Текст книги "Наследство разоренных"

Автор книги: Киран Десаи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Глава седьмая

Дед – он скорее ящер ископаемый, чем человек.

А собака – скорее человек, нежели собака.

Обратное отражение лица в столовой ложке.

В честь приезда Саи повар вылепил из картофельного пюре автомобиль. Когда-то он из того же пластичного материала строил целые замки с разноцветными бумажными флажками, создавал скульптурные портреты рыбин с кольцами в носу, ёжиков с иглами из сельдерея, куриц, сидящих на настоящих яйцах.

Колеса картофельного автомобиля повар выполнил из помидорных кружочков, использовал для украшения старую фольгу. Очень старую, многократно использованную. Каждый раз он ее отмывал, разглаживал, хранил до следующего случая. Фольга изнашивалась, рассыпалась в труху, но и тогда жалко было ее выбрасывать.

Картофелемобиль украсил центр стола вместе с плоскими бараньими котлетами, вымоченными зелеными бобами, кочаном цветной капусты под сырным соусом, напоминавшим мозг в оболочке. От горячих блюд поднимался пар, Саи чувствовала, как на лице оседает напитанный запахами еды туман, сквозь который за дальним концом стола просматривались ее дед и восседающая рядом с ним собака. Собака колотила хвостом по столу и, склонив голову набок, улыбалась Саи. Судья, казалось, не замечал присутствия внучки. Ссохшаяся фигура в белой рубахе и черных штанах с пряжкой сбоку. Одежда старая, но чистая и выглаженная. Повар гладил любую тряпку: пижамы, полотенца, носки, нижнее белье, носовые платки. Через весь стол от деда доносился слабый запах одеколона, скорее медицинский, чем парфюмерный. Рептилию напоминал он лицом, безволосым лбом, плоскими носом и подбородком, безгубостью, малоподвижностью, застывшим взглядом. Как и другие старики, он жил не вперед, а назад во времени. В ожидании вечности вглядывался во времена доисторические, напоминая какое-то галапагосское чудище, глазеющее через океан.

*

Наконец он поднял взгляд.

– Как тебя зовут?

– Саи.

– Саи, – повторил он раздраженно.

Собака улыбнулась. Красивая у нее морда. Лоб благородный, панталончики косматые, хвост тоже. Очень она понравилась Саи.

– Ваша собака похожа на кинозвезду.

– Разве что на Одри Хепберн, – буркнул судья, стараясь не показать, что польщен комплиментом внучки. – Но не на теперешние образины на афишах.

Он взялся за ложку.

– А где суп?

Из-за картофельного автомобиля повар забыл о супе.

Кулак судьи резко опустился на стол. Суп после второго? Вопиющее нарушение правил!

Как будто испугавшись недовольства судьи, лампа пригасла и зажужжала крылатым жуком. Упало напряжение сети. Повар вывернул остальные лампочки, чтобы сэкономить электричество для этой, над столом. В неверном, мигающем полумраке у обширного стола сосредоточились человекоящер, кривоногий горбун, созревающая самка человека и длиннохвостое четвероногое.

– Надо написать этому придурку, уполномоченному, – проворчал судья. – Да что толку-то…

Кончиком ножа судья поддел жука, жужжавшего на столе в тщетных потугах перевернуться. Тот тут же принялся оправлять крылья. Собака, испуганно глядевшая на жука, перевела восторженный взгляд на хозяина. Таким взглядом глядит на обожаемого повелителя преданная супруга.

*

Повар внес две миски кислого переперченного томатного супа.

– Никакой благодарности… Стараешься, упираешься… Здоровья никакого не хватает… Ох, годы, годы… Ох, бедность, горе мое… Ужас, ужас… – беспрерывно бормотал он себе под нос.

Судья сунул ложку в горшочек со сметаной и отметил красную поверхность супа белым пятном.

– Что ж, – обратился судья к внучке. – Постараемся не мешать друг другу. Надо тебе учительницу нанять. Монастырь слишком дорог… Да и нечего подкармливать этих жуликов в рясах. Да, учительницу… там, в холмах… В государственной школе тебе делать нечего. В государственной тебя научат только пальцем в носу ковырять и разучат говорить человеческим языком.

