Текст книги "Это было в Краснодоне"

Автор книги: Ким Костенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Вы хотите знать, являюсь ли я участником подпольной организации? Да, я состою в «Молодой гвардии». Я вступил в нее, чтобы вас бить! Все равно, гады, вы своей смертью не умрете. За нас отомстят!

«Майстер» с любопытством наблюдал, как четверо жандармов пытались свалить Анатолия на пол, чтобы начать пытки, и не могли сдвинуть его с места. Необычайно сильный, он одним движением плеча отшвыривал их от себя, пока подбежавший Соликовский не ударил его наганом в висок.

Подручные «майстера» сделали все, что могли, чтобы сломить Анатолия. Очнувшись после чудовищных пыток, он не позволил полицаям прикоснуться к себе и, поднявшись на ноги, сам вышел из кабинета…

Вот жандармы приволокли молоденькую, хрупкую девушку с ямочками на щеках и тяжелыми русыми косами. «Майстер» лениво спросил:

– Как тфой имя?

– Сопова Анна…

Это были единственные слова, которые услышали гестаповцы от девушки. Ее дважды подвешивали к потолку за косы. В третий раз одна коса оборвалась и девушка упала на пол, истекая кровью. Но она не сказала им ни слова.

Однажды вечером, когда «майстер» уже собирался отправляться на ночлег, двое полицаев втолкнули в кабинет невысокого худого паренька в старом куцем пальтишке. Правая рука его висела плетью, на разодранном рукаве, повыше локтя, медленно расплывалось кровавое пятно.

Перебивая друг друга, полицаи принялись рассказывать что-то своему начальнику. «Майстер» разобрал далеко не все из их объяснений. Но и того, что он понял, было достаточно, чтобы изумиться. Оказывается, этот мальчишка сумел пробраться через линию фронта к своим, вместе с советскими войсками участвовал в боях, был разведчиком, получил ранение и попал в плен, но каким-то чудом сумел бежать.

«Майстер» не верил своим ушам – неужели действительно этот мальчик, почти ребенок, мог совершить то, что не под силу иному взрослому?

– Кто этот мальтшик? – нетерпеливо спросил он Соликовского.

– О, это очень важный преступник! – обрадованно пояснил Соликовский. – Он один из главарей «Молодой гвардии», Сережка Тюленин. Мы давно его искали…

Несколько минут «майстер» молчал, разглядывал Сережку. Затем встал из-за стола, подошел вплотную к нему и, неожиданно улыбнувшись, заговорил:

– Ай-яй-яй, такой кароший мальтшик… Ты сфой мама хочешь идти, да? Мы сейчас отфедет тебя твой мама. Ты сказать, где лежит партизанский финтовка, и пойдешь на свой дом…

Сережка круто вывернулся из-под ладони.

– Иди ты, знаешь…

«Майстер» повернулся к переводчику.

– Что он сказал?

Переводчик оробел – в немецком языке он не нашел слов, которые точно передавали бы смысл сказанного Сережкой.

– Он… он выругался, герр майстер…

«Майстер» сухо сказал Подтынному:

– Вы будет сам спрашивайт этот мальтшик… Ка-рашо спрашивайт. Я буду смотрейт…

Нахохлившись, вобрав голову в плечи, он безучастным, холодным взглядом наблюдал за происходившим.

Сделав большой глоток из стоявшей на столе рюмки, Подтынный шагнул вперед и молча ударил Сережку наотмашь кулаком по лицу. Сережка пошатнулся, но удержался на ногах и прислонился к стене.

Сорвав с него одежду, Подтынный схватил плеть. На худеньких плечах вздулся кровавый рубец, второй, третий…

– Будешь говорить?

Сережка отрицательно покачал головой. Один из полицаев нагнулся к Соликовскому, быстро зашептал что-то на ухо.

– Впустите ее! – коротко бросил Соликовский.

Лукьянов ввел в кабинет невысокую седую женщину. Простенький бумажный платок сполз ей на плечи. Взглянув на окровавленного Сережку, она страшно побледнела.

– Вот, полюбуйся на своего щенка, – усмехнулся Соликовский. – Молчит… Может, ты заставишь его говорить?

Старушка молча смотрела на сына. Один из гестаповцев толкнул ее в спину, занес над нею плеть…

Собрав последние силы, Сережа рванулся к матери, но двое дюжих гитлеровцев прижали его к стене.

