Текст книги "До поворота (Кровавый Крым)"

Автор книги: Кирилл Якимец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– Тебе плохо? – Мила нежно провела рукой по его покрывшемуся потом лицу, – потерпи, это полуфабрикат. Если сразу не кинулся, будешь жить. Просто расслабься. От него дня два тащит, если жрать. Это не очищенный. Здорово тебя долбануло, мы почти приехали…

– При?.. – Слава разглядывал непонятно откуда взявшихся людей, их было неприятно много. Сашок, оказывается, вовсе не развалился на пустой лавке, а сидел тихонько, зажатый в углу, между толстой теткой и тощим высохшим дядькой, и спал. Поезд натужно дернуло, пахнуло духотой, зноем и чем-то еще очень муторным, люди засуетились, пробираясь на выход. За окном проплыли театральные декорации – витой камень, ослепительно-белый гипс, круглая тумба с афишами – на фоне шелкового открыточного моря. Декорации двигались, словно обреченные фигурки в тире, и вдруг замерли.

«Тир испортился,» – понял Слава. Он с удивлением оглядывал сказочный город своей мечты: набережную с белыми кораблями, улицы, очерченные, как на детском рисунке, двухэтажными домами – брусчатка, цепи, музей Айвазовского, сплошные «Алые паруса» и Зурбаган. Цветные вывески – время нэпа, киоски, жалкие, временные строения под навесами, умирающие каждый вечер и каждое утро оживающие вновь, как насекомые неизвестной породы… И запах сосисок. Вот оно что! Как я сразу не понял!.. Недаром все так похоже на декорацию. Это все и есть декорация, настоящий только гипс, он дешевый, а вместо камней – картон, голимый картон! И стекло, наверное… Но стекло можно разбить. Разбить! РАЗБИТЬ!!! Вот она, чертовка, ублюдок африканский, кикимора: она меня заманила… Куда? ВНУТРЬ ОГРОМНОГО ХОТ-ДОГА! И сейчас будет жрать. Не на того напала, сука!.. Вместе с решением пришло спокойствие, Слава почти равнодушно ударил туда, откуда на него испуганно смотрели огромные темные глаза.

– Ты что?! – не замечая потекшей из разбитого носа крови, Мила ощетинилась, вся готовая к отражению следующего удара. «У нее был нож!» – Слава тупо уставился на зажатую в ее смуглой руке сосиску с хлебом:

– Откуда у тебя деньги? Ты опять что-то украла? – его кулак, плохо собранный и мягкий, ударил наотмашь и не попал. Ноги окончательно подкосились, и Слава осел на бетонгный парапет соломенным мешком. – В голове моей опилки, да. Но ворчалки и сопилки… иногда… Да!

– На-ка, лучше пивка попей! – Сашок поднес к трескающимся губам мокрое горлышко бутылки, – Попей-попей, полегчает…

– Ты зачем детей бьешь? Детей бить нехорошо, некрасиво! – привалившись к грязному рюкзаку на раме, промямлил какой-то непонятный тип, похожий на жука-скарабея. Слава отметил, что пиво Сашок брал именно у него и что их, таких людей, много – гора сваленных вещей неприятно напоминала навозную кучу, увенчанную зачехленной гитарой.

– Где же ты такую загорелую подхватил, да еще без паспорта? – нудил скрабей-навозник.

– Да ладно, мужик, отцепись от человека, – сдунув с сосисок песок, Сашок протянул одну другу, – паспорт-фигаспорт… Мы тут все родственники. А это наш старший брат. Ну, двоюродный. Тебе-то что? Каникулы у нас. Понял?

Не торопясь, мужик-скарабей поднялся, стряхнул с задницы пыль и направился в сторону, где высокая тощая девица в нескладных очках утешала Милу. Важно обняв девушек за плечи, мужик заговорил с подошедшим милиционером.

– Зря ты, – привалясь рядом и закуривая, сказал Сашок. – Баб, их конечно, бить надо. Но за дело, а не просто так. Проси теперь у ней прошенья! Тьфу, – он наигранно сплюнул. – Ты ее для этого спасал? Эй, ты че, ты опять отъехал, что ль?! Ты, это, держись. Еще час до катера. Смотри, не сдохни!