*

Еще один скачок напряжения. Вниз, естественно. Нить накала лампочки светилась теперь так же, как в первых опытах Эдисона. Можно было различить каждый ее темно-красный виток. Еще одна краткая вспышка – и полная тьма.

– Проклятье! – пробормотал судья, не повышая голоса.

*

Ночью Саи лежала, натянув на себя скатерть – за недостатком простыней. Она чувствовала присутствие леса, слышала пощелкивание костяшек бамбука, журчание джхора,в глубине, в декольте горы. В светлое время суток воды не слышно из-за обилия бытовых шумов, а ночью она поет чистым и светлым голосом. Дом во тьме казался хрупким и ненадежным, как скорлупа разбитого яйца. Вот загремела на ветру жестяная кровля. Саи неловко повернулась, и большой палец ноги вылез сквозь разлезшуюся от ветхости ткань, потерял опору, уставился в неизмеримое пространство.

Слух Саи окреп, она услышала, как неустанно грызут дерево тысячи крохотных челюстей, превращая конструкции в труху. Она уже знала, что необработанное дерево в этом климате полностью съедается за полгода.

Глава восьмая

Решив, что приезд внучки его взволновал, судья проглотил таблетку и улегся. Собака уже лежала в постели, положив голову на его подушку.

– Гм, крошка… – хмыкнул судья. – Кудряшки, гм…

В холодные ночи судья укрывал любимицу одеялом из шерсти ангорского кролика. Даже во сне собака прислушивалась к дыханию хозяина.

Хозяин протянул руку к книге, но читать не хотелось. Вспомнились дни юности, собственные путешествия, отъезды и приезды. Впервые он покинул дом двадцатилетним молодым человеком. При нем был такой же черный железный сундук, с каким прибыла Саи. На сундуке надпись: «мистер Дж. П. Пател, пароход „Стратнейвер“». В 1939 году это было. Он оставил родительский дом в городе Пифит, добрался до Бомбея, оттуда морем в Ливерпуль, из Ливерпуля в Кембридж.

Много лет прошло, но жестокость этого дня не угасла в памяти.

*

Будущий судья, которого тогда звали даже не Джемубхаи, а просто Джему, отбывал под звуки труб двух отставных военных музыкантов, нанятых его тестем. Трубачи в красных линялых мундирах, украшенных металлическими побрякушками на воротниках и рукавах, заняли позицию между скамьями с надписями: «Только для индийцев» и «Только для европейцев». Когда поезд двинулся, они заиграли английскую «Зовет родимая сторонка», которую посчитали наиболее подходящей для расставания.

Провожал его отец. Дома рыдала мать, потрясенная дисбалансом между окончательностью расставания и краткостью процесса прощания.

– Не надо ему уезжать… Не надо ему уезжать…

Где теперь сможет ее сынок, отрастивший маленькие смешные усишки, отведать вкуснейшей мамочкиной чурва?Как перенесет промозглый английский холод? Она связала своему отпрыску теплый свитер с затейливым узором, вложила в него свою материнскую любовь. Кроме свитера сын снабжен новым оксфордским словарем и разукрашенным кокосовым орехом, который следует бросить в волны, чтобы боги благословили путешествие.

Отца и сына унес грохочущий поезд. Мимо окон проносится необъятный мир, подавляющая громадностью ничтожная его часть. Джему охватывает боязнь за свою незащищенность, страх… не перед будущим, а страх за прошлое, за хрупкость веры, с которою он жил в Пифите.

Его отвлек неприятный запах от вывешенного вдоль путей на просушку бомбейского полотна, но беспокойные мысли тут же вернулись.

Он подумал о жене. Одномесячное супружество. Он вернется… через сколько лет? И тогда… Странно. Ей четырнадцать лет. И лица-то толком не разглядел.

