Текст книги "Это было в Краснодоне"

Автор книги: Ким Костенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Посидев несколько минут за столом и ничего не придумав, Подтынный решил пройтись по кабинетам.

Соседнюю комнату занимал следователь Кулешов. Увидев Подтынного, он обрадованно засуетился, вежливо подвинул стул, быстро затараторил:

– Садитесь, садитесь, пожалуйста! Да-да, мы знаем, Василий Александрович сообщил. Очень приятно, разрешите поздравить вас, так сказать. Я очень рад, поверьте, очень рад!.. А Василий Александрович еще не пришел. Конечно, такая нагрузка, столько работы… – Он перегнулся через стол, перешел на шепот: – Господин Зонс был уже, забрал к себе на допрос оттуда, снизу, там коммунисты… Господин Зонс их сам допрашивает. А нам приказал вот этими заняться. Вы разрешите продолжить?

Кулешов вскочил из-за стола, мелкими шажками подбежал к окну и неожиданно взвизгнул:

– Ты будешь говорить, паршивец?! Я тебя спра-а-шиваю – будешь?

Подтынный посмотрел в угол, куда кричал Кулешов, и увидел там белоголового юношу со связанными руками, в изодранной в клочья рубашке. Он стоял, опершись спиной на шершавую, плохо оштукатуренную стену. Из разбитого носа темным ручейком текла кровь.

Подтынный узнал в нем Анатолия Попова.

– Подумайте только, – изумленно всплеснул руками Кулешов, – целый час бьюсь! И это мой крестник! У-у-у, сталинец!

Он неловко, по-женски хлестнул ладонью по лицу Анатолия.

Подтынный властно отстранил Кулешова, схватил Анатолия за грудь, встряхнул так, что стукнули зубы. Приблизившись к Анатолию, недобро спросил:

– Узнаешь?

Не дожидаясь ответа, стукнул кулаком в висок, носком своего начищенного сапога пнул Анатолия в худой, белевший сквозь разорванную рубаху живот. Анатолий глухо охнул, согнулся, ничком рухнул на пол…

Подтынный долго сек нагайкой Анатолия. Потом передал плеть Кулешову, хладнокровно приказал:

– Продолжай…

Кулешов послушно схватил плеть. Подтынный, одернув гимнастерку, вышел.

Коридор был наполнен смрадным, едким дымом, сизой поволокой стелившимся под потолком. Стоящая здесь старая печь-голландка нещадно дымила. У раскрытой двери в камеру угрюмо сидел молодой полицай, подперев кулаком щеку. Увидев Подтынного, он медленно встал. Из камеры слышался громкий детский плач.

– Почему здесь дети? – удивленно спросил Подтынный.

– Так вот же, в залог взяли, – невесело пояснил полицай. – Кого не поймали, так родителей ихних и с малыми детьми посадили… – И тихо добавил: – Зря… Детишков-то не надо бы…

– Закрой дверь! – сухо бросил Подтынный. Неожиданно донеслось:

– Приведите Иванихину!

Подтынный живо представил себе давнишнюю свою знакомую, сероглазую медсестру, когда-то делавшую ему перевязку. Сейчас будут ее допрашивать. Первым его движением было уйти, укрыться в своем кабинете. Но ему захотелось снова увидеть Иванихину. Он направился к Черенкову.

В кабинете Черенкова, боком к столу, сидела Ульяна Громова. Плоскогрудый Черенков, морща шишковатый лоб и пощипывая короткие – ежиком – усики, хмуро задавал ей вопросы, и она отвечала односложно и сдержанно, не поворачивая головы:

– Кто помогал тебе распространять листовки?

– Никто.

– Назови членов организации?

– Не задавайте лишних вопросов.

– Иванихина присутствовала на ваших собраниях?

– Я такой не знаю.

В голосе Черенкова зазвучала издевка.

– Не знаешь? Сейчас я вас познакомлю…

Повернув голову к появившейся в дверях белокурой худенькой девушке, Черенков отрывисто скомандовал:

– Подойди сюда. Сядь.

Подтынный с удивлением посмотрел на девушку. Он видел ее впервые. Заметив это, Черенков объяснил:

– Их двое. Это младшая, Лилия. Старшую Соликовский вчера сам… – И снова повернулся к девушкам: – Ну, что же вы? Поздоровайтесь.

Девушки взглянули друг на друга, молча отвернулись.

