Текст книги "Это было в Краснодоне"

Автор книги: Ким Костенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

ПРЕДАТЕЛЬ

В пакете, который немецкий жандарм принес Соликовскому, был всего один листок. Маленький листок из школьной тетради с неровными рваными краями. Расплывчатые, наспех написанные строчки разбегались по нему волнистыми, гнутыми линиями:

Заявление

начальнику шахты 1-бис

господину Жукову

В Краснодоне организована подпольная комсомольская организация «Молодая гвардия», в которую я вступил активным членом. Прошу в свободное время зайти ко мне на квартиру, и я все подробно расскажу. Мой адрес: ул. Чкалова, № 12, ход 1-й, квартира Громова Василия Григорьевича.

20 декабря 1942 года

Почепцов Геннадий.

– Господин гауптвахтмейстер приказал немедленно заняться этим, – сказал жандарм, вручая пакет.

Соликовский читал и не верил своим глазам. Лицо его покрылось густыми багровыми пятнами, ладони рук вспотели…

Несколько раз он нетерпеливо выглядывал в коридор, спрашивал, не пришел ли Давыдов, выбегал даже на улицу. «Самому надо было пойти, – мысленно ругал он себя, – этот бирюк пока доплетется… Неужели упустим?»

Когда в кабинет вошел юноша с бледным, нервным лицам и безвольно опущенными руками, Соликовский обрадованно бросился к нему:

– Ты Почепцов?

Тот кивнул.

– Твое? – Соликовский указал на стол, где лежало заявление.

Почепцов снова кивнул.

– Ну, выкладывай все. Быстро! И смотри мне… – Соликовский взял со стола ременную плеть, поднес ее к самому лицу Почепцова.

– Нюхал?

Почепцов отшатнулся, на лбу его выступила испарина.

– Сейчас… Сейчас я все расскажу. Я не виноват! Я ничего не делал… Я только так вступил, просто так… – шаря непослушными руками по карманам, забормотал он. – Я все расскажу. Это они все делали! Они все… Вот…

Вынув из кармана скомканную бумажку, он поспешно протянул ее Соликовскому.

– Вот тут… Тут все записаны… Третьякевич, Кошевой, Туркенич, Шевцова, Тюленин, Левашов… Все! А вот тут первомайская группа, у них Попов главный… Я вам все расскажу… У них и оружие спрятано. Я вам их склад покажу, я видел…

Через час Соликовский знал все.

Вызвав к себе Захарова и Подтынного, он отдал им списки, составленные Почепцовым, приказал:

– Сегодня же ночью арестовать! Всех!

В сером бараке тревожно захлопали двери, коридор наполнился гулким топотом кованых сапог. Патрульные отряды полицейских спешно отправлялись в город.

Окинув взглядом съежившуюся, дрожащую фигуру Почепцова, Соликовский усмехнулся:

– Можешь идти домой. Батьке привет передай. Только никуда не отлучайся. Еще понадобишься…

Почепцов испуганно затряс головой.

– Н-нет, домой мне нельзя… Они… Они меня…

– Ладно, – усмехнулся Соликовский. – Переночуешь в камере. А завтра тебе некого будет бояться…

В пустой темной камере Почепцов присел на холодный земляной пол, уткнув голову в колени. Спутанные, лихорадочные мысли беспорядочно замелькали в воспаленном мозгу. Будто в калейдоскопе, завертелись перед глазами, поплыли в розовом туманном мареве какие-то фантастические видения…

Откуда-то из мрака выплыло печальное женское лицо. Ласковые, грустные, давно поблекшие глаза, вокруг губ – мелкие частые складки. Губы чуть заметно шевелятся, шепчут: «Жалкий ты мой, единственный…» Мать. Она еще ничего не знает, ждет дома сына, как всегда, скорбно подперев кулаком щеку, думая какую-то свою невеселую вечную думу…

Вдруг настойчивый скрипучий голос прошипел над ухом: «Пока не поздно, сообщи кому следует все… Немцы щедро заплатят. Проси корову, а может, и дом подарят…» Маленькие глазки воровато бегают по сторонам, на худой длинной шее жалко бьется острый кадык… А как отчим испугался, когда увидел на столе немецкие сигареты! Он все время допытывался: с кем ходишь, чем занимаешься? И всегда радовался, когда Геннадий приносил домой найденную в степи вещь – солдатский ремень, противогаз, зажигалку… А тут испугался…