Поезд пересек залив и прибыл в Бомбей на вокзал «Виктория». Отель им не нужен, переночевали у родственников тестя. А ранним утром направились на причал Баллард.

*

Школьником Джемубхаи радовался тому, что океан охватывает землю, позволяет перемещаться по глобусу во всех направлениях. Но теперь, стоя на усыпанной конфетти палубе судна, он чувствовал себя неуютно. Море играло мышцами волн, мелкие гребни разбивались и пенились у борта, шипя, как газировка. Двигатель набирал обороты. Три гудка.

Отец замахал сыну с берега.

– Ничего не бойся! – В голосе его звучал ужас. – Бросай кокос!

Джемубхаи посмотрел на отца. Простой, малообразованный, отважившийся на нетривиальный поступок. Любовь в сердце Джемубхаи смешалась с жалостью, жалость перешла в стыд. Рука отца сама собой поднялась и замерла у рта. Подвел он сына.

Судно ускоряло ход, в воздухе мелькали летучие рыбы, по палубе шныряли европейцы, звучала музыка, пахло карнавалом. Толпа провожающих расплывалась в дымке.

Исчез и отец. Орех Джему так и не бросил, плакать не хотелось. Никогда с той поры не знал он любви, не смешанной с какими-то другими, совершенно не похожими на любовь чувствами.

Прошли маяк Колаба, вышли в Индийский океан. Наконец наступил момент, когда со всех сторон, сколько хватало глаз, видна только вода.

*

Что за глупость! С чего он так расстроился из-за этой внучки? Даже на воспоминания потянуло. Сундук, должно быть. Такой же сундук.

«Мисс С. Мистри, монастырь Св. Августина».

«Мистер Дж. П. Пател, пароход „Стратнейвер“».

*

Сеанс воспоминаний затянулся.

В каюте он обнаружил соседа, выросшего в Калькутте. Всю жизнь этот оригинал сочинял латинские сонеты катулловским одиннадцатисложником, записывал их в толстый альбом с золоченым корешком. Альбом везде его сопровождал. Сосед повел носом, учуяв пряный запашок. Провизия в дорогу. Зеленый перец, лук, соль в газетке. И банан. Ни один фрукт не умирает такой подлой смертью, как банан. Упакован на всякий случай. На какой всякий?Джему мысленно обругал мать.

На случай, если сынок проголодается в дороге. Или на случай, если постесняется пройти в обеденный зал, где нужно пользоваться ножом и вилкой. Мать стремилась помочь ему избежать унижения – и тем самым способствовала его унижению.

Джему вернулся на палубу и швырнул сверток за борт. Мать не раздумывала о неуместности своего жеста. Любовь… Жалкая любовь, индийская любовь, вонючая и неэстетичная. Пусть океанские обитатели лакомятся тем, что она в предрассветные часы собирала с любовью к сыну.

Запах почившего банана исчез, но остался смрад ужаса, пронзительная вонь одиночества.

Ночью он лежал на своей койке и вслушивался в неприличные шлепки волн. Вспомнилось, как он полураздел и вновь одел жену. Выражение ее лица, когда он стянул через голову паллу.Память о женской плоти отдалась ниже пояса, его собственная плоть напряглась одновременно нагло и робко, просяще и требовательно.

В Ливерпуле оркестр играл «Страну надежды и славы». Сосед его, облаченный в твидовый костюм, подозвал носильщика. Белый носильщик подхватил багаж темнокожего пассажира. Джемубхаи обошелся без носильщика. И вот уже поезд несет его в Кембридж, удивляя проплывающими мимо английскими коровами, столь не похожими на индийских.

