Текст книги "Это было в Краснодоне"

Автор книги: Ким Костенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Они здесь живут?

– Зачем здесь? В Ворошиловграде, в Кадиевке, в Попасной… Областные ж были курсы!

Два часа бились Соликовский и Кулешов. То заискивающе улыбались, то угрожали расстрелом, то обещали награду, но Люба твердила свое и на все их вопросы отвечала с непритворным возмущением:

– Да чего вы ко мне пристали? Вот еще новости! Сказала же вам – на медсестру училась!

Так ничего и не добились они от этой бойкой, острой на язык девушки. Наконец Соликовский велел ей убираться вон, и когда Люба, звонко стуча каблучками, вышла из кабинета, устало приказал Кулешову:

– На всякий случай за ней надо будет установить слежку.

Несмотря на неудачный дебют в роли следователя, Кулешов развернул в полиции лихорадочную деятельность. Ровным, круглым и крупным почерком, каким пишут на пригласительных билетах, он на двенадцати листах сочинил «Инструкцию по несению полицейской службы» и вывесил ее на видном месте в дежурке. В этой инструкции, разбитой на разделы, подразделы и параграфы, четко излагались обязанности полицейских, порядок патрулирования по городу, описывались приемы задержания преступников. Кулешов принес как-то старый, учебник по криминалистике и стал систематически заниматься с полицейскими теорией расследования уголовных преступлений. Однажды он даже провел с ними в тесном дворе тактические занятия, показал, как надо распутывать следы и производить осмотр местности.

Между тем подпольная организация, к поимке которой так тщательно готовились полицейские, все чаще давала о себе знать. Уже чуть ли не каждый день появлялись в городе листовки. В них пересказывалось содержание очередных сводок Советского информбюро, едко и зло высмеивались фальшивки, которые печатала выпускаемая гитлеровцами специально для мирных жителей газета «Новая жизнь». Однажды ночью в поселке Первомайка группа неизвестных, бесшумно сняв часовых, проникла в больницу, где содержались легко раненные советские военнопленные, и помогла им бежать. Затем кто-то истребил охрану лагеря близ хутора Волчанска и освободил более семидесяти советских военнопленных. Приехавшие на место происшествия жандармы увидели лишь трупы убитых немецких солдат и разбросанные повсюду окровавленные гимнастерки: для пленных, очевидно, принесли гражданскую одежду и помогли им переодеться.

Наконец в день 25-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции произошло событие, о котором долго еще потом говорил весь Донбасс…

Накануне Соликовский сам провел с полицаями специальный инструктаж. Он долго говорил о том, как бдительно нужно нести в этот день патрульную службу, строго-настрого запретил ни на минуту не отлучаться от охраняемых объектов. Не успокоившись на этом, начальник полиции объехал все участки и проверил, нет ли среди полицейских пьяных, у всех ли имеется оружие.

Усиленно готовилась к этому дню и жандармерия. Гендеман и Зонс несколько часов просидели над планом города. Они тщательно обдумывали маршруты ночного патрулирования, отмечали условными значками особо опасные районы.

С вечера вооруженные жандармы и полицаи вышли в город. Держа оружие наготове, они всю ночь «прочесывали» город, заглядывая в каждый закоулок, в каждый двор. Казалось, даже мышь не смогла бы проскользнуть незамеченной сквозь этот строй вооруженных до зубов людей, настороженно прислушивающихся к малейшему шороху.

А утром, когда свежий ветер разогнал облака и первые лучи неяркого осеннего солнца пробились сквозь их густую пелену, изумленные гитлеровцы увидели совершенно фантастическую картину: над всем городом реяли красные флаги. Алые полотнища развевались над копрами шахт № 1-бис, № 12, №2– 4, над школой имени Ворошилова, над бывшим зданием райисполкома. Кто-то ухитрился украсить Государственным флагом Советской державы даже здание немецкого дирекциона, которое особенно тщательно охранялось и в котором всю ночь провели без сна майор Гендеман и гауптвахтмейстер Зонс.

Вдобавок ко всему на заборах, на стенах домов были расклеены огромные листовки, отпечатанные типографским способом. В них подробно пересказывалось содержание доклада, сделанного 6 ноября в Москве на торжественном заседании Моссовета И. В. Сталиным.

