, вызывающие улыбку.

– Вы должны извинить меня, я был занят последние дни. Ко мне приехали родственники.

– Я думала, вы сердитесь. Вы со мной не здоровались, не прощались.

Он протестует. Он кивал мне каждое утро. И разве это так важно? Нужно бы, сказал он, как–нибудь назначить определенное место, где мы могли бы встречаться.

Я соглашаюсь. Магазины попадаются все реже, Рю-д’Аврон мерцает все глуше, там, впереди нас, она темна, фонарей почти нет. Переходим на другую сторону. Арезки держит меня под руку, потом его рука проскальзывает за моей спиной и ложится мне на плечо.

– Я очень занят эти дни. Но в понедельник, например… Ваш брат вошел в автобус вслед за нами. Вы видели его?

– Видела,

– Элиза, – сказал он, – может, перейдем на «ты».

Я отвечаю, что попробую, но, боюсь, не смогу.

Единственный мужчина, с которым я на «ты», это – Люсьен.

– Ну вот, – сказал он насмешливо, – сейчас она опять будет рассказывать мне о брате…

Всю нашу первую прогулку, замечает он, я ни о чем, кроме Люсьена, не говорила.

– Я даже задумался, в самом ли деле ты его сестра. Где мы можем встретиться в следующий понедельник?

– Но я не знаю Парижа.

– Этот район не годится, – заявляет он.

– Решайте сами, скажете мне в понедельник утром.

– Где? На конвейере? При всех?

– А почему бы нет? Другие же разговаривают друг с другом. Жиль разговаривает со мной, Доба…

– Ты забываешь, что я алжирец.

– Да, я забываю.

Арезки стискивает меня, трясет.

– Повтори. Это правда? Ты забываешь об этом?

Он пристально вглядывается в меня.

– Да, вы отлично знаете. Я не могу быть расисткой.

– Это–то я знаю. Но я думал, что тебя, как Люсьена и ему подобных, напротив, притягивает экзотика, тайна. Год тому назад…

Мы снова пускаемся в путь, он опять обнимает меня за плечо.

– …я познакомился с одной женщиной. Я ее… да, я ее любил. Она каждый день читала в своей газете фельетон в картинках под названием «Страсть мавра». Он ей запал в голову. Тут еще примешались воспоминания о ее отце, который во время войны с немцами был подпольщиком.

Он замолкает. Мы подходим к людному месту, и рука Арезки меня стесняет. Я боюсь толпы. На двери газетного киоска вечерний выпуск возвещает: «Организация ФЛН в Париже обезглавлена».

Арезки прочел. Веки его дрогнули.

– Любят ли когда–нибудь из чистых побуждений? – сказала я сухо. – Приходится удовлетворяться…

– Это не для меня, – отрезал он.

Молча доходим до входа в метро.

– Нужно расставаться. Поздно.

Я сдерживаю чуть не сорвавшееся «уже?».

– Да, вы, должно быть, устали.

– Устал? Нет.

Это предположение ему не по вкусу.

– Имей в виду, – голос у него ласковый, – вот уже три дня я не ложусь из–за тебя.

И, видя мое удивление, поправляется:

– Нет, надо сказать: не сплю. Я хотел видеть тебя, но не мог. Я не хочу говорить с тобой на людях. Я подумывал передать тебе через брата, но решил обождать.

Прошла полицейская машина, громко гудя сиреной. Арезки отпустил мою руку. Машина не остановилась.

– Холодно. Пошли, пора возвращаться.

Он объяснил мне, где пересесть.

– Где вы живете?

Он ответил не сразу, потом сказал:

– Неподалеку от станции Жорес.

Я пожалела о своем вопросе. Я знаю, он солгал. Мы входим в вагон, садимся друг против друга. Он мне говорит только:

– Сойди здесь, перейди на линию Дофин, – и крепко пожимает руку, которую я ему протягиваю.

Следующее воскресенье я провела в кровати.

Я долго спала. Где–то я вычитала, что сон делает женщину красивей.

В понедельник утром Мюстафа и Мадьяр опоздали. Мюстафа пришел первым и, подойдя к Бернье, подстерегавшему его, отдал честь по–военному. Весь гнев Бернье обрушился на Мадьяра. Но Мадьяр, державшийся все более независимо, отделался от него и залез в машину. Увидел меня и закричал: «О–ля–ля!», показывая на Бернье. Арезки работал довольно далеко и еще не поздоровался со мной. Пусть остановится конвейер! Мне необходимо посидеть, подумать спокойно. Но конвейер не останавливается, и мысли наплывают в такт движениям. Синкопированные страхи. Мелькает силуэт Арезки, я успокаиваюсь. Мне приятно, что мы с ним гребцы на одной галере.

Когда мы впервые в это утро оказались вместе, к нам подошел Мюстафа. Арезки отослал его под каким–то предлогом.

– Сегодня я не могу, – сказал он мне. – Отложим до другого вечера, да?

Маленький марокканец грубо оттолкнул меня. За ним стоял Жиль. Вернулся Мюстафа с ящичком гвоздей, опрокинул его перед носом Жиля и, не подумав собрать их, пристроился возле Арезки.

Тут в машину вошел наладчик.

– Это он, – сказал он, указывая на обернувшегося Мюстафу. – Я наблюдал за ним. Прибивая, он тянет материю, она рвется.

Жиль потеснил Мюстафу и отобрал у него молоток. Он внимательно осмотрел реборду, потолок и стал прибивать уплотнитель. Мюстафа ждал, наморщив нос и ругаясь по–арабски.

Жиль знаком подозвал наладчика:

– Ему приходится натягивать материю, чтоб она вошла под реборду, материя рвется… Вы кроите в обрез… Оставляйте на три–четыре сантиметра больше.

Мюстафа поднялся, насвистывая.

Жиль вылез, за ним наладчик.

– Ну так что мне делать? – закричал Мюстафа. – Продолжать или нет?

– Продолжай и старайся тянуть не слишком сильно.

И Жиль ушел.

Я была одна в машине. Арезки вылез несколькими минутами раньше. Я вышла из машины и обогнула ее. Мадьяр устанавливал задние огни. Коварная усталость пилой прошлась по мускулам икр. Я оперлась правой рукой о крышку багажника. Она покачнулась и захлопнулась. Я услышала крик Мадьяра. Он бросил инструмент и успел раньше меня поднять крышку. Но ее край на этом этапе конвейера был еще острым, как нож. По кисти и запястью Мадьяра текла кровь.

Я молча глядела на его раскроенную руку. Мюстафа, марокканец и еще один рабочий уставились на нее с таким же дурацким видом.

Мадьяр держался за запястье. Кровь текла ручьем. Он вытянул из кармана платок, твердый от высохших соплей, показал пальцами, что надо стянуть руку. Я наложила подобие жгута.

– Пойдем, – сказала я.

Он пошел следом за мной. Бернье на месте не было. Мы стали искать его. Другие смотрели на нас, я была довольна, что меня видел Арезки.

– Что случилось?

Подошел Жиль. Я объяснила. Он нашел в ящике Бернье талон в медпункт. Потом подумал и дал мне второй.