Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.12"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 75 страниц)

– Что, пьяный был? – спросил Грубин.

– Ни боже мой! Они там, в Индии, не пьют. Только если по маленькой. – Сидоров отводил глаза – у него было лживое выражение лица.

– А раствор вам достался?

– Какой раствор?

– Из хамелеонов и нефритовой пыли?

– Тиш-ш-ше! Ты что, услышат!

– Услышат – не поймут… Ну ладно, я пошел.

– Ты куда?

– Домой.

– Да я же только начал рассказывать!

– А мне уже не так интересно, – признался Грубин. – Я думал, что вы в самом деле дрессировали своим трудом. А оказывается, каша под соусом из нефрита с хамелеонами!

– Нет, Саша, так ты не уйдешь, – сказал Сидоров и обнял Грубина за плечи. – Я хочу с тобой поделиться моими планами на будущее.

– Не надо!

– Я лучше знаю, что надо, а что не надо, – сказал Сидоров, а потом зарычал так, что у Грубина ослабло в коленях.

Сидоров засмеялся.

– Мы тут с моими мишками одного тигра слопали. Мясо жесткое – две мясорубки сломал, не поверишь… Теперь у меня в номере медведи на двадцать метров прыгают. Я тоже могу. Показать?

– Не надо, ты уже показывал.

Они подходили к цирку – впереди горели его ночные огни.

– Ты думаешь, что я эгоист, все для себя? – сказал Сидоров. – А я не такой! Я для народа хочу, для человечества, чтобы все могли! Чтобы детишек рыбой кормить, а они чтобы с грудного возраста не тонули. Некоторых можно и летать научить. А почему нет? И Красной Шапочке – ты только послушай, какая умора! – Красной Шапочке привить от волка характер: он ей зубы покажет, а она ему в ответ!

Тут Сидоров расхохотался так, что в доме рядом раскрылось окно и женский голос закричал:

– Милицию позову! Спать не дают!

– Так что же вы не спешите делать человечество счастливым? – спросил Грубин. – Что вас останавливает?

– Эх, Саша, куда я пойду со своим эпохальным открытием?

– В Академию наук, – сказал Грубин. – Куда же еще.

– А они меня спросят: в каком институте вы разрабатывали свою тему? И кто был ваш научный руководитель?

– Но вы им объясните все как было – и про Индию… и про Рамакришну!

– А ты меня в сумасшедшем доме будешь навещать? Апельсины носить будешь?

Сидоров глубоко и печально вздохнул.

– Эх, Саша! – сказал он. – Неужели я не понимаю, что с таким открытием мог бы прославиться! Я не хочу, чтобы оно попало к милитаристам. Что хочешь… я простой советский человек, я хочу через научную общественность достичь законной славы.

– Ну и достигайте! – сказал Грубин.

– У меня же только цирковое училище за плечами, как ты не понимаешь! Мне нужен диплом университета! Мне нужен талант физика или на худой конец математика. Тогда я экстерном экзамены сдам, а там уж докторскую дадут, до академика пустяки останутся.

Сидоров всхлипнул, и глаза его сурово блеснули под луной.

– А если не удастся – уйду за кордон, – сказал он.

– Зачем?

– Там к человеку гуманнее относятся. Устроюсь в Иране – мне же цены не будет: скормлю взводу партизан одного тигра – такой взвод двух батальонов стоить будет!

– Ох, Сидоров, вы меня пугаете, – сказал Грубин. У него уже весь хмель выветрился.

Сидоров заметил, что Грубин загрустил, и сказал:

– Шутка. Шучу. Я все-таки в нашу Академию наук пойду. А может, в Комитет по делам спорта. Понимаешь: рекорд мира по прыжкам в высоту – наш. Только съешь зайца. Рекорд мира по бегу на длинные дистанции – наш…

– Только съешь оленя, – подсказал Грубин.

– И выгонят меня, – подытожил Сидоров.

– Это почему?

Они стояли перед входом в цирковой лагерь. В фургончиках уже погасли огни, тигры приглушенно лаяли и кудахтали в клетках.

– Образования нет, – сказал Сидоров. – Английский знаю со словарем. А формального образования нет.

– Так вы учитесь, заочно…

– Погоди. – Сидоров перешел на громкий шепот. – Я знаю, что им скажу. Я скажу, что я кандидат наук, только кандидатское удостоверение потерял. Пусть меня проверяют.