То свежее ноябрьское утро надолго запомнилось краснодонцам. Весь город высыпал на улицы. Словно зачарованные, смотрели люди на алые полотнища, развевающиеся над Краснодоном, жадно читали призывные слова листовок, не обращая никакого внимания на шнырявших вокруг полицаев.

Впервые за время фашистской оккупации в город пришла настоящая большая радость.

***

Яркие лучи солнца щедро заливали светом небольшой кабинет. Солнечные зайчики отражались в стеклах книжного шкафа, прыгали по стенам.

А за столом продолжался суровый разговор.

– Расскажите о дальнейших действиях полиции по розыску подпольщиков.

– Полиция предпринимала все, чтобы напасть на след. Мы устраивали облавы по всему городу. Но наши усилия были тщетны. В первых числах декабря в Краснодон приехал начальник окружной жандармерии полковник Ренатус. Он был очень сердит, угрожал всех нас расстрелять за бездеятельность и приказал во что бы то ни стало, любой ценой поймать и доставить в жандармерию подпольщиков – живыми или мертвыми…

«ЖИВЫМИ ИЛИ МЕРТВЫМИ!»

Приземистый, забрызганный грязью так, что трудно определить его первоначальный цвет, «оппель» с трудом пробирается по размытой осенней непогодой дороге. Натужно воя, машина карабкается на крутой косогор, оставляя за собой широкий неровный след. Временами колеса неожиданно ныряют в глубокие воронки, залитые водой, и тогда маленький тучный человечек, сидящий на заднем сиденье, сердито ворчит:

– Дикари! Даже дороги первобытные…

Полковника Ренатуса одолевали мрачные мысли. Никогда еще в его жизни не было такой длительной полосы неудач. А здесь, в Донбассе, они преследуют его все время. Получая назначение в эти края, он радовался. Наконец-то ему представилась возможность действовать самостоятельно, показать себя. И вот… Сыплются на его голову одно за другим строгие внушения, выговоры, а недавно генерал Клер довольно недвусмысленно намекнул, что ему, Ренатусу, лучше было бы вовремя подать в отставку, чем снова идти к кому-нибудь в помощники.

…Полковник так был занят своими мрачивши мыслями, что не заметил, как машина въехала в город и остановилась перед большим серым зданием районной больницы. Он очнулся, когда распахнулась дверца машины и показалось продолговатое лицо гауптвахтмеистера Зонса, расплывшееся в улыбке.

– Хайль Гитлер! Добро пожаловать, герр оберет!

Недовольно пробормотав что-то в ответ, полковник с трудом вылез из машины и вошел в дом.

В жандармерии тщательно приготовились к приезду высокого гостя. Сверкали свежевымытые полы, столы были аккуратно застелены чистой бумагой. Нижние чины замерли у дверей, отдавая честь.

Не глядя на них, Ренатус прошел в кабинет Зонса, снял шинель, кинул ее шедшему сзади гауптвахт-мейстеру и тяжело опустился на стул.

– Рассказывайте! – сердито приказал он.

– О чем, герр оберет? – осторожно осведомился Зонс.

Ренатус стукнул кулаком по столу, подпрыгнул на стуле.

– О чем? Вы не знаете, о чем рассказывать? О кучке молокососов, которые водят вас за нос! Которые плюют на вас, смеются над вами! О здоровых красномордых идиотах, которые не могут справиться с мальчишками! О том, как вы несете службу, черт вас возьми! Вот о чем рассказывайте, господин гауптвахтмейстер!

Сохраняя на лице все ту же вежливую улыбку, Зонс вытянул руки по швам.

– Герр оберет, мы неукоснительно выполняем все ваши распоряжения. В настоящее время нами приняты самые решительные меры…

Он начал подробно описывать план операции, проведенной жандармерией совместно с городской полицией в канун седьмого ноября, а затем рассказал, какие меры намечены для дальнейшей борьбы с подпольщиками.

– Удалось ли вам поймать хоть одного из этих подлецов? – прервал его Ренатус.

Зонс пожал плечами:

– Пока нет. Но я надеюсь…

– Вы болван, Зонс! – снова вспылил Ренатус. – На что вы надеетесь? Вы думаете, что партизаны сами придут к вам в камеры? Они действуют, а вы только на что-то надеетесь!