Оставив Милу с высокой девушкой в тени на лавке, странный мужик подошел к кассе, заглянул внутрь и что-то спросил. Испытывая неловкое чувство раскаяния, Слава поднялся и, пошатываясь, побрел в тень, тяжело сел на скамейку рядом:

– Мила, объясни мне, пожалуста, куда мы едем?

– Куда едите вы, я не знаю, – верхняя разбитая губа ее дрожала, на глаза наворачивались слезы. Почему-то это было Славе приятно, он считал себя внутренне правым и был удовлетворен. – Куда я еду – дело мое! – она отвернулась.

– Ты опять хамишь!

Медленно развернувшись обратно, она попыталась выдержать внушительную паузу, но не смогла и закричала фальцетом, как голодная чайка:

– Ты меня ударил!!! Опять ударил! Убирайся, я тебя ненавижу! – слезинка сама выскочила из глаза и побежала вниз по щеке на прикушенную нижнюю губу, выкаченную вперед. Прищурившись, она собиралась сказать что-нибудь необыкновенно гадкое, но не успела.

– Меня? – опять, уже привычно, гудел в голове военный набат, ему понравилось ее бить, поэтому он сжал тонкие пальцы девочки, как тогда, в первый раз, и вывернул кисть. – Во что ты меня втравила?!

Удара Слава не запомнил. Когда очнулся с заломанной за спину рукой, то был прислонен к дереву, росшему между кассой и чугунными палочками забора, отгораживавшего железнодорожные пути. Осознав зеленый электровоз на рельсах и того странного мужика-скарабея, который говорил, что детей бить нельзя, Слава попытался остановить вертящуюся каруселью вселенную… В целом он был с мужиком согласен: Милу бить точно нельзя, потому что она стояла сзади, за широкой спиной мужика и лупила по ней изо всех сил кулаками.

– Пусти! Пусти его!! Пусти!!! Не смей его трогать! Ментов позову!!!

Но мужик держал жестко:

– Дело, ребята, конечно ваше, – еще раз ткнул слегка под ребра кулаком, – но мой вам добрый совет – вести себя тихо, прилично. Ну, ты как, понял?

– Угу, – Слава помнил, что правильно ответить надо бы как-то по-другому, но сообразить, как будет правильно, все же не мог… Внимательнее присмотревшись к его лицу, мужик ласково ослабил хватку.

– Парень, тебе сейчас светиться вообще не стоит, – потом обернулся и кивнул Миле. – Давно он такой?

– Второй день.

– И куда же вы, милая барышня, с этакой компанией отправляетесь? – ему приходилось поддерживать выскальзывавшего Славу плечом. – Нам вроде по-пути?

– Не знаю. Отпустите его, пожалуйста.

– Не могу – упадет.

Мила подхватила разомлевшего вконец Славу с другой стороны:

– Может на лавочку посадим? – кокетливо глянула на мужика, – Меня Милой зовут, а вас?

– Милочка, скоро посадка. Катерок-то уж стоит, а ваш приятель еле ноги волочет. Кой черт его пивом поили?

– Сашок в тонкостях не сечет. Вы не могли бы нам помочь?

– Помогать вам папа с мамой должны.

– Так мы ж сиротинушки! Может и ваши детки где-то пропадают… Возьмите нам три билета, а? Два же детские… Мне в Планерское. Увидеть и умереть! Не вру, ей-богу!

Мужик легко рассмеялся и пошел к зеленому ларьку кассы.

– М-мм-мммму, – Славе сейчас было хорошо и свободно, солнце радовало глаз, в сердце огнем бушевало счастье. Хотелось сделать что-нибудь доброе, красивое, никогда ему не было так светло, как сейчас…

– Ублюдок! – дернула локтем Мила, стараясь попасть ему под дых.

– Милочка! Какая ты красивая и не мертвая совсем. Хорошо, что не мертвая. Они мертвые, знаешь, какие страшные все!

– Знаю. Хоть раз ударишь – сам таким станешь! Я не шучу. Зарежу, – она серьезно нахмурилась, Слава не поверил.