Уляша… Когда она злится, у нее сразу белеет кончик носа и руки быстро-быстро начинают перебирать свисающие на грудь косы. «Ты, Геннадий, просто хотел соригинальничать. Какой же Печорин герой? Он эгоист и думал только о себе, а на окружающих ему наплевать. И ты такой же Печорин…» После того памятного сочинения на тему «Твой любимый герой» его все в школе стали называть Печориным. И Димка Фомин, друг, тоже после этого фыркал: «Тоже мне нашел героя… Ну, я понимаю, Чапаев, Суворов, Чкалов… А то – Печорин!» Сейчас к Димке уже, наверное, пришли… А Уляшу он все-таки не выдал. Не мог, не поднялась рука написать ее фамилию…

Внезапно бешеная пляска мыслей и воспоминаний разом оборвалась, и Геннадий представил себе яркую картину: в маленькой комнатке с плотно занавешенными окнами сидят его сверстники, товарищи по школе, и Виктор Третьякевич, строгий, необыкновенно серьезный, смотрит прямо ему в глаза: «Повторяй за мной: «И если я нарушу эту священную клятву… то пусть меня покарает суровая рука моих товарищей…» Словно эхо, торжественно звучат десятки голосов: «Пусть покарает!»

…Почепцов зябко поежился. Прижавшись к сырой, шершавой стене, он в страхе закрыл глаза…

Так прошло несколько часов. Неожиданно скрипнула дверь камеры, и в квадратном, слабо освещенном проеме показалась приземистая фигура Димки Фомина. Кто– то толкнул его в спину: «Располагайся!» – и дверь снова захлопнулась.

Привыкшие к темноте глаза Почепцова хорошо различали, как Фомин, вытянув перед собой руки, сделал несколько осторожных шагов, остановился, прислушиваясь, потом, повернув голову в сторону Почепцова, шепотом спросил:

– Есть тут кто?

Почепцов промолчал, теснее прижался к стене. Димка наугад двинулся вперед, споткнувшись о вытянутые ноги Почепцова, присел на корточки, ощупал руками его грудь, шею, лицо.

– Кто, кто здесь? – И вдруг изумленно воскликнул: – Генка, ты?!

В ответ послышалось что-то неопределенное.

– Значит, тоже? – не то обрадованно, не то огорченно воскликнул Фомин. – Били? Как же они дознались? Неужели хлопцы?.. Нет… Не такие наши хлопцы… Верно, Генка? А? Ты что молчишь?

Димкина рука снова скользнула по лицу Почепцова.

– Дрожишь весь… Замерз? Боишься? Не трусь… – Димка подвинулся поближе, зашептал: – Слышь, Генка, наши вот-вот уже здесь будут. Мы позавчера собирались у Попова… Я бегал за тобой, мать сказала – ушел ты. И вчера тебя не видно было… Ты где пропадал, а? Да что ж ты молчишь? Заболел, что ли? Дрожишь весь, а лицо горячее. Ну-ка на вот, укройся.

Димка стянул с себя ватную стеганую телогрейку, пропитанную запахом мазута – прошлым летом он работал трактористом в пригородном совхозе, – и накрыл Почепцова.

…Эх, Димка, Димка! Если бы ты знал, каким подлым трусом, слабодушным щенком оказался этот дрожащий хлюпик, когда-то называвшийся твоим другом!

Да, они были друзьями – крутолобый, плотный, как орешек, Демьян Фомин и болезненно-бледный, словно выросшее в подвале растение, Геннадий Почепцов. Трудно сказать, что их сдружило. Может быть, стихи – Димка очень любил их, а Геннадий слыл в школе признанным поэтом и на литературных вечерах иногда читал глухим голосом свои произведения. А может, Димке просто жаль было этого нелюдимого тихоню, и он решил взять его под свое покровительство: зная лихую Димкину натуру, никто не отважился бы обидеть Геннадия…

У Геннадия трудно сложилась жизнь. Шести лет он остался без отца. Мать, малограмотная, тихая женщина, тянулась изо всех сил, лишь бы ее единственный сын ни в чем не знал нужды. Пожалуй, только ради него вышла она вторично замуж за желчного, скупого до крайности Василия Громова: «Какой ни есть, а все отец будет». Влияние отчима сказалось на Геннадии – у него рано появился вкус к деньгам, рос он дичком, никому не доверяясь, ни во что не веря…

Когда фашисты подошли к Краснодону, Геннадий заканчивал девятый класс. В городе не хватало транспорта для эвакуации, и старшеклассники решили пешком пробираться на восток.