– Сволочи! – прошептал он трясущимися губами. – Сволочи!

Сильный удар сапогом свалил его на пол.

– Сыночек, родной! – Обезумев от горя, мать упала на пол, прижалась к ногам Подтынного. – Отпустите его, прошу…

Необычайно звонкий, мальчишеский голос заставил вздрогнуть «майстера»:

– Мама, не надо! Не смей!!!

Медленно, со стоном мать поднялась на ноги, перекрестилась и замерла у стены. Обезумевшими глазами смотрела она, как пытают ее сына.

А Сережка, увидев, что мать поняла его и подчинилась ему, усмехнулся…

Эта страшная улыбка, будто застыла у него на губах. Он усмехался, когда четыре толстые «цыганские» иглы по самое ушко вонзились в его пальцы. Усмехался, когда ему зажали ноги между половинками двери, когда раскаленным добела железным шомполом жгли его ладони, протыкали насквозь рану в плече…

Два часа продолжались пытки. Наконец Подтынный в последний раз спросил:

– Будешь говорить?

Сережка яростно мотнул головой:

– Нет!

«Майстер» медленно поднялся со стула и, ни к кому не обращаясь, угрюмо объявил:

– Завтра всех убивайт… Всех.

Ночь прошла без сна. Тяжелые, безрадостные мысли одолевали Подтынного.

Рано утром за ним пришел Лукьянов.

– Вызывают в полицию, – пробасил он. – Велели побыстрее.

Накинув шинель, Подтынный спросил:

– Что там еще стряслось?

– А я почем знаю? Мне не докладывали… Ночью привели еще троих пацанов. Видать, допрашивать надо.

– А немец где?

– Майстер-то? Нету… С ночи как ушел, так и не появлялся. Соликовский один сейчас управляется.

Соликовский сидел за столом и торопливо писал что-то. Взглянув на вошедшего Подтынного, он озабоченно потер пальцами переносицу.

– Возьми двух человек и отправляйся в комендатуру, – хмуро приказал он. – Надо к вечеру прислать подводы. Поскорее только возвращайся. Работы много…

Во дворе, где размещалась немецкая сельхозкомендатура, было тихо. Подтынный прошелся по опустевшему зданию, в одной из комнат наткнулся на прикорнувшего у печки сторожа. С трудом растолкал его, спросил, где фельдкомендант. Сторож сонно пробубнил:

– Уехали все немцы. Вчера еще погрузились всей командой на машины и уехали. Лошадей тоже всех угнали… Вон все, что осталось, – он указал через окно на двор, где у забора, уныло уткнувшись оглоблями в снег, стояло несколько конных повозок.

Подтынный отправил полицаев в ближайшие полицейские участки, приказав им забрать всех имеющихся лошадей, запрячь их в подводы и немедленно ехать в полицию, а сам поспешил к Соликовскому.

Соликовский долго не мог понять, о чем говорил ему запыхавшийся Подтынный.

– Что? Уехали? Немцы?! К-куда?!

Затем ухватился за телефонную трубку, прерывающимся от волнения голосом прокричал:

– Алло! Алло! С комендантом соедините! Что? Как с каким?! С немецким, майором Гендеманом! Живо!..

Прижавшись ухом к трубке, он напряженно вслушивался и вдруг вздрогнул, услышав спокойный голос, неторопливо произнесший по-немецки какую-то фразу. Недоуменно посмотрев на Подтынного, проговорил в трубку:

– Алло! Это вы, господин майор? – в голосе Соликовского зазвучала неподдельная радость. – Господин майор, я хотел узнать… я хотел спросить… Ночью мы поймали еще троих партизан… Да, из «Молодой гвардии». Как быть с ними? Нет, герр майстер их еще не допрашивал…

Видимо, в том, что говорил Гендеман, было что-то такое, что заставило Соликовского насторожиться. Поспешно пробормотав: «Слушаюсь, господин майор!» – он положил трубку, с минуту помолчал, соображая что-то, потом бросился к Подтынному.

– Где твои подводы? Беги по участкам, немедленно гони лошадей сюда! Нет, не сюда, к моему дому давай… Я там буду. Живее!

Захватив с собой Лукьянова, он почти бегом направился к дому.