– Ты не сможешь. Если сразу не смогла, значит никогда не сможешь! – он зачем-то ухватил ее пушистый затылок и крепко поцеловал искусанные губы, зубки были крепко сжаты, но все равно… Мила вцепилась ему в лицо ногтями, Слава поймал ее руки и, шутя, стал, как ему показалось, нежно покусывать тонкие пальцы. Она закричала и, вырываясь, стукнула его головой о бетонный парапет…

Определив свое место, солнце, наконец, бросило его на угловатые жесткие колени, маска лица смотрела перед собой прямо, не моргая. Сверху сыпались алмазными камушками брызги, и небо ходило ходуном, перекрываемое разворотами птиц, то приближающихся, то – наоборот: птицы были привязаны к лучам за шейки, лучи натягивались, и лица у птиц становились синие. Потом лучи резко сокращались, забирая кувыркающиеся птичьи тушки назад, в небеса. Визгливые их крики неприятно резали слух – потому просто, что тушки не должны кричать.

– Мы все-таки туда едем? – пришлось повторять фразу несколько раз, прежде чем она кивнула. – Ты не боишься?

– Боюсь, – кутаясь в нелепую куртку, она попыталась задранным воротником прикрыть шею. – Я всегда и всего боюсь. Пойдем внутрь, здесь так холодно, – кожа на животе, под крупной сеткой хламиды, была влажная и покрывалась маленькими пупырышками-мурашками, между которыми застряли случайные капли.

Где-то хором лихо отпевали судьбу человека, у которого комиссар увел жену и коня, но внутри, в помещении, все было спокойно и тепло, даже душно. Здесь, в основном, сидели степенные отдыхающие со среднего возраста детьми, тихая публика, и все места оказались занятыми. Пришлось снова идти наружу. Вода внизу была зеленая – очень чистая и очень красивая, но совсем не приветливая: в глубине под внешней чистотой пряталась опасная муть, а в воздухе на уровне лица летали злые брызги. Брызги казались частью общего шума, поддержанного басом движка и струнной оркестровкой ветра; у самого борта стоял коренастый алкаш со сломанным носом, обняв за талию улыбчивого смуглого паренька, и радостно пел шевчуковскую «Осень». Паренек подпевал. Остальные тоже пели, но что-то другое, не про осень и уже не про комиссара: «Нас было двадцать восемь в танке, в живых остался я один…» Возле основной поющей тусовки притерся Сашок, по правую руку от него сквозь море и небо росли невнятные лысые горы, похожие на холмы. Катерок пробирался вдоль щели между миром сотворенной земли, зависшей в плоскости, и бессмысленно-пустым горизонтом, в бесконечной потенции имеющим другой иррациональный берег.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Бабушка Нгуэн была в ярости. Разумеется, ярость никак не отражалась на ее вечно гладком лице цвета светлого воска, но ладошки ее были плотно прижаты друг к другу, а в голосе слышался горячий, почти раскаленный металл.

– Господин Цеппелин, вам следует окончательно решить, кто от выс убежал – дочка или заложница. Если она заложница, то ее следует убить, но немножечко, тихо-тихо, чтобы наш друг Иосиф об этом не прознал. Иначе она будет в конце-концов иметь великое удовольствие вернуться к своему отцу. Если она дочка, то убивать ее не следует, хоть это и поведет нас всех по длинной дороге печали и испытаний. И ваше испытание будет состоять в том, чтобы убить нашего друга Иосифа. В любом случае я очень скорблю. Отвечайте, пожалуйста.

Цеппелин нервно ерзал в своем кресле. Кресло было для него слишком узким – за последнее время он очень располнел. И абсолютно облысел. Только астмы не хватало ему, чтобы окончательно смахивать на дона Темпесту.

Дон Темпеста к своей полноте давно привык и сидел в своем кресле спокойно. Да и волноваться ему, собственно, было абсолютно не о чем: возникший скандал не затрагивал его сфер влияния.

Зато отец Грубер ерзал почти так же нервно, как и Цеппелин. Четки мелькали в его длинных белых пальцах.

Кресло Бар Аввана пустовало.

Все кресла стояли вокруг большого пятиугольного стола, украшенного инкрустированной панелью в виде карты мира. Больше в комнате не было никакой мебели. И окон тоже не было. Комната скрывалась за стенами одинокого ветхого бунгало посреди пустынного плато в Аппаллачах. Зачем бабушка Нгуэн назначила встречу там, где могут орудовать люди Иосифа? Неужели она успела тайно с ним о чем-то договориться?

