Текст книги "Журнал «Если», 1994 № 09"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Харлан Эллисон,Элджернон Генри Блэквуд,Ларри Нивен,Кирилл Королев,Эллен Кашнер,Елеазар Мелетинский,Анатолий Акимов,Карина Мусаэлян,Наталия Сафронова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Ох, – прохрипел я. – Нет.

– Путешествие окончено, – проговорила королева, держа меня за руки и неотрывно глядя в глаза.

– Дорога вернулась к своему началу.

– Госпожа, – сказал я, – ты навеки останешься моей музыкой.

Только горестно улыбнулась Королева Эльфов.

– Это сейчас ты говоришь так, мой Томас. Но скоро тебя увлечет подлинная жизнь, а эти семь лет окажутся лишь сном, пригрезившимся тебе на Эйлдонском Холме; ты не из тех, кто, вернувшись домой, тоскует и сохнет по прекрасной Эльфийской Стране. Но прежде чем ты уйдешь, мне хотелось бы наградить тебя, Томас.

Я не раз представлял себе этот момент и теперь точно знал, чего просить.

– О прекрасная королева, – сказал я, – лишь об одном прошу, позволь мне взять с собой эльфийского подменыша, ту женщину, которая прислуживала мне.

Но королева только покачала головой.

– Нет, Томас, не бывать этому.

– Госпожа, я готов заботиться о ней, – горячо заговорил я. – Готов смотреть, чтобы она не осталась одна, чтобы не знала нужды и голода…

– Томас, Томас Рифмач… – ответила она мне с неприкрытой болью, – эта женщина не может покинуть Волшебную Страну, как бы ни просил ты об этом. Она с самого детства ела пищу эльфов. Она не сможет вернуться на Землю. – Я молчал растерянно и только горестно смотрел на нее, и она добавила: – Я сама, как сумела, наградила ее за службу. Все оставшиеся годы ей будут сниться только добрые сны. А пробуждение будет встречать ее только заботой и лаской.

– Спасибо, – выдавил я. – О большем я не смею просить.

– Тем не менее ты получишь мой прощальный дар.

С удивлением смотрел я, как королева срывает яблоко с ближайшего дерева.

– Все в порядке, – успокоила она, – ты его заслужил. Семь лет молчания подготовили твой язык к правде, к великой Правде. Прими этот плод, съешь его и обрети уста, не знающие лжи. А за твой дар убитому рыцарю сила моего нынешнего подарка возросла десятикратно.

Я подержал плод в руке. От него шел крепкий запах вина, гвоздики и свежей зелени летнего утра. Да, с земным яблоком его ни за что не спутаешь.

– Неужели ты думал вернуться домой таким же, как ушел?

– Нет, – сказал я. – Я, конечно, не тот, что был.

– А вот я – все та же. – Она небрежным жестом отбросила волосы со лба, словно не хотела мне этого говорить. Но ты будешь меняться, даже когда узнаешь будущее, как знаю его я. Это – твоя природа, так же как неизменность – моя.

Я отступил на шаг от этой печальной красоты и сказал то, на что никогда раньше не осмеливался:

– Вот почему ты не можешь любить меня? Потому что это значит – измениться?

Королева серьезно и печально смотрела на меня.

– Для этого мне незачем меняться, Томас.

Я смотрел на нее во все глаза, не в силах поверить услышанному.

– А теперь делай, что велено, – приказала королева, – бери и ешь.

Я вонзил зубы в сочную белую мякоть. Я не помню, как жевал или глотал, помню только аромат и вкус плода и то, как в руках у меня осталась крошечная сердцевина.

– Ничего не произошло, – сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Хочешь – считай так, – усмехнулась она, – пока у тебя не появится повод убедиться, – и пошла меж деревьев. Я отправился следом и скоро увидел ее белого коня и мою Молли, мирно щиплющих травку на поляне.

Мы скакали бок о бок. Мы вместе миновали голую пустыню и вместе спустились в пещеру, по дну которой течет река, разделяющая миры. На берегу стоял человек. Он смотрел на воду и повернулся к нам, только когда мы приблизились почти вплотную.

Я узнал его.

– Приветствую тебя, Королева Эльфов, – голос его раскатисто прозвучал под сводами пещеры.

– Приветствую тебя, Король Грядущих Лет, – отозвалась она.

– Человек с Земли, – молвил Король, – я рад, что ты возвращаешься. Поклонись от меня солнцу и луне, и зеленому листу, когда снова ступишь в Срединные Земли. Не забывай меня, Рифмач, ибо мы еще встретимся.