Через час Подтынный на взмыленных лошадях подкатил к большой, огороженной высоким колючим забором усадьбе, где жил Соликовский. У распахнутой настежь калитки на груде чемоданов и свертков сидела жена Соликовского, горько всхлипывала, размазывая по лицу краску с ресниц и губную помаду. Лукьянов, тяжело отдуваясь, возился с застрявшим в двери огромным сундуком. Соликовский помогал ему. Увидев Подтынного, он схватил два чемодана, бросил их в пустую подводу, потом повернулся к Лукьянову:

– Бросай, ну его к черту! Помоги лучше здесь… Быстро погрузив все вещи, он торопливо обнял жену, помог ей взобраться на подводу. Сунув вожжи в руки Лукьянову, приказал:

– Жми во весь дух. Адрес жена знает… Да смотри, к вечеру чтобы снова был здесь!

Разгоряченные кони рванули с места, взметая комья грязного снега. Соликовский долго смотрел вслед удаляющейся подводе. Потом, тяжко вздохнув, взял Подтынного за рукав шинели.

– Ну, пойдем…

По дороге в полицию оба молчали. Подтынный с затаенной тревогой посматривал на своего начальника. Он понимал, что немецкий комендант сообщил Соликовскому какие-то чрезвычайно важные новости. Он даже догадывался, о чем шла речь, – растерянность Соликовского, поспешное бегство из города его жены подтверждали эту страшную догадку, – и ждал только, что Соликовский сам расскажет ему обо всем, ведь, он последнее время был довольно откровенен со своим заместителем. Но Соликовский молчал. Уже возле самого барака он негромко сказал:

– Ночью придется тебе съездить в Ровеньки. Отвезешь тех троих… Гендеман приказал. – И вдруг, зло ковырнув сапогом валявшуюся на дороге ледышку, яростно выругался.

Поднимаясь по ступенькам в барак, неожиданно спросил:

– Ночуешь ты где? У своих?

– Ну да, со стариками, за городом, – отозвался Подтынный.

– Советую перебраться поближе. А то еще лучше – устраивайся прямо в полиции, со мной вместе. Всегда под рукой будешь, да и вообще… – он недоговорил и, закашлявшись, потянулся за папиросой.

До самого вечера Соликовский ходил мрачный как туча, нетерпеливо поглядывая на часы.

Когда на белесом от мороза небе засветились первые звезды, вернулся с подводой Лукьянов, Соликовский встретил его на пороге, хмуро спросил:

– Отвез?

Лукьянов молча кивнул головой.

– Хорошо. Лошадей не распрягай. Пусть постоят во дворе.

Возвращаясь к себе в кабинет, Соликовский кивком позвал с собой Подтынного. Когда оба вошли, он закрыл дверь на крючок. Подойдя к столу, резким движением выдвинул ящик, вынул бутылку водки.

– Выпьем! За то, чтоб не последнюю…

Кто-то подергал снаружи дверь. Соликовский неторопливо скинул крючок. В щель просунулась курчавая голова молодого полицая.

– Чего тебе? – недовольно спросил Соликовский…

– В камерах воды нет… Просят пить…

Соликовский посмотрел на ручные часы.

– Потерпят… Немного уже осталось…

– С утра не пили… Очень просят… – шмыгнул носом полицай.

Соликовский нетерпеливо махнул рукой:

– Ну ладно, возьми ведро и сгоняй кого-нибудь из арестованных к колодцу. Пусть напьются перед смертью…

Дверь снова захлопнулась. Было слышно, как полицай, гремя пустым ведром, протопал по коридору, крикнул: «Чернышев, возьми ведро, пойдем!» Скрипнула входная дверь, и снова стало тихо.

Соликовский и Подтынный вернулись к столу. Неожиданно тишину полоснули два выстрела – один за другим. Где-то недалеко испуганный голос прокричал: «Стой! Стой!», за окном пронеслась чья-то темная фигура.

Резко распахнулась дверь. На пороге стоял полицай с перекошенным от испуга лицом. В одной руке он держал винтовку, в другой – ведро с водой. Сквозь дырочку, пробитую пулей, из ведра бойко била прозрачная струйка.

– Убежал… Чернышев… Бросил ведро и убежал. Я стрелял… вот… – полицай поднял повыше простреленное ведро, как бы призывая его в свидетели.