Полковник бросил на стол свою полевую сумку, порывшись, вынул из нее какую-то бумажку, махнул ею перед лицом Зонса.

– Кто сочинил эту дурацкую фальшивку? Неужели вы всерьез поверили этой чепухе?

Зонс покосился на бумажку. Это было последнее донесение, составленное и отправленное им самим в окружную жандармерию два дня назад…

Пятого декабря, в День Конституции, неизвестные подпольщики преподнесли оккупационным властям еще один «сюрприз». Поздно ночью внезапно вспыхнул небольшой барак, в котором помещалась биржа труда. Сбежавшиеся со всех концов города жандармы и полицаи не смогли потушить пожар. В огне погибли списки людей, предназначенных для отправки в Германию, более двух тысяч карточек медицинского освидетельствования и «аусвайсов» (удостоверений).

На следующее утро Зонс сам тщательно обследовал всю местность вокруг биржи труда, надеясь обнаружить следы поджигателей. В том, что пожар биржи – дело рук подпольщиков, он не сомневался. Но никак не мог уяснить лишь одного: как партизаны подобрались к бирже? Признаться в своем бессилии перед окружной жандармерией не хотелось. И Зонс решился на хитрость. В донесении он указал, что пожар биржи труда произошел вследствие замыкания электрических проводов.

Но, как оказалось, провести Ренатуса не удалось. Полковник отлично знал, что в Краснодоне до сих пор нет электроэнергии, – откуда же произойти замыканию?

Ренатус приказал собрать всех работников жандармерии на оперативное совещание. Маленький, тучный, с большим животом, туго перетянутым широким поясом, он метался по кабинету.

– Растяпы! Слюнтяи! На передовую всех загоню! Под Сталинград!

Вдоль стены стояли безмолвные жандармы. Вместе с ними замер Соликовский.

Бегая по кабинету, Ренатус вдруг увидел его, изумленно вскинув брови, повернулся к Зонсу:

– Почему здесь посторонние?

– Это начальник местной полиции, герр оберет, – пояснил Зонс. – Заслуживает полного до– верия.

Полковник подбежал к Соликовскому, схватил его за пуговицу петлюровского мундира и длинно выругался. Соликовский покраснел и взглянул на Зонса. Он ни слова не понимал по-немецки.

Тогда Ренатус резко притянул его к себе и, коверкая русский язык, – прохрипел:

– Даю фам три дня! Понимайт? Драй таге! – Он растопырил перед носом Соликовского три пальца. – Живыми или мертвыми партизан должны быть поймайт! Если нет…

Ренатус сделал выразительный жест, будто затягивал невидимую петлю на шее Соликовского, и резко вскинул руку:

– Понимайт?

– Понимайт! – единым духом выпалил Соликовский.

В этот вечер в сером бараке снова было необычно тихо. Мрачные полицаи ожидали начала экстренного совещания, назначенного Соликовским. Что скажет им начальник? Кажется, ему крепко досталось – никогда еще не видели они своего хозяина таким растерянным. Но Соликовский не знал, что сказать. В голове путались обрывки каких-то мыслей. Он чувствовал – настал момент, когда действительно его жизнь оказалась на волоске. Обведя взглядом толпу полицаев, он взмахнул нагайкой.

– Запорю гадов, если через три дня не доставите мне этих партизан! Слышите? Запорю! На одном дереве всех перевешаю! И сам тоже…

Махнул рукой и устало повалился на стул. Подталкивая друг друга, полицаи стали расходиться. Последним подошел к двери Подтынный.

– Ты обожди… – остановил его Соликовский и, достав из ящика стола пачку дешевых немецких сигарет, закурил, несколько раз глубоко затянулся. Потом искоса взглянул на Подтынного.

– Ты был офицером Красной Армии?

Подтынный четко пристукнул каблуками.

– Яволь! Так точно.

– Скажи: трудно воевать на фронте? Страшно?

Подтынный непонимающе посмотрел на него. Соликовский снова глубоко затянулся.

– Ты человек военный, порох уже нюхал. Это все мразь, сброд, – он презрительно махнул на дверь. – В Первомайке партизаны особенно активничают. Возьмись за них! Если поймаешь хоть одного – своим заместителем назначу, самую щедрую награду дам. Понял?

