Текст книги "Это было в Краснодоне"

Автор книги: Ким Костенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

РАБОТЫ ПРИБАВИЛОСЬ

Город жил трудной, полной невзгод и лишений жизнью. Бездействовала водокачка. По утрам у колодцев, вырытых кое-где на окраинах, выстраивались длинные очереди молчаливых, укутанных в платки женщин. Не было электроэнергии – когда наступали сумерки, в окнах тускло светились чадящие керосиновые каганцы, они отбрасывали на улицу красноватый, тревожно мигающий свет. Два раза в неделю в ларьках выдавались хлебные пайки – двести граммов на человека землисто-черного, смешанного с соломой суррогата.

Весть о расстреле коммунистов в городском парке с быстротой молнии разнеслась по городу, и еще пустыннее стали улицы, еще тише стало в городе, еще суровее стали лица краснодонцев…

А в сером бараке после той памятной ночи словно прорвалось что-то, каждый вечер из распахнутых настежь окон неслись пьяные выкрики, бесшабашные разгульные песни. Соликовский и Захаров не вылезали из ресторана. Полицаи сновали по городу в поисках самогона, пугая жителей внезапными ночными налетами, держали себя развязно и нагло.

Однажды Зонс позвонил Соликовскому: Гендеман приказал созвать всех полицейских в жандармерию.

Соликовский разослал нарочных во все полицейские участки с приказом явиться к восьми утра в городскую полицию.

– Да передайте им, чтобы все было в надлежащей форме, – сурово наказал он. – А то я их, подлецов, знаю – напьются с утра пораньше, хоть святых выноси…

Из Шевыревки, Батыря, Первомайки съезжались на подводах полицейские. Собирались небольшими кучками, доставали из карманов «конфискованные» портсигары, кисеты, смрадно дымили, ожидая дальнейших распоряжений…

Соликовский разыскал Подтынного и приказал:

– Построй всех в колонну по четыре!

Подтынный кое-как выстроил эту разношерстную толпу. Соликовский прошел вдоль всей колонны, грозно помахивая плетью, и стал во главе ее. Сопровождавший его Захаров окинул взглядом неровный строй и, усмехнувшись, шепнул:

– Ну и войско! С такими курей давить…

Соликовский передернул плечами, пробормотал: «А, черт с ними!» и, не поворачиваясь, махнул рукой:

– Пошли.

На майора Гендемана полицаи произвели, по-видимому, тоже неблагоприятное впечатление, но он подавил в себе это чувство. Выйдя на крыльцо, он изобразил улыбку, по-русски поздоровался:

– Здравствуйте, братцы!

В ответ послышался разноголосый, нестройный гул. Майор нахмурился. Сорвав очки, он быстро и обрывисто заговорил по-немецки. Переводчик жандармерии Бурхардт едва успевал переводить:

– Армия фюрера продолжает стремительный поход на восток. Близок час ее победы. Доблестные солдаты фюрера уже вышли к Волге. Им нужен сейчас хлеб, продовольствие, теплая одежда, обувь. Вы должны изъять все излишки продовольствия и одежды у жителей и сдать их на склады комендатуры. После победы фюрер возместит мирному населению все понесенные убытки.

Сказав еще несколько фраз о непобедимости германской армии, майор прохрипел: «Хайль Гитлер!», и сразу ушел. Полицаи, неуклюже наступая друг другу на пятки, промаршировали перед зданием жандармерии, и на этом смотр был закончен.

– Не понимаю, зачем нужен был этот парад, – досадовал Соликовский, возвращаясь в барак вместе с Захаровым. – Говорил много, а ничего не сказал. Неужели немцы всерьез думают, что с коммунистами в городе покончено? Черта с два! Они еще дадут о себе знать!

Захаров широко, во весь рот, зевнул, равнодушно отозвался:

– У них теперь другие заботы. Зима на носу…

С этого дня у обитателей серого барака появились новые заботы. Каждое утро звонил Зонс, требовал выделить отряд полиции «для конфискации излишков у местного населения».