– А каких наук кандидат?

– Математических.

– А сможете?

– Смогу. Есть у меня один план. Выношенный уже. Только тебе говорить нельзя. У тебя нервы слабые.

– У меня слабые? – обиделся Грубин. – Тогда я уйду.

– Нет, не уходи. Ты только поклянись, что ни одной живой душе ни слова.

– Клянусь.

– Тогда слушай. – Сидоров наклонился к самому уху Грубина и прошептал: – Я Таню Карантонис съем.

– Чего?

– Я не всю, я немножко. Тебе тоже достанется, не беспокойся. Математика всем нужна. Я однажды удава ел – отвратительно, как резина. Зато теперь могу в любую щель проникнуть, будто у меня костей нету. Показать?

– Нет, – сказал Грубин, с тоской глядя на темные фургончики. Он знал, что Сидоров не врет.

– Ну и ладно. У этой Тани замечательные способности к математике. Мы ее с тобой съедим – и сразу в академию. Тебе тоже кандидата дадут. Будешь моим заместителем. Понял?

– Понял, – сказал Грубин, стараясь унять внутреннюю дрожь.

– Откладывать нельзя. Я бы ее и раньше съел, но все в разных городах выступали. А сегодня наконец наступил момент. Ты иди, иди, завтра придешь, я тебе помогу. Всю математику знать будешь. Сколько будет дважды два – назубок.

И Сидоров тихо засмеялся.

– Я с тобой, – сказал быстро Грубин.

Он понял, что оставлять Сидорова одного нельзя. Жизнь прекрасной Тани в опасности. Нельзя допустить преступления! Только сам он может его остановить, милиция не поможет. Если он, Грубин, придет в милицию и скажет, что этот артист съел Таню Карантонис, все решат, что Грубин сошел с ума, и выгонят его прочь. А Сидоров в отместку напустит своих тигров на невинного Грубина.

Эти мысли мелькали в голове Грубина как молнии, пересекались и с треском бились внутри о черепную коробку.

– Я с тобой, – сказал Грубин.

– Свидетелей мне не нужно, – возразил Сидоров. – Ты меня выдашь. Я вообще-то тебе зря все рассказал. Может, я пошутил.

– Хорошо. – Грубин сделал вид, что послушался Сидорова. – А я уж решил, что на самом деле.

– Иди-иди, – сказал Сидоров. – Поздно уже.

– Хорошо, – согласился Грубин.

Сидоров руки не протянул и скрылся за оградой. Грубин понимал, что он не ушел, слишком уж тихо было вокруг. Значит, стоит – следит за Грубиным.

Саша повернулся и медленно пошел прочь. В ботинки заливала вода и хлюпала там. Спиной Грубин ощущал холодный, как вода, взгляд дрессировщика. Далеко сзади раздалось басовитое «ку-ка-ре-ку!». Тиграм не спалось.

Грубин осмелился обернуться лишь тогда, когда брезентовый купол полностью растворился в темноте. Он постоял, прислушиваясь. Потом медленно пошел обратно. Он шел не прямо к воротам, а забирал левее. Вот и изгородь. Невысокая, можно перелезть. Грубин прислушался. Все тихо. Он перемахнул через изгородь, изгородь пошатнулась. Грубин замер. У Сидорова есть какой-то план. Он должен сделать так, чтобы убийство прошло безнаказанным. Может быть, он попросту заманит Таню в клетку к тиграм и скажет, что она сама виновата? На него это похоже. Ведь он сам тигра ел. Как же отыскать фургон Тани?

Грубин крался по проходу между фургонами. Слабый отсвет упал на мокрую землю. Будто где-то неподалеку светилось окошко в сторожке. Грубин завернул за фургон. И в самом деле там горело маленькое окошко. Грубин, гоня от себя надежду, подкрался к нему, приподнялся на цыпочки.

Таня Карантонис сидела в халатике за столом и читала книжку.

У Грубина от сердца отлегло.

Она была жива.

Но Сидоров мог быть поблизости. Грубин прижался к стене фургона. Дождь стекал с крыши прямо ему за шиворот. Но Грубин уже так промок, что лишние капли не ощущались.