– Напрасно вы отпираетесь, – повысив голос, сказал Черенков. – Все равно…

Он недоговорил, распахнулась дверь, и вошел Соликовский. Он был пьян, сняв френч, пошатываясь, подошел к девушкам.

– Ну-с, красавицы, так кто вам приказывал писать и расклеивать по городу листовки? – Он остановился около Лили Иванихиной. – Говори ты!

Лиля молча пожала плечами. Соликовский круто повернулся к Громовой.

– Ты?!

– Мне никто не приказывал, – спокойно и громко ответила Уля. Выпрямившись, она глянула в глаза Соликовскому: – Это было почетное задание, и я выполняла его с большой радостью.

– Отвечай на вопрос! – взревел Соликовский. Громова еще раз взглянула на него и, так же как Лиля, пожала плечами.

– Я все сказала.

Соликовский ударил ее по лицу.

Побледнев, Уля выпрямилась, гордо откинув голову, заложила руки за спину. Лиля тоже встала.

– А ну… Скидайте свои лохмотья! Быстро! – Соликовский рванул на Громовой юбку, цинично выругавшись. Уля уперлась руками в его грудь, прошептала землистыми губами:

– Не смей!.. Подлец!..

Обхватив Улю, Соликовский валил ее на пол. Повернувшись к полицаям, крикнул:

– Подтынный! И ты, Черенков! Чего стоите?

Соликовский долго сек плетью обнаженные девичьи тела. Девушки сначала глухо стонали, потом затихли.

Соликовский бросил плеть, не спеша натянул френч и закурил. Уходя, сказал Черенкову:

– Продолжай допрос. Секи, пока не дознаешься.

Черенков взял плеть, повертел ее в руках, рассматривая замысловатый узор на короткой рукояти. Подтынный выжидающе смотрел на него. Он уже входил в роль заместителя Соликовского.

– Пускай очнутся, – понял его немой вопрос Черенков.

Они сосредоточенно дымили цигарками.

Послышался слабый стон. Уля Громова, опираясь о стену, с трудом поднялась, неверными движениям рук оправила юбку.

– Очухалась? – подошел к ней Черенков. – Будешь теперь знать, как распускать язык!

Уля с ненавистью посмотрела на него.

– Не для того я боролась с вами, чтобы потом просить у вас прощения! – четко и внятно проговорила она.

– Ты еще пожалеешь об этом! – бледнея от злости, с присвистом выдохнул Черенков.

– Я жалею только об одном – что мало успела сделать!

Весь день Подтынный ходил по кабинетам, и всюду полицаи и жандармы допрашивали арестованных. Их водили на допрос по одному, по двое, целыми группами. В бараке то и дело слышались злобная ругань и свист плетей.

В одной из комнат Захаров с большим знанием дела, выбирая для ударов наиболее уязвимые места, истязал рослого, крепкого, как дубок, паренька. Слабый здоровьем, тщедушный Захаров быстро уставал, часто присаживался, чтобы перевести дыхание. В такие минуты паренек отрывал голову от скамьи, к которой был привязан, смотрел на Захарова своими чистыми, как летнее небо, глазами, спрашивал с мягким украинским выговором:

– Та за шо ж це вы мене, га?

– Молчи, хохлюга! – зло отдувался Захаров. – Вроде ты не знаешь…

– Та, ей-богу, не знаю! – чистосердечно вскрикивал паренек. – Ничого такого не робыв…

– Врешь! В «Молодую гвардию» вступал? Вступал. Листовки расклеивал? Расклеивал. У нас список имеется. И твоя фамилия там значится – Василий Пирожок.

Паренек, незлобиво поругиваясь, крутил могучей, жилистой шеей:

– Тю, черт зна шо! Якыйсь дурень напысав там, а у мэнэ тэпэр шкура трищыть… Вы, дядьку, хоч нэ дуже налягайтэ, бо цэ ж мэни ще довго прийдэться у вас сыдить. Та й сэбэ пожалийтэ – он уже у вас очи рогом лизуть.

Взбешенный Захаров снова хватался за плеть…

Кулешов успел допросить уже более десяти молодогвардейцев. Ни один из них не признался в принадлежности к подпольной организации, не назвал своих товарищей. Кулешов устраивал очные ставки, пробовал уличить допрашиваемых во лжи, задавал провокационные вопросы, заверял, что, назвав своих сообщников, арестованные немедленно получат полную свободу. Ничего не помогло.