Захаров охотно брался за эту работу. Отобрав несколько самых отъявленных головорезов из полицейской команды, он отправлялся на «промысел». Участвовал в этих рейдах и Василий Подтынный, назначенный теперь старшим полицейским.

Разбившись на небольшие группы, полицаи обходили дворы, заглядывали в сараи, лазили по погребам, рылись в сундуках. Не обращая внимания на протесты хозяев, забирали все, что попадалось под руку.

Обозы с награбленным добром вереницей тянулись на станцию Должанка, где специальная команда гитлеровцев сортировала добычу и грузила ее в вагоны.

Особая команда сельхозкомендатуры отбирала у населения домашний скот и птицу. Над городом висел непрерывный гомон, наполненный тоскливым мычанием коров, визгом поросят, кудахтаньем кур.

Молча, притушив в глазах недобрые огоньки, смотрели краснодонцы, как хозяйничают гитлеровцы в их родном городе. Прятали в карманы судорожно сжатые кулаки, до крови закусывали губы, чтобы не вырвался наружу закипающий в груди гнев.

Во дворе комендатуры с утра и до вечера толпились офицеры и солдаты. Оживленно переговариваясь, они укладывали награбленное добро в мешки, старательно выводили на них адреса, самодовольно ухмылялись, представляя, как обрадуются дома, получив посылку с Восточного фронта.

Только управляющий дирекционом барон Швейде был необычайно сердит. До посылок ли ему. Прошло уже два месяца, как он приехал в Краснодон, а ни одна шахта не выдала и килограмма угля. Нет электроэнергии – той маленькой передвижной электростанции, которую он на всякий случай привез с собой из Германии, едва хватало лишь на освещение служебных помещений. Нет оборудования – центральные электромеханические мастерские, где можно было бы кое-что изготовить, все еще никак не могут наладить ремонт.

Однажды вечером в просторной квартире барона собрались офицеры. Как главный представитель административной власти в городе, Швейде часто устраивал такие приемы. В его доме гости всегда находили щедро накрытый стол, самые разнообразные напитки.

Громко переговариваясь, возбужденно жестикулируя, гости уселись за стол. Барон налил себе полную рюмку коньяку и поднял ее за успехи немцев. Он залпом выпил и потянулся к закуске.

– О, кажется, барон начинает изменять своей привычке. Браво! – захлопал в ладоши Зонс.

Швейде разодрал пальцами нежное крылышко цыпленка, шумно задвигал челюстями. Прожевав, он аккуратно вытер рот салфеткой, повернулся к Зонсу:

– У меня сегодня хорошее настроение. Кажется, мои дела начинают налаживаться. Эти два русских инженера, добровольно вызвавшиеся работать в мастерских, – отличные специалисты. Мастерские они знают как свои пять пальцев.

Швейде откинулся на спинку, неестественно громко расхохотался:

– Ха-ха-ха! Идиоты, они боялись, что я не приму их! Они признались, что были коммунистами, и боялись, что из-за этого я их не приму! Ха-ха-ха! Да мне наплевать на это!

Зонс недовольно поморщился, отодвинув в сторону недопитую рюмку.

– За коммунистами нужен особый надзор, барон!

– Мне наплевать на это, – снова повторил барон. – Мне не нужны их убеждения, мне нужны хорошие специалисты, черт возьми!

Неверной рукой, расплескивая по столу коньяк, Швейде наполнил бокал. Офицеры снова зашумели, задвигались, звеня приборами, потянулись к бутылкам…

Глубокой ночью Гендеман проснулся, разбуженный стонущими звуками набата. Кинулся к окну: где-то за городом, в районе Шевыревки, полыхало багровое зарево.

Майор схватился за сердце. Там, возле Шевыревки, был сложен в скирды необмолоченный хлеб, предназначенный для отправки на продовольственные склады действующей армии. Чувствуя, как леденящий холод сковывает все в груди, он подбежал к телефонному аппарату и срывающимся голосом вызвал Зонса:

– Немедленно поднимайте всех по тревоге! Хлеб горит!

Через несколько минут из гаража дирекциона с оглушительным ревом выскочили три автомашины, до отказа набитые жандармами и полицейскими.