– Я не забуду тебя, брат, – ответил я.

Мы оставили его на берегу реки, пересечь которую ему не суждено пока, смертной реки, шептавшей о тепле, старых битвах и старых ранах. Теперь и я слышал их – все песни, что когда-либо пели мужчины и женщины моей родины – слышал и понимал, и забывал их за время этого пути сквозь дни, годы, удары сердца.

Мы пересекли реку, а когда начали подъем, навстречу нам пахнуло холодным воздухом. Я задохнулся от неожиданности, едва узнал его.

То был запах Земли.

Часть третья
МЭГ

 
В зеленый шелк обут был Том,
В зеленый бархат был одет.
И про него в краю родном
Никто не знал семь долгих лет.
 

Не люблю я, когда замечают, что слух у меня уже не тот, но куда же денешься, правда, она правда и есть. Хотя старый человек и по-другому может узнать, что да как. Пес у огня напрягся, уши навострил, но не встревожился и к двери пошел спокойно, так я поняла, что не чужой пришел, еще раньше, чем гость в дверь колотить начал.

Распахиваю я дверь и вижу, на что уж и надеяться перестала: стоит мой Том, Томас Рифмач, жив-здоров и разодет в зеленое, ровно князь какой. И я, дура старая, стою перед ним и плачу.

– Том, – говорю, – Том, а мы уж думали, ты мертвый!

А он молчит, только объятия мне навстречу раскрыл. Я и забыть успела, какой он высокий, щекой к нему прижалась, и пахнет от него травами, каких я за всю жизнь не встречала. Теплый. А сердце стучит часто-часто.

Наконец я из объятий его высвободилась. Но он, все одно, не отпускает меня, за руки держит и рассматривает то так, то эдак. А я на него смотрю, а вид-то у него странный, нездешний, и от роскоши прямо глаза слепит.

– Мэг, – говорит, – какая ж ты красивая!

– А ты все такой же! В холмах сгинул, и ни словечка от тебя за все годы, а теперь подлизываешься, чтоб я тебя, значит, так вот и простила.

Я болтаю себе без умолку, а сама думаю: странный явился, тихий, то ли ошарашенный, то ли изголодавшийся какой. Страшновато: а ну как дух, Врагом насланный. Где был – неведомо, да и вообще ничего не сказал толком. Ну в свое время сам все расскажет. И я решила говорить с ним, как со всяким гостем. Когда б и откуда ни шел – с холмов или из замка – пришел он ко мне, и я уж буду такой, какая есть.

– У нас только овес и остался, вот, если хочешь, можешь помочь месить, тут ты как раз вовремя. Только одежду смени, а то больно хороша она у тебя. Вещи твои старые я сберегла, не все, правда, вон, в дубовом сундуке лежат. Смейся, коли хочешь, только не смогла я с ними расстаться.

– Над чем же смеяться? – это он мне. – Я ведь не сказал, когда вернусь. И не было меня, наверное… довольно долго?

Я прямо похолодела, заслышав такие речи.

– Полных семь лет прошло, сердечко мое, – отвечаю, – семь лет, до денечка, с той поры, как ты ушел в Эйлдонские Холмы и не возвратился больше.

– Полных семь лет, – повторяет он. – А не семь дней, часом? И не семь недель? Она сказала, что выполнит обещание, но она плохо понимает, что такое время… Я все надеялся, что она ошибется.

«Она сказала»! Очень мне не хотелось спрашивать, но куда денешься.

– Том, – говорю, – милый мой, где ж это тебя носило?

Он сжал мои ладони в своих.

– Она сказала, все тамошнее покажется мне сном, а я не мог понять, почему, раз я прожил там столько времени. А как только вернулся, вдохнул запах палых листьев на склонах холмов, увидел тебя и твои руки в морщинах, и стол этот, а в трещины мука набилась… и тамошнее стало ненастоящим, словно его и не было никогда – нет, словно его и быть не могло.

– Может, так оно и есть, – осторожно говорю я. Он всегда был скор на выдумки; а после этих приключений, гляжу, у моего Рифмача мудрость прорезалась, как у настоящего поэта. – Ну, сделанного не воротишь. Иди-ка, садись. По-моему, поесть чего-нибудь тебе не помешает.

Не знаю, что тут смешного, только он расхохотался. Сел, а потом опять как вскочит.