Тогда он пошел на хитрость: сочинил фиктивные показания, якобы полученные от подпольщиков, и стал подсовывать их допрашиваемым. Допросив Бориса Главана и ничего не добившись, он через час снова вызвал его к себе, сунул под нос исписанную бумажку:

– Вот ты все скрываешь, от всего отказываешься… А теперь что скажешь? Читай, что здесь написано: «Признаюсь, что вместе с Борисом Главаном участвовал в нападении на лагерь военнопленных. Главан был руководителем группы, я видел, как он убил немецкого часового». Это дружок твой, Толька Попов, рассказал. Прижали его как следует, он и не выдержал, во всем сознался. Вон и подпись его, узнаешь? Видишь, ты их покрываешь, а они тебя с головой продали…

Черный как жук Главан помолчал с минуту, что-то соображая, потом вытаращил блестящие, похожие на сливы глаза:

– Какой дружок? Ничего не понимаю… Я здесь всего четыре месяца живу, почти никого не знаю. Я ж говорил – родился и вырос в Молдавии, в Красной Армии служил переводчиком, а потом попал в окружение и пришел в Краснодон. Ни с кем не успел еще и познакомиться…

– Так-таки и не успел?.. – прошипел Кулешов. – Подумаешь, четыре месяца! А много ли вам надо, чтоб спеться. Ну, давай живо выкладывай – кто еще участвовал в нападении на лагерь?

– Какой лагерь? – снова удивился Главан. – Что вы мне голову морочите?

– Ты мне дурочку не валяй! – вспылил Кулешов. – Будешь говорить или нет? – и повернулся к стоявшим наготове полицаям. – Возьмите его, прочистите еще раз мозги! Может, вспомнит…

Подтынный присутствовал при допросах, всматривался в лица молодогвардейцев, и глухая злоба, душившая его еще в дни безуспешных розысков таинственных подпольщиков, перерастала в лютую, слепую ярость. Его бесило, что так долго дурачившие и пугавшие всю полицию подпольщики оказались в большинстве своем зелеными мальчишками и девчонками и что они и сейчас, попав в лапы полиции, держатся смело и даже дерзко. Он не мог понять, откуда у них столько выдержки и бесстрашия, и это вызывало в нем ярость.

***

– У вас, Подтынный, цепкая память. Но вы почему-то забыли упомянуть, что вскоре после ареста молодогвардейцев вам было присвоено немецкое воинское звание фельдфебеля.

– Вам и это известно… – вырвалось у Подтыиного.

– Мы располагаем всеми данными о вашей деятельности в оккупированном городе, – сухо сказал следователь. – Учтите, в вашем положении самое лучшее – говорить правду, всю правду.

– Да, да, я понимаю…

Помолчав немного, Подтынный снова заговорил:

– Мы делали все возможное, чтобы заставить молодогвардейцев дать показания, но они ни в чем не сознавались. Тем временем Зонсу удалось узнать еще несколько фамилий людей, которых подозревали в принадлежности к подпольной организации. Их всех арестовали. И снова начались допросы.

СНОВА ДОПРОСЫ

Краснодон – городок небольшой. Весть о ночных арестах разнеслась по нему быстрее ветра. Скоро не было в городе человека, который не знал бы о страшном событии.

С утра стягивались к серому бараку угрюмо-молчаливые вереницы людей. Шли родители арестованных в надежде узнать что-нибудь о судьбе своих детей, соседи, знакомые и незнакомые. Толпились на небольшой площади перед бараком, напряженно вслушивались, стараясь уловить каждый шорох, каждый звук, возникавший за слепыми, перечерченными проволокой окнами. Иногда оттуда доносились приглушенные стоны, страшные вопли. Тогда толпа подвигалась ближе к бараку, матери, заламывая руки, бросались к полицаю, хмуро стоявшему у двери.

– Доченька! Доченька моя там… Пустите! То-сенька-а-а!

– Ироды! Душегубы проклятые, что вы делаете!.. Полицай, опасливо косясь на тревожно гудящую толпу, щелкал затвором винтовки:

– Разойдись! Кому сказано – не подходи! Уйди, бабка, не велено подпускать!