Будто почувствовав общее подозрение, бабушка Нгуэн сделала успокаивающий жест рукой:

– Я договорилась с нашим другом Иосифом, и не хочу делать из этого тайны. Я договорилась с ним именно для того, чтобы это не было тайной.

– Поясните, пожалуйста, свои мудрые слова, – прохрипел дон Темпеста.

– Разумеется, но после того, как господин Цеппелин пояснит свою позицию.

Цеппелин перестал ерзать. Пожевал губами. И ответил одним словом:

– Дочь.

– Вы только что так решили? – мягко спросил отец Грубер.

– Да. Только что. И я очень благодарен бабушке Нгуэн за то, что она заставила меня, наконец, определиться с этим вопросом.

– Ну что же, – улыбнулась бабушка Нгуэн, – теперь вам осталось определиться еще с одним вопросом. Немножечко другого характера. Я заслужила любовь нашего друга Иосифа тем, что сообщила ему все адреса, по которым могут находиться его бывшие, а ваши нынешние, господин Цеппелин, жена и дочь. Наш друг Иосиф отправился на охоту. Но истинная мудрость судьбы должна заключаться в том, что охотник станет жертвой. Вашей жертвой, господин Цеппелин. Он непременно вас найдет, а вы непременно его убьете. Или он непременно убьет вас. И мы все возрадуемся.

В комнате повисло молчание, нарушаемое иногда булькающим дыханием дона Темпесты и легким постукиванием четок отца Грубера. Цеппелин перестал ерзать, замер. И вдруг улыбнулся. Бабушка Нгуэн сделала вид, что расценила это, как согласие.

– Чему конкретно вы возрадуетесь? – улыбаясь, спросил Цеппелин.

– Любой исход принесет умиротворение, – проворковала бабушка, – либо Иосиф займет ваше место, либо вы займете место Иосифа.

Если Цеппелин, казалось, успокоился, то отец Грубер забеспокоился еще сильнее. Он перестал мусолить четки и уставился на бабушку Нгуэн.

– Кстати об умиротворении. Я слышал, в войну включились новые силы. Некто по имени Рыбак.

– Местная шпана… – хохотнул Цеппелин.

– Великая скорбь, когда местная шпана вдруг перестает быть местной шпаной, – ответила бабушка Нгуэн.

– Я предложила нашему коллеге Бар Аввану договориться с этой местной шпаной. В настоящее время он как раз там, в России.

– Я уже договорился, – Цеппелин глянул на часы, – в данный момент на одну из моих квартир как раз должны привезти новую мебель, а заодно – труп этого самого Рыбака и кассету с цифровой записью информации по всем его группам.

– Вот эту? – отец Грубер вытащил из внутреннего кармана видеокассету. Цеппелин напрягся.

– Да, такую. Видеокассета с цифровой записью. Но откуда…

– Мне ее передал некто Николас.

– А, «ниндзя-черепашка», – снова улыбнулся Цеппелин.

– Не приуменьшайте его возможностей. Николас прошел прекрасную школу в Китае, Японии и на Памире, в России. Одно время он работал у меня…

Наконец, заволновался и дон Темпеста. Он даже привстал, а голос его с хрипа перешел на еле понятный свист:

– Николас Хорхе Луис Кесарес? Иностранный легион? Орден Иезуитов? Но ведь это – мой человек! Почему я…

– А почему – я?! – вдруг спросила громко бабушка Нгуэн. От ярости она тоже привстала со своего места.

– Почему я ничего не знаю? Цеппелин, может, Николас и на вас работает?

– Ну, пару раз… – промямлил Цеппелин.

– Боюсь, теперь он работает на самого себя, – подвел итог отец Грубер, – это меня и беспокоит. Он, правда, не отказывается от сотрудничества. В частности, мне он по старой дружбе сообщил, что в дело включились российские спецслужбы.

– Та-а-ак! – бабушка Нгуэн села на место. Снова плотно сложила ладошки. И гневно вперилась в Цеппелина.

– Господин Цеппелин. Вы не смогли понять, за кем гонитесь, за дочерью или за заложницей. Вы наделали очень много шума. Вы подняли со дна реки слишком много ила. И мне теперь кажется…

Неожиданно Цеппелин резво вскочил со своего кресла и запрыгнул на стол. Он сделал это как раз вовремя: между подлокотниками его опустевшего кресла с оглушительным хлопком проскочила толстая электрическая искра. Запахло озоном.