*

Джему не переставал удивляться. Англия, в которой он искал жилую комнату, состояла из крохотных серых домиков, серыми рядами выстроившихся вдоль серых улиц. Удивлялся он потому, что ожидал встретить величие и размах. Оказалось, что и здесь живут бедные люди, живут своей мелкой, неэстетичной личной жизнью, своими мелочными интересами. Люди, с которыми он общался, тоже удивлялись. На его стук открывалась дверь, кто-то высовывался и сообщал, что «только что сдали», что «все занято». Иной раз в окне приподнималась занавеска, мелькало бледное лицо, и никто даже к дверям не подходил. Как будто все мгновенно умерли. Он обошел двадцать два дома, пока наконец не постучался в двери миссис Райс на Торнтон-роуд. Эта добрая женщина ему тоже отказала бы, но деньги ей нужны были позарез, а дом ее «с видом на рельсы» популярностью не пользовался. Спасибо, хоть такой жилец.

Дважды в день она выставляла к его лестнице поднос с вареным яйцом, хлебом, маслом, джемом, молоком. Ночью Джему лежал без сна, уговаривая не бунтовать полупустой желудок и вспоминая свою семью, воображающую, что королева Англии счастлива будет накормить их питомца горячим обедом. Наконец он отважился попросить о более существенной вечерней трапезе.

– Мы на ночь много не едим, Джеймс, – урезонила его миссис Райс. – Отец не любит перед сном набивать желудок.

Мужа она называла отцом, а Джему – Джеймсом. Но в тот же вечер Джеймс обнаружил на подносе свежеиспеченные бобы с тостом.

– Спасибо. Очень вкусно, очень, – заверил он сидящую на подоконнике и глядящую в окно миссис Райс.

*

Позже он удивлялся своей храбрости, ибо вскоре потерял ее вовсе.

Джему поступил в Фицуильям-колледж, сдав вступительный реферат на тему «Французская и Русская революции. Сходство и различие». Фицуильям в те дни был предметом насмешек, скорее консультационный пункт, чем колледж. Джему, однако, тотчас приступил к занятиям, так как учиться – единственный навык, который он приобрел, которым он овладел за свою жизнь. Он работал по дюжине часов в день, засиживался за полночь. Отграничившись от жизни, он пропустил критический момент, когда еще не поздно было свершить смелый рывок во внешний мир, и одиночество расцвело пышным цветом, стало привычкой, стало его сутью, субъектом, превратив личность в придаток, в тень.

Тени тоже влияют на окружающих, беспокоят людей. С ним никто не разговаривал, его распирали невысказанные мысли, невыказанные эмоции. Но от него отшатывались. Даже старые уродины, толстухи с физиономиями, похожими на увядшие тыквы, конопатые и кривоносые, отодвигались от него в автобусе. Стало быть, они считали его еще хуже! Молодые и симпатичные не были добрее. Они морщили носики и хихикали:

– Лошадкой пахнет!

*

Разум Джемубхаи приноравливался к обстоятельствам. Он стал чуждым самому себе, еще большим чужаком, чем для окружающих. Цвет собственной кожи казался ему неестественным, голос странным. Смеяться он разучился, при редкой улыбке закрывал рот рукой, чтобы никто не увидел его зубов и десен. Слишком интимные части тела. Старался, чтобы одежда как можно более полно скрывала кожу. Исступленно мылся, тер себя мочалкой, чтобы избежать обвинения в пахучести. До конца жизни никто не видел его без носков и без обуви. Он предпочитал тень свету, пасмурные дни солнечным, боясь, что свет разоблачит его, выставит на обозрение его уродство.

Он не видел английской природы, не заметил каменных узоров колледжей и церквей, украшенных золотом ангелочков; не слышал пения церковных мальчиков с голосами девочек, не видел зеленой реки, по берегам которой разбито множество садов, а в заводях плавают лебеди, слившиеся со своими отражениями в громадных белых бабочек.

*

Он перестал считать себя человеком. Подскакивал, если кто-то прикасался к его локтю, считая это слишком доверительным жестом. Смущался от дружелюбного приветствия полной улыбающейся продавщицы в лавчонке на углу.

