Текст книги "Я - счастливый человек"

Моя тетя Маруся и мой друг Анатолий Ромашин

Как‑то на глаза мне попалась повесть Галины Поповой «Тетя Маруся». Я ее прочитала и чем больше думала о ней, тем больше представляла себя в роли тети Маруси.

У нее в роддоме погиб ребенок, а у соседки по палате не было молока. И тетя Маруся, по своей русской жалости, выкормила чужого ребенка.

Всю свою жизнь она посвятила этому мальчику Пете, а когда он вырос и женился, то приняла на себя и заботы о его детях. Но тут неожиданно к тете Марусе пришла поздняя любовь…

Когда старший сын Пети понял, что она страдает, он сказал:

– У тебя должна быть личная жизнь! Я знаю, ты уйдешь от нас, но, пожалуйста, никому не говори об этом. Потому что моего братика заберут в детский дом, а я этого не хочу. Я брошу учебу, пойду на работу. Младшего брата вытяну, он закончит школу, а я потом и сам доучусь… Только никому не говори, что ты уходишь от нас.

И тетя Маруся ответила:

– Ты что… как это я вас оставлю?

И не оставила.

Эта женщина совершила подвиг. Она работала вахтером, убирала квартиры, чтобы накормить своих воспитанников. И осталась им верна – она не променяла чужих детей даже на свое счастье.

Мне казалось, что знаю тетю Марусю всю жизнь. Я думала о том, что такая картина была бы нужна. Потому что очень много на Руси таких женщин, как эта Маруся, и не меньше тех, кто нуждается в тепле и ласке.

В это время ко мне пришел корреспондент журнала «Советский экран». И, конечно, задал традиционный вопрос:

– Что бы вы хотели сейчас сыграть?

– Я прочитала повесть Галины Поповой «Тетя Маруся». Если бы кто‑то взялся за картину по этой повести, я была бы счастлива сыграть тетю Марусю.

Проходит время, раздается телефонный звонок:

– Клара Степановна, я написал сценарий «Тетя Маруся».

Я обрадовалась, но спрашиваю:

– А почему вы мне звоните?

– Я прочитал в журнале, что вы очень хотели сыграть эту роль. И написал сценарий.

– А вы что, сценарист?

– Нет. Я музыкант.

У меня сердце упало. Конечно, я прочитала сценарий и поняла, что музыкант не знает простых законов сценарного дела.

Вскоре я познакомилась с Галиной Поповой, и мы с ней подружились. Я уговорила ее написать сценарий.

Когда он был готов, его включили в план Белорусской студии. В приказе было написано, что картина ставится для Клары Лучко, исполнительницы главной роли.

Я была счастлива. Теперь самое важное для меня было придумать характер, потому что просто так играть события жизни трудно. Ну, профессионально, ну, взволнованно, глубоко, но – должен быть характер.

Я долго искала, мучилась, и вдруг вспомнила Полтаву моего детства. Далекое и светлое время.

Я вспомнила тетю Юлю, которая жила у нас во дворе. Смолоду она была красавицей, и все женщины обсуждали, как тетя Юля влюбилась в летчика. Она совершенно преобразилась, светилась от счастья. Сыграли свадьбу. Она родила сына Мишу. А потом – что‑то не заладилось… Летчик уехал, а она осталась одна с ребенком. Через несколько лет сын умер…

Тетя Юля была замечательной портнихой. Она всех обшивала в нашем дворе. Самые нарядные платья в студенческие годы шила для меня тетя Юля.

Она пришла в детский дом и сказала, что хочет научить девочек кройке и шитью. Многие ее воспитанницы стали портнихами. Особенно тетя Юля привязалась к одной девочке, и, когда та подросла, тетя Юля взяла ее к себе, заботилась о ней, сшила ей подвенечное платье, выдала замуж и проводила молодых в Сибирь.