Цеппелин прошелся по столу и встал вплотную перед бабушкой Нгуэн.

– Я смотрел фильмы про Джеймса Бонда. Я готов к таким штучкам – лучше, чем вы думаете. Во-первых, домик заминирован.

Отец Грубер снова принялся мусолить четки, дон Темпеста затаил дыхание. Бабушка Нгуэн сомкнула челюсти с такой силой, что ее лицо потеряло цвет воска и приобрело цвет бумаги. А Цеппелин продолжил:

– Если я не появлюсь отсюда через пятнадцать минут, в Аппаллачах появится новый вулкан. Прямо здесь. Это раз. И еще два. Я собрал сведения не только о Рыбаке. У меня есть полное досье на рыбок. На акул. На вас всех. Регионы, связи, каналы – все! Вы друг о друге и сами о себе того не знаете, что теперь знаю я. Тринадцать лет ушло на работу, тринадцать лет! Но я не собираюсь толккаться жопой, у меня просто сил нет контролировать еще и ваши регионы. Моя цель – сохранить ситуацию в ее теперешнем виде. Правда, на роль хранителя теперь претендую я – вместо нашей уважаемой бабушки.

Цеппелин обвел взглядом остальных. Ногами в аккуратных рыжих бтиночках он стоял на изображении Австралии. Потом переместился к центру стола и стал топтать Северный Полюс.

Бабушка Нгуэн злобно процедила:

– Ваше предложение надо обсудить отдельно.

– Разумеется. Приглашаю всех в Ливадию через неделю. И Бар Аввану передайте…

Его прервал резкий писк зуммера. Дверь открылась, и на пороге с поклоном появился низенький вьетнамец. Он что-то прощебетал бабушке Нгуэн на своем языке.

– Повтори для всех по-английски, – приказала бабушка.

Вьетнамец еще раз поклонился и сообщил:

– Только что над плато пролетел самолет, и с него нам скинули посылку. Мы проверили посылку. Ничего опасного. Но много печали.

И вьетнамец поставил на стол, к ногам Цеппеллина, ящик. Ящик был открыт. На дне ящика, выставив к потолку огромный холеный нос, лежала отрубленная голова Бар Аввана.

Бабушка Нгуэн посмотрела на Цеппелина и улыбнулась – левым уголком рта.

– Говоришь, убили Рыбака? Дур-рак!

* * *

Солнечный разворот причала, вечер уже, темнеет, и пляжи похожи на раскрытую книгу. Кораблик притерся к пирсу, словно котенок к плюшевому мишке, которого по ошибке принял за свою мамашу. Галантный молодой человек подает крепкую руку неловким пассажирам и пассажиркам, помогая им перебираться на берег, чтобы не искупались раньше времени. Улыбчивый паренек, вырвавшись из объятий алкаша, забрался на борт и сиганул в воду как был, в шортах, красивой смуглой рыбкой.

Теперь Мила потащила свою сумку самостоятельно, на коричневом личике застыла непривычная хмурая злоба.

– Милочка, ты здесь когда нибудь была? – Слава все еще не мог выйти из полуватного состояния.

– Пять лет назад, с мамой, – она оглядывала длинный прогон бетона, отгораживавший галечные пляжи со стройными топчанами, загнанными, как пони в стойло, под навесы. У дальнего причала одиноко покачивалась белоснежная яхта, похожая на вымазанную в известке гаванскую сигару. «И. Б. Тито» – гордо светилась на носу алая надпись.

– Куда мы теперь пойдем?

Она пожала плечами, ей было плохо, гораздо хуже чем ему.

– Давай с ними, что ль? – Слава посмотрел вслед удаляющейся шумной компании, к которой пристоился Сашок. – В очках это кто?

– Таня, с косой Гретка… Они киевлянки. Ты иди с ними, я потом, – Мила поднесла руку к лицу, будто отгоняя надоедливых мух, – укачало меня… Они в сраный угол идут.

– Ку-да? – присоединяться сразу расхотелось.