Перед уходом Димка забежал к приятелю:

– А ты что же не собираешься?

– Я еще не решил… Отца жду…

– Что ты? А если отец останется – ты тоже, с фашистами?!

Геннадий неопределенно пожал плечами.

Димка ушел, а Геннадий остался в городе. Но через полмесяца они встретились снова: фашистские войска прорвались в тыл и отрезали дорогу на восток.

Потом они виделись редко – Димка пропадал где-то в городе, у него там завелись новые знакомые. И вдруг однажды он сам пришел к Геннадию:

– Пойдем в Деревечки – я там кукурузное поле видел, наломаем кочанов…

Когда они зашли в глубь кукурузного поля, Димка потянул Геннадия за руку:

– Присядем, есть разговор…

Туманно, не называя фамилий, он рассказал, что в городе есть ребята, которые поклялись бить фашистов, и они уже кое-что сделали, а сейчас они готовятся к еще более решительным действиям.

– Хотел бы ты быть с ними? – посмотрел он в упор на Геннадия.

Тот утвердительно кивнул.

На следующий день Фомин свел его с Анатолием Поповым, и они втроем пошли в городской парк. Там на усыпанных опавшими листьями скамейках сидели ребята, среди которых Геннадий увидел немало своих знакомых. Они говорили о том, кто и где сегодня ночью расклеит антифашистские листовки. Это было очередное собрание молодогвардейцев. Проводил его Виктор Третьякевич. Геннадий знал его немного. Виктор был когда-то комсоргом школы имени Ворошилова и по комсомольским делам приходил иногда в Первомайку.

Так Почепцов вошел в подпольную организацию. На первых порах ему не давали никаких поручений. Он просто ходил на собрания и постепенно узнал всех членов штаба: Кошевого, Туркенича, Шевцову, Левашова. Геннадий искренне восхищался их мужеством, беззаветной храбростью и в душе хотел походить на них.

Но у него оказалась подленькая, трусливая душонка. Как только первомайская группа, в которую он входил, перешла к активным действиям против фашистов, Почепцов испугался. Смелые действия молодогвардейцев привлекли к Первомайке особое внимание немецкой жандармерии. В поселке начались повальные обыски, гитлеровцы бросили все силы на розыски отважных подпольщиков, и Геннадию каждую ночь чудилось, что сейчас за ним придут.

Страх словно прожорливый червь. Закравшись в душу, он гложет ее все дальше и дальше.

Скоро Геннадий думал только об одном – как отойти от подпольщиков, порвать с ними. Признаться товарищам в своей трусости он не решался и в то же время не мог, боялся оставаться с ними.

Узнав о том, что Олег Кошевой решил создать партизанский отряд «Молот» и отправить его под Каменск, Почепцов подумал: «Вот лучший выход. Вступить в отряд, уйти из города, а там… Там видно будет…»

После некоторых раздумий его взяли в отряд, но решили предварительно проверить на деле: он должен был вместе с группой молодогвардейцев участвовать в налете на немецкую автомашину с новогодними подарками.

Ночью, перетаскивая тяжелые мешки в клуб имени Горького, Почепцов не удержался от искушения: потихоньку от товарищей он переложил несколько пачек сигарет из мешка в свой карман.

На следующий день Геннадий сидел в своей комнате, пуская в потолок кольца дыма. Вошел отчим, потирая руки, потянулся к Геннадию прикурить. Взгляд его остановился на распечатанной пачке немецких сигарет «Люкс». Громов отпрянул назад.

– Ты… Откуда у тебя эти сигареты?

– Друзья дали.

– Друзья?! Мошков, Третьякевич и Земнухов?! Ты знаешь, что они арестованы?

Это был удар, который окончательно сразил Геннадия. Они уже арестованы! Сейчас придут и за ним!

Дрожа, обливаясь слезами, Геннадий тут же во всем признался отчиму. Он рассказал, что состоит в организации, которая распространяла листовки, вывешивала красные флаги, подожгла биржу труда… Прижавшись лицом к пиджаку своего отчима, он плакал навзрыд:

– Что же мне теперь делать? Что делать, что делать?..