На окраине, где обрывалось шоссе и начиналась вязкая, изрезанная глубокими колеями грунтовая дорога, одна из машин, оглушительно стрельнув едким вонючим дымом, остановилась – что-то случилось с мотором. Не успели полицаи пересесть на другую машину, как и та, зачихав, вильнула кузовом и уткнулась носом в придорожный кювет, потом и третья тоненько взвизгнула тормозами и замерла на месте.

Шоферы-немцы, откинув крышки капотов, долго возились в моторах, продували какие-то трубки, калили в огне свечи, ощупывали проводку, ожесточенно жестикулируя, совещались о чем-то между собой. Наконец один из них подошел к Зонсу:

– Ехать дальше нельзя. Машины неисправны.

Злобно выругавшись, Зонс повел команду пешком. Когда усталые, забрызганные грязью жандармы и полицаи добрались до Шевыревки, на месте скирд остались лишь кучи пепла…

Утром следующего дня по приказу начальника жандармерии Захаров отправился на место пожара, допросил охранявших скирды полицаев. Те заявили, что с самого вечера они неотлучно находились на своих постах и ничего подозрительного не замечали. А ночью все скирды вспыхнули почти одновременно, и перепуганные охранники уже ничего не могли сделать, чтобы потушить огонь. Недалеко от места происшествия Захаров обнаружил многочисленные следы. Они петляли вокруг скирд, уходили к проселочной дороге и там обрывались.

Несколько дней провел Захаров в Шевыревке. Опросил почти всех жителей поселка, размахивая пистолетом, угрожал расстрелять каждого пятого за укрывательство поджигателей. Все недоуменно пожимали плечами, клялись, что в ту ночь никто из поселка не уходил.

Тем временем Зонс лично допросил работников гаража дирекциона. Ему было ясно, что поломка трех машин одновременно не могла быть случайностью, кто-то преднамеренно вывел их из строя. Но кто?

Прежде всего Зонс выяснил, кто из местных жителей работает в гараже. Начальник гаража, толстый, добродушный немец, рассказал, что несколько дней назад к нему пришел молодой паренек, назвался Сергеем Левашовым, попросился принять его на работу слесарем.

– Парень тихий, работящий, – охарактеризовал нового работника начальник гаража, – и дело свое знает прекрасно. В тот день он был в гараже, но очень недолго. Нет, конечно, глупо подозревать его в чем-нибудь! За этого парня можно поручиться.

Зонс недовольно фыркнул и отпустил его, приказав немедленно прислать к нему нового работника. Вскоре в комнату вошел коренастый, плечистый парень в замасленной кепке, легком бобриковом пальто. Его широкое скуластое лицо было спокойно и невозмутимо. На все вопросы начальника жандармерии он отвечал уверенно и толково. Да, это он – Сергей Левашов. Что он делал вчера в гараже? Растачивал поршневые кольца для полуторки, которую привезли недавно из Ровеньков. Конечно, он слышал о том, что три машины оказались неисправными – об этом весь город уже говорит. Нет, ни к одной из этих машин он не прикасался и никакого отношения к случившемуся не имеет. Как это доказать? Очень просто: после того как он ушел из гаража, все автомашины ездили на станцию Должанка и возвратились исправными.

Тут же вызванные водители машин подтвердили: вечером они действительно были в Должанке, моторы работали нормально. Возвратившись, они поставили машины на место и заперли гараж.

Как ни бился Зонс и его помощники, виновников происшествия найти не удалось.

Не успели утихнуть треволнения, вызванные пожаром, как новое событие опять подняло всех гитлеровцев на ноги…

Соликовский сидел у себя в кабинете и старательно чистил ногти. Вдруг за окном послышался бешеный конский топот. Кто-то на полном аллюре подскочил к бараку и тяжело спрыгнул с лошади. Соликовский направился к дверям узнать, в чем дело, и носом к носу столкнулся с Лукьяновым. Всегда молчаливый, сдержанный полицай был неузнаваем. Его бледное от испуга лицо было залеплено грязью, глаза блуждали. Прямо с порога он закричал:

– Партизаны! Туча тучей!