– Хоть передачу возьмите! Раздетые они там, в одном белье…

– Ничего, не померзнут, – скалил зубы полицай. – Их там согреют…

Толпа то отступала, то снова тревожно подступала к бараку…

На третьи сутки Соликовский разрешил дежурному полицаю принимать передачи арестованным. Только тогда напряжение немного спало – значит, живы…

Слухи об арестах дошли и до Георгия Стаценко – сына бургомистра. Он учился в школе имени Горького, хорошо знал Олега Кошевого, Ваню Земнухова, Жору Арутюнянца, Василия Левашова, Васю Пирожка, хотя и не дружил с ними – он был на несколько лет старше, потому что дважды оставался на второй год. В 1941 году Георгий был призван в армию, но как только началась война, дезертировал и укрывался под крылышком отца до прихода немцев. В оккупированном городе он слонялся целыми днями по улицам, иногда встречался со своими бывшими соучениками и кое-что знал про их тайные сходки.

Весть об аресте Георгий воспринял как должное: «Доигрались!» Из любопытства он тоже отправился к зданию полиции и по дороге неожиданно столкнулся с Жорой Арутюнянцем.

– Ты еще на воле?

Жора невозмутимо пожал плечами и прошел мимо.

Дома за обедом отец Стаценко рассказывал последние новости:

– Соликовский приходил в горуправу. Говорит, надо новое помещение под тюрьму подобрать – некуда сажать арестованных. Господи, как хорошо, что их всех повыловили! Сколько бы еще бед натворили!..

Георгий фыркнул в тарелку:

– Ну уж всех! Многие еще на воле гуляют…

– Что ты болтаешь! – встревожился отец. – Тебе что-нибудь известно?

– Кое-что… – многозначительно ухмыльнулся Георгий.

Через несколько минут бургомистр сидел в кабинете Зонса и взволнованно говорил:

– Их надо немедленно арестовать… Сын утверждает, что они наверняка состоят в этой банде. Вот посмотрите, кого он подозревает…

Зонс настороженно слушал сбивчивый рассказ бургомистра. Накануне в жандармерии побывала одна из соучениц арестованных молодогвардейцев. Она тоже утверждала, что в подпольной организации состоит более ста человек и полиция арестовала далеко не всех. Правда, сама она не была связана с подпольщиками и поэтому ничего определенного сообщить не могла, а высказывала только свои предположения. Зонс тогда не придал им особого значения. Но вот еще один настораживающий сигнал…

Зонс тут же приказал Соликовскому арестовать всех подозрительных лиц, названных Стаценко. А сам решил еще раз самолично допросить Геннадия Почепцова.

Неслышно, словно тень, проскользнул Почепцов в кабинет начальника жандармерии. Часовой у входа, вооруженные до зубов солдаты, сновавшие по коридорам, чужая, непонятная речь, обрывки которой доносились из-за прикрытых дверей, – все это так угнетающе подействовало на него, что он, войдя в кабинет, готов был броситься в ноги грозному жандармскому начальнику.

Зонс принял его ласково. Усадил рядом с собой, предложил сигарету.

– Ты оказал нам большую услугу, честно признавшись во всем, – начал Зонс. – С твоей помощью мы разгромили гнездо заговорщиков…

Почепцов молчал, поглаживая рукой подрагивающее колено, пытаясь унять дрожь.

– Но ты сказал нам не все, – продолжал Зонс, постепенно повышая голос. – Кое-что ты хотел скрыть от нас… А знаешь, как мы поступаем с теми, кто пытается нас обмануть? О, с такими мы поступаем очень… – он запнулся, подбирая нужное слово, – очень круто!

Почепцов поднял на Зонса глаза, полные беспредельного ужаса. Лицо его сразу посерело, сморщилось, маленький, резко очерченный рот страдальчески задергался.

– Я… я не хотел вас обмануть. Я назвал почти всех…

Зонс резко повернулся.

– Почти? Кого же ты хотел скрыть от нас? Почепцов отвел глаза, едва слышно проговорил:

– Я не сказал сразу, что в штабе состоит еще… Громова Ульяна.

– Гм… Ну, она уже арестована. Как видишь, нам все известно. Припомни, кого еще ты упустил. Назови всех, с кем встречался, кого видел на собраниях. Всех!