– Дай-ка я сначала сниму эту нелепую одежду.

– Очень даже красивая одежда, – одернула я его, – и на диво тебе к лицу. Погоди, пусть Гэвин на тебя поглядит – то-то глаза вытаращит.

– Ох, слава Богу, – Том мой вздыхает облегченно, – значит, он жив. А я спрашивать боюсь – ты ведь ничего про него не сказала – вдруг, думаю…

– Или ты смотреть разучился? – говорю, а сама подаю ему сыр, овсяные лепешки и яблоки. – Вот же его палка, на виду стоит, и корзинка, значит, он плетет, я-то не умею.

Если бы Гэвина не было, все стало бы по-другому. Томас мог бы вообще вернуться к пустому дому…

– Мэг, – говорит он, – прости меня. Конечно, все было бы по-другому.

– За что простить-то? – отвечаю я сердито. Я не то, что Гэвин, зря ворчать не буду, только кому же понравится, коли его мысли читают. – Чем по пустякам прощения просить, ешь-ка лучше.

Он послушно начал резать яблоко. Изрезал тоненькими ломтиками, а есть не торопится.

Он, наверное, раньше меня услышал, что Гэвин идет. Плечи расправил, крошки с колен смахнул и вообще жевать перестал.

Гэвин идет себе, насвистывает «Не опоздай на свадьбу», это из старых песенок Тома, открывает дверь и мне кричит. А Тома он, значит, пока не видит, глаза у него со света еще не привыкли.

– Мэгги, ты же сама сколько раз говорила, что если одна дома, так запираться будешь.

– Так не одна я сегодня, – отвечаю, а Томас на нас обоих глазами так и зыркает.

– Кто у нас? – Гэвин поворачивается и замирает, как громом пораженный, а потом говорит тихотихо, словно какую зверушку в холмах выслеживает:

– Томас, это ты, паренек?

– Кому же еще быть, – Томас стоит, не шелохнется. Гэвина он всегда побаивался. Муженек мой меж тем поближе подбирается.

– Долгонько же тебя не было – набралось, поди, чего нам порассказать. Знаешь, что мы-то думали…

– Да, – голос у Тома напрягся, – знаю. Мэг мне рассказала. И за это тоже прошу прощения. Я непременно послал бы вам весточку, если б мог.

– Ну годы не слишком плохо с тобой обошлись,

– Гэвин ворчит немножко, сердится, что Томас от рассказа увернулся. Не каждый день воскресают из мертвых; каждому интересно узнать, как это делается. Гэвин повесил плащ сушиться и сел к огню руки отогреть.

– Спасибо, – только и сказал Том и опять принялся за яблоко.

– Женщина, поди? – вроде как между прочим спрашивает Гэвин.

– Да. Женщина.

– Красивая, надо полагать?

– Очень.

– И богатая.

– Точно.

– Чего ж тогда ты от нее ушел?

– Мне домой хотелось, – тихо говорит Том.

– Домой, – повторил Гэвин и вроде помягчал малость. – Она, что же, чужая была?

– Гэвин, – перебила я его, – оставь мальчика в покое. Том, ты вроде хотел переодеться. Пойдем-ка. – Я вынула его вещи из сундука, сунула их ему и выпроводила за дверь.

Гэвин сидит, ему вслед смотрит.

– Так-так, – говорит. – Вот оно как, значит.

Я принялась его уговаривать, быстро и тихо, чтобы Рифмач не слышал.

– Понимаю, миленький, тебе это против шерсти, только дай ему в себя прийти. Ты ж не хуже меня Томаса знаешь. Для него слова – и еда, и питье. Подождем, еще наслушаемся его рассказов.

– Да не в рассказах дело, – грустно отвечает мой Гэвин, – где он шлялся все это время, ты мне скажи?

– Гэвин, – сказала я, сжимая его руку, словно так будет больше веры моим словам, – он говорит, что был в Эльфийской Земле.

– Значит, его дама… – Гэвин задохнулся. И тут же подскочил на месте, даже испугал меня. Со стороны холмов донесся топот копыт. Этим летом в наших краях кое-кому стало мало своей земли, вот они и начали отнимать добро у соседей, нет чтоб своим хозяйством жить.

Мы подошли к двери и смотрели, как эта шайка идет по нашей земле. Том тоже вышел и ждал их, совершенно безоружный.

– Томас, – сказала я, и горло у меня перехватило, – иди-ка ты в дом. Этим людям закон не писан – пусть заберут, что им надо, и уходят.