– Или в камыши. Там вся тусовка…

Слава вдруг понял, что ему страшно. И это – нормально, это даже необходимо, чтобы избавить организм от идиотского действия «ношпы». Страх оказался настолько целительным, что Славе не было никакого дела до самой угрозы и до ее источника. А источник, на самом деле, был рядом: нагловатого вида подростки, человек двадцать, может больше, бросали на вновь прибывших ленивые колючие взгляды. Чем-то эти подростки напоминали маленьких вредных зверьков – хорьков. Небрежной походкой один отделился от общей массы и оказался возле девочки, с силой дернул за косичку – на асфальт посыпались разноцветные кругляшки. «Не мечите бисер перед свиньями,» – еще одно левкино выражение гулко пробило в голове, заставив Славу полностью скинуть странную дремоту.

– Слышь, ты… – это к нему направилась плотно сбившаяся кучка задиристых подростков, пытаясь взять в кольцо, но на Славу они не произвели должного впечатления, разум был полностью занят обидившим девочку хулиганом.

– Пошел на хуй, – бросил Слава себе под нос, но достаточно громко, и направился к Миле, по дороге случайно здорово долбанув ближайшего подростка тяжелой сумкой. Оставить ее одну он не мог, поэтому подхватил под руку и потащил, пару раз наступив кому-то на ногу. Хотел извиниться, но ничего не получилось – лень было разговаривать. Вдруг, шутки ради, Слава усадил Милу на плечо и понес. Она вцепилась ему в волосы и запищала – видно, шел он не очень ровно.

Прямой путь, проложенний между строениями и решетками, делившими сушу на пляж и непляж, закончился, и они вступили в кемпинг. Шумная компания распалась: кто-то пошел дальше, кто-то пристроился к нелепым конструкциям в дальнем левом углу. От крайних палаток до забора все место было занято штабелями пыльных, пустых бутылок, слабые лучики заходящего солнца прорывались из глубин стекла изумрудными искорками, как от подземных сокровищ сказочных гномов.

Пьяно покачиваясь, длинный вотлосатый парень сделал неловкий разворот, задел одну бутылку ногой и чуть не упал на посеребренную плоскость стоящей рядом платки, но удержался. Медленно, даже слегка торжественно, так шествуют невесты в двери загса, вся хрустальная гора сьехала вниз и навалилась на расположившийся под ней выцветший брезент, закрепленный несколько враскоряку, минуту постояла, раздумывая, и подмяла его под себя, полностью погрузив под разноцветный ворох стекла. Через какое-то время снизу раздалось возмущенное похрюкивание, бутылки затрепыхались и из-под них вылез здоровенный взлохмаченный мужик.

– Рота, па-адьем!! – весело гаркнул волосатый, убредая куда-то вдаль, в сторону остро пахнущенго сортира, прямоугольного и неопрятного.

– А шампанское где? А?! Была еще бутылка!!! Была здесь! – ревел разбуженный. Солце уже ушло за театральные декорации почти лысых гор, ветер дул с моря, мешая сортирную вонь с резким мускусным духом айвазовско-гриновской романтики. Таня и Грета, мало обращая внимание на происходящее, ставили синюю прочную палатку чуть в стороне от других, поближе к машинам, которые держали пустую пограничную зону между собой и этой странной ордой. Лохматый мужик, забыв, что дом его раздавлен, искал шампанское: выстроив в ряд всех присутствовавших, требовал вернуть украденное. Пытавшаяся с пьяных глаз его урезонить встрепанная снаружи, да и, видать, изнутри, девица получила по морде – отлетев к забору, она даже не попыталась подняться, а вместо этого грустно запела:

 
«У меня на жопе сорок пять прыщей,
У меня неправильный обмен вещей,
И хоть регулярно мою жопу я,
Все равно прыщей на жопе трам-пам-пам…»
 

Слава, невольно попятился, но заметив, что Мила уже влезла в синюю палатку киевлянок и втащила туда сумку, замер на месте.

– Ты!! – раздалось от строя, где все глупо хихикали, стараясь остаться незамеченными. Теперь мужик уставился мутными глзами прямо на него, – Верни бутылку!!!!

Со всего размаху Слава влепил подошедшему пьяному верзиле пощечину, тот не устоял на ногах и грохнулся на кучу гладкого стекла, распозшуюся по его жилищу. Полежав какое-то время тихо, он стал шарить вокруг себя руками, словно собирая осколки своей памяти в единый кулак. Слава приготовился к дальнейшей борьбе.