Мокрые, слипшиеся ресницы Почепцова растерянно дрогнули. Он назвал всех известных ему членов «Молодой гвардии». Всех, даже Уляшу…

Зонс требовательно и выжидающе смотрел на него. Чувствуя на себе этот сверлящий взгляд, Почепцов стал вспоминать всех, с кем доводилось ему встречаться или просто случайно видеться в те дни, когда он был в подпольной организации.

– На собрании однажды я видел Клаву Ковалеву, из хутора… Земнухов ее приводил.

– Ковалева. Еще кто?

– Еще девушка была, красивая такая, с косами. Фамилии точно не знаю… Кажется, Сопова…

– Отлично. Еще?

– Видел Дадышева, он нерусский, отец у него из Ирана… Витька Лукьянченко там вертелся, Тюленина приятель. Только не знаю, может, он случайно там оказался, больше ни разу с ним не встречался…

Взглядом затравленного зверька Почепцов следил за прыгающим по блокноту карандашом и, боясь остановиться, называл одну за другой фамилии своих сверстников: Виценовский, Григорьев, Загоруйко, Куликов, Субботин…

Он вспомнил, что в Первомайке живет Иван Чернышев, которому он сам однажды рассказал о «Молодой гвардии» и предложил вступить в нее. Чернышев отказался тогда, но Почепцов решил назвать и его.

– Та-ак… – довольно протянул Зонс. – Ну что ж, если еще кого вспомнишь – сообщи немедленно… – И пронизывающе посмотрел на Почепцова.

– Слышал ты такую фамилию – Лю-ти-ков? Он произнес эту фамилию с особым нажимом, делая ударение на каждом слоге.

– На собраниях ее никто не называл?

Почепцов отрицательно покачал головой.

– А ты припомни, припомни хорошенько, – досадливо поморщился Зонс. – Может, кто-нибудь из коммунистов бывал на собраниях? Может, приходили незнакомые? Хорошенько вспомни…

Почепцов снова задумался. Наконец он поднял голову, виновато посмотрел на Зонса:

– Нет, никого не знаю. Вот разве только…

И он рассказал единственный эпизод, который показался ему подозрительным. Однажды – это было в последних числах декабря – он увидел на улице Евгения Мошкова, разговаривавшего с какой-то пожилой незнакомой женщиной. У обоих были озабоченные лица, но когда Почепцов подошел к ним, они вдруг рассмеялись и непринужденно стали говорить о наступающем Новом годе, о вечеринке… Женщина сразу ушла, и Почепцов спросил у Мошкова: «Кто это?» Мошков безразлично махнул рукой: «Да так… знакомая», и сразу перевел разговор на новогодний праздник.

Зонс оживился.

– Женщина, говоришь? Пожилая? Любопытно… Он встал из-за стола, взял в руки карандаш, поиграл им, что-то соображая, вдруг стремительно вышел и через несколько минут втолкнул в кабинет седую женщину в пуховом платке и бостоновом пальто. Левый рукав пальто был наполовину оторван, из прорехи клочьями торчала вата.

Зонс строго взглянул на Почепцова.

– Она?

Почепцов поднял голову и вздрогнул. На него смотрели по-матерински добрые, в лучистых морщинках глаза. Взгляд был серьезный и в то же время ласковый, теплый…

Поспешно отведя глаза в сторону, Почепцов снова низко нагнул голову, едва слышно прошептал:

– Она…

– Ну вот, Соколова, – обрадовался Зонс, – вас опознали на очной ставке и подтвердили, что через вас коммунисты передавали указания штабу молодежной организации. Вы хотите лично удостовериться в этом? Повтори, Почепцов…

Не поднимая глаз, Почепцов повторил свой рассказ.

– Не понимаю, что вас так обрадовало, – спокойно сказала Соколова. – Мошкова я действительно знаю, несколько дней назад встретилась с ним на улице… Ну и что же?

– О, ничего больше! – торопливо заговорил Зонс. – Ничего больше! Теперь нам все ясно. Ты можешь идти, Почепцов… А с вами, Соколова, у нас будет особый разговор. И вы развяжете, наконец, свой язык. Мы вам развяжем его!

Зонс ликовал. Все эти дни он терпеливо, шаг за шагом, изучал работу русских в мастерских. Барон Швейде, которому он, не скупясь на краски, рассказал о тайном заговоре коммунистов, был так напуган, что теперь не только не препятствовал, а даже сам активно участвовал в разоблачении своих бывших «помощников». Вместе с ним Зонс составил схему размещения людей на предприятиях города, обозначил места, где происходили аварии и поломки машин, пометил даты. Он убедился, что все эти «случайные» недоразумения были деталями отлично продуманного общего плана диверсий и массового саботажа.