Так прошло минут двадцать. Сидоров не появлялся. Грубин невероятно продрог. Ногу свело судорогой. В любой момент он мог умереть от переохлаждения организма. Появился насморк, потом начало щекотать в носу. Грубин сдерживался. Разок чихнул в ладонь, почти неслышно. И тут у него начался приступ. Он чихал, чихал так, что, казалось, должны были сбежаться люди со всего города. Он чихал, согнувшись пополам, сотрясая стену фургончика, и не было даже сил отойти в сторону.

В таком вот согнутом положении его и обнаружила Таня Карантонис, выскочившая из фургона. Свет из открытой двери упал на Грубина, и Таня его сразу узнала.

– Что случилось? – спросила она в ужасе.

– Не… не…

– Заходите немедленно внутрь. Сидоров утонул?

Приступ прошел. Стараясь восстановить дыхание, Грубин поплелся к двери. Он еще не разобрался, хорошо или плохо, что Таня обнаружила его. Но по крайней мере он не умрет от холода.

Таня протянула тонкую сильную руку, помогая ему подняться по ступеням.

– На вас лица нет, – сказала она. – И сухого места. Все-таки что же случилось?

– Ничего, – смог наконец ответить Грубин. В фургоне было сравнительно тепло, и лампа над столом освещала учебники.

– Где Сидоров?

– Готовится, – сказал Грубин.

– Вы себя плохо чувствуете? – спросила Таня.

– Нет. Дайте соберусь с силами. Извините меня.

– За что?

– За то, что ворвался в такое позднее время.

– Так вы же не ворвались. Я сама вас позвала. К чему же готовится Сидоров?

– Чтобы вас убить.

– Убить? – засмеялась Таня. – За что же он будет меня убивать?

– За математику.

– Вы себя плохо чувствуете?

– Послушайте меня, Таня, – сказал Грубин тихо, но убедительно. – Я совершенно нормальный человек. Хотя, может быть, сейчас и не похож на нормального. Но Сидоров вас хочет съесть.

– Он всегда так говорит. Это его любимая шутка. Он в общем не злой.

– Это не шутка, Таня. Он вас и в самом деле хочет съесть. Чтобы овладеть вашими знаниями в математике.

– Так зачем же для этого меня есть? Учиться надо.

Таня не переставала улыбаться. Она, хоть и полагала Сидорова чудаком, все равно не боялась его. Она решила отвлечь Грубина от ненормальных мыслей.

– А я вот русским языком занимаюсь, – сказала она. – Я к математике способная, а к русскому языку не очень. Я двадцать школ сменила, пока с мамой и папой ездила по циркам. Вот и хромает у меня грамотность. Знаете, я парашют через «у» написала в диктанте. Смешно, правда?

– Нет, все это не смешно. Вам грозит опасность. И если мы не поймаем сегодня его за руку, русский язык вам никогда не понадобится. Не перебивайте меня. У него как звери выступают? Они у него изображают других зверей. А почему? Потому что он одних зверей другими кормит и всю информацию из клеток им передает, как планарии.

– Ничего не понимаю, – сказала Таня.

В этот момент Грубин замер и прижал палец к губам. Таня тоже замолчала.

Кто-то неподалеку поскользнулся, угодил, видно, в лужу и выругался.

– Садитесь за стол, – прошептал Грубин. – Как ни в чем не бывало.

Сам он нырнул в открытый шкаф, спрятался среди платьев. Блестки царапали кожу, и пахло пудрой.

Таня и в самом деле подчинилась настойчивости, прозвучавшей в голосе Грубина. Она села за стол, и тут же Грубин в щель между платьями увидел за стеклом мокрое длинное лицо дрессировщика. Грубин весь сжался, как перед прыжком в воду. Заскрипели ступеньки. В дверь тихо постучали.

– Кто там? – спросила Таня, не вставая с места.

Она вдруг побледнела.

– Это я, Сидоров, – сказал дрессировщик, открывая незапертую дверь. – У меня сигареты кончились, а все спят. У тебя, Танечка, не найдется?

– Вы же знаете, что я не курю, – сказала Таня, поднимаясь и отходя на шаг назад.

– Не бойся, девочка, – сказал Сидоров. – У меня в голове только хорошие мысли.

С Сидорова стекала вода, от гладко причесанной головы поднимался пар. Сидоров быстро дышал. Он сделал два шага по направлению к Тане.