– Заприте дверь, – говорит нам Том, – и ждите меня внутри.

Но мы остались стоять, где стояли, Гэвин только покрепче свою дубину перехватил.

Вожак осадил коня перед Рифмачом. Огромный такой верзила, средних лет с черной бородой, а за ним – десяток конных, и все вооружены.

– Это еще кто? – спрашивает. – Принц с холмов или герольд чей, а может, и вовсе поэт?

– И то, и другое, и третье, – спокойно так отвечает наш менестрель. – Горе тебе, Блэквел, ибо не пойдет награбленное тебе впрок, и ты умрешь прежде, чем увидишь Карлейль. Младший из сыновей твоих, что сидит сейчас на коленях у няньки, станет главой рода твоего, ибо только его сыновья обретут твое имя.

Вожак позеленел, что головка сыра.

– Тебе бы так, колдун подзаборный! Отвороти от меня свои проклятья.

– Поворачивай коня и поезжай своей дорогой, – говорит ему Томас. – По эту сторону реки ноги твоей больше не будет. Так говорят уста, не знающие лжи.

Вожак поднял руку в кожаной перчатке, вся ватага повернулась и начала подниматься на холм. Рифмач стоял и смотрел, пока они не скрылись с глаз.

Гэвина любопытство одолело, он страсть как чудеса любит, ну и спрашивает мой муженек:

– Чего ж ты нам сразу не сказал, что провидцем стал?

– Я не знал, – с радостным облегчением говорит Томас. – Блэквела я просто узнал, я его видел как-то раз в Роксбурге. Петух да и только!

– А остальное?..

– Остальное – правда. Он ёдет в Карлейль на какую-то встречу; да только конь его упадет и сбросит его раньше, чем он туда доберется.

– «Уста, не знающие лжи», – повторила я его собственные слова. – Ну да ладно! У тебя ведь, поди, дела в этих краях? Погостишь у нас?

– Я… я не знаю.

– Так мы тебе всегда рады, – гудит Гэвин.

Том усмехнулся:

– Спасибо на добром слове.

– Пошли-ка в дом, – заворчала я на них. А ты, Томас, пошел бы переоделся, а то греха не оберешься.

Томас переоделся и стал совсем прежним Томасом. Я свернула его красивый наряд и прибрала на самое дно сундука.

Мы вдвоем занимались хлебами, и вдруг он проговорил:

– Хорошо! – и долго нюхал теплое тесто. – Ты не представляешь, как это хорошо – делать что-нибудь настоящее, когда рядом горит настоящий огонь, а вокруг – настоящие люди.

Время от времени он забывался и начинал напевать. Мы с Гэвином тут же настораживали уши, думая про себя: «Может, это музыка эльфов», да только каждый раз это оказывалось что-то знакомое. А он, заметив наше внимание, тут же замолкал. Только один раз послышалось что-то действительно новое – про девушку, которая переоделась мужчиной и стала слугой короля, и мотив был странный. Когда Том замолчал, Гэвин не выдержал.

– Что это за песню ты сейчас мурлыкал? Новая?

– Наверное, новая. Ее последней я пел… – он не договорил и принялся яростно месить тесто, словно ненароком проболтался.

– Где пел-то? – спросил Гэвин. Таких страданий он отродясь не ведал.

– В зале. Где пришлось петь.

Рифмачу явно не нравились подобные расспросы. Я начинала догадываться, в чем дело, и не очень-то меня радовали эти мысли.

Гэвин зашел с другой стороны.

– А знаешь, тут твой приятель цыган пару раз заходил, все про тебя спрашивал, никак не хотел верить, что мы не знаем, куда ты подевался. Даже грозился власти на нас напустить, – Том улыбнулся. – А когда и это не помогло, предложил нам серебряное кольцо, чтобы мы показали ему твое убежище, а еще лучше – кое-что тебе передали.

– Помочь мы ему ничем не могли, но он все равно оставил кольцо у нас, – объяснила я. – Сказал, что следующей весной заглянет. Только с тех пор прошло четыре года.

Я вымыла руки и пошла к печке – у нас там в закутке кирпича не хватает, вроде как тайник – вытащила тряпицу. Серебро потемнело от времени.