Громов рассеянно гладил его по голове, а сам мучительно думал: «Сейчас же, немедленно написать донос! Пусть Захаров убедится, что агент по кличке «Ванюша» не зря ест хлеб… Нет, пожалуй, лучше Геннадию самому все рассказать в полиции. Да, пусть сам… Ему заплатят больше…»

Вкрадчивым, елейным голоском он прошипел:

– Ты еще можешь спастись… Иди сейчас же в полицию. Пока не поздно, сам сообщи кому следует все, что тебе известно. Немцы простят все и еще щедро заплатят. Проси корову, а может, и дом подарят. Иди, дурачок, скорее.

Но Геннадий словно одеревенел от страха, ноги не слушались. Он упал на кровать, зарылся головой в подушку и снова зарыдал.

Позже отчим продиктовал ему текст того самого заявления, которое вскоре попало к Соликовскому.

Громов надоумил Геннадия адресовать заявление не прямо в полицию, а своему соседу – человеку, близкому к фашистской жандармерии. «Если жандармы начнут допытываться, почему раньше не сообщил обо всем, – учил он, – скажешь, что заявление написал давно, но боялся сдать в жандармерию и отнес Жукову, а тот, видимо, задержал его у себя. Да число не забудь прошлогоднее указать…»

Так было совершено предательство.

Пока трус, съежившись в комок, лежал укрытый телогрейкой человека, которого он предал, в городе уже шли повальные аресты.

Глухой морозной ночью по улицам Первомайки двигался усиленный отряд гитлеровцев. Впереди, упрятав лицо в поднятый воротник шинели, шел Подтынный, позади отряда пара коней тянула пустые сани.

Одна фамилия из списка, переданного Соликовским, Подтынному показалась знакомой – Иванихина Антонина… Где-то он уже слышал ее. Где? Подтынный долго рылся в своей памяти и, ничего не вспомнив, решил: «Начну с нее…»

Почепцов не знал точного адреса Тони Иванихиной и в доносе написал: «Живет по улице, идущей в сторону шахты № 1-бис, третий дом слева».

По этому адресу и привел Подтынный жандармов. Постучал кулаком в дверь.

– Кто там? – раздался за дверью сонный девичий голос.

– Свои! – негромко отозвался Подтынный.

– Подождите, сейчас оденусь…

Но Подтынный не стал ждать. Навалившись плечом, сорвал дверь с крючка, вошел в полутемную комнату.

Посреди комнаты стояла девушка в белой ночной сорочке и, испуганно прикрывая руками голые плечи, вопросительно смотрела на Подтынного широко раскрытыми серыми глазами. Увидев эти глаза, Подтынный вздрогнул. Будто вспышка молнии заставила его зажмуриться. Он вспомнил: лагерь военнопленных под Уманью, лежащие вповалку тела тяжелораненых бойцов и сероглазая девушка в рваной солдатской гимнастерке. «Может, знаешь Иванихиных? Я их старшая дочка, Тоня…»

Воспоминание нахлынуло так неожиданно, что Подтынный растерялся. Он стоял посреди комнаты, неловко расставив ноги, обхватив правой ладонью кожаную кобуру пистолета.

– Вот и встретились… – хрипло выговорил он. Тоня сразу узнала бывшего лейтенанта. В глазах ее сначала мелькнуло радостное недоумение, но за спиной Подтынного показались грязно-голубые жандармские шинели, и она все поняла. Звонко, будто пощечину, она бросила ему в лицо:

– Подлец!

Жандармы молча навалились на Тоню, заломили ей назад руки. Полуголую, босую, ее выволокли на снег, бросили в сани… Подтынный медленно прошел в голову колонны и буркнул:

– Сюда, налево…

Недалеко от Тони жили Бондаревы. В списке их было двое – Василий и Саша, брат и сестра. Дверь открыла миловидная, пухленькая девушка с задорно вздернутым носиком и живыми глазами.

– Это я, Шура Бондарева. А Василия нет дома– ушел с родными на хутор… Что? Зачем? Ах, хорошо, я сейчас…

Она подбежала к широкой скамейке, на которой спал мальчишка лет восьми-девяти, растормошила его, поцеловала и торопливо заговорила:

– Коленька, ты не плачь, я скоро приду… Беги пока к Поповым, переночуешь у них…

Она накинула ему на плечи старое пальтишко, подтолкнула к выходу.