Подтынный снова четко щелкнул каблуками, вскинул руку к козырьку.

– Слушаюсь!

Пора рассказать подробнее, кто же такой Подтынный и как он оказался в краснодонской полиции.

Вот что произошло в одном из подразделений Красной Армии в самом начале Великой Отечественной войны, в августе 1941 года.

Разморенный августовским зноем, притих маленький хуторок, притаившийся в глубокой лощине. Тихо-тихо позвякивает ведро, подвешенное к колодезному журавлю, чуть слышно перешептываются деревья в садах. Не видно ни души…

На западной окраине хутора, среди густого придорожного кустарника укрылась артиллерийская батарея. Длинные стволы 76-миллиметровых пушек приникли к земле, укрытые густыми зелеными ветками. В неглубоких, наспех вырытых окопчиках сидят на корточках солдаты и переговариваются вполголоса. Возле бруствера в высокой траве лежит, закинув руки под голову, молодой лейтенант. Смотрит, не мигая, в небо, покусывает зубами травинку.

Вдруг зловещий, быстро нарастающий свист прорезал тишину: «Фью-у-угах!» Оглушительный взрыв потряс землю. Второй, третий…

И тотчас все вокруг пришло в движение. Телефонист с прикрепленной к пилотке трубкой тревожно прокричал:

– Батарея, к бо-о-ю!

Из укрытий выбежали солдаты, на бегу поправляя каски, затягивая пояса. Вздрогнули, грозно поползли вверх, роняя свой зеленый убор, длинные стволы.

Пожилой сержант вскочил на бруствер и замер, пристально вглядываясь в даль, потом, пригнувшись, подбежал к лежавшему на земле лейтенанту:

– Товарищ лейтенант, танки!

И замолчал, увидев на лбу лейтенанта узенькую струйку крови. Опустился на колени, быстро расстегнул гимнастерку, припал ухом к груди. Затем поспешно достал из сумки санитарный пакет, ловко перевязал рану и поднес ко рту раненого свою флягу.

Лейтенант открыл глаза, осторожно приподнял голову, посмотрел вокруг.

– Очнулись! – обрадованно воскликнул сержант. И, положив на колени лейтенанта флягу, бросился к орудию.

Вокруг уже кипел бой. Заглушая слова команды, рявкали пушки, со звоном сыпались на землю дымящиеся пустые гильзы, в воздухе со свистом проносились осколки. Батарея вела огонь по прорвавшимся сквозь линию обороны фашистским танкам.

В этом аду никто не заметил, как лейтенант встал и, крадучись, спустился в глубокий овраг позади огневых позиций батареи. Воровато оглядевшись по сторонам, он бросился бежать со всех ног, снимая на ходу офицерскую портупею. Падая и снова поднимаясь, он бежал до тех пор, пока не столкнулся со здоровенным немцем.

Немец держал автомат наперевес. Ткнув автоматом прямо в живот лейтенанта, он спокойно сказал:

– Хальт!

– Не стреляйте… – трясущимися губами пролепетал лейтенант. – Не стреляйте!.. Я к вам… Я сдаюсь… – и поднял руки.

Лагерь для советских военнопленных под Уманью размещался в длинном кирпичном сарае. Вдоль всего сарая тянулись сколоченные из досок ясли, по углам высились вороха слежавшегося, перепрелого навоза – до войны здесь был коровник.

У стен, на кучах навоза, в широком проходе – всюду лежали раненые. Одни стонали, другие скрипели зубами, третьи только тяжело, надрывно дышали. В воздухе стоял смрадный запах гниющих ран, крови, испарений давно не мытых человеческих тел.

Прижавшись спиной к стене, лейтенант вытянул ноги, со страхом огляделся вокруг.

Молоденькая сероглазая девушка в изодранной солдатской гимнастерке и перепачканной кровью юбке неторопливо пробиралась между лежащими вповалку ранеными. Время от времени она присаживалась возле одного из них, быстро меняла повязку.

Увидев на голове лейтенанта окровавленный бинт, девушка подсела к нему, участливо спросила:

– Что, земляк, тяжело? Ну-ка, что там у тебя… Она повернула голову лейтенанта ближе к свету.