– Мрачнее ада, – проговорил Томас, едва коснувшись его. – Оно – с руки Лилиас Драммонд. В несчастье, в скорбях, беременная четвертым ребенком, думая о том, что Эррол ее не любит, а семья его убила меня, отдавала она это кольцо… – Он стиснул кольцо в кулаке и поднял голову. Лицо у него стало пепельно-серым. – Она мертва.

Я высвободила кольцо у него из пальцев и быстренько убрала с глаз, засунула в карман фартука, и все.

– Ты точно знаешь? – спросила я, лишь бы он ответил что-нибудь и вышел из своего столбняка.

– Конечно, точно. Она умерла родами. Это была девочка. Проклятый Бевис!

– Он же не знал, – сказала я, сама удивляясь тому, что защищаю цыгана. – Он хотел помочь ей.

– Зато теперь знает. Понятно, почему он не возвращался больше – зачем, раз Лилиас умерла? Вы ведь сказали ему, что я пропал, почему же он не поверил? – Томас почти требовал ответа.

– Из-за арфы, – объяснила я. – В первый раз как пришел, он увидел твою арфу. Ну и решил, что ты, значит, неподалеку. А потом пришел второй раз, арфа все еще здесь была, не могли же мы ее продать…

– Да только я-то ему сказал, что продали! – встрял Гэвин. – Но этот разбойник никому на слово не верит…

– Ты – честный человек, – сказала я мужу, – вот он и понял, что ты пытаешься соврать. Да-да, Том, здесь твоя арфа. Я ее завернула, чтобы холод или сырость не попортили.

Я поднялась на чердак и, пока по лестнице лезла, все время ощущала кольцо этой бедной Лилиас Драммонд. Том сначала принял у меня арфу, словно дитя малое, и только потом попридержал лестницу, чтобы мне способней слезать было.

Он осторожно развернул свое сокровище; зажмурился и чуть-чуть подержал арфу на коленях, потом поднял руки и заиграл.

Звук был ужасный: слабые, провисшие струны завыли не в лад. Томас вскочил, как ошпаренный.

– Она расстроилась! – в ярости крикнул он. – Проклятая деревяшка никуда не годится!

– Что ж, у тебя и ключа для настройки при себе нет? – раздумчиво спросил Гэвин.

Глаза у арфиста вспыхнули.

– Конечно, нет! Сколько лет он мне вовсе не нужен был!

У меня аж сердце заболело, когда он начал проклинать арфу, которую раньше так любил.

Он поднял инструмент над головой, словно в арфе была причина всех его бед. Я протянула руку, удерживая его.

Внезапно Томас повернулся и посмотрел в окно на далекие холмы.

– Только не сейчас, – с болью заговорил он. – Зачем же сейчас? – Мы сидели, как ледяные. – Вам, поди, нравится, – заговорил он снова, и в голосе еще звучала ярость. – Или вы ничего не слышите?

– Слышим? Нет, ничего.

– Трубы! Эльфийские трубы! Всадники гонят какую-то добычу. – Он наклонил голову, словно прислушиваясь. – Может, чью-то бедную душу травят.

– Том, милый, – сказала я, поднимаясь, чтобы откинуть с его с лица непослушные волосы, – это же морок. Дай-ка мне арфу и посиди спокойно.

Он только головой качает.

– Тут вы ничем не поможете.

– Запру двери, – с угрюмым видом говорит Гэвин. – Во второй раз они тебя не получат.

– Вы не понимаете… оно все еще со мной. Я ушел, но все такое чужое… О, Мэг, – он вдруг взял мое лицо в ладони, но, по-моему, даже не видел меня, – Мэг, у меня были фонтан и сад, полный цветов… И такие одежды, и лошади, и драгоценности, и огни, каких вы отродясь не видывали…

– Все прошло, – я своими руками прижала его ладони, – все уже прошло. Оставайся с нами.

– Мэг, – он взглянул на нас почти с мольбой, – Гэвин, вы и правда хотите, чтобы я пожил у вас?

Гэвин глядит на меня, а у меня в глазах слезы, вот-вот разревусь, как девчонка.

– Мне всегда хотелось, чтоб ты жил с нами, – сказала я и поняла, что человек, который говорит одну правду, по крайней мере знает, когда и другие ее говорят.

* * *

После ужина Томас час с лишним все арфу настраивал, но играть не стал. Мы даже обрадовались, когда он, наконец, забрал одеяла и улегся спать на свое старое место у огня.

Уже в постели Гэвин мне шепнул:

– Как ты думаешь, он не свихнулся?

Я рассердилась, кулаком его в бок ткнула.