– Спокойно, милая, – сказал он. – Я только погреюсь. Посижу и погреюсь. Ты не возражаешь?

– Вы пьяны, Сидоров, – сказала Таня. – Идите спать.

– Нет, – сказал Сидоров и вынул из кармана руку. В руке был нож. Сидоров прыгнул вперед.

Но Грубин прыгнул ему навстречу. Он, хоть и не ел никогда тигров, был готов к действиям Сидорова. Он был мужчиной и защищал жизнь женщины. Он не мог допустить, чтобы Таню съели.

Они столкнулись в воздухе. Нож дрессировщика скользнул по руке Грубина и выпал.

– Ты! – вскричал Сидоров, отлетая в угол. – Ты! Предатель! Иуда! Сам не ешь и другим не даешь!

Грубин успел наступить на нож и схватил стул. Сидоров на четвереньках отползал к двери.

– Держите его, – сказала Таня. – Мы его свяжем!

Дрессировщик метнулся назад, громадным прыжком выскочил из фургона. Грубин бросился за ним.

Снова вышла луна, и видно было, как фигура, мало схожая с человеческой, несется к клеткам.

Еще мгновение – звякнул засов, и Сидоров оказался за прутьями решетки.

Саша и Таня бежали к клеткам и почему-то молчали, не звали на помощь, не будили людей. Как будто стеснялись того, что происходило у них на глазах. А у них на глазах голодные тигры, раздраженные гадкой погодой, невыспавшиеся, кинулись к дрессировщику. Короткая схватка, сплетение тел, рычание, лай и мяуканье…

Открывались двери фургонов. Артисты выскакивали, разбуженные шумом, повсюду загорались огни.

Но когда удалось войти в клетку, все было кончено. Сидорова растерзали хищники.

Никто не заметил, как Грубин нагнулся у решетки и поднял свалившийся с пальца Сидорова перстень старинной индийской работы…

Дня через два Таня Карантонис сидела у Грубина в маленькой, хоть и прибранной, но все-таки захламленной комнате. Они пили чай. Соседи уже раза по три заглядывали – кто просил соли, кто сахару. Соседей измучило любопытство.

– Спасибо за ужин, – сказала Таня. – Вы все приготовили лучше, чем в ресторане.

– Старался. – Грубин поглядел на Таню с нежностью. – А как цыпленок табака под утюгом? Неплохо?

– Я бы никогда не догадалась, что под утюгом, – сказала Таня.

Она осунулась, похудела за эти дни – то допрос у следователя, то собрание в цирке.

– Так, значит, следствие решило, что это был несчастный случай? – спросил Грубин, хотя и сам все знал.

– Да. В состоянии опьянения Сидоров забрался в клетку с тиграми и погиб. Ужасно все это! Ведь из-за меня, понимаете, из-за меня!

– Отлично понимаю, – сказал Саша Грубин. – Если бы он не погиб, то вас бы не было в живых.

– Ужасно! – повторила Таня. – А вы говорили про перстень. Он у вас?

– Да. В Москву его отошлю, на исследование.

– Но ведь признайтесь, Саша, что это был бред. Что он был больной человек.

– Рад бы, – сказал Грубин.

– Признайтесь, мне будет легче.

– Вы умеете звукам подражать?

– При чем здесь это? Не умею.

– Тогда прокукарекайте.

– Я не умею.

– Попробуйте.

Таня улыбнулась вымученной, усталой улыбкой.

– Вы хотите меня отвлечь?

– И все-таки.

Таня открыла рот, и тут дом огласился веселым натуральным петушиным криком.

– Ой! – сказала Таня и зажала рот рукой.

– Вот видите, – сказал Грубин. – Мы же с вами цыпленка табака ели.

– И вы туда подсыпали растворителя?

– Да, иначе как бы вы мне поверили?

– Как вам не стыдно!

Старик Ложкин, натуралист-любитель, который жил над Грубиным, сказал жене:

– Скрытным Грубин стал. Петуха дома держит. А зачем?

– Это у него циркачка сидит, звукоподражательница, – ответила жена и вернулась к прерванному вязанию.

РАЗЛЮБИТЕ ЛОЖКИНА!