Без тети Юли во дворе никто не мог обойтись. Кому‑то надо было, чтоб покормили ребенка после школы. Кому‑то – купить хлеб или лекарства: она и в аптеку сходит, и за больным присмотрит…

Двор на Украине в те годы был больше, чем двор. Там стояли скамейки, могли и раскладушку принести. По вечерам женщины собирались посудачить, обменяться новостями. Они знали, что происходит в каждой семье. Кого‑то осуждали, за кого‑то радовались.

Шли годы, тетя Юля старела и стала болеть. Она лежала дома с высокой температурой. Никто из соседей о ней не вспомнил. Телефона, естественно, у нее не было. Отчаявшись, она написала записку: «У меня высокая температура. Вызовите врача». Фамилия и адрес… И выбросила записку в форточку. Это же первый этаж – может, кто найдет, прочитает и поможет.

Записку нашли через два дня, но уже никто не мог ей помочь…

Чем чаще я вспоминала тетю Юлю, тем больше мне казалось, что они с тетей Марусей похожи. Ведь тетя Юля тоже ни от кого ничего не требовала. Ей говорили: «Ну как же так… на чужих детей ты все время работаешь, о себе не думаешь…» Но она считала это естественным.

Теперь я знала, почему тетя Маруся должна поступить именно так, а не иначе. Это уже было во мне: ведь тетя Юля – это мое детство.

Когда двухсерийный фильм «Тетя Маруся» показали на телеэкране, я получила сотни писем. Как ни странно, добрая их половина была написана детьми. И еще много писем пришло от одиноких женщин, у них никогда не было детей. Они писали о том, что если бы посмотрели картину раньше, то, может быть, попытались бы изменить свою жизнь.

Среди откликнувшихся было немало воспитанников детских домов да еще тех, чьи семьи принято считать неблагополучными. Этим детям не хватало ласки, тепла, доброго совета. А когда одна девочка написала: «Я смотрела фильм несколько раз. Вы мне очень нравитесь, у вас добрые глаза и ласковые руки», – я поняла, что мои старания не напрасны.

Во время работы над картиной у меня были прекрасные партнеры. Римма Маркова играла Марусину подругу – наставницу. У нас с Риммой совершенно разные характеры, и для картины это стало находкой. Она как бы дополняла меня. Она наставляла, помогала. Я к ней приходила как к старшей сестре. Потому что у меня ведь тоже никого не было.

Владимир Конкин играл Петю. Замечательно играл.

Ира Шевчук исполняла роль жены Пети. И в особенности я благодарна Анатолию Ромашину…

Это сложно – играть любовь, которая приходит к человеку в зрелом возрасте, здесь надо быть крайне деликатным.

Анатолий Ромашин – мастер психологической игры.

Работа на площадке сближает актеров, особенно когда они чувствуют и понимают друг друга.

У него самого жизнь круто изменилась: Ромашин полюбил женщину, которая намного моложе его. Ушел из театра и как бы начал жизнь сначала. У него родился сын.

Встречаю его в Союзе кинематографистов.

– Толя, что с тобой произошло? У тебя такие красивые синие глаза… Ты помолодел…

– Сейчас же пост, – отвечает он. – А вообще‑то жизнь моя перевернулась. Я люблю.

Для актера, для мужчины уйти из театра, резко изменить свою жизнь – трудное решение. Но он его принял.

– Скажи, – спросила я его, – по – твоему, что такое молодость? Это не только год рождения в паспорте?

– Я знаю одного философа. Он уверяет, что надо думать не о том, что у тебя сколько‑то прошло в жизни лет, а о том, сколько тебе осталось. И каждый день, который тебе Бог даровал, каждый день надо прожить так, чтобы помнить: это был прекрасный день. Вот он прошел – а ты его помнишь. И еще – это ощущение радости каждого наступающего дня. Вот это и есть молодость, по крайней мере для меня.

– А как фамилия твоего философа?