– Вот сам у него и спроси.

Я отвернулась, спать собралась, даже говорить не стала, что Томас на лицо ничуть не изменился. Гэвина этим не проймешь.

На следующее утро Томас куда больше походил на человека. Волосы спутанные, глаза припухшие, щеки явно требуют бритья. Он встал вскорости после меня и побрел к ручью. Вернулся продрогший.

– Иней так и лежит на траве, – говорит он, вытираясь. – Очень красиво. Только почему же здесь так холодно?

– Заморозок, – бросил Гэвин.

– А? – заморгал Томас. – И правда. Послушайте-ка, я хотел сказать, что мне очень стыдно за то, как я вчера…

– За вчера, – сказала я и брякнула на стол перед ним миску с кашей, – ты и так наизвинялся больше, чем за всю прошлую жизнь. Если извинишься еще раз, смотри, окуну в кашу.

– Мне почти тридцать, – говорит он вдруг, не поднимая головы от миски. – Разве не странно?

– Вообще-то, странно, – сухо говорю я. – И что же сохранило твою юношескую красоту?

– Заклять… О черт. Хватит об этом.

– Хватит, – подтвердила я. – Давайте-ка без вопросов.

– Не тревожься, – мрачно говорит он. – Ты ведь тоже не особо изменилась.

Он снова задрожал: отвык от холода, а ведь сейчас только осень. Я подкинула в огонь еще торфа. Надо поискать ему одежду потеплее.

День был пасмурный, в воздухе пахло зимой. Мы втроем все утро возились в доме, Гэвин ткацкий станок налаживал, Томас пытал свою бедную арфу, так что даже мне ее жалко стало, и тут Гэвин откладывает челнок и говорит:

– Вставай-ка, парень. Как раз успеем добраться до «Серебряного Петуха» и к полуночи домой вернуться. Я бы не отказался от глотка чего покрепче, да в хорошей компании.

Два-три раза в год на Гэвина находит желание до таверны прогуляться. Может, и сейчас нашло. Только Том говорит: «Нет, я лучше останусь», да так тихо, я еле разобрала.

– Ты что же, не хочешь послушать, что в мире делается? – гудит Гэвин еще настойчивее. – Ни в жизнь не поверю!

Гэвин уже дверь отпирает.

– Да ты же мужчина, – говорит, – а не сопливый подменыш. Вот и веди себя, как положено.

Оно верно, да только Рифмач, с этим его затуманенным взором и длинными волосами, на эльфа куда больше похож, чем на человека. Он повернулся и в упор посмотрел на Гэвина, стоявшего возле двери.

– Я – провидец, – говорит. – Этих ты куда относишь?

– Тем лучше, – как ни в чем не бывало, отвечает Гэвин. – К людям, которые знают чуток поболе других.

– Только и всего? – переспрашивает Томас и начинает заводиться. – Спроси-ка меня о чем-нибудь. Что с тобой будет, например. И я скажу правду.

– Этого мне ничего не надо. Я про тебя хочу знать, где ты был, с кем и зачем.

Вот оно и случилось. В первый раз с тех пор, как он пришел, мы спросили его напрямик. И, судя по тому, как напряглись у него плечи, мы должны были получить ответ.

– Я был у Королевы Эльфов, Гэвин. Она увезла меня с собой под Холмы, и там я служил ей семь лет, на пиру и в постели. Она обрекла меня на эту службу и на молчание, а потом освободила, наградив даром истинной речи, и вот я здесь, перед вами.

– Здорово, – сопит Гэвин, – а ежели я теперь тебе скажу, что ты врешь?

Томас вскинулся, но заставил себя сдержаться и четко ответил:

– Я рассказал тебе все, как было! Как ты думаешь, не проще ли мне было сочинить для тебя историю позабористей, дуралей ты старый.

Гэвин так и стоит, где стоял, ни на волосок не сдвинулся.

– Выходит, я старый дурак?

– Нет, – помотал головой Том. – Прости меня, Гэвин.

– Да я просто выяснить кое-что хотел, – мягко так говорит мой муженек, подходит поближе и кладет руку Тому на плечо. – Ты и правда мужчина, Томас. Мужчина, который немного вышел из себя. Бывает. Давай-ка выпьем.

И они на пару распечатали лучшее виски, какое в доме было.

– Не знаю, чем это поможет, – сказал Томас, опрокидывая чарку. Его все еще трясло. – Может, я хоть спьяну смогу приврать…

– Приврать ты в любое время сумеешь, – сказала я, очищая стол от муки. – Только волю дай.