Бешено сверкнув глазами, Соликовский вскочил, грохнул кулаком по столу…

Иван Чернышев был арестован полицией недели две назад вместе с другими комсомольцами, названными Почепцовым в кабинете Зонса. На первом же допросе он признался, что знал о существовании молодежной подпольной организации, был знаком с некоторыми молодогвардейцами, но сам в ней не состоял и никакого участия в ее деятельности не принимал. Позже, попав в лапы «майстера», он под пытками слово в слово повторил свои показания. Зонс устроил ему очную ставку с Почепцовым. Не выдержав прямого и открытого взгляда своего давнишнего знакомого, Почепцов признался Зонсу в том, что назвал Чернышева участником «Молодой гвардии» по ошибке.

Это спасло Чернышева от казни, но не надолго. Полицаи не решились отпустить его домой – он слишком много узнал, сидя в сером бараке. Его продолжали держать под арестом. Теперь, перед бегством из Краснодона, Соликовский принял меры, чтобы уничтожить свидетелей своих деяний в сером бараке. Он распорядился снова арестовать Витю Лукьянченко, которого сам отпустил домой несколько дней назад за отсутствием доказательств его вины. Витя был включен в список обреченных на казнь. Такая же участь ожидала и Чернышева…

Яростно пнув ногой ведро, Соликовский выхватил пистолет. Подскочив к полицаю, рванул его за грудь, поволок к стене.

Чья-то сильная рука легла ему на плечо, скрипучий голос провизжал над ухом:

– Ви отшен много болтайт… Не карашо…

Шеф гестапо небрежно оттолкнул Соликовского в сторону, полицая вышвырнул за дверь.

– Пора делайт конец, – проговорил он, холодно взглянув на Соликовского. – Я хочу смотрейт, как русский партизан умирайт…

Прислонившись спиной к косяку двери, «майстер» молча наблюдал, как полицаи выволокли из камер Нюсю Сопову, Сережу Тюленина, Витю Лукьянченко, скрутили им руки проволокой, бросили в стоявшую во дворе подводу. Затем вышли, шатаясь от слабости, Миша Григорьев, Анатолий Ковалев, Юра Виценовский, Владимир Загоруйко.

Усевшись на передок первой подводы, «майстер» молча ткнул локтем сидевшего рядом жандарма. Тот ухватился за вожжи, взмахнул кнутом. Лошади понеслись вскачь.

В степи возле металлического копра кони остановились. Первая четверка молодогвардейцев выстроилась на краю зияющей пропасти.

С пистолетом в руке «майстер» шагнул вперед. Прямо перед ним стояла Нюся Сопова. Она спокойно, без тени страха смотрела ему в лицо.

– Партизанский сволотшь, – прошипел «майстер», не сводя с нее взгляда, – опускайт сфой го-лофа вниз…

– Что вы этим хотите сказать?

Нюся еще выше вскинула голову и вызывающе посмотрела на гестаповца. Шеф, не целясь, выстрелил…

Вторая подвода с обреченными на казнь стояла чуть поодаль. Сидевшие на ней четверо молодогвардейцев смотрели, как умирают их товарищи. Неожиданно один из них, прыгнув с подводы, навалился на стоявшего рядом Захарова, подмял его под себя, затем, молниеносно вскочив, бросился бежать. Следом за ним прыгнул с подводы еще один…

Сидевший на передке подводы жандарм торопливо снял с плеча винтовку, выстрелил в спину убегающему. Будто споткнувшись, тот рухнул головой в снег. Жандарм снова вскинул винтовку, ловя на мушку едва чернеющую вдали фигуру первого беглеца, дважды нажал на спусковой курок. Прислушался – где-то далеко в степи скрипел снег под ногами бегущего. Жандарм снова выстрелил…

К лежавшему в снегу молодогвардейцу подскочил Соликовский, рывком повернул его на спину, посветил фонарем. Сноп света упал на строгое лицо Миши Григорьева. Пуля попала ему прямо в голову…

Соликовский повернулся к полицаям:

– Второй кто?

– Ковалев… – кряхтя, поднялся с земли Захаров, – по силе узнал. Здоровый, чертяка! И как это ему удалось руки развязать?

– Чего ж вы рты разинули? – накинулся на полицаев Соликовский. – Бегом за ним! Далеко не уйдет…

Подтынный с тремя полицаями кинулся в степь. Недалеко от шурфа, за сложенной из бутового камня сторожкой они наткнулись на валявшееся в снегу пальто Ковалева. Левый рукав пальто был прострелен, весь пропитан кровью. Капли крови виднелись и на снегу, рядом со свежими следами. Следы шли к неглубокой балке, где раскинулись сады шахтного поселка, дальше петляли по огородам и, наконец, потерялись…[4]4
  Бежавший из-под расстрела Анатолий Ковалев некоторое время укрывался в семье краснодонского шахтера Куприянова, затем ушел к дальним родственникам в село Вербовку Запорожской области. Дальнейшая судьба его неизвестна. (Прим. автора.)