– Я тебе дам его телефон. Ты можешь с ним поговорить, а иногда и встретиться.

– Да?

– Ну вот мой новый телефон, пожалуйста, запиши. Этот философ – я.

Анатолий Ромашин погиб трагически и нелепо. Его придавило деревом. Для меня его смерть была глубокой трагедией. Мы с ним дружили, с полуслова понимали друг друга, если так можно сказать, мы были людьми одной породы.

Я помню, как пригласила его на передачу «Кумиры экрана». Студия «АСТ – Прометей» родилась в 1998 году, и ее телесеть охватывала своим вещанием сто четырнадцать городов и почти тридцать стран. Я приглашала к разговору актеров и режиссеров, людей, которых знали и любили миллионы: Николай Караченцов и Наталья Белохвостикова, Георгий Жженов и Евгений Миронов…

Недавно, в поисках каких‑то бумаг, я нашла стенограмму той передачи с Анатолием Ромашиным и теперь вот решила ее опубликовать.

К. Л.: Итак, начнем с простого вопроса: что ты думаешь о нашей профессии?

А. Р.: Я вспоминаю слова Леонида Мироновича Леонидова, корифея МХАТовской сцены. Когда его спросили, что он думает о профессии актера, он сказал: это лучшая в мире профессия. Если б только не репетиции… А если говорить всерьез, я как раз больше всего люблю репетиции. Когда я только – только окончил Школу – студию МХАТ и пришел в Театр имени Маяковского, мне сказал старейший актер: «Молодой человек, если вы полюбите репетиции, вы станете профессионалом. Если же вы будете любить успех, аплодисменты, вы, возможно, превратитесь в модного, популярного, но к профессии это никакого отношения не имеет…»

К. Л.: Ты сейчас преподаешь во ВГИКе?

А. Р.: Представляешь, гордо звучит – профессор ВГИКа. Да, у меня своя мастерская, уже четвертый выпуск на подходе. И когда я своих гавриков учу, передаю опыт, который все же за сорок лет накопился, то стараюсь привить им прежде всего любовь к репетиции… Это удивительно интересный мир, это творческий процесс, здесь можно и так и этак. Потому и люблю свою профессию, что она открывает громадный мир человеческий…

К. Л.: Толя, но в кино, в отличие от театра, к сожалению, мало таких режиссеров, которые умеют и любят репетировать. Да и не всегда есть роли, которые интересно репетировать… Иной раз режиссер ничего тебе не может подсказать, и ты порой чувствуешь – теряется интерес к роли…

А. Р.: Согласен. Кино – особая статья. Даже такой великий режиссер, как Сергей Аполлинариевич Герасимов – да простят меня его ученики, в том числе и ты, которые его любят, и я люблю его картины, – так вот, он не очень‑то умел работать с актерами. Я снимался у него в фильме «Любить человека», картина начиналась с моего монолога. Герасимов упросил меня сыграть роль и начал «натаскивать» на себя. А ведь он был актер потрясающий, яркий. Чувствую: не могу «попасть» в него. И Герасимов сказал: «Я выйду, а вы его снимите». Он понял, что мы не сговоримся. Когда картина закончилась, Герасимов заметил: «Я бы сыграл по – другому, но ты – это ты». Так что в кино особая специфика. Правда, в актерской судьбе моей в кинематографе был режиссер, который потрясающе работает с актерами. Это Никита Михалков.

К. Л.: «Неоконченная пьеса», например, как оркестр…

А. Р.: Я много с Никитой работал… Снимался один раз, но я у него «Обломова» озвучивал. Так он говорит: «Все, что мы вчера репетировали, – собачий бред… Надо играть, как играют в китайском театре». Мы начинаем играть, как в китайском театре, а он говорит: «Это ерунда. Надо ковбойский вариант взять». Я понял, зачем он это делал. Он сбивал наигранность того, что было…

К. Л.: А как ты снимался у Элема Климова в знаменитой картине «Агония»?