История, рассказанная здесь, относится к моральным неудачам профессора Минца, несмотря на то что с научной точки зрения здесь и комар носа не подточил бы. Минц о ней не вспоминает, любое поражение, даже маленькое, он попросту выбрасывает из памяти. Случилось это вскоре после переезда в Великий Гусляр известного ученого, без пяти минут лауреата Нобелевской премии Льва Христофоровича Минца. Он бежал из Москвы, от забот и славы, от международных конгрессов и торжественных собраний. Он выбрал Великий Гусляр местом постоянного пребывания, потому что из этого города была родом его мама и когда-то в детстве она возила Левушку к родственникам. Минцу запомнилась торжественная просторная тишь этого вольного городка, синева неба и реки, покорно ждущие разрушения церкви и церквушки… Город пребывал в запустении, в немилости у области, но в этом была прелесть тихого увядания, происходившего от отсутствия какой-либо промышленности.

Минц переехал в Великий Гусляр и временно поселился в доме № 16 по Пушкинской улице. Встревоженные его появлением и полные подозрений, городские власти тут же предложили Минцу переехать в трехкомнатную квартиру в Заречной слободе, в новом доме. Но Минц от квартиры отказался, ибо узнал, что лишает жилья очередницу с четырьмя детьми и неблагополучным мужем.

– Мне многого не надо, – сообщил Минц в гордоме. – Две комнатки на первом этаже – мечта одинокого мужчины.

Вскоре Минц завалил обе комнаты книгами, рукописями и научными журналами, которые приходили к нему со всего света. Районный почтовый проверяльщик извелся, пытаясь разобраться в экзотических языках, и в конце концов сдался, пришел к Минцу и попросил того переводить хотя бы названия журналов и книг – для чекистской отчетности. Что Минц и делал. Они выпивали с проверяльщиком по две кружки пива, доставать которое приходилось сотруднику органов.

Для городка от Минца была прямая выгода. Он с удовольствием решал неразрешимые задачи городского быта и пригородного сельского хозяйства. На общественных началах.

Никогда не отказывал Минц и своим соседям по дому. Но тут не все выходило у него удачно.

Порой просьба была связана с неожиданным изобретением, которое приводило к последствиям, никем не предусмотренным. В доме к Минцу относились тепло, но настороженно. И шли к нему за помощью только в крайних случаях.

Так случилось и в тот приятный октябрьский день, когда бабье лето уже отпело, полоса дождей тоже миновала и установилась прохладная, с ночными заморозками, свежая и чистая погода и лишь набегавший из Сибири ветер легонько снимал с деревьев золотые листья и раскладывал их на черных мокрых тротуарах.

В тот день Минц долго гулял по берегу реки, размышляя о путешествии во времени, которое намеревался изобрести, хотя знал, что изобрести его невозможно. Попутно он доказал теорему Ферма, но встретил Удалова, соседа по дому, и забыл гениальное доказательство.

Беседуя о погоде и шахматах, Минц с Удаловым, в то время еще средних лет крепким мужчиной с лысинкой, добродушно окаймленной пшеничными кудряшками, вошли во двор дома и увидели, что за крепким столом для игры в домино томятся в ожидании партнеров Саша Грубин с Василь Васильичем.

– К нам, к нам! – позвал Василь Васильич. – Ты, Христофорыч, козла забивать умеешь?

– Не выношу вида крови, – начал было Минц, но тут же сообразил, что здешний козел не имеет отношения к животному миру, лукаво улыбнулся и закончил фразу: – Простите, вы, очевидно, имели в виду игру?

– Да вы когда-нибудь в домино играли? – спросил Удалов.

– Сам не играл, но видел, как играют другие. И понял, что это несложно.

– Тогда сидайте!

Минц с трудом втиснул тугой живот в щель между столом и скамейкой, достал из портфеля синий козырек на резинке и натянул на лысину, потому что эта часть двора была залита вечерним солнцем.

Минц сидел напротив Удалова и потому должен был играть вместе с ним против Грубина и Василь Васильича. Удалов был этим несколько огорчен, потому что хотя и верил в замечательные научные способности Минца, но в игре предпочитал иметь дело с надежными партнерами.

– Шесть к шести, а два к двум? – спросил Минц, выражая в этих словах всю сущность игры в домино.

– Это так, но в жизни все сложнее, – заметил Грубин и рассказал Минцу о рыбе и дублях.