[Закрыть]

Когда они возвратились к шурфу, там уже никого не было. Соликовский ждал Подтынного в своем кабинете.

– Ушел? – мрачно спросил он. – Эх, раззявы… Ну, черт с ним. Ты погоди, не раздевайся. В Ровеньки-то ехать забыл? Вот возьми бумагу и отправляйся.

Он протянул небольшой листок. Подтынный пробежал глазами строчки:

«Начальнику Ровеньковской полиции г-ну Орлову. Настоящим передаю под вашу охрану пойманных нами советских партизан: Остапенко Семена, 1927 г. р., Субботина Виктора, 1924 г. р., Огурцова Дмитрия, 1922 г. р. Начальник Краснодонской полиции Соликовский».

– Возьмешь расписку, – продолжал Соликовский. – Да долго там не задерживайся…

Через полчаса подвода увозила из Краснодона в Ровеньки еще трех оставшихся в живых молодогвардейцев.

***

Описав картину казни молодогвардейцев, Подтынный умолк.

– Вы не рассказали еще о последних днях перед бегством из Краснодона, – напомнил следователь. – Какое задание выполняли вы в это время?

Подтынный испытующе взглянул на следователя и снова опустил голову.

– Я не знаю, что вы имеете в виду…

– Я имею в виду последнее ваше преступление, совершенное в Краснодоне, – твердо сказал следователь.

После некоторого раздумья Подтынный нехотя заговорил:

– Когда жандармерия стала готовиться к отступлению, Соликовский убежал из города, возложив свои обязанности на меня. Так я стал начальником полиции. Это было уже в самые последние дни…

В ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Укутавшись в овчинный тулуп, Подтынный дремал. Кони лениво позвякивали постромками, из ноздрей их валил густой пар, оседая инеем на мохнатых спинах.

Под утро мороз усилился. Холод все настойчивее пробирался под шубу. Подтынный долго ежился, пробовал с головой забраться под тулуп, наконец не выдержал, соскочил с подводы.

– Попридержи коней, – приказал кучеру, – разомнусь маленько…

Ухватившись за облучок, он широким шагом зашагал по заснеженной дороге. На подводе, зарывшись головами в ворох гнилой соломы, скорчившись и тесно прижавшись друг к другу, лежали три подростка. Кусок рваной рогожи едва прикрывал их почти голые тела. Из-под рогожи выглядывали чьи-то босые ноги с неестественно побелевшими ступнями. «Обморожены», – отметил про себя Подтынный и встревоженно крикнул кучеру:

– А ну, стой!

Полицай натянул вожжи, сдерживая разгоряченных лошадей. Подтынный сдернул рогожу. Подростки зашевелились, еще теснее прижались друг к другу.

– Живы, – удовлетворенно проговорил Подтынный и снова приказал кучеру: – Трогай!

У самых Ровеньков Подтынный увидел странное зрелище. Длинная цепочка людей, растянувшись поперек огромного летного поля военного аэродрома, деревянными лопатами расчищала снег. В нескольких шагах позади нее шла вторая цепочка – полуголые, раздетые до пояса люди пиджаками, куртками, рубахами подметали площадку, сгребая остатки снега на обочину. Их сопровождала плотная шеренга вооруженных жандармов и полицаев.

Посреди летного поля носился на кауром жеребце всадник в немецкой офицерской шинели и казачьей кубанке. Из-под кубанки выбивались огненно-рыжие вихры. Сурово покрикивая, всадник наезжал на людей, заставляя их шарахаться в сторону, стегал их плетью.

Лицо рыжего показалось Подтынному знакомым. Он подошел поближе, остановился всматриваясь. Всадник тотчас подскочил к нему, грозно насупившись, замахнулся плетью. Неожиданно лицо его расплылось в улыбке, он удивленно хлопнул по колену.

– О, Подтынный! Какими ветрами? Из Краснодона, что ли? – И, не дожидаясь ответа, хвастливо кивнул головой назад: – Здорово придумал, а? Понимаешь, приказано немедленно расчистить аэродром, а метелки – ни одной! Вот выгнал своих арестованных… Прикажу – языком все вылижут, сволочи! У меня в полиции порядок железный – пикнуть не дам!