– О, пустячок! Через неделю заживет!

Делая перевязку, девушка расспрашивала лейтенанта, кто он, откуда, как попал в плен. Тот отвечал неохотно: зовут Василием, фамилия – Подтынный, родом из Донбасса, из села Пятигоровки…

– О, та ты и вправду земляк! – обрадовалась девушка. – Пятигоровка – то ж совсем рядом с нашим Краснодоном. Может, знаешь Иванихиных? Я их старшая дочка, Тоня…

Нет, Иванихиных лейтенант не знает. Родители его и сейчас живут недалеко от Краснодона, в Провал-балке, а сам он как кончил восьмой класс – подался на шахты, потом поступил в артиллерийское училище. Военное звание получил как раз перед самой войной…

Девушка о многом расспрашивала лейтенанта и сама рассказывала о Донбассе, родном Краснодоне, вспоминала, как вместе с подругами любила ходить купаться на Донец – до него от Краснодона рукой подать… Заметив, что лейтенант не слушает ее и, прижавшись затылком к холодной стене, думает о чем-то своем, девушка понимающе тронула его за рукав гимнастерки.

– Та ты не горюй, лейтенант… – и, оглянувшись по сторонам, заговорила вполголоса: – Охрана тут совсем пустяковая, бежать можно запросто. Я уже присмотрелась – два пьяных фрица у двери– ото и весь конвой. Вот поправишься…

Подтынный молчал.

Тоня была права. Лагерь советских военнопленных в Умани почти не охранялся. Немцы, по-видимому, не думали, что тяжело раненные, истекавшие кровью советские бойцы будут помышлять о побеге. Взвод полевой жандармерии, которому поручили охрану лагеря, беспробудно пьянствовал днем и ночью.

Иногда перепившиеся жандармы врывались в сарай, хватали нескольких пленных, выводили их во двор и, соревнуясь в меткости, открывали стрельбу по живым мишеням.

Однажды темной ночью группа пленных – те, кто был посильнее, – разобрала стену сарая. Бежали все, кто мог держаться на ногах. Вместе со всеми бежал и Подтынный.

Куда, зачем? Он и сам еще не знал. Перебраться через линию фронта, к своим? При одном воспоминании о бое, о страшных взрывах, от которых сотрясалась земля, у него начинали дрожать колени и во рту появлялся неприятный медный привкус. Снова сдаться в плен в надежде попасть в другой лагерь?

Но кто скажет, что в других лагерях пьяные фашисты развлекаются не так, как в Умани? Когда-нибудь и его могут сделать живой мишенью…

И Подтынный метался, укрываясь в непроходимых болотах, густых лесах, стараясь не попадаться людям на глаза.

В конце августа 1942 года он добрался до Краснодона. Пришел к гауптвахтмеистеру Зонсу:

– Я согласен на все. На любую работу… Только не убивайте меня…

Так Подтынный стал полицаем.

Среди скопища опустившихся, грязных людей, наполнявших серый барак, он заметно выделялся подтянутостью, выправкой. Но не только это привлекло к нему внимание Соликовского. Подтынный был самым исполнительным и старательным подчиненным. Он нес службу охотно и, получив задание, из кожи лез, чтобы отличиться, угодить начальству. За это уже через месяц после поступления в полицию его выдвинули комендантом крупнейшего участка в поселке Первомайка.

В центре Первомайки издавна стоял небольшой скромный памятник Борцам революции. Это было простое сооружение, сложенное из железобетонных плит жителями поселка еще в первые годы советской власти. По установившейся традиции в праздничные дни возле памятника устраивались массовые гулянья. У первомайцев с этим памятником связывались все самые лучшие воспоминания о свободной мирной жизни.

Став полицейским комендантом Первомайки, Подтынный сразу обратил внимание на этот памятник. Однажды вместе с дежурным полицаем Мрихиным он несколько раз прошелся вокруг памятника, мурлыча что-то себе под нос.

– Давно его поставили?

– Кого? – не понял полицай.

– Ну, этот… памятник…

– А-а… давно. Кажись, в двадцатом.

– Коммунисты распорядились?

– Та кто его знает. Может, и коммунисты.