– Наин, найн… – преградил им дорогу жандарм. Ухватив мальчишку за ухо, он вытащил его на улицу, бросил в сани. Затем повернулся к Шуре: – Битте…

Следующим в списке значился Анатолий Попов. В доме еще не спали. Мать Анатолия, Таисия Прокофьевна, ласковая, гостеприимная женщина, привыкшая к тому, что ее сына часто навещали друзья в позднее время, на стук сразу открыла дверь и, услышав из темноты: «Дома Анатолий?» – добродушно проговорила:

– Та дома, дома, проходите. В самый раз на ужин попали…

И только когда в комнату, гремя сапогами, ввалились вооруженные жандармы, она почуяла недоброе, с тревогой посмотрела на сына.

Оттолкнув ее, Подтынный шагнул к сидевшему за столом Анатолию.

– Выходи!

Анатолий отставил в сторону недопитый стакан чаю, встал, открыл шкаф, неторопливо принялся рыться в нем.

– Поживей! – прикрикнул Подтынный. Анатолий спокойно посмотрел на Подтынного:

– Не на пожар…

– Кому сказано: быстрее! – закричал Подтынный и, подскочив к Анатолию, ожег его плетью. В тот же миг короткий сильный удар под челюсть опрокинул Подтынного навзничь. Падая, он ухватился рукой за край стола, свалил его вместе со стоявшей на нем керосиновой лампой…

На какой-то миг Подтынный потерял сознание. Придя в себя, он услышал в углу глухие удары, поднялся, чиркнул спичкой – двое жандармов сидели верхом на спине Анатолия, третий скручивал ему руки веревкой.

Только теперь Подтынный вспомнил: он уже встречался с этим парнем. Летом, возле памятника Борцам революции. Это за его плечо держалась тогда-Ульяна Громова, с открытым презрением и ненавистью глядя на Подтынного.

Вспомнив об Ульяне, Подтынный решил, что теперь он рассчитается с нею за все.

Громовой в списке не было, но Подтынного это не смущало. Когда жандармы кинули в сани избитого, связанного по рукам и ногам Анатолия Попова, он приказал кучеру:

– К Громовым!

До самого рассвета рыскал Подтынный по поселку. В эту ночь были взяты почти все члены первомайской группы. Жандармы арестовали Бориса Главана, Майю Пегливанову, Сашу Дубровину, Геннадия Лукашова, Нину Минаеву, Владимира Рагозина, Ангелину Самошину, Нину Герасимову…

Захарову повезло меньше. Многим из названных Почепцовым членам «Молодой гвардии» в эту ночь удалось уйти от ареста. Жандармы не застали дома Сережу Тюленина: за несколько часов до их прихода он убежал вместе со своими друзьями – Степой Сафоновым, Валей Борц, Радиком Юркиным. Укрылись у своих знакомых в близлежащих селах Иван Туркенич, Олег Кошевой, Василий Левашов, Анатолий Лопухов, Нина и Оля Иванцовы, Георгий Арутюнянц, Анатолий Ковалев, Миша Григорьев. Не было в ту ночь в городе и Любы Шевцовой: накануне она срочно выехала в Ворошиловград.

…А тот, кто из трусости, из боязни за свою шкуру продал врагам своих товарищей, в это самое время, скорчившись, сидел рядом с преданным им же бывшим своим другом и, тихо всхлипывая, глотал горько-соленые слезы.

…Утром в камеру просунулась лохматая голова полицая.

– Почепцов! Выходи…

Димка встрепенулся, пригнув к себе голову Почепцова, зашептал ободряюще:

– Держись, Генка! На допрос, наверное, зовут. Бить будут – ни в чем не сознавайся! Помни клятву!

Вобрав голову в плечи, Почепцов, согнувшись, неверными шагами направился к выходу. Димка сочувствующе смотрел ему вслед и сокрушенно вздыхал: «Эх, жаль Генку!» Он так и не узнал, что бывший друг его оказался предателем.

А Почепцов, войдя в кабинет Соликовского, сразу забыл о всех кошмарах, которые терзали его ночью. Он посмотрел на груду плетей, сваленных на письменном столе, и по спине его прошел холодок.

Откуда-то издалека донесся до него голос Соликовского:

– Ну, как спалось? Теперь можешь идти домой спокойно. Дружки твои от нас не вырвутся!