А. Р.: Климов, приглашая меня, предупредил сразу: «Учти, я не умею работать с актером».

К. Л.: Разве?

А. Р.: Да, он мне так сказал… Но это единственный режиссер за всю мою судьбу в кино – а это сто пятьдесят ролей, – который никогда в присутствии группы не сделал мне ни одного замечания, и не только мне. Более того, когда мы снимали сцену в библиотеке и у меня вдруг такие слезы бессилия на глазах, он три дня ждал этого. Вся группа бесилась, говорили: «Ну сколько можно?» Да еще мы арендовали какой‑то особняк дорогой, и дирекция кричала: «Вы что, с ума сошли, мы три дня ждем, когда артист сыграет эту сцену!» Но зато – получилось… Это и есть работа с актером…

K. Л.: Вот так работал и Иосиф Хейфиц. В фильме «Большая семья» я у него снималась. Он тоже – актерский режиссер… Вроде бы ничего не предлагал, никого не заставлял. Помню, он мне говорит в павильоне, где должна сниматься сцена: «Походи, – говорит, – походи». Он видит, как я хожу, что делаю, а потом говорит – вот это оставь, это оставь, это не надо…

А. Р.: С Хейфицом у меня тоже история была… Он меня пригласил пробоваться на роль Чехова. Мне сделали грим, внешне – похож… Я пришел к Хейфицу в кабинет тихим маленьким человеком, каким представлял себе Чехова. И начал с ним так интеллигентно разговаривать, мягким голосом… Хейфиц говорит: «Вы не знаете, какого роста был Чехов?» Я отвечаю: «Высокий». – «Ну, высокий, а вы чего‑то горбитесь, он же метр девяноста два был, да и потом говорил басом, у него был такой густой сильный бас, а вы что так…» Мне стало стыдно…

K. Л.: Толя, как ты думаешь: когда актер может считать, что он состоялся?

А. Р.: Мне кажется, спустя лет двадцать после смерти…

K. JL: Большое видится на расстоянии?..

А. Р.: Да. Когда могут без эмоций анализировать… Есть такие, как Евстигнеев, он состоялся еще до того, как стал актером…

К. Л.: А Евгений Урбанский?

А. Р.: Ты знаешь, Клара, когда мы учились, то жили вместе. Табаков, Евстигнеев, Урбанский и я. Можешь себе представить, какое общежитие было?

K. JL: Никто из вас тогда не знал, какое будущее каждому предназначено…

А. Р.: Представь себе, красавец Урбанский просто был увалень какой‑то. А бывший барабанщик Евстигнеев очень любил общаться со всякого рода кухарками, и они нам приносили обеды в судках… Я никогда не забуду – лежу с радикулитом, входит какая‑то барышня с судками: «Евгений Евстигнеев просил вам передать»… Я не мог вставать…

K. JL: Когда снимаешься, обычно думаешь о том, что будет с картиной, которой ты отдаешь столько сил… У каждой картины отдельная жизнь. После рождения она живет самостоятельно… Но иной раз, еще не успев родиться, куда‑то исчезает или что‑то с ней происходит совершенно непредвиденное. А в картину вложена частица жизни, нервы, силы, бессонные ночи…

А. Р.: Да, да, вложена часть твоей жизни…

К. Л.: Вот были у тебя такие случаи?

А. Р.: К сожалению, были. Без этого немыслима актерская судьба… Послушай… Две истории… Одна – картина Глеба Панфилова «Романовы – венценосная семья», где я не играл Николая. У меня была роль Георга V, кузена Николая Александровича, – как известно, они были друг на друга как две капли похожи. На фотографии невозможно отличить где Николай, где Георг… Когда Николай приехал на венчание Георга, к нему подходили и поздравляли его с венчанием, а к Георгу подходили и спрашивали, как дела в России… Это не анекдот, об этом Николай Александрович сам написал. Словом, роль получилась. Но Панфилов не может найти средства. Нет денег на озвучание…