«У меня в полиции»! Так это и есть тот самый господин Орлов, которому Подтынный должен передать арестованных! Ну, конечно, теперь он его узнал. Орлов, Иван Орлов, бывший деникинский есаул, отсидевший потом десять лет за воровство. Перед войной он работал забойщиком на десятой шахте, а когда пришли оккупанты, устроился в краснодонскую полицию. Там и познакомился с ним Подтынный. Правда, знакомство было мимолетным – Орлов скоро исчез из Краснодона. А теперь, оказывается, он уже выбился в начальники полиции!..

Подтынный обрадованно протянул руку Орлову, как старому знакомому.

– А я как раз к вам, – он небрежным жестом указал на подводу, – везу вот троих. Из «Молодой гвардии»…

– Обожди чуток, вместе поедем. Замерз я тут… – Приподнявшись в седле, Орлов повернулся назад, крикнул:

– Перепечаенко! Остаешься тут за меня. – И, выбравшись на дорогу, поехал мерным шагом позади подводы рядом с Подтынным.

– Так, говоришь, из «Молодой гвардии»? – переспросил он. – Слыхал про такую… Разведчица ихняя у меня сидит. Любка Шевцова… Ну и девка, я тебе скажу! Вот видишь, – перегнувшись в седле, он сунул под нос Подтынному свою плеть – гибкий металлический трос толщиною в палец, оплетенный кожей, – вот этой штукой два раза порол ее так, что кожа лопалась. До полусмерти… Думаешь, созналась? Визжит, кусается, а ни слова… Один раз послал ее на аэродром – в офицерских комнатах полы мыть. Так она воду из ведер на пол повыливала и окна открыла. Мороз прихватил – каток в комнатах, и только! Пришлось офицерам в город идти ночевать, пока оттаяло… Теперь она за жандармерией числится. Вернер, начальник жандармерии, сам ее допрашивает. Из Красного Луча какой-то гауптман приехал, помогает ему. Допытываются, где она радиостанцию спрятала. Чего только они ей не делают – молчит… Вчера вечером Вернер напился – он, знаешь, любит закладывать, – вызвал ее на допрос. Зашла она, а он и потянулся ее обнимать. Как она его по морде шлепнет! У немца и глаза на лоб полезли. «Ну, хорошо, – говорит, – ты еще будешь на коленях просить у меня прощения!» А она хохочет… Говорю тебе – черт, а не девка!

– У нас поговаривают, будто отходить немцы собираются, – осторожно вставил Подтынный.

– Что ты! – воскликнул Орлов. – Наоборот, готовится генеральное наступление. Уж я-то знаю…

Он говорил так убежденно, что Подтынный подумал: «Кто его знает, может, и правда Соликовский зря панику поднял. Орлов-то здесь поближе к немецким штабам, небось уже пронюхал бы…» От этих мыслей ему стало веселее, и он уже охотнее поддерживал разговор.

Подтынный сдал арестованных в полицию. Они так замерзли, что не могли двигаться, и полицаи на руках оттащили их в подвал.

Орлов пригласил Подтынного к себе на завтрак. Тот не отказался – надо было отогреться, да и голод давал о себе знать.

Завтракали в кабинете Орлова. Под полом слышались приглушенные стоны – в подвале находились арестованные. Орлов не обращал на это никакого внимания – видимо, привык, – наливал стопку за стопкой, веселился. Неожиданно снизу отчетливо донеслось: «А ну, подпевайте хором!» – и звонкий девичий голос отчаянно запел частушки:

 
Клейст поехал на Моздок,
Да хреновый был ездок.
Подвела его кобыла,
До могилы дотащила.
 

Орлов сразу нахмурился, отодвинул тарелку, порывисто встал.

– Опять она, Любка. Ну до чего живуча! Вчера с допроса без памяти унесли… – И, выглянув за дверь, крикнул сердито:

– Молдованов! Спустись-ка вниз, прими меры!

Через минуту внизу послышалась злобная ругань, глухие удары.

Отогревшись, Подтынный собрался возвращаться в Краснодон. Захмелевший Орлов не отпускал его, уговаривал остаться на ночь. Они стояли на пороге в обнимку, похлопывая друг друга по плечам. Вдруг хлопнула калитка, и группа полицаев ввалилась во двор, тесным кольцом окружила едва державшегося на ногах невысокого юношу. Он был весь окровавленный, в одном белье.