Потом кто-то спросил Почепцова, о чем говорил в камере его сосед Демьян Фомин, Почепцов поспешно передал все, что услышал от своего бывшего Друга…

– Эх, рано тебя выпускаем, – пропел тот же гнусавый голос. – Подержать бы его еще дней пяток в камерах, он бы нам помог…

– Ладно, без него управимся, – прогудел бас Соликовского. – Иди, Почепцов…

Шатаясь как пьяный, Почепцов вышел из серого барака…

***

Записав рассказ Подтынного, следователь отложил в сторону ручку.

– Расскажите о дальнейших действиях полиции.

– На следующий же день работники полиции совместно с жандармерией начали допросы арестованных, – продолжал рассказ Подтынный, – Молодогвардейцев жестоко избивали плетью, резиновым шлангом, проволокой, чтобы заставить их дать показания, выдать своих сообщников.

– Вы лично тоже допрашивали арестованных?

– Да… В первых числах января меня вызвал к себе Соликовский и сообщил, что я назначен заместителем начальника полиции. С этого дня я все время находился в сером бараке, часто заходил в комнаты, где проходили допросы…

ДОПРОСЫ

Еще только проглянули первые лучи неяркого зимнего солнца, а Соликовский уже был на ногах. Он спешил в жандармерию. Ему не терпелось порадовать своего шефа потрясающей вестью: неуловимая «Молодая гвардия», причинившая столько беспокойства оккупационным властям, взбудоражившая всю окружную жандармерию, наконец-то раскрыта!

Зонса Соликовский встретил на улице и еще издали закричал, взмахнув в воздухе списком арестованных ночью молодогвардейцев:

– Сидят, сидят, голубчики! Всех накрыли! Теперь они у меня попляшут! С живых три шкуры спущу! Я им теперь покажу, как бунтовать!

От возбуждения Соликовский даже забыл поприветствовать своего шефа, как полагалось по форме. Но Зонс простил ему эту вольность. Весть об аресте членов «Молодой гвардии» его тоже взволновала. Коротко расспросив Соликовского о подробностях вчерашней ночи, он приказал ему:

– Ждите меня в полиции. Я скоро приду… – и кинулся в жандармерию. Подняв по тревоге жандармский взвод, он почти бегом погнал его к центральным мастерским. Скорее, скорее… Теперь он мог доказать Швейде, что пригревшиеся под его крылышком коммунисты превратили мастерские в гнездо заговорщиков. Только бы не успели они скрыться, узнав о ночных арестах…

Расставив охрану, Зонс ворвался в мастерские. Он облегченно вздохнул, когда в глубине цеха увидел сутулую фигуру Лютикова, спокойно склонившегося над чертежом. Рядом с ним, горячо жестикулируя, Бараков спорил с каким-то подростком.

– Арестовать… всех! – коротко бросил Зонс жандармам.

Минут через сорок колонна арестованных рабочих центральных мастерских подошла к серому бараку. Зонс решил задержать всех, кто находился в цехе, не проверяя документов, не сличая списков – все это можно было сделать потом, в камерах. Сейчас главное – изолировать этих коммунистов, не дать им возможности связаться с городом. Зонс успокоился только тогда, когда все задержанные были загнаны в пустой подвал городской полиции. Поставив у двери жандарма, он прошел в кабинет Соликовского.

– Теперь рассказывайте все подробно.

Соликовский снова, захлебываясь от восторга, изложил события вчерашнего дня: как он схватил Почепцова и заставил его признаться во всем, как ночью ловко и смело действовали полицаи и, не дав никому опомниться, арестовали всех названных Почепцовым.

– Вы поступили разумно, – благосклонно сказал Зонс, пожав руку начальнику полиции. – Я доложу о вас господину полковнику, похлопочу о награде.

Соликовский вытянулся.

– Рад стараться, господин гауптвахтмейстер! Я готов…

– Какое оружие вы нашли на складе подпольщиков? – нетерпеливо перебил его Зонс.

Соликовский замялся. В спешке он не расспросил Почепцова о складе, а потом, занятый арестами, и вовсе забыл об этом.

– Болван! – сердито взглянул на него Зонс. – Тащите сюда немедленно вашего Почепцова.

– Он… он дома…

– Идиот! – прошипел Зонс. – Пошлите за ним!