K. Л.: Картина готова?

А. Р.: Она готова. Но увы, ждем – с! И вторая история. Несколько лет тому назад снимался фильм о Фаберже. У нас были экспедиции то в Америку, то в Англию, то в Таиланд, то во Францию… В производство вложены бешеные деньги, но там вообще темная история, которую мне трудно понять… Тем не менее, картины тоже нет. Правда, тут все‑таки надо сказать, что сниматься в таких четырех странах и плюс к тому пообщаться, увидеть не на картинках, а воочию все яйца пасхальные Фаберже… Это, я тебе скажу, уже огромная плата. Вот когда я понял, что красота спасет мир…

К. Л.: А вам разрешали это снимать?

А. Р.: Да, сама королева Елизавета приняла в этом участие… У меня есть фото в Вестминстерском аббатстве, во время службы. Вот и она просто пустила нас в свои покои. Мы снимали в Букингемском дворце, в зале, где хранитель нам эти драгоценности показывал. Он был в перчатках лайковых, а мы ходили на цыпочках…

K. JL: И как королева?

А. Р.: Была очень смешная история. Во – первых, она спросила, сколько мы ей заплатим за съемку…

К. Л.: Как?

А. Р.: Вот так. Кто‑то ради шутки ответил: ну, фунтов двести мы можем… Она говорит: годится… Потом она прониклась симпатией к нам, и ее пресс – атташе пришел однажды и сказал: королева разрешила показать нам фильм о ее частной жизни. И мы видим на экране, что бабушка с двумя ведрами… идет кормить свиней… У нее большая свиноферма, она любит свиней… Интимное, как понимают англичане, это когда королева без короны…

Словом, у нас получилась картина, но опять же деньги. Вроде Гильдия ювелиров России очень заинтересовалась нашей работой, но обидно, что ее пока не видит народ… Ей – богу, стоит посмотреть на эту красоту!

К. Л.: Десять лет назад ты женился на Юле. Ты ее любишь, обожаешь сына. Но мне думается, что тебе не только любовь, но и вера помогает.

А. Р.: Семья у меня была глубоко верующая, я ведь воспитывался у дедушки с бабушкой. Я посты и сейчас соблюдаю, правда избранно. Почему? Да потому, что 1 января день рождения, как раз идет Рождественский пост. Я пришел к батюшке своему, отцу Арсению, и спрашиваю, что мне делать‑то… Он говорит: «Ты читал Библию? Там сказано: не грех в уста, а грех из уст…» Очень мудро сказано. Я благодарен Юлечке, моей жене, за то, что первое, что выучил наизусть наш сынишка, это «Отче наш». В детей надо закладывать настоящее, а не то, что ежеминутно, ежесекундно говорят с экрана телевизора.

К. Л.: То, что разрушает…

А. Р.: Да… Поэтому я стараюсь, чтобы он меньше слышал барабанного боя, от которого дергается человечество в течение полувека, чтобы больше слушал классику. Это не значит, что я ему запрещаю. Нет, он, к примеру, мультик «Бременские музыканты» наизусть знает… Главное, что сегодня это не только вопрос воспитания моего сына. Это вопрос важный для России, и об этом я и со своими студентами разговариваю. Должен тебе сказать, что я не типичный профессор. Например, меня осуждают, почему я так спокойно могу сидеть на полу со студентами, разговаривать с ними на разные темы. Да и хожу не вальяжно. Нет, это не значит, что я им позволяю все… Но мне кажется, главное – чтобы они тебя понимали.

К. Л.: О чем у вас разговор?