– Что-что, повторите? Ничего не разобрать, – пригибалась она к неловкому клиенту, пытаясь понять его невнятное бормотание. Он терялся, смущался еще больше и лепетал что-то совсем уж невразумительное. В конце концов он стал ходить за покупками куда-нибудь подальше от своей квартиры. Однажды продавщица, вручая ему купленную кисточку для бритья, сообщила, что у ее мужа такая же. Он опешил от столь бесстыдного упоминания интимнейших деталей. Бритье, муж…

*

Судья включил свет и проверил срок годности таблеток. Нет, все в порядке. Но вместо того чтобы усыпить, они дают ему возможность мучиться кошмарами наяву.

Наконец замычали коровы, как туманные рожки. Глупо и громко, как будто созывая народ в цирк, заорал петух дядюшки Потти по имени Кукар-раджа. Он снова бодр и свеж, после того как дядюшка Потти засунул его головой вниз в жестяную банку и какой-то вонючей дрянью выгнал из задницы клещей.

*

За завтраком судья велел повару отвести внучку к учительнице, женщине по имени Нони, живущей в часе ходьбы.

*

И вот Саи бредет за поваром по узкой и длинной тропе, вьющейся по холмам, как змейка-крысобойка. Повар рассказывает о местности, показывает дома и сообщает, кто в них живет. Ближайший сосед – дядюшка Потти, фермер-джентльмен, горький пьяница. Он купил участок у судьи. Отец Бути со швейцарской молочной фермы, дружок и собутыльник дядюшки Потти. Глаза у обоих красные, зубы желтые от табака, почти коричневые. Потроха их стоило бы в ручье выстирать, но головы соображают, мозги не заржавели.

– Хелло, Долли! – помахал дядюшка Потти со своей веранды, торчащей капитанским мостиком над склоном, завидев Саи. На этой веранде Саи впервые услышит «Битлз». И на ней же «All that MEAT and NO PERTATAS? Just ain’t right, like GREEN TERMATAS!»

Повар показывает Саи развалившиеся рыбьи садки, монастырь на холме Дурпин, пониже приют для сирот и курятник. Напротив курятника – свежие яйца к завтраку через дорогу – поселились две афганские принцессы, отец которых, отлучившись на выходные в Брайтон, обнаружил по возвращении, что британцы посадили на его трон кого-то другого. Принцесс приютил Неру – истинный джентльмен! А вот и невзрачный домишко госпожи Сен, дочь которой, Мун-Мун, уехала в Америку.

*

Наконец добрались и до утопающего в розах коттеджа «Мон ами». Здесь живут сестры Нони (Нонита) и Лола (Лалита). Муж Лолы скончался от инфаркта, и старая дева Нони перебралась к вдове. Пенсии покойного хватало на жизнь, но расходы, бесконечные расходы! Постоянно что-то в доме ломается, все время что-то надо чинить; цены на базаре растут; горничная, уборщик, сторож и садовник тоже есть хотят.

Поэтому Нони, чтобы внести свою лепту в домашний бюджет, согласилась давать уроки Саи. От естествознания до Шекспира. Лишь когда Саи исполнилось шестнадцать и Нони полностью перерыла кладовые своих математических познаний, судья привлек к образовательному процессу внучки учителя Джиана.

– Вот наша Саи-бэби, – представил ее сестрам повар.

Сестры жалостливо покачали головами. Бедная сиротка, плод неудачного брака Индии и Советов.

– Индия всегда не на той стороне, – сокрушалась Лола. – Помните, Чоту и Моту ездили в Россию? Они ужасались. Такого развала даже в Индии не встретишь.

– А помнишь, – живо откликнулась Нони, – русские жили рядом с нами в Калькутте? С утра сбегают на рынок, накупят гору продуктов – картошки, лука, всего, всего – и варят, жарят, пекут… А потом к вечеру опять накупят – и снова готовят, готовят… Глаза горят, радуются, воображают, что у нас все есть, что Индия страна чудес. Ха!

Но, несмотря на невысокое мнение о России и о родителях Саи, к девочке сестры привязались.

Глава девятая

– Боже, Боже! – заохала Лола, прослышав о нападении на дом судьи. С годами в прическе ее прибавилось седины, но характер лишь окреп. – Того гляди, эти бандиты и к нам наведаются. Правда, у нас в «Мон ами» грабить нечего. Да им ведь наплевать. Они и за пару рупий глотку перережут.