Подтынный еще раз осмотрел со всех сторон памятник, что-то соображая. Потом спросил:

– Коммунистов в поселке много?

– Шестеро осталось, – с готовностью доложил полицай. – Список имеется.

И вот ранним утром этих шестерых под усиленным конвоем пригнали на площадь. Подтынный приказал им разобрать ломы и лопаты, сваленные в кучу возле памятника.

– А теперь приступайте к работе, – бросил он, помахивая плетью. – Чтоб к вечеру от этого памятника не осталось и следа. Ясно?

Горняки молча переглянулись и не тронулись с места. Самый старший из них, седоусый шахтер с большими черными от въевшейся угольной пыли руками, неторопливо положил на место лопату, достал из кармана кисет. Следом за ним побросали инструменты и остальные.

– Ну, что же вы? – подошел поближе Подтынный. – Приступайте!

Горняки не шелохнулись.

– Ага, понятно, – Подтынный криво усмехнулся. – Совесть не позволяет. Ничего, мы ее сейчас успокоим…

Взмахнув плетью, он что было силы ударил ею по лицу старого шахтера. Тот вздрогнул, но не сдвинулся с места. Подтынный хлестнул плетью еще и еще. На морщинистом лице шахтера вздулись кровавые рубцы.

– Гадина! – прорезал вдруг тишину звонкий девичий голос. – Подлец! Тебе все это зачтется, когда придут наши!

Подтынный обвел взглядом вокруг. На площади уже собралась толпа. Ему бросилась в глаза высокая стройная девушка в цветастом платке. Она смотрела на него в упор карими, расширившимися от гнева глазами. Столько ненависти и презрения было в этом взгляде, что Подтынному стало не по себе. Он сделал шаг в сторону девушки. Коренастый белобрысый парень, на плечо которого она опиралась, угрожающе двинулся ему навстречу. Толпа враз сдвинулась теснее, загудела. Подтынный отступил.

Поздно ночью полицаи сами кое-как откололи несколько плит от памятника и вывезли их в глухую балку. В жандармерию Подтынный доложил, что по его указанию памятник разбирали сами коммунисты.

– Молодец! – похвалил его Зонс. – Ловко придумал!

Польщенный похвалой, Подтынный искал подходящего случая, чтобы снова отличиться. И такой случай скоро представился.

В первых числах декабря в полицейский участок прискакал на взмыленной лошади староста соседнего хутора Большой Батырь. Пройдя прямо к Подтынному, он наклонился и зашептал ему на ухо:

– Возле хутора советские парашютисты укрываются. Сегодня ночью высадились. Я знаю, где они спрятались. Скорее!

– Сколько их? – одеваясь, спросил Подтынный.

– Человек пять. Может, шесть… В доме лесника сидят.

Подтынный приказал дежурному немедленно собрать по тревоге всех полицаев, сам позвонил Зонсу, попросил подкрепление.

Рассыпавшись по неглубокой ложбине, полицаи плотным кольцом окружили домик, где укрылись советские парашютисты, и обстреляли его трассирующими пулями. Осажденные ответили дружным залпом. Завязалась перестрелка.

Зонс привез на машинах взвод жандармов, Соликовский согнал всех свободных от патрулирования полицаев – около сотни человек осаждали маленькую группу парашютистов, но они держались стойко.

Лишь вечером гитлеровцы ворвались в полуразрушенный дом. Сорвав дверь, они вбежали в комнату. Двое оставшихся в живых парашютистов выскочили в окно. Одного из них тяжело ранил Подтынный, второму удалось скрыться.[2]2
  Этот единственный оставшийся в живых участник парашютного десанта под Краснодоном вскоре после окончания войны приезжал в Большой Батырь, беседовал с жителями, посетил могилу своих павших товарищей. К сожалению, фамилию его установить не удалось. (Прим. автора.)


[Закрыть]

Возбужденные, возвращались гитлеровцы и полицаи в город. Подтынный чувствовал себя героем. Он гарцевал на лошади, стараясь держаться рядом с тачанкой, на которой ехали Зонс и Соликовский. Поперек тачанки, бессильно свесив руки, лежал раненый парашютист. Он был в беспамятстве, дышал тяжело, прерывисто. Из ушей и рта текла кровь.