Соликовский посерел, ухватив Лукьянова обеими руками за грудь, встряхнул так, что у того дернулась и откинулась назад его взлохмаченная голова:

– Где?!

– За городом! Налетели, всех постреляли!

Прошло немало времени, пока Лукьянов, отдышавшись, смог толком рассказать, что произошло.

Его послали вместе с отрядом жандармов сопровождать гурт отобранного у краснодонцев скота – пятьсот голов – на станцию Должанка. Там уже стоял наготове эшелон для отправки этого скота в Германию. Жандармы ехали впереди, Лукьянов – позади гурта, следил, чтобы коровы не отбивались от стада. В нескольких километрах от города, – когда стадо спустилось в небольшую лощинку, из-за придорожных кустов грянул дружный залп. Жандармы, словно подкошенные, попадали на землю. Насмерть перепуганный Лукьянов свалился в канаву. Падая, он успел заметить, как из кустов выскочили несколько человек, подбежали к убитым жандармам… В ужасе уткнувшись лицом в грязь, Лукьянов закрыл голову руками и так лежал до тех пор, пока не скрылись неизвестные, подобрав оружие и разогнав весь скот по степи. Когда он убедился, что опасность миновала, что было духу помчался в полицию…

Выслушав его, Соликовский рванул воротник френча, тяжело опустился на стул. Глухо спросил:

– Сколько их было? Может, узнал кого?

– Не разглядел… До того разве было? Не знаю, как со смертью разминулся…

– У-у, дур-р-ак!

Ткнув кулаком в крутой затылок Лукьянова, Соликовский уселся за стол, долго молчал в тяжком раздумье. Потом вызвал Подтынного и приказал ему немедленно отправиться с отрядом полицаев в степь на розыски угнанного скота, а сам пошел к Зонсу докладывать о случившемся.

Весть о вооруженном нападении на охрану произвела на начальника жандармерии совсем не такое впечатление, какого ожидал Соликовский. Зонс не кричал, не топал ногами, не возмущался. Он спокойно, как будто даже рассеянно, выслушал рассказ Соликовского, несколько раз медленно прошелся по кабинету, чуть не задевая плечом стоявшего навытяжку шефа полиции.

В голове Зонса давно уже зрела догадка, что в городе действует какая-то подпольная ударная группа. Поджог хлеба, умышленная поломка автомашин, теперь вот угон отобранного скота…

Зонс сразу же вспомнил о коммунистах, добровольно вызвавшихся наладить работу центральных мастерских, о которых говорил ему барон Швейде.

Усевшись за стол, он достал из ящика папку, положил на нее руки, быстро забарабанил пальцами по плотной обложке.

– Так вот, Соликовский, – сказал он, в упор глядя в покрасневшее от напряжения лицо начальника полиции. – В этой папке – списки людей, работающих в центральных мастерских. Среди них есть и коммунисты. Мы их не будем трогать… пока. Но за ними нужен самый строжайший надзор. Негласный, понятно? Мы должны знать о них все – с кем они встречаются, о чем разговаривают, что думают наконец! И при этом у них не должно возникать никаких подозрений. Есть у вас надежные люди для такой работы?

Соликовский вытер ладонью обильно выступивший на лбу пот:

– Надо поговорить с Захаровым…

В тот же вечер в кабинет Захарова снова осторожно протиснулась долговязая, нескладная фигура Василия Громова. Пригнувшись к столу, он внимательно слушал, о чем говорил ему вполголоса следователь по уголовным делам.

– В центральных мастерских? Так я их хорошо знаю. Лютиков там работает, Филипп Петрович, раньше был начальником цеха, и Бараков Николай, инженер… Понятно, господин Захаров. Глаз не спущу!

Прямо из барака Громов отправился в мастерские. Он отлично знал всю семью Лютиковых. Ему было известно, что перед самым приходом фашистов в Краснодон Филипп Петрович отправил свою жену вместе с тринадцатилетней дочерью в эвакуацию, а сам поселился у кого-то из знакомых, но у кого именно, Громов не знал.