– Посмотрим. Может, пообвыкнусь потом.

Только не пообвыкся он ни в этот день, ни на следующий. Каждый случайный вопрос его словно врасплох заставал.

Мы старались держать его поближе к себе и учились понимать заново, а он в это время заново учился понимать мир.

Потихоньку-полегоньку он начал привыкать и к своей здешней арфе. Он еще поругивал ее, но уже ласково. Он даже начал понемногу играть для нас, особенно если мы оба возились в доме, и тогда знакомые мелодии сменялись совсем странными. Казалось, сам он не знает, которые из них – здешние, а которые – из Волшебной Страны. Да ему-то ведь все одно – музыка.

И он ни разу не спросил про Элсбет, словно знал, что не готов объяснить ей все про разлуку, что сначала должен себя найти – да и вообще-то, как и большинство мужчин, когда им случается походя обидеть женщину, малость трусил.

* * *

Был пасмурный осенний день, когда Рифмач отправился побродить по холмам в одиночестве. Конечно, мы с ним выбирались наружу, да и Гэвину он много помогал с овцами, но я ужас как боялась отпускать его одного после того случая в Эйлдонских Холмах. Я даже незаметно обмотала кисточку рябины красной шерстью да сунула ему в карман. Это хорошее средство от фей.

Я считала нитки основы для большого полотна, когда послышался знакомый стук, и я поняла, что скучать не придется. Элсбет знала: мне надо стучать погромче.

Она принесла в подарок пару утиных яиц и прихватила вязанье, явно рассчитывая и на этот раз за работой просплетничать все утро.

– Ну вот, думала, помогу тебе, пока время есть, – говорит она, – но такие станины я никогда заправлять не умела. Вечно у меня нитки путаются, пока считаю.

– Ничего, – говорю, – мне не к спеху. Расскажи лучше, как ты.

Она уселась на лавку и с решительным видом достала вязанье.

– Спасибо, ужасно. Как всегда. Они еще не знают, что я ушла, а когда узнают, так такой вой поднимут, что мы и здесь услышим.

– Тебе, значит, надо поскорей возвращаться, – тихонько говорю я.

– Еще чего! Пусть полают, глядишь, разбойников распугают.

Я пыталась представить, какой она покажется Томасу, семь-то лет спустя. Девическая округлость лица исчезла; она превратилась в женщину, еще хорошенькую, но уже усталую, с обветренной кожей, выступающими скулами и узким, заострившимся подбородком. Руки вечно в трещинах, даже летом. Глаза до сих пор слишком быстрые, а губы уже вытянулись в упрямую ниточку. Копна рыжих волос потемнела, теперь она закручивала их в узел.

– Элсбет, – я наклонилась к ней и положила ладонь на ее тонкое запястье, останавливая мелькание спиц. – Почему бы тебе не вернуться к брату, там с тобой хоть считаться будут?

– Не хочу сидеть на шее у Яана и его выводка. Я ведь тебе еще тогда, четыре года назад, говорила, когда замуж пошла.

– Портишь себе кровь из-за собственной гордыни. Жизнью своей бросаешься…

– Да мне ее и бросить некуда, – спокойно так говорит она. – Мир – скучное место, а жизнь – сплошной тяжелый труд. Что же мне, по-твоему, за солдатами бегать?

Я так и села.

– Да, – говорю, – если уж ты себе в голову чего забрала, тебя никто не своротит.

– Мэг, милая! – улыбается она, только улыбка у нее сухая, холодная. Лучше расскажи мне, как Гэвин, или расскажи сказку, ну хоть что-нибудь расскажи.

– Ага, что хочешь болтай, только советов не давай. Ладно уж. Слушай, мы тут надумали Томову арфу продавать.

Она вздрогнула.

– Нет. Не сделаете вы этого.

– Почему? – В меня словно бес вселился. – Его уж семь лет как нет. Умер, поди, а если жив, так не вернется.

– А ну как вернется все-таки? Арфа же ему понадобится, наверняка понадобится.

– Если он зачем и вернется, так – не за арфой.

– Но она же не ваша, как вы можете ее продавать?

– Ну а чья тогда? – вздохнула я. – По-моему, пусть уж лучше на ней играют. Чего она торчит тут попусту, а ведь когда-то она скрасила столько холодных ночей…

Мне показалось, Элсбет в обморок грохнется. Я видела, как оживает в ней память об этих ночах, поднимается и гаснет, точно костер, в котором слишком много дров.