– Не довезем, пожалуй, до города. А жаль, надо бы жителям показать, – сказал Подтынный.

Затем спокойно вытащил из кобуры пистолет.

– Чего с ним возиться! – и приложил дуло пистолета к бледному виску, на котором едва заметно пульсировала маленькая жилка…

Испуганные выстрелом лошади дернулись, понеслись вскачь. Кучер, натягивая вожжи, с трудом остановил их. Подтынный поравнялся с тачанкой, схватил теплый еще труп и сбросил его на землю.

– Одежду можешь взять себе, – крикнул ему Зонс. – А трофейный пистолет дарю тебе на память. За меткую стрельбу!

Нет, не случайно Соликовский возлагал надежды на Подтынного. Он знал – этот ни перед чем не остановится…

И Подтынный старался оправдать его надежды. Каждую ночь в поселке проводились повальные обыски. У Подтынного были основания полагать, что листовки пишутся именно в Первомайке – здесь они появлялись раньше, чем в городе.

– Если понадобится, посажу в холодную всех до единого, а этих писак найду, – заверил он Соликовского.

Целыми семьями пригоняли полицаи в участок жителей поселка. Запирали в сыром холодном подвале, держали под замком без воды и хлеба, требуя одного: сознаться в связях с партизанами.

Но никто не сознавался. Продержав арестованных трое-четверо суток, полицаи зверски избивали их и отпускали. А в подвал загонялись новые жертвы…

Как-то вечером Подтынный зазвал к себе дежурного по участку Мрихина.

– Помнишь, тогда возле памятника девушка в толпе была – такая кареглазая, с длинными косами? – неожиданно спросил он. – Знаешь ее?

– Ну да, знаю, – буркнул полицай. – Ульяна, Матвея Громова дочка.

– Она кто, комсомолка?

– Наверное. Активисткой была.

В ту же ночь Подтынный с двумя полицаями нагрянул к Громовым. В доме все спали. Подтынный вошел в комнату, коротко скомандовал:

– Обыскать!

Заохала, беспокойно заметалась по комнате мать Ули Матрена Савельевна, сурово насупившись, кусал прокуренный ус старый шахтер Матвей Максимович.

Уля стояла у стены, накинув на плечи старенькое пальто, с усмешкой наблюдала, как полицаи роются в книгах, выбрасывают из комода белье, распарывают матрацы…

Ничего подозрительного найти не удалось. Подтынный еще раз прошелся по комнате, заглядывая во все углы. На комоде он увидел небольшую фотографию – молодой офицер-летчик улыбался, слегка прищурив темные, глубоко сидящие глаза.

– Сын? – повернулся он к Матвею Максимо– вичу.

Старый шахтер молча кивнул.

– Сейчас где?

Ему ответила Уля. Она сказала громко, подчеркивая каждое слово:

– Там, где должны быть все порядочные люди, – на фронте!

Подтынный подошел вплотную к Уле, занес над головой плеть. И снова во взгляде девушки мелькнуло что-то такое, от чего ему стало не по себе. Опустив плеть, он только пригрозил:

– Ну, погоди… Ты мне еще попадешься…

И, смахнув плетью фотокарточку с комода, бросил через плечо полицаям:

– Пошли…

Все испробовал Подтынный: обыскал чуть ли не каждый двор, допросил «с пристрастием» почти каждого жителя поселка, угрожал расстрелом, пытался даже подкупить кое-кого. Специальные отряды полицаев и жандармов круглосуточно патрулировали по улицам. А утром жители снова читали расклеенные на заборах листовки с последней сводкой Совинформбюро.

Однажды Подтынный отправился к Соликовскому. Долго беседовали они с глазу на глаз. Подтынный пояснял что-то, водя пальцем по карте Первомайки…

– Разрешаю, – Соликовский махнул рукой. – Делай как хочешь, только приведи ко мне хоть одного… Живого или мертвого приволоки!

Вернувшись на участок, Подтынный созвал всех полицейских и разложил на столе карту поселка.

– С сегодняшнего дня ночное патрулирование по поселку отменяется. Приказ об этом будет вывешен на самых видных местах. А между тем мы сделаем вот что…

План был прост. Вместо ночного патрулирования Подтынный решил установить на всех перекрестках секретные засады. Спрятавшись в укромных местах, полицаи будут тайком наблюдать за дорогами. Подпольщики наверняка попадутся на удочку, поведут себя смелее.