Минц послушно кивал козырьком. Он был заинтересован.

Разобрали кости. Началась игра. Удалов следил за Минцем во все глаза, потому что понимал – придется всю игру брать на себя. И когда Минц на втором ходу ошибся, Удалов сказал ему не без ехидства:

– Проигравшие лезут под стол. Это вам известно, Лев Христофорович?

– Очень любопытно, – ответил ученый. – Но нам с вами это не грозит.

После четвертого хода Минц надолго задумался. Будь на его месте кто другой, игроки бы такого мыслителя заклевали. Но Минца перебивать не посмели.

Вдруг Минц положил свои кости на стол и сказал:

– Удалов сделает рыбу находящейся у него фишкой с пятью и тремя точками.

Хоть терминологически профессор высказался неправильно, слова его произвели впечатление. Игра была еще в самой середине, и такие предсказания делать было рано.

Удалов поглядел в свои кости. Три-пять у него была.

– Если не верите, давайте доиграем, – сказал Лев Христофорович. – Можно даже с открытыми фишками.

Когда предсказание Минца полностью подтвердилось, он встал из-за стола и сказал:

– Полагаю, что больше меня приглашать не будут. Да я и сам не хотел бы портить вам игру. Понимаете, у меня фантастическая математическая интуиция. А правила домино для человека, знакомого с теорией игр, не представляют трудностей.

Всем стало грустно, тем более что возразить Минцу было нечем. Ясно, что приглашать его более нельзя.

Минц выбрался из-за стола и выпрямился. Освещенная солнцем, его полная фигура производила странное, двойственное впечатление. С одной стороны, он казался толстым человеком. С другой – может, оттого, что головка у него была маленькая, похожая на птичью, – он казался человеком худым…

Тут в ворота вошел старик Ложкин.

Ложкин был на пенсии, но два месяца в году трудился на старом месте. Сейчас истекал первый месяц его пенсионной службы. Ложкин был помят, зол и пропитан пылью.

– И что меня понесло? – пожаловался он соседям. – Сидел бы дома, пенсия, слава богу, нормальная, никто меня за руку не тянет.

– Что у тебя случилось? – спросил Василь Васильич.

– Разучился в городском транспорте ездить в часы пик, – сказал печально Ложкин. Его гвардейские усы поникли, как у Тараса Бульбы. – Все лезут, все толкаются, все злобятся. Совершенно забывают, что я пенсионер и ветеран. На службе никакой радости по поводу моего прихода. Год меня не было, а даже никакого поздравления. Молодежь совершенно обнаглела. Я больше скажу: приду сейчас домой, а Матрена вместо «здравствуйте, обедать садитесь» и так далее начнет меня пилить.

Как будто в ответ на слова Ложкина на втором этаже распахнулось окно и высунулась голова старухи Ложкиной.

– Супостат! – воскликнула она с чувством. – Масло купил?

Ложкин готов был заплакать, и другие мужчины ему сочувствовали. А Минц настолько растрогался, что сказал старику вслед:

– Как освободитесь, зайдите ко мне. Может, что-нибудь мы с вами придумаем.

Вскоре и Минц ушел к себе, а Василь Васильич задумчиво произнес:

– Не стал бы я на месте Ложкина соглашаться на услуги Христофорыча. Сначала вроде бы и выгодно, а потом оборачивается другим концом.

Удалов кивнул, соглашаясь с соседом.

Ложкин сел вместо Минца, и они поиграли еще минут сорок. Потом все пошли по домам, а Ложкин к Минцу.

При виде Ложкина, несмело остановившегося у двери, Минц, который сидел за столом и читал книгу в своей обычной манере – быстро перелистывая страницы и запоминая при этом все написанное до последней запятой, широко улыбнулся.

– Вы не боитесь последствий? – спросил Лев Христофорович.

– Я в жизни через многое прошел, – осторожно заметил Ложкин. Он чуял приближение удачи.

– Отлично! – Из ящика стола Минц вытащил часы «Полет» с одной стрелкой. – Наденьте и пользуйтесь!

– Разъясните! – потребовал Ложкин. Но застегнул на левой руке черный ремешок.