Через несколько минут украшенные ковром сани – личный выезд начальника полиции – подкатили к дому №12 на улице Чкалова. А еще через полчаса жандармы и полицаи простукивали стены, перебирали каждый кирпич обгорелого остова городской бани… Но оружия найти им не удалось. В ворохе гнилой соломы, небрежно брошенном в дальнем углу, они подобрали лишь несколько десятков винтовочных патронов.

– Здесь было оружие, – растерянно бормотал Почепцов. – Ей-богу, я не вру… И автоматы, и винтовки, и гранаты… Я сам видел… Не знаю, куда оно делось…

– Ладно, – буркнул Зонс, выслушав сообщение Соликовского. – Приступим к делу. Вы говорите, Почепцов назвал главным руководителем всей организации Третьякевича? Зовите его.

Полицаи втолкнули Виктора в кабинет. Лицо его было неузнаваемо – неестественно вздулось и посинело от побоев, на лбу и щеках кровоточили багровые рубцы от ударов плетью. Захаров постарался добросовестно выполнить указание своего начальника.

– Ну-с, теперь мы с тобой поговорим по-другому… – ехидно процедил Соликовский, доставая из ящика листок бумаги. – Читай…

Виктор через плечо взглянул на бумагу. Это был список членов подпольной организации «Молодая гвардия». Первой стояла фамилия Третьякевича…

Почерк был не знаком Виктору. Пока он лихорадочно соображал, как этот список мог оказаться в полиции, Зонс с подчеркнутым хладнокровием выбрал из кучи плетей, предусмотрительно заготовленных Соликовским, одну, помахал ею в воздухе, проверяя, достаточно ли она гибка, затем подошел к Виктору, раскачиваясь на носках, насмешливо посмотрел ему в глаза:

– Итак, «комиссар», сейчас ты нам расскажешь, куда вы спрятали оружие.

Виктор пожал плечами:

– Не понимаю, о чем вы спрашиваете…

– Я спрашиваю об оружии, которое вы заготовили для нападения на солдат фюрера! – повысил голос Зонс. – Мы знаем, что вы хранили его в старой бане. Где оно сейчас?

Всю ночь в камере вместе с Ваней Земнуховым Виктор пытался угадать причину необычного оживления полицаев. Увидев в руках Соликовского список молодогвардейцев, он подумал, что все кончено. Но Зонс проговорился: оружие исчезло из старой бани. Значит, не всех выловили гитлеровцы, значит, организация еще действует!

С трудом улыбнувшись распухшими потрескавшимися губами, Виктор хитро взглянул на Зонса:

– У русских есть такая поговорка: «Что с воза упало, то пропало». И еще говорят: «Ищи ветра в поле». Ясно, господин начальник?

Зонс понимающе протянул:

– Ах, вот оно что…

Круто замахнувшись, будто в руках у него была не плеть, а сабля, он несколько раз хлестнул крест-накрест по лицу Виктора. Виктор стоял молча, зажмурив глаза, и только плечи вздрагивали после каждого удара.

Наконец, тяжело дыша, Зонс остановился, вытер ладонью пот с лица. С ненавистью взглянув на Виктора, он отбросил плеть в сторону.

Тогда за дело взялся Соликовский. Старательно снял френч, засучил рукава расшитой украинской сорочки.

Одним ударом пудового кулачища он свалил Виктора на пол и принялся бить его ногами.

– Хватит. Он, кажется, не дышит… – наконец остановил его Зонс.

Соликовский подошел к форточке, распахнул ее. Отдышавшись, зачерпнул из ведра кружку воды и плеснул в превратившееся в кровавый сгусток изуродованное лицо Виктора. Виктор шевельнулся, застонал.

– Живой… – пробормотал Соликовский. В голосе его звучало сожаление. – Они живучи… – И, наклонившись над Виктором, спросил:

– Ну что, вошел в разум?

Виктор молчал.

– Врешь, заговоришь… – снова рассвирепел Соликовский. – Ты у меня сейчас запоешь…

Он схватил моток телефонного шнура, быстро соорудил из него петлю и, накинув ее на шею Виктора, взревел:

– Перед смертью скажешь?

Виктор усмехнулся одними глазами, устало опустил голову…

Вошедший с очередным докладом Подтынный остановился в дверях и смотрел, как Соликовский, намотав на руку конец провода, пропущенного сквозь оконную ручку, размеренно тянул на себя. Другой конец был обмотан вокруг шеи Третьякевича. Тело Виктора уже почти висело в воздухе. По лицу его лились слезы.