Один из полицаев, ухватив юношу за руку, потянул его к Орлову, восторженно вопя:

– Видел, кого привели, Иван Андреевич? Кошевой!..

Оттолкнув Подтынного, Орлов прыгнул с порога через ступеньки, наклонился к юноше:

– Ты – Олег Кошевой?!

Тот утвердительно кивнул головой.

– В камеру его! – распорядился Орлов. – Перепечаенко, беги к Вернеру, доложи! А ты, – он повернулся к полицаю, – пойдем ко мне, расскажешь.

Он торопливо повел полицая к себе в кабинет. Заинтересовавшийся Подтынный пошел следом.

– В Боково-Антраците он укрывался. У деда Крупеника, – принялся рассказывать полицай. – А дед не будь дурак – прибежал ночью в полицейскую будку на разъезде и все рассказал.[5]5
  Бывший кулак, предатель Крупеник расстрелян по приговору народного суда. (Прим. автора.)


[Закрыть]

Кинулись мы вшестером, окружили дом. Еще отстреливался, гаденыш, Лавриенко руку прострелил. Помяли мы его здорово, когда накрыли… Привели в будку, обыскали. Револьвер вот у него нашли и это – в пиджаке за подкладку было зашито…

Он положил на стол небольшую самодельную печать и две маленькие картонные книжечки. Типографским шрифтом на них было написано: «Временное удостоверение члена ВЛКСМ». Книжечки были не заполнены.

– Так, ну, все ясно, – удовлетворенно хмыкнул Орлов, рассматривая «трофеи».

В комнату зашло еще несколько жандармов. Невзрачный человечек с рябоватым лицом, в штатском мешковатом костюме, нагнулся к Орлову, что-то шепнул. Орлов засуетился, подбежал к Подтынному.

– Личный переводчик Вернера, – кивнул он в сторону рябого. – Говорит, сам Вернер сейчас придет. Допрашивать… Ну, ты что, ехать собрался? Давай, а то, сам понимаешь, некогда… Тут сейчас такое начнется!..

Прошла неделя с тех пор, как Соликовский и Подтынный поселились в сером бараке. Каждую минуту они ждали команды покинуть город. Круглые сутки во дворе полиции стояли две пароконные повозки, готовые в любой миг унести их подальше на запад. Соликовский то и дело под разными предлогами звонил в жандармерию, чтобы удостовериться, что хозяева его еще здесь и о нем не забыли.

И вот однажды в серый барак, пришел неизвестный мужчина – поджарый, в коротком пальто и фетровой шляпе, со стеком в руке. Небрежно прикоснувшись стеком к плечу проходившего по коридору Подтынного, он на чистом русском языке с едва приметным акцентом произнес:

– Мне нужен господин Соликовский. Закрывшись в кабинете, он просидел наедине с Соликовским около часа. Подтынный ждал в соседней комнате, жадно прислушиваясь к тому, что происходит за стеной, но ничего не смог разобрать. Когда неизвестный вышел, Подтынный бросился к своему начальнику.

Никогда еще не видел он Соликовского таким жалким и напуганным.

– Что случилось? – встрёвоженно спросил Подтынный.

Соликовский не ответил. Он подбежал к окну, удостоверился, что повозки стоят на месте, затем отрывисто приказал:

– Закрой дверь! Живо!

Подтынный поспешил накинуть крючок, дважды повернул ключ в двери. Тем временем Соликовский вынул все ящики из письменного стола, вытряхнул из них бумаги прямо на пол. Потом, не разбирая, ухватил обеими руками кипу бумаг, протянул их Подтынному:

– В печку! Кидай все подряд. Скорее! Подтынный растерянно смотрел на бумаги.

– Ну, чего уставился! – прикрикнул на него Соликовский. – Приказано все уничтожить – ясно теперь тебе? Этот хлыщ из германской контрразведки. Через день-два красные будут здесь!..

Они вдвоем лихорадочно кидали в огонь многочисленные директивы из горуправы, ведомости на выдачу жалованья полицаям, списки арестованных, протоколы допросов…

В руки Подтынному попалась желтая картонная папка с черными тесемками. Аккуратным почерком Кулешова на обложке было выведено: «Дело о «Молодой гвардии». Подтынный раскрыл ее – в папке сиротливо белел единственный листок – донос Почепцова.