Они происходили в самых уязвимых местах и в самое критическое время.

Еще до того, как Зонс окончательно убедился в этом, он отдал распоряжение арестовать всех известных жандармерии коммунистов. Так были схвачены бывший председатель райисполкома Степан Григорьевич Яковлев, Налина Георгиевна Соколова, Мария Георгиевна Дымченко, которую три месяца назад «пощадил» майор Гендеман.

Зонс уже подготовил подробный доклад в окружную жандармерию о разоблачении подпольной организации в Краснодоне. Но в картине, нарисованной в докладе, был один пробел: Зонс не знал, каким образом коммунисты руководили операциями молодежной группы. Это была загадка, которую начальник жандармерии долго не мог разрешить. Не доверяя даже полиции, Зонс сам допрашивал арестованных коммунистов, пытаясь выведать этот секрет. Он зверски избивал их, применял все известные ему способы пыток, но не смог вытянуть из них ни слова. Коммунисты молчали. И вот маленький эпизод, рассказанный Почепцовым, помог ему найти ключ к этой загадке…

Зонс начисто переписал доклад, уложил его в конверт и с нарочным отправил в Красный Луч, начальнику окружной жандармерии полковнику Ренатусу.

Снова по городу рыскали отряды полицейских и жандармов. Не дожидаясь темноты, среди бела дня врывались в дома, волокли по улицам избитых, окровавленных парней и девчат. На санях из Ново-Александровки привезли Клаву Ковалеву – хорошенькую пышноволосую девушку с чуть раскосыми глазами. Она лежала в санях, откинув назад голову, испуганно озираясь вокруг. Двое дюжих жандармов протащили за руки почти через весь город пятнадцатилетнего Витю Лукьянченко. Витя кричал, кусался, и жандармы всю дорогу колотили его кулаками по худенькой сухой спине. Усатый конный жандарм поймал на улице Виктора Петрова. Связав ему руки, он прикрепил конец веревки к своему поясу, вскочил в седло и пустил коня вскачь.

По совету Кулешова Подтынный распорядился для всех вновь прибывших арестованных выделить отдельную камеру.

– Сводить вместе их никак нельзя, – рассуждал Кулешов. – Сговорятся между собой. Тогда из них ничего не вытянешь. С теми вон сколько бьемся… А этих надо горяченькими прихватить, прижать как следует – все выложат.

«В самом деле, те, кого схватили сегодня, не знают, как напали на их след. С ходу ошарашить, убедить, что вожаки организации во всем сознались и выдали остальных, – быстро созрел план в голове Подтынного, – не давая опомниться, выведать все…».

Не дожидаясь Соликовского – тот, по-видимому, опять запил, – Подтынный решил немедленно приступить к допросам арестованных. На всякий случай спросил разрешения у жандармского офицера, которому Зонс поручил присутствовать при допросах. Офицер по-русски понимал плохо, переводчика поблизости не оказалось, и Подтынному пришлось изъясняться жестами: кивнув в сторону камер, он энергично замахал кулаками, будто избивал кого-то.

– О, гут, гут! – живо блеснул глазами офицер.

Через минуту Кулешов притащил за ухо шустрого, подвижного, как ртуть, подростка с красными мальчишескими руками и крупной головой, высоко сидящей на тонкой невозмужалой шее. Скривившись от боли, он вертелся вьюном, стараясь высвободить ухо из цепких пальцев Кулешова.

– Попался!

Подтынный окинул взглядом худенькую фигурку.

– Стань вот здесь и быстро отвечай на мои вопросы. Фамилия?

Мальчишка испуганно вытаращил глаза, потирая рукой малиновое ухо.

– Лукьянченко Витя…

– Сколько лет?

– Шестнадцать… в апреле исполнится. А что?

Подтынный ухватил Витю сзади за шею двумя пальцами.

– Слушай, сопляк! Ваши главари сознались во всем и выдали нам всю шайку. Если расскажешь все, что знаешь, сейчас же отпустим на волю. Начнешь врать – тебя убьют как собаку, понял? Отвечай быстро: сколько человек в вашей банде? Кто главный? Где спрятано оружие? Говори!