– Но у вас ведь охранник, – рассеянно возразила Саи. Ее больше беспокоило отсутствие Джиана в день ограбления. Наверное, он охладел к ней.

– Буду? Да он ведь тоже непалец. Как ему можно доверять? Сторож всегда с бандитами связан. Сообщает, где что лежит, и получает долю. Помнишь госпожу Тондап? У нее тоже был сторож-непалец. Вернулась она из Калькутты – а дом начисто выметен. Начисто! Чашки-блюдца-стулья-кресла-кровати… Проводка срезана, лампочки с патронами, все-все, даже цепочки и поплавки из сливных бачков! Один пытался кабель стащить, его током убило. Бамбук весь срезали, деревья обобрали до последнего лайма. В трубах дырки, воду вся округа воровала из их водопровода. А сторожа и след простыл. Прыг-скок – и уже у себя дома, в Непале. Бог мой, Нони, надо нам этого Буду прогнать.

– Успокойся. С чего вдруг? Он не дал нам никакого повода…

Надо признать, что с Буду сестрицы чувствовали себя спокойнее. Жизнь их клонилась к закату, в огороде процветали посадки брокколи, как они утверждали, единственные в стране из семян, привезенных из Англии. Сад поставлял достаточно груш для сезона и для запасов; в бельевом корыте они экспериментировали с домашним вином, на веревке болтались вывешенные на просушку деликатные изделия фирмы «Маркс и Спенсер», а в окна заглядывала закутанная в облака Канченджанга. Над входом в дом висел демон тангхас хищно растопыренными когтями, с ожерельем из черепов и с могучим половым органом – чтобы отпугивать бродячих проповедников. В гостиной нагромождение безделушек. На размалеванных тибетских столиках чоксигоры книг, включая альбом Николая Рериха, русского аристократа, запечатлевшего кристальный холод Гималайских гор, их неслышно звенящий воздух. Одинокий странник верхом на яке… Куда он направляется, зачем? Необозримые просторы, неуловимая цель… Тут же птицы Салима Али и полное собрание Джейн Остин. В столовой «Веджвуд»; среди фаянса жестянка из-под конфитюра, сохраненная из-за надписи золотом, увенчанной львом и единорогом с короной; «Поставщик двора Ее Величества королевы».

*

И наконец, кот Мустафа. Темный, косматый, усатый эталон сдержанности, которую не удавалось преодолеть никакой лаской. С целеустремленностью ломовой лошади он взгромоздился на колени Саи. Глаза его, однако, предостерегали от ошибочного восприятия этого движения в качестве выражения привязанности и доверия.

Для охраны своего имущества, достоинства и покоя сестры наняли отставного военного, владевшего опытом боев против партизан Ассама, огнестрельным оружием и свирепыми усами. Страж появлялся в саду сестер в девять вечера, позвякивая велосипедным звонком и отрывая зад от седла, чтобы одолеть подъем.

– Буду? – кричали сестры, сидя в постелях, закутанные шалями из Кулу, потягивая сиккимское бренди и увертываясь от новостей Би-би-си, выплевываемых радиоприемником.

– Буду?

– Хузу-ур!

Иногда вместо Би-би-си сестры включали маленький черно-белый телевизор. Это случалось, если Doordarshan передавал что-нибудь вроде «Рожденного в поместье» или «Да, господин министр», и на экране появлялись самодовольные ветчинно-окорочные физиономии настоящих джентльменов. Буду при этом двигал на крыше антенну, нырял под ветви и отмахивался от мошкары под направляющие возгласы сестер:

– Так, так… Еще… Стоп! Назад!

Несколько раз за ночь Буду обходил территорию имения «Мон ами», бухая дубинкой и дуя в свисток, чтобы сестры слышали, как деятельно их охраняют. Потом над горами появлялось солнце и освещало молочную утреннюю дымку.

*

Нет, не внушал сестрам доверия их надежный страж.