– Ага, – торжественно огласил верзила, – Нашел! – в одной руке он держал пыльную бутылку, – Вернули, сволочи!!! Так вас всех! На, попей, – протанул ее Славе. Не обратив на поверженного в прах врага внимания, Слава подошел к костру и присел на поваленный чурбан. Уставшие девушки пытались сварить в почерневшем котелке бурду из пакетика чешского супа и гречневой каши. Приятно заурчало в животе, с краю от воображаемой кухни валялся прозрачный целлофан с мидиями…

Вернулся, распространя вокруг себя полный едкого аромата воздух, давешний волосатый:

– Виктор. Летенант запаса. Коммандир гондонного взвода! – четко представился он, сунулся к девушкам, но те его отогнали. – Давайте, что ли, споем? – предложил он кому-то, взяв в руки измученный инструмент. – Горька моя судьба, не может горше быть, я никогда не брошу пить!.. – сиплый бас переплетался с нарочитыми «петухами».

– Витя, Витя, может ты пожрешь лучше? – предложил какой-то невысокий человечек.

– Давайте лучше выпьем, – была уже почти ночь, и Слава перестал различать людей, ему наливали, дали каши и хлеба, но с вопросами никто не приставал. Мила переодически мелькала у костра то тут, то там. Внезапно Витя начал буянить – этого, кажется, все уже давно ждали, и теперь забавлялись каждый на свой манер. Слава решил остановить зарвавшегося хулигана, но Витя уже не держался на ногах – два первых удара в челюсть прошли мимо. Когда, повалив пьяного на землю, Слава попытался заломить ему руки за спину, тот внезапно укусил его в бедро, сзади, там, где уже и не бедро вовсе… Укусил сильно, зло, как кусает бешенная крыса. От неожиданности Слава подпрыгнул и попал боком на остатки костра – не обжегся, только брюки задымили, но быстро погасли. Витя куда-то делся. Вокруг происходила непонятная суета и оживление: ловили молоденького поросенка, неосторожно вышедшего к людям. Наверное, поросенку тоже хотелось праздника.

– Держи, держи! Загоняй! – орали мужики, прыгая за юркой жертвой.

– Оствьте его! Немедленно прекратите! – ныли девушки, гоняясь за мужиками.

– Костер разводите! Шашлык есть будем!

Но, видно, поросенку это все нравилось, он бегал между палаток, смело шмыгая среди разозленных людей, не даваясь в руки, сбивал колышки, валявшуюся на земле посуду. Кто-то наступил на гитару, раздался треск. Принявшись буянить по-настоящему, Витя обвинил во всех бедах жидо-массонский заговор и Жириновского. Откуда-то взялся нож… Славе стало тоскливо: «Ну вот, сейчас они его убьют, такого маленького и славного, – поросенок был ростом уже с хорошую дворнягу, – будут резать, он будет плакать, а я ничем не смогу ему помочь». Слава брел по прямой, прочь от всего этого шума и суеты. Теперь к погоне подключилось еще больше народу. Поросенок разгромил напоследок тент, укрывавший чью-то машину, и решил, наконец, смыться – тихонько улизнув от разьяренных охотников, он пристроился к Славиной ноге, пошел рядом, доверительно похрюкивая.

Найдя подходящее уединенное место, Слава сел на бетон и стал думать. Поросенок лег рядом, у самых ступней, изредка к чему-то прислушиваясь, как верный сторожевой или охотничий пес. Слава думал о всех людях, то есть о человечестве, его месте во Вселенной, такой безграничной. Звезды уже намозолии глаза, но он все равно на них смотрел; далекие и нежно-холодные, само воплощение некоего идеала и совершенства, они невольно притягивали к себе его расползшееся по поверхности земляной доски слабое и беспомощное сознание. «Может быть, там тоже есть Разум, – мысли не думались, а переживались во всей полноте своего бытия, между ними и телом исчезла китайская стена мозговой коры, и мысли стали едины со всем окружающим, особенно с последним истинным другом – поросенком. – Может, он (Разум… или – поросенок?) огромный и могучий, как океан. Как Солнце. Звезды такие большие и перемигиваются между собой целую вечность. Бессмертны. – Тут Слава вспомнил, что свет от них до нас доходит через миллионы лет, и заплакал, стало жаль себя, поросенка и их всех, не понимающих бессмертную истину, что все относительно, – Перед вечностью все пустяки! – он лицезрел первозданный хаос и потерялся в нем. – Песчинки, голые неразумные песчинки…» Поросенок ласково терся о сбитые, онемевшие ноги – одинокий друг, но когда ночной бриз принес на сизых крыльях запах разбросанных объедков, друг внезапно предал Славу, уковылял в заросли высокой травы. Стало совсем грустно, вовсе невмоготу, дыхание съежилось в груди и не желало… дышать? Слава осторожно опустился под козырек пляжного навеса, пристально вглядываясь в гигантские призрачные телеса блестящего моря, расписанные поверху звездами; он пытался разгадать какую-то важную тайну… Словно там на самом деле есть эта самая тайна.