– Все просто, – сказал Минц, которому не терпелось вернуться к чтению. – Сейчас вы надели регулятор окружающего эмоционального фона. Это вовсе не часы, но из соображений безопасности пользователя и удобства в обращении регулятор замаскирован под часы. Если вы начнете поворачивать головку так, чтобы стрелка двигалась вперед, то уровень положительного эмоционального фона будет расти. Если нужда в нем пропадет, поставьте головку часов на исходную позицию – ноль часов. И эмоциональный фон станет нейтральным.

– А я ничего не понимаю! – с вызовом заявил Ложкин. – Я слушаю вашу чепуху и ничего не понимаю.

– Объясняю для вас персонально, – сказал тогда Минц, и Ложкин почувствовал себя умственно отсталым. – Вам надоела человеческая злоба. Вам надоело, что вас не любят. Как только вы переведете стрелку вперед, люди начнут лучше к вам относиться.

– Так просто?

– Так просто. Вы свободны. – Минц сел на стул и открыл книгу.

Ложкин был неглуп. Он тут же повел стрелку направо, и вдруг Минц вскочил со стула, отбросил книжку, раскрыл объятия и воскликнул:

– Ложкин, я тебя люблю! И если ты не хочешь, чтобы я тебя целовал, а мне хочется тебя целовать, немедленно отведи стрелку назад.

Ложкин быстро отвел стрелку назад – ему не хотелось целоваться с профессором Минцем.

– А почему так получается? – спросил Ложкин, потому что был доволен и хотел поговорить. На самом деле плевать ему было на науку.

– Внутри этих часов, – сказал Минц, отходя от Ложкина, – тончайший прибор, который сначала улавливает ваши биотоки, а затем посылает нужной длины волны в мозг окружающих людей. Идите, Ложкин, идите к людям, они вас полюбят. Но будьте осторожны. Любовь – рискованное чувство.

Ложкин ничего не ответил. Ни спасибо, ни прощай. Пока прибор еще не проверен, нечего Минца баловать!

Он поднялся к себе. Жена вязала. Ложкин подошел поближе и сдвинул стрелку на три часа.

– Откуда новые часы? – спросила жена. – У тебя с утра денег не было.

Ложкин двинул стрелку еще на три часа. При таком излучении Минц уже лез целоваться.

– Я тебя спрашиваю! – прикрикнула на него жена.

– Что у тебя на обед, Матильда? – спросил Ложкин.

– Я тебе сорок лет как не Матильда, а Матрена, – огрызнулась жена.

Или прибор никуда не годился, или у жены был сильный иммунитет против Ложкина. Пришлось подвинуть стрелку еще на три часа.

Матрена вздохнула и неожиданно спросила:

– Хочешь, картошечки поджарю?

Ложкин чуть не упал – такого он не слышал от Матрены уже лет пятнадцать.

– Ты чего молчишь, дуралей? – проворчала с нежностью жена. – Сейчас, пока ты лапы моешь, я за сметанкой сбегаю.

Ложкин отмахнулся и, почти уверовав в прибор, поспешил вниз, во двор, где соседи за столом перемешивали костяшки.

Прибор стоял на девяти часах. Но Ложкин не спешил подходить к столу, хотел увеличивать этот самый фон постепенно.

Соседи не заметили Ложкина, они разговаривали между собой.

– Боюсь, – сказал Василь Васильич, – как бы Минц не навредил старику Ложкину.

– Мне даже сходить к нему хочется, – поддержал Василь Васильича Грубин, – предупредить надо Ложкина, чтобы он был осторожнее. Старикан-то хороший.

Это чтобы Грубин о нем доброе слово сказал?.. Такого быть не может. У Ложкина кольнуло в сердце.

– А что, в самом деле славный мужик, – согласился личный неприятель Ложкина Корнелий Удалов. – Я с тобой пойду, может, защищать его придется.

– И меня не забудьте, – сказал Василь Васильич. – Хочется мне пожать мужественную руку нашего соседа.

Они как по команде встали, даже домино не подобрали. И пошли к Ложкину. Но не домой, а к кусту сирени, за которым тот стоял.

Ложкин хотел было отступить, но соседи накинулись на него с объятиями, хлопали по плечам, даже немного помяли от радости. Так что Ложкин с трудом вырвался от них и быстро ушел со двора, надеясь испытать прибор на чужих людях. Ведь соседи в глубине души любят его, хотя обычно стесняются это показать.