Повернувшись на стук двери, Соликовский выпустил из рук провод, и Виктор свалился на пол.

Следующим допрашивали Земнухова.

Ваня Земнухов не мог похвастаться своей силой. Выйдя из мальчишеского возраста, он никогда ни с кем не дрался, не боролся. Часто, с сомнением ощупывая свои слабые мускулы, он раздумывал: как бы он поступил, если бы кто-то его сильно оскорбил, ударил? Рассчитывать на то, что он может дать сдачи обидчику, не приходилось. А как поступить?

Когда Соликовский при первой встрече ударил его в лицо, Ваня потерял сознание. А придя в себя, вспомнил мучивший его вопрос. И решение пришло само собой: «Если нельзя дать сдачи, нужно победить врага железной выдержкой и презрением».

Войдя в кабинет, Ваня близоруко прищурился, остановился на пороге.

– Подойди поближе, – услыхал он голос Зонса. – Сюда, к столу. Может быть, ты скажешь, где спрятано оружие?

Ваня рассеянно потер переносицу и вдруг широко улыбнулся, блеснув зубами. Он уже был готов ко всему.

– Нет, этого я вам не скажу, – почти весело мотнул он головой, бесстрашно глядя на Зонса.

– А что ты нам скажешь? – приняв тот же тон, спросил Зонс.

– Та вряд ли вам доставит удовольствие то, что я скажу. Хорошего не услышите! – непосредственно сказал Ваня и снова открыто и дерзко улыбнулся.

Соликовский не удержался и ткнул кулаком в Ванино лицо. Он еще не остыл после расправы над Третьякевичем. Зонс остановил его.

– Может, ты назовешь нам, кто прятал оружие? – снова повернулся он к Ване. – Если не знаешь фамилий, опиши, какие они из себя.

И Ваня опять улыбнулся, явно насмехаясь над Зонсом, как будто даже удивляясь его долгому терпению:

– Так у меня ж слабое зрение! Я ничего и никого не вижу…

Зонс махнул рукой Соликовскому, словно спускал с цепи давно рвущуюся бешеную собаку. Соликовский и в самом деле походил в этот момент на разъяренного пса. Оскалив зубы, он накинулся на Ваню…

Два часа продолжался допрос Земнухова. Несколько раз Ваня терял сознание; его окатывали водой и снова избивали до беспамятства, тщетно пытаясь вырвать хоть одно слово…

Когда полуживого, снова потерявшего сознание Земнухова выволокли из камеры, Соликовский закурил и, взглянув на стоявшего у окна Подтынного, усмехнулся:

– Видал, героев из себя корчат…

– Да уж вышколили их, – ощерив зубы, отозвался Подтынный. – Воспитали…

– Ничего, побудут у нас – поумнеют. Ты вот что, – Соликовский, левой рукой застегнув ворот рубашки, хотел было отвернуть засученные рукава, но раздумал, – иди сейчас к себе, передай участок… ну хотя бы Зимину. А с завтрашнего утра приступай к новым обязанностям. Заместителем моим будешь, понял? Поможешь тут…

Покровительственно похлопав по плечу Подтынного, он ткнул в пепельницу сигарету, придавил ее прокуренным пальцем и крикнул:

– Фомина сюда!

Это было похоже на какую-то страшную кровавую игру. Молодогвардейцы упорно, вызывающе молчали, и это упорство больше всего бесило гитлеровцев. В сущности, Зонса не так уж волновала судьба пропавшего оружия – его поражала чудовищная стойкость этих еще совсем молодых людей, и он тоже упорно продолжал избивать их, добиваясь только одного-чтобы они заговорили. К вечеру и Зонс и Соликовский окончательно выбились из сил. Зонс вызвал двух жандармов и, усевшись на диван, приказал им избивать арестованных. Жандармы механически стегали их плетьми, а Зонс продолжал задавать одни и те же вопросы, заранее зная, что ответа на них он не услышит.

Так продолжалось до глубокой ночи…

Утром Подтынный, тщательно выбритый, скрипя начищенными до блеска сапогами, вошел в отведенный ему кабинет и деловито осмотрелся. Сняв шинель, повесил ее в угол, подошел к столу, зачем-то передвинул его поближе к окну, уселся… Он не совсем четко представлял себе, в чем будут заключаться его новые обязанности, а получить инструктаж было не у кого – Соликовский еще не появлялся.