Изумление Вити было настолько искренним, в синих, широко раскрытых глазах было столько неподдельного ужаса, что Подтынный невольно расслабил пальцы, еще сжимавшие тонкую шею.

Витя повертел головой, будто широкий отложной воротник рубашки вдруг стал ему тесен, испуганно заговорил:

– Какая банда? Какое оружие? Да у меня сроду… Правда, рогатка была… Так я ее еще год назад променял! А оружие… Откуда?..

В разговор вмешался Кулешов.

– Рогатка? Ах ты, щенок! А листовки кто расклеивал? Кто биржу труда поджег? Кто флаги развешивал? Ну?!

Звонко шлепнув ладонью по затылку, он больно крутнул Витю за ухо, ударил коленом в бок.

Но Витя как будто не чувствовал боли. Еще сильнее вытянув шею, смешно шевеля оттопыренными ушами, он даже заикаться стал от недоумения.

– Кто, я? Да вы, вы что?.. Да пусть хоть кто… Да чтоб меня на куски!.. Чтоб глаза мои лопнули!.. Чтоб руки поотпадали!..

Он произносил еще много страшных клятв, а Подтынный смотрел на него исподлобья и терялся в мыслях. «Врет, изворачивается? Да нет, не похоже… Совсем мальчишка, куда ему так ловко… А вдруг притворяется? От этих всего можно ждать. Нет, надо еще припугнуть», – твердо решил он и приказал Кулешову:

– На скамью его! До смерти, пока не сознается…

Нахмурившись, Подтынный сел за стол, ожесточенно задымил сигаретой. Настроение испортилось. Нет, не так-то просто запугать этих мальчишек…

Черт их разберет, может, и правда ничего не знают? Но кто же тогда расклеивал листовки, нападал на немецкую охрану, закладывал мины на дорогах? Хоть бы одного заставить заговорить, найти зацепку… Кулешов неслышно подошел, понимающе заговорил:

– Не огорчайтесь, Василий Дмитриевич. Первый блин, как говорится, всегда комом… Их вон сколько еще – в камерах не продохнуть, кто-нибудь заговорит… Звать следующего?

Подтынный вяло кивнул.

– Зови.

Один за другим входили в кабинет молодые, безусые хлопцы. Становились перед столом, усмехаясь, – или удивленно вскидывая брови, или сердито хмуря лоб, – отвечали коротко, односложно: «Нет, ничего не знаю, первый раз слышу»… Ответы были одни и те же, и Подтынный вскоре перестал задавать вопросы и только коротко приказывал:

– Дадышев? На скамью…

– Гуков? На скамью…

– Бондарев? На скамью…

– Главан? На скамью…

Неожиданно чистый девичий голос заставил его поднять голову:

– Можно?

Так неуместно прозвучал обычный, вежливый вопрос в этой забрызганной кровью комнате, что Подтынный в первую минуту опешил. На пороге, закинув руки назад, стояла невысокая девушка в скромном темном костюме. Ее лицо с правильными, мягкими чертами разрумянилось от мороза. Девушка неторопливо сделала несколько шагов вперед, и только теперь Подтынный заметил, что руки у нее связаны.

– Ковалева Клавдия, – шепнул на ухо Кулешов. – Только привезли…

По виду Клава походила на старшеклассницу. Каштановые, слегка волнистые волосы аккуратно уложены, строгий черный воротник плотно облегает красивую шею. Говорит она, слегка растягивая слова, чуть-чуть картавя. Нет, она не знает, за что ее арестовали. Никакого отношения к подпольной организации она не имеет. Все названные фамилии она слышит впервые. Она живет на хуторе и в городе бывает редко. Знакомых здесь у нее нет…

Подтынный рассеянно слушал ее ровный тихий голос и раздумывал, как поступить дальше. Он чувствовал на себе выжидающий, с заметной ехидцей взгляд Кулешова, украдко косился на бесстрастное лицо жандармского офицера… Короткое колебание– и привычный возглас:

– На скамью!

Кулешов проворно кинулся выполнять приказание. Он уже поднял с пола моток веревки, подвел Клаву к скамье, когда в комнату вошел Соликовский.

Начальник полиции был в отличном расположении духа. Не раздеваясь, он подошел к Кулешову, похлопал его по спине:

– Стараешься, адвокат? Ну-ну… А ведь с тебя причитается! Нашлась твоя краля…

– Какая краля? – не понял Кулешов.