– Как-нибудь ночью он нам глотки перережет…

– Но если мы его прогоним, он рассердится и, чего доброго…

– Ох, нельзя доверять этим непальцам. Если бы просто ограбили… Они только и думают, как бы кого-нибудь прикончить…

*

– Давно к тому шло, – вздыхала Лола. – Какое-то брожение ощущалось. Никогда здесь мира не было. Когда мы приехали, помнишь, Калимпонг гудел, как улей. Шпион на шпионе. Китайцы называли его гнездом антикитайских экстремистов.

Горы пламенели, из лесу выходили сбежавшие из Тибета монахи. Прибывала тамошняя аристократия, красотки из Лхасы на балу в клубе Джимхана поражали местных своим космополитическим стилем танца.

И, как всегда во время политических передряг, не хватало продовольствия.

*

– Надо на рынок сходить, Нони, пока там хоть что-то осталось. И книги библиотечные менять пора.

– Я так и месяца не протяну, – вздохнула Лола. – Скоро дочитаю. – Она захлопнула книгу «Излучина реки». – Тяжело.

Нони кивнула в сторону книги:

– Отлично пишет. Первоклассный писатель. Давно такой книги в руки не брала.

– Ну, не знаю, – протянула Лола. – Увяз в прошлом, никакого прогресса. Колониальный невроз. Пожизненный. Сейчас другие времена. В Британии курица тикка масалавытеснила в забегаловках с первого места рыбу с чипсами. Я в «Индиан экспресс» прочла.

– Тикка масала, – повторила она. – Можешь себе такое представить? – И она перенеслась мыслями в Старую Англию. Поля, замки, живые изгороди, живые ежики, шоссе… По шоссе несутся автобусы, велосипеды, «роллс-ройсы», и все пассажиры, водители, седоки рвут зубами курицу тикка масала.

– Не хотелось бы с тобой соглашаться, но, быть может, ты права, – уступила Нони. – Почему бы ему не осмотреться, не посмотреть вокруг себя? Почему он не напишет о расовых беспорядках в Манчестере?

– И Англия не та, Нони. Торжество космополитизма. Пикси, например, не носит больше бадж у плеча.

*

Пикси, дочь Лолы – репортер Би-би-си. Лола ездит к ней в госта и после каждого визита ее трудно заставить замолчать.

– Пьеса – блеск, о-о… а земляника со сливками… а-а, земляника со сливками…

*

– Ах-ах, земляника со сливками! Ах-ах, чудесный сад! Как будто в Калимпонге не видывали земляники со сливками! – возмущается восторгами сестры Нони. – И не надо маяться на высоких каблуках да еще язык жевать их дурацким произношением.

– Ноги у англичанок кошмарные, – добавляет присутствующий при разговоре дядюшка Потти. – Как будто из теста недопеченного. Хорошо, хоть брюки стали носить.

Но Лола слышит только себя. Чемоданы ее забиты «Мармай», бульонными кубиками «Оксо», сухими супами «Кнорр», «Афтер-эйт», клубнями нарциссов, огуречным лосьоном «Бутс» и —!!! – бельем «Маркс и Спенсер». Суть сути, квинтэссенция англоманства, «англизированности», как она ее понимает. Конечно же, королева пользуется этим несравненным бельем.

Вечерний ритуал новостей Би-би-си ввела Пикси.

– Буду!

– Хузур!

– Добрый вечер… с вами Пияли Баннерджи, «Би-би-си-ньюс».

Люди по всей Индии, слыша индийское имя, произнесенное на пукка-инглиш в королевской артикуляции Би-би-си, держатся за животики.

Эпидемии. Война. Голод. Нони фыркала и возмущалась, Лола мурлыкала и гордилась, гордилась, не слыша ничего, кроме стерильной элегантности звуков, рождаемых голосовым аппаратом дочери. Черт с ними, с ужасами!

– Чем скорее ты отсюда уедешь, тем лучше, – поучала она Пикси когда-то. – Индия – тонущий корабль. И не возражай, дорогая, о твоем благе пекусь. Дверь не все время будет открыта.