Ложкин спешил по улице. Некоторые люди, попавшие в сферу действия часов, начинали его любить и кивали или кричали что-нибудь радостное. Чтобы не пожимать чужих рук, Ложкин отвел стрелку обратно. Стало спокойнее. Любовь имела и недостатки.

На остановке стояла толпа – автобусы в Гусляре ходят редко и нерегулярно. Автобус появился набитый, и Ложкин с трудом в него втиснулся. Все не любили друг друга и ругали правительство и городской транспорт.

Ложкин с трудом перевел стрелку на три часа вперед и приготовился вздохнуть с облегчением. Но ничего из этого не вышло. Вместо того чтобы дать Ложкину воздуха, пассажиры сдвинулись со всех сторон, старались его обнять, пожать ему руку, облобызать… Ложкин решил, что если его не задавят, то он задохнется.

А в такой атмосфере трудно отвечать взаимностью на любовь. И даже становятся неприятны голоса:

– Отойдите, дайте мне поглядеть на нашего героя!

– Ах, какой он красивый, как славно сохранился!

– Пустите меня к нему, я хочу видеть этого человека!

В автобусе возникла страшная давка, Ложкин задыхался, а женщина рядом с ним упала в обморок, но, к сожалению, осталась стоять. А Ложкин, как назло, не мог никак дотянуться до часов «Полет», чтобы отодвинуть стрелку назад.

– Умираю! – прохрипел Ложкин.

– Он умирает! – С этими словами окружающие сдвинулись еще теснее.

Ложкин уж не помнил, как вылез из автобуса, как умудрился, несмотря на возраст, дворами уйти от толпы, и, лишь оказавшись в сквере у Параскевы Пятницы, он опомнился и вернул стрелку назад.

И вовремя, потому что из песочницы стали выскакивать малые дети и с криками: «Наш дедушка приехал!» – бежали к нему.

Отдышавшись на скамейке, Ложкин принялся рассуждать. Он уже понял, что обращаться с человеческой любовью надо осторожно. Оказывается, люди не знают предела своим чувствам, не понимают, что губят любовью невинного прохожего.

Конечно, можно возвратить прибор Минцу, но жалко. Неужели ты, умный человек Ложкин, не догадаешься, как его использовать с выгодой?

И Ложкин почти придумал, как использовать прибор, но тут его попутал бес.

В овощном магазине служит одна кассирша. Ужасно развратное существо. По крайней мере в глазах Ложкина. Он встречал ее на улицах с разными мужчинами, тогда как на Ложкина она внимания не обращала, и это было обидно, ибо при виде ее в Ложкине просыпались желания и даже страсти давно прошедших лет. Ложкин не раз пытался заигрывать с ней, но кассирша отводила карие глаза, являла старому коню свой чеканный толстогубый профиль и черные кудри и делала вид, что не слышит его любезностей.

И вот в тот момент, когда Ложкин уже почти придумал, как использовать прибор, он увидел, что по улице сразу за сквером идет – видно, возвращается со службы – та самая кассирша.

Ложкин вскочил и на прямых, плохо сгибающихся ногах припустил за кассиршей. Услышав шаги, та обернулась и, видно узнав назойливого старика, презрительно поморщилась.

На улице темнело, начали зажигаться окна, вот-вот загорятся фонари, так что кассирша не заметила, как назойливый старик перевел стрелку наручных часов и прибавил скорости.

Но тут ее охватили сомнения.

А почему она убегает от этого товарища? Чем он ей неприятен? Хоть и пожилой, он тем не менее строен и вовсе не толстый. Днем она его заметила у кассы – и лицо было не лишено приятности…

Кассирша обернулась. В свете уходящего дня она поняла, что преследующий ее мужчина настолько ей приятен, что стоит разглядеть его получше. Кассирша притормозила.

Ложкин, не рассчитав скорости, врезался в нее. Высокий упругий бюст принял его, как амортизатор. Все тело кассирши охватила сладкая истома: так вот каков он, ее преследователь!

Ее полные губы отыскали лоб старичка и стали покрывать его жаркими поцелуями.

Редкие прохожие, видевшие эту сцену на плохо освещенной улице, с умилением кидали взгляды на целующуюся пару, уверенные в том, что наблюдают встречу дедушки и внучки после долгой разлуки.