А. Р.: Я им говорю: «Ребята, я не знаю, кто из вас станет высоким профессионалом или кому Бог даст успех и славу. Это не в моих силах. Я должен научить вас потребности трудиться, и самое главное – чтобы вы чувствовали, что вы ответственны за будущее России. Сегодня, сейчас, каждую секунду. Если вы вырастете гражданами образованными, знающими, влюбленными во что‑то, я буду безмерно счастлив, если кому‑то из вас повезет…»

Пока дела идут успешно. Один из моих студентов на Чеховском фестивале показывал свою постановку Гамлета – так сказать, молдавский вариант. Он худрук и главный режиссер национального театра Молдавии, был в Париже и произвел там большое впечатление своим спектаклем. Мои выпускники организовали Русский центр в Мехико. У меня учился и иностранный курс. Один мой студент из Австралии – хозяин киностудии, в Америке мои ребята работают. Вот сейчас у меня был очень хороший выпуск – Марина Блейк, будучи еще студенткой, взошла на театральные подмостки и имела бешеный успех. Она замужем за англичанином, поэтому Блейк, хотя на самом деле Фитько… Марина блестяще сыграла в спектакле «Ночь нежна» в Театре Луны Сережи Проханова, у которого и я сейчас тружусь.

К. Л.: Есть чем гордиться…

А. Р.: Ну, не то что гордиться… Рад, что силы не ушли в песок. Даже те, у которых не все складывается сейчас, все‑таки умудряются как‑то проявлять себя – не сдаются. Значит, мне удалось все же убедить их, что это важнее, чем помпезность, успех, слава, которые зачастую сваливаются на человека с неба…

К. Л.: Я считаю, что это большое счастье…

А. Р.: Огромное счастье! Когда я узнал, что ребята в Мехико организовали Русский центр и играют на русском языке спектакль, а один из них оказался состоятельный человек и купил особняк и на этом особняке написано, что это филиал ВГИКа имени Герасимова, Русский центр… Это же частичка русской культуры! Это так ценно. Вот вчера меня пригласили мальчики и девочки в художественную школу под Пушкино. Смотрю, они рисуют мир, делают керамические какие‑то изделия, картины… Я часто бываю в Америке и понял, что там этим занимаются от богатства, а у нас – от духовности. Вот почему непобедима русская культура…

Так вот, я узнаю, что педагог в этой школе получает 350 рублей. Там двести ребят. Я спрашиваю: может быть, ввести платное обучение? У нас есть плата… Сколько? 30 рублей в месяц…

В этом холодном помещении я увидел портрет такого клоуна!.. Я говорю, что хочу купить, я заплачу мальчику, который написал клоуна. Нет, говорят, это достояние нашей школы. Я говорю: тогда я ему закажу, пусть у него будет первый заработок… Потому что это какой‑то удивительный мир клоуна: совсем необычный, растерянный и одновременно восторженный человек…

K. JL: Я много езжу по стране и, несмотря на разруху, безденежье, нищету, вижу, сколько растет талантов. В этом заложено спасение России.

А. Р.: Ты права. В глубинке заложено культурное и духовное спасение великой нации…

K. JL: Толя, несколько необычный вопрос. Как ты считаешь, что определяет возраст человека?

А. Р.: Во всяком случае, не количество оставшихся тебе лет, ибо вся жизнь – это мгновения, которые иногда вырастают до глобальных масштабов, иногда сужаются во что‑то маленькое, мелькнувшее… Порой мы этого не замечаем, а потом вдруг оборачиваемся и… Если человек способен все это ощущать, если у него не появляется между прошлым, настоящим и будущим знака равенства – значит, этот человек молод… Я гляжу на тебя. Какой у тебя возраст, Клара? Передо мной красивая молодая женщина. Да мне даже и не надо думать, сколько тебе лет, – я вижу красивую женщину…

K. JL: Спасибо за комплимент.

А. Р.: Это природа и ты… Значит, что‑то, какой‑то огонь у тебя внутри, потому что иначе человек мрачнеет, озлобляется.

К. Л.: Это, по – моему, самое страшное.