– Двенадцатый имам, он придет, точно, раз так написано, значит… – бубнил сумеречно-закомый голос, от которого приятно шли по коже знакомые страшные мурашки.

– Ты, давай, забивай, забивай. Фу, черт, опять штакент сломал! – слегка дребезжал девичий голосок – Дубина! Имам, будет тебе имам, ты раскумариться дай только! – в ее тоне злобно проскакивала стервозная нежность.

– Не понимаете вы все, – и Слава был согласен, но сидел на лавочке рядом тихо-тихо, как задумчивый мышонок, и все смотрел на искрящуюся воду и огромное небо.

– Бекушка, ну не тяни душу. Это тебе имам, а мне… – в темноте наконец запрыгал красный, как глаз дьявола, огонек. – Вот теперь хорошо, – после минутной задержки Мила больше не хотела плакать, – Ну чего там отчим, как поживает?

– Ты хотела что-то вернуть?

– Держи, все девять, как было…

– Было десять.

– У нас было девять…

– Тебе его не жалко?

– А тебе? Меня бы кто пожалел!

Бандит что-то сказал и укоризненно поцокал языком, Мила жадно сделала еще одну затяжку и передала папиросу:

– Он не виноват.

– А кто у нас виноват? Однажды Ходжа Насреддин…

– Ой, нет! Про гарем я уже слышала и про зонтик тоже…

– И так ничего не поняла.

– Ну, куда уж нам со своим некошерным рылом…

– Ты глупая мелкая девчонка, сейчас ты решила жить или умереть человеку, прекрасному человеку, которого так хорошо знала с детства.

– Да, а кто грохнул Марго и другие были, между прочим! – она отобрала огонек, – Все равно не отдам! Если хочешь, можешь зарезать меня, раз уж обещался, вот уж точно никому не жалко!

– Двенадцатый имам придет и всех нас рассудит, кто прав, кто виноват…

– И что нам делать? – вставил Слава, завороженно гляда на слабое трепыхание волн. Он не замечал, как бандит стал медленно разворачиваться, но Мила сунула ему в руку папиросу, томно заверив:

– Свои.

– А что произошло с Ходжой Насреддином? – наверное это и была та тайна, которую он должен обязательно сегодня разгадать. – А правда, свиней есть нельзя? Они же такие милые…

Рассмеявшись, Мила харкнула на камни так обидно, неприятно, что Слава поднялся с топчана и побрел прочь, вперед, искать поросенка и объяснить им всем, что приличные люди свиней не едят, так велел имам, а то придет – разберется со всеми, и еще у него есть брат, большой и сильный, как двенадцатый имам, он ему все расскажет…Хотя бы и про Ходжу Насреддина… Внезапно Слава понял, что про Насреддина он ничего не узнал и повернул обратно. Но кругом больше не было ни навесов, ни бетона, везде валялись какие-то люди, некоторые вроде даже купались.

– Витя, отпустите даму, – уговаривал тихий голос где-то внизу, у самых его ног, – она вас просит…

– Не… – там кто-то шевелился.

– Ах, Витя, у вас же все равно не получается… – девичий голосок то ли плакал, то ли смеялся.

– А нам-то хули?.. Ма-ал-чать!!! Когда пыхтишь под командиром гондонного взвода!.. – но ласковый девичий голос только рассыпался в ответ серебристыми хрустальными бляшками.

– Витя, ты такой же острый, как и галька…

– Ты – Галина? – движения внизу на минуту замедлились.