– Э-э, не прикидывайся овечкой, знаем мы вас, интеллигентов! Любку Шевцову помнишь? Это ж ты первый ее заметил, летом тогда приводил. Упустили мы ее тогда, как лопухи… Так вот, поймали ее в Ворошиловграде. Везут сюда… – Он восхищенно покрутил головой. – Нет, что ни говори, а немцы – сила! Все у них организовано, все расписано, как по нотам. Дана команда – разыскать! Раз-два – готово!

– Да, очень культурная нация, – вежливо поддакнул Кулешов.

– А насчет остальных как, Василий Александрович, – спросил Подтынный, – ничего не слышно?

– Найдутся и остальные, – отозвался Соликовский, снимая дубленый полушубок. – От нас не уйдут!

– Ну, как тут у вас? Э-те-те, какая голубка попалась в нашу клетку! Кто такая?

Подтынный коротко рассказал о результатах допроса Ковалевой.

– Ковалева? – переспросил Соликовский. – Никого не знает? Ну, это мы сейчас проверим…

Не спуская глаз с Ковалевой, он постучал кулаком в стенку.

– Черенков! Веди сюда Земнухова!

Ковалева не шелохнулась. Когда Черенков ввел Земнухова, Клава только на миг метнула взгляд к двери и с безразличным видом отвернулась.

Земнухов стоял, устало опершись о дверной косяк. Лицо его было похоже на страшную маску – все в ссадинах, кровоподтеках, на теле, едва прикрытом превратившейся в лохмотья рубахой, зияли, свежие, сочившиеся кровью рубцы.

– Узнаешь? – с издевкой спросил Соликовский, указывая на Клаву.

Земнухов близоруко сощурился:

– Первый раз вижу эту девушку.

– Гм… А ты, Ковалева, что скажешь?

Не поднимая глаз, Клава с чуть заметной дрожью в голосе проговорила:

– Мы с ним не знакомы.

– А ты присмотрись получше… Правда, в нашей парикмахерской ему немного изменили прическу, – съязвил Соликовский.

Клава отрицательно покачала головой.

Соликовский подбежал к девушке, повалил ее на скамью, сорвал с нее одежду… Взяв в руки скрученный вдвое телефонный шнур, он повернулся к Земнухову:

– Я запорю ее, слышишь ты, сучий выродок, задушу ее сейчас своими руками, если ты не скажешь, что знаешь ее!

Даже сквозь багрово-черные синяки и подтеки было видно, как побледнел Земнухов. Он стоял, закусив нижнюю губу, и из губы, змеясь по подбородку, струилась кровь…

Прошла неделя с того дня, как донос Почепцова попал в руки Соликовскому. Несколько десятков юношей и девушек были брошены в камеры полиции.

Гитлеровцы применяли самые жестокие пытки, какие только могли придумать, чтобы заставить их говорить, но они упорно отказывались давать показания. Вечером Соликовского и Подтынного пригласил к себе Зонс. Когда они вошли, Зонс торжественно встал, взял руку под козырек.

– Поздравляю вас с оказанной вам высокой честью, – напыщенно произнес он. – За особые заслуги перед великой Германией господин полковник приказал зачислить вас, господин Соликовский, и вас, господин Подтынный, в ряды непобедимой германской армии с присвоением вам воинского звания фельдфебеля. Официальный приказ получите завтра. Поздравляю вас, господа фельдфебели!

Зонс пожал им руки, а затем, наклонившись вперед, многозначительно шепнул:

– Господин полковник сообщил важную новость. Завтра в Краснодон прибывает специальный отряд гестапо. Германская тайная полиция всерьез заинтересовалась «Молодой гвардией» и сама поведет дальнейшее следствие…

Утром следующего дня огромный, невероятно тучный человек в черном кителе, на левом рукаве которого белела повязка с фашистской свастикой, вошел в кабинет Соликовского и бесцеремонно, не обращая никакого внимания на Соликовского и Подтынного, тщательно оглядел комнату. Легко приподнял и поставил наискось письменный стол, затем подошел к окну, подергал шпингалеты, передвинул на середину комнаты деревянную скамью, диван оттолкнул ногой в дальний угол. Потом, еще раз окинув взглядом комнату, приоткрыл дверь и высоким, женским голосом, никак не вязавшимся с его мощной мешковатой фигурой, крикнул что-то по-немецки.