А. Р.: Да, причем это иногда происходит с очень умными и казалось бы коммуникабельными людьми. У меня был такой пример в жизни, это было страшно…

К. Л.: Вроде все правильно говорит, а глаза мертвые. Не любопытные…

А. Р.: Если я в шестьдесят пять лет родил ребенка, значит, я еще не состарился, мне еще очень хочется в третьем тысячелетии что‑нибудь сбедокурить…

К. Л.: Ты вообще человек рисковый…

А. Р.: Почему?

К. Л.: Ты мгновенно изменил свою жизнь, не думая о том, получится или не получится. Ты в юности решил стать командиром торпедного катера и стал им. А потом поворот – и стал артистом. А затем ушел из театра…

А. Р.: Ушел из театра, из семьи, в один день я ушел отовсюду…

Все дело в том, насколько человек эмоционально, духовно заряжен на то, чтобы отдавать себя людям. Если я чувствую, что у меня еще есть что‑то, тогда я рискую, а если я почувствую, что уже пусто в душе, то рисковать не стану – это будет эгоистично и несправедливо по отношению к другим людям…

К. Л.: Это чувство долга. Ведь ты должен воспитать сына.

А. Р.: Да, чувство долга, но можно видеть отца один раз, и он будет идти с тобой по всей жизни, а можно просто проводить с ним и день, и ночь…

К. Л.: Ну и как ты воспитываешь наследника?

А. Р.: Это не я, это Юля… Я же хочу, чтобы он чувствовал кореша, как на флоте говорят, дружбана, чтобы мог довериться, чтобы не боялся. У меня трое детей – никогда никого не воспитывал, за что взрослые дети мне очень благодарны. Мне старшая говорит: «Знаешь, пап, я на всю жизнь тебе благодарна, что ты никогда не учил меня ничему…»

К. Л.: Наша жизнь продолжается через наших детей, через их глаза, нервы…

А. Р.: Кстати, это касается и ВГИКа, да и не только его. Увы, во ВГИКе, да и не только во ВГИКе, учатся за деньги…

К. Л.: За деньги?

А. Р.: Да еще за какие деньги!

K. Л.: Я получаю много писем от молодых, у которых нет денег… А тебе приходится выбирать среди тех, кто имеет деньги.

А. Р.: Да.

К. Л.: А не среди тех, кто талантлив.

А. Р.: Выбирать, ты права, приходится не среди талантов, а среди тех, кто имеет деньги. Каждый раз, когда начинается новый набор, я думаю: всё, сейчас никто не придет. Для меня загадка, что каждый год сто с лишним человек претендуют на одно место…

Конечно, какие‑то деньги удается выбивать и на таланты. У меня на курсе учится девушка, очень способная. Как‑то приходит на занятия, и я вижу, она теряет силы. Что случилось? Я объявляю перерыв. Спрашиваю: «Что с тобой?» – «Простите, работаю ночами в ресторане уборщицей…» Ну чему она может научиться, если приходит выпотрошенная?!.

Я стараюсь все‑таки не брать пусть даже с деньгами, но бездарных людей. Потому что они создают плохую ауру. Я вот общаюсь с Табаковым, с Ширвиндтом – у них та же проблема.

K. JL: Кстати, даже прилететь теперь в Москву из провинции на экзамен очень трудно. Заоблачные цены на билеты.

А. Р.: У меня есть студент из Хабаровска, так он не может на каникулы выехать домой. Как лето, он поступает работать, а семью он не видит. Я был в Хабаровске на гастролях, и его папа прибежал: дайте, говорит, я хоть на вас посмотрю… Как там мой Валера?

K. Л.: Скажи, Толя, тебе ближе классика?

А. Р.: Я к этому отношусь довольно своеобразно. Однажды Андрей Гончаров в Театре имени Маяковского поставил спектакль по пьесе А. Островского. Был бешеный успех, но тут же появилось открытое письмо актеров Малого театра, протестующих против оскорбления классики. На что Гончаров ответил очень просто: «Господа, классика – это хорошо сохранившийся покойник».