– Увидите кого-нибудь ночью на улице – сразу хватайте и тащите ко мне на участок, – приказал Подтынный. – Я здесь буду дежурить всю ночь.

И он показал, где устроить засады.

Егору Бауткину достался самый дальний пост – отрезок пустынной дороги, ведущей к шахте № 1-бис. По этой дороге и днем мало кто ходил – шахта не работала, жилых домов поблизости не было.

Прихватив из дому тулуп, Бауткин расчистил себе место под невысоким заборчиком, принес охапку соломы, уселся поудобней и уткнулся носом в воротник.

Сквозь дрему он услышал чьи-то приглушенные голоса. Откинул воротник, прислушался. Со стороны шахты № 22 шли люди. Ветер донес обрывок раз– говора.

– Сережа, а там еще много осталось? – спрашивал детский голос.

– На всех хватит, – отвечал ему ломкий басок. – Под ноги смотри, а то упадешь, рассыплешь…

Бауткин осторожно высвободил винтовку, выждал, пока разговаривавшие приблизятся, громко скомандовал:

– Стой! Кто такие?

Их было трое. Два совсем еще мальчика, третий чуть постарше, в затасканном пальтишке и лохматой шапке, сдвинутой на затылок. Услышав команду, все трое остановились. Потом старший, присмотревшись к Бауткину, бойко заговорил:

– Тю, дядьку! Хиба ж так можно? Напугал…

– Кто такие? – строго повторил Бауткин.

– Та чи вы меня не знаете? – с искренним изумлением отозвался старший. – Сережка я, Тюленин. Помните, прошлым летом вы еще приходили голубями меняться, за моего турмана двух сизокрылых давали. Я отказался, а вы здорово ругались… Помните? А то со мной дружки, – Сережка кивнул на спутников. – Степка Сафонов и Юркин Радик. Соседи.

Тюленина Бауткин знал. Во всем Краснодоне ни у кого не было лучших голубей, чем у Сережки. Бауткин частенько встречался с ним на голубином базаре. Но знакомство знакомством, а служба службой. И Бауткин сурово оборвал Сережку:

– Почему так поздно шляешься? Приказ коменданта знаешь? После девяти часов…

– Та приказ-то знаем, – весело отозвался Сережка. – А когда жрать нечего, дома не усидишь. Тут на двадцать второй шахте бабушка моя живет. Так мы с дружками вот навестили ее. Чайку попили с вареньем, у бабушки сад свой. И голубям моим тоже гостинец передала…

Сережка скинул с плеча небольшой туго набитый мешок, быстро развязал его, зачерпнул в пригоршню каленых семечек подсолнуха. Протянул Бауткину:

– Угощайтесь.

Бауткин подозрительно посмотрел на Сережкиных товарищей. У них за плечами тоже висели набитые сумки.

– А у тех что?

– Тоже семечки, – бодро тряхнул сумкой Юркин. – У его бабушки, знаете, сколько их! А у нас дома масла ни капли, вот отнесу мамке, собьет стакан-другой.

Бауткин помолчал в раздумье. Он твердо помнил приказ Подтынного вести на участок всех задержанных. Но тащиться в такую даль с этими пацанами совсем не хотелось. Холодно, грязно… И потом какие там из них партизаны! Только смеху на себя накличешь: нашел подпольщиков, от горшка два вершка. И он решительно закинул винтовку за плечи.

– Ну, топайте, чтоб духу вашего тут не было!

Подхватив сумки, хлопцы быстро зашагали в темноту.

Заворачиваясь снова в тулуп, Бауткин крикнул им вдогонку:

– Только через поселок не идите, дуйте прямиком через степь, слышите?

– Ладно!.. – донесся из темноты Сережкин голос.

У остальных полицаев, находившихся ночью в засаде, никаких происшествий не было.

Утром Подтынный метал громы и молнии – так хорошо задуманный маневр не дал никаких результатов. Полицаи смущенно разводили руками – никого в поселке ночью не появлялось…

Последним пришел доложить о дежурстве Шабанов – широкоплечий, удивительно неповоротливый полицай, прозванный «Кабаном».