Подтынный положил папку на кучу пепла и смотрел, как синие язычки пламени подбирались к белеющему листку и он медленно, будто нехотя, свернулся в трубку и вдруг вспыхнул, выстрелив вверх тоненькой струйкой дыма…

Покончив с бумагами, Соликовский торопливо оделся, нахлобучил на лоб мохнатую папаху с красным верхом. Сунув влажную руку Подтынному, вскочил в повозку, скороговоркой пробормотал:

– В Дьяково смотаюсь… Жинку надо найти. Ты тут… побудь за меня! Я скоро… С Зонсом держи связь в случае чего… А я… я скоро… – И уже на ходу, пересиливая грохот рванувшейся с места подводы, докончил: – …верну-у-усь!..

Первым желанием Подтынного было броситься в другую повозку, помчаться следом за Соликовским. Дикий страх овладел им. Он уже подбежал к беспокойно всхрапывающим лошадям, отвязал поводья… Но, пересилив себя, остановился. Бежать самому, без разрешения немецкого командования? Но куда? Ведь они все равно разыщут его и не простят двойного предательства. Нет, его судьба теперь целиком в руках Гендемана и Зонса. Ему нельзя отрываться от них…

Подойдя к телефону, Подтынный попросил соединить его с Зонсом и, стараясь говорить спокойно, доложил:

– Господин гауптвахтмейстер? Говорит фельдфебель Подтынный. Бывший начальник полиции Соликовский только что бежал из города, передав мне свои полномочия. Жду ваших распоряжений…

В это же время в отдельной комнате городского ресторана, отведенной для особо почетных гостей, шел деловой разговор. Поджарый немец, небрежно постукивая кончиком стека по ножке стола, говорил сидевшему напротив него благообразному человечку с лицом скопца:

– Мы давно следим за вами, господин Кулешов. В нашем управлении заведена специальная папка на ваше имя. О, там есть очень любопытные документы! Уверен, что большевики дорого дали бы, чтобы завладеть ею… Но вы нам нужны. Поэтому большевики не получат эту папку… Надеюсь, вы догадываетесь, что это по нашему требованию вас освободили от работы в полиции? Мы позаботились о том, чтобы весь город узнал: немцы вам не доверяют! Вам нечего бояться большевиков, господин Кулешов. Они вас не тронут…

Кулешов подавленно молчал. Наполненная до краев рюмка, которую он держал обеими руками, предательски дрожала.

– Я хочу уйти с вами, – наконец проговорил он.

– Чепуха! – Немец сердито швырнул салфетку. – Вы нужны нам здесь. Постарайтесь запомнить все, что я вам скажу, Кулешов. Когда в город вступят большевики, вы выйдете их встречать. Вы будете кричать на всех перекрестках о зверствах, которые чинили немцы, обо всем, что вы видели, когда вас насильно заставили работать в полиции. Говорите всю правду – тогда вам поверят… Мы дадим вам знать, когда вы нам понадобитесь. Не предпринимайте ничего сами, чтобы не вызвать подозрений. Вам ясно? Всего хорошего, господин Кулешов!

Через несколько минут за тем же столиком сидел Василий Громов.

– Начальник полиции рекомендовал вас как человека, преданного великой Германии, – говорил ему представитель немецкой контрразведки. – Мы ценим ваши заслуги, господин Громов, и верим вам. Поэтому мы обращаемся к вам с небольшой просьбой.

Громов насторожился.

– В целях выравнивания линии фронта германская армия совершает некоторую переброску своих войск. Через несколько дней, может быть, даже завтра, немецкие войска уйдут из Краснодона. Вы останетесь здесь, вам придется выполнять некоторые наши поручения… О, не беспокойтесь, – предостерегающе поднял он руку, заметив, что Громов пытается что-то сказать, – за каждое выполненное поручение вы получите соответствующую плату. И в виде аванса прошу вас принять вот это…

Он небрежным жестом выбросил на стол несколько пачек бумажных денег, выпущенных в Германии специально для обращения в оккупированной зоне.

– Но когда придут большевики… – робко возразил Громов.

– О, они придут ненадолго! Я уже говорил вам, что германская армия совершает гениальный маневр. Мы отходим для того, чтобы нанести последний сокрушительный удар по врагу, выйти за Волгу и навсегда покончить с Советами! И тогда мы окончательно расплатимся с вами, господин Громов…