Словом, если классика попадает в сердце, в руки, в разум, в нервы неравнодушного человека, такая классика, конечно, интересна.

Я вообще считаю, что без литературы и музыки жизнь немыслима. Ты хоть на секунду себе представь: вот это наше наследие вдруг взять и убрать?

К. Л.: Увы, сейчас мало читают, в школах учатся по другим программам, да еще компьютеры, Интернет…

А. Р.: Я где‑то читал, что есть уже датчики, которые проникают в сознание, дают блок сконцентрированной информации, и ты как бы становишься одухотворенным. Я считаю, что посидеть в кресле, послушать скрипку – это лучше, чем, так сказать, таблетка Бетховена. Принял таблетку – и Бетховен весь в тебе.

Клара, я начал беседу с любви к репетиции. Я ведь это не для красного словца сказал. Когда я работал над ролью царя в «Агонии», я узнал столько для себя интересного, нового в жизни. Тогда надо было получать разрешение, чтобы притронуться к архивам, к дневникам Распутина, Вырубовой, Родзянко, Горемыкина и т. д. Все было спрятано, в том числе и картина Серова «Царь». Она на меня подействовала фантастически. Я увидел человека с удивительными глазами, безвольно сидящего с расстегнутым воротом гимнастерки…

K. Л.: Это был ключ к пониманию роли?

А. Р.: Я сразу понял душу, прочитал несчастье в его глазах. Когда‑то в двадцатые годы была издана книжица «Быт и нравы Дома Романовых». В ней описывалось, как цари себя в быту вели. И, в частности, такая деталь мне запомнилась. Когда на престол вступал новый царь, ему разрешалось закрыть все апартаменты, все дворцы под Питером, под Москвой и переделать все, что он хотел. Ведь у каждого свой вкус. Николаю Александровичу был предоставлен определенный срок на это. И когда открыли дворцы для приемов, обнаружили, что он даже не переставил какого‑либо кресла. Как было, так и осталось. Это о многом говорит… Но одно место он все‑таки переделал. Это был туалет – он туда перенес библиотеку. Он был ведь один из самых читающих царей. Это легко проверить: разрезанные книги.

Я встречался с людьми, которые могли что‑то знать про ту эпоху. Признаюсь тебе, это была счастливейшая пора в моей жизни.

К. Л.: У картины была сложная судьба, но, когда она вышла, успех был ошеломляющий.

А. Р.: Я получил фантастическое количество писем со всего света. С благодарностью, что впервые Россия показала не дурака царя, а человека. А в овощном магазине как‑то ко мне подошла старая женщина, я чувствую, что мне в карман что‑то положила. Я говорю: «Спасибо, а что там?» – «Дома посмотришь. А тебе спасибо за батюшку – царя». Я остался стоять, растерянный совершенно, ничего не купил. Вышел из магазина. Полез в карман. Смотрю – царский пятак.

K. JL: Потрясающе.

А. Р.: Знаешь, я люблю Сомерсета Моэма.

K. JL: Я тоже поклонница его творчества.

А. Р.: Он был не только блестящий беллетрист, но и философ. У него есть одно интересное заключение. Моэм написал, цитирую по памяти: «Я седой человек, я прожил жизнь и уж, кажется, все бы в ней понял, но, Боже мой, как часто до сих пор я смотрю на человека и думаю: кто передо мной? Хороший человек, совершающий плохие поступки, или плохой человек, совершающий хорошие поступки?» Эти слова дорогого стоят. Когда артист подходит к роли с этой мыслью, ему интересно работать. В каждом из нас, как заметил мудрец, живут трус и смелый, глупый и умный. Борьба между этими молодцами внутри нас и есть жизнь. Сегодня победил смелый, завтра победит трус.

K. JL: Но должна победить доброта.

А. Р.: Я с тобой полностью согласен. Это хорошая мысль для концовки беседы.