– Наверное, вы правы, – говорит она и смотрит на свои загубленные работой руки.

– Я сон видела, ночей пять назад. Снилось мне, как он с холмов спустился и пришел к вам, одет весь в зеленое, а при нем – ни арфы, ни других вещей. Я его со спины видела, но это точно он.

Дверь внезапно распахнулась, в комнату ворвался холодный ветер. Мы обе вздрогнули. Могу поклясться, я. не забыла ее запереть, когда Элсбет вошла.

– Мэг! – донесся снаружи голос. – Погляди, что я нашел!

И Томас протискивается в дверь, держа на вытянутых руках Птичье гнездо, а в нем – два голубых яйца, странное дело по осени.

Он осторожно положил гнездо и тут увидел Элсбет. Она вцепилась в вязанье и сидит, не шелохнется. Потом говорит:

– Так ты вернулся.

– Да.

– А мне никто не сказал.

На меня не смотрит, словно меня и нет в комнате, словно весь мир существует только потому, что они в нем живут и смотрят друг на друга, совсем как той ночью, семь лет назад.

– Никто и не знал. Я недавно тут.

– Ты… надолго?

– Не знаю пока.

– Вид у тебя хоть куда, – говорит она, – тебе скитания явно на пользу.

Он тепло улыбнулся,

– Если бы ты знала, как далеко…

– И знать не хочу.

– Элсбет, – говорит он ей, – я должен тебе кое-что сказать.

Она ждет, и я тоже.

– Ты была права. – Он усмехнулся смущенно. – Чудеса есть. Я не очень-то верил, а ты точно знала. Там, в Эльфийской Стране, есть колодец, старый родник посреди зеленого леса. Рядом с этим колодцем стоит чаша. Ни одной птицы не слышно в этом лесу, только…

– Прекрати, – сказала она, не поворачивая головы. – Хватит с меня твоего стихоплетства.

– Хорошо, – покорно сказал он, – в другой раз. Но я столько должен рассказать тебе…

– Ас чего ты взял, – говорит она и принимается за вязанье, – что я хочу тебя слушать? Я замужняя женщина, Томас, у меня теперь нет времени для всякой чепухи.

Он быстро взглянул на нее и побледнел, как смерть. Неспособный кривить душой, он словно забыл, что остальные к этому еще не готовы.

– Когда? Зачем?

– Давным-давно. Женщине положено выходить замуж, Томас. Я нравилась Джеку, а его сиротам нужен был уход.

– Понимаю, – пробормотал он, хотя ничего не понял. Чувства, должно быть, подсказывали ему, что дело нечисто, но он утратил способность оценивать слова и поступки. – Только все равно позволь рассказать тебе, где я провел эти семь лет; это мой долг перед тобой, если хочешь.

– Я и так знаю, где ты был, раз лицо у тебя осталось таким же свежим, а руки нежные, значит, ни дня за семь лет не проработали.

– Элсбет, выслушай же меня! Я был там – очарованный…

Почему-то ему очень хотелось рассказать ей об эльфах, не то что нам с Гэвином.

– Ну, пожалуйста, выслушай. Я так долго ждал – я думал, что во всем свете только ты и поверишь мне. Я думал, ты поймешь.

– Я давно поняла, – отвечает она, – что ты сгинул куда-то на семь лет и словечка нам не сказал, а теперь думаешь уладить все парой красивых фраз. Тебе не приходило в голову, что мы могли и устать от твоей лжи?

Он хрипло рассмеялся-

– Лжи? Я больше не могу лгать. Это тоже эльфийский дар.

– Мне или тебе? То-то славный подарочек! Уж лучше бы ты вернулся с парой семимильных сапог или с сундуком золота. Но ты, видно, решил, что мы – люди простые, с нас и этого хватит. Не стесняйся, Томас, я готова выслушать историю и похлестче, раз уж тебе пришла охота выговориться.

– Про что же хочешь ты услышать? Как пошел погулять на Эйлдонские Холмы, а там красавица на белом коне с серебряными колокольчиками пообещала мне все богатства земные, стоит мне только отправиться с ней, бросив все, что мне дорого? И как я ушел, бросив арфу, оставив девушку, которую называл любимой, подчиняясь безумной прихоти, на которую только поэт и способен? Если ты семь лет помнила меня таким, что же удивительного в твоих нынешних речах.