В полупустом цехе небольшая группа рабочих возилась возле разобранного мотора. Увидев среди них знакомого, Громов подошел к нему.

– Что, Филипп Петрович уже ушел? Эх, опоздал… Слушай, браток, а ты не знаешь, у кого он сейчас живет? Понимаешь, насчет работы хочу с ним потолковать. У Колтуновой, говоришь? Как же, знаю… Может, часом, и Баракова адрес знаешь, тоже надо зайти. Ага, ну спасибочки тебе, браток…

И, вобрав голову в плечи, Громов поспешно нырнул в надвигавшуюся на город тьму.

***

Голос Подтынного, срывающийся, придавленный, звучал глухо. Медленно, с трудом подбирая слова, он рассказывал, какой переполох вызывало у полицейских каждое смелое действие отважных подпольщиков.

– Мы с ужасом ожидали каждый день сообщений о новых вылазках подпольщиков. Немцы срочно расширили штат полиции. По указанию Зонса на работу в полицию было принято много новых людей. На должностях следователей полиции оказались бывший бухгалтер шахты №4 Черенков и юрист Кулешов. Между тем в городе все чаще появлялись листовки, все смелее действовали неизвестные подпольщики. В день 7 ноября по городу были развешаны красные флаги…

ФЛАГИ НАД ГОРОДОМ

Маленький листок, вырванный из школьной тетрадки, смутно белеет на фанерном щите рядом с приказами комендатуры и объявлениями управляющего дирекционом.

«Земляки! Краснодонцы! Шахтеры!

Всё брешут гитлеровцы. Они принесли горе и слезы в наш город. Они хотят запугать нас, поставить нас на колени. Помните: мы для Гитлера – рабы, мясо, скот! Мы все лучше предпочитаем смерть, нежели немецкую неволю. Правда победит. Красная Армия еще вернется в Донбасс. Сталин и правительство в Москве. Гитлер врет о конце войны. Война только разгорается…

Мы будем рассказывать в своих листовках всю правду, какой бы она горькой ни была для России. Читайте, прячьте наши листовки, передавайте их содержание из дома в дом, из поселка в поселок. Смерть немецким оккупантам!»[1]1
  Здесь приведен текст листовки, хранящейся в музее «Молодая гвардия»


[Закрыть]

Кто-то первый, скользя равнодушным взглядом по серому забору, наткнулся на этот листок. Прочитал, не веря своим глазам, снова приник к нему, жадно вчитываясь в страстные, волнующие строки, стараясь запомнить каждое слово. Затем подошел второй, третий… Словно быстрокрылая птица, облетела весь город весть о появившейся листовке. Люди спешили воочию убедиться в том, что в городе есть смелые люди, открыто бросившие вызов фашистам. Читали медленно, вдумываясь в каждое слово, и отходили, чтобы уступить место другому, сразу повеселевшие, радостно взволнованные.

Узнали о листовке и полицаи. Один видел листовку на Пионерской улице, другой – на дереве в городском парке, третий – у ворот гаража дирекциона. С разных концов города сбежались они в серый барак. Собравшись в тесной дежурке, все молча курили, боясь взглянуть друг на друга.

По коридору прошел Соликовский в надвинутой на лоб папахе. Приказав прислать к нему Захарова, он закрылся у себя в кабинете, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка.

Через минуту неслышными шагами в кабинет вошел Захаров, тихо присел на диван. Соликовский уставился на него покрасневшими от злобы глазами.

– Ну, что скажешь?

Захаров пожал плечами, промолчал.

– Молчишь? Нечего тебе сказать? – тяжелый кулак с силой опустился на стол. – Нет, ты мне ответь: за каким чертом ты здесь околачиваешься? Какой из тебя следователь? Кого ты выследил? Что узнал? Тогда уничтожил ту бумажку, что у хлебного ларька нашли, и думал – все шито-крыто, никто тебя больше не потревожит? Да?

Захаров с деланно равнодушным видом рассматривал затейливый узор на кожаном чехле своего финского ножа.

– А кто хлеб поджег? – гремел Соликовский, все больше распаляясь. – Кто скот угнал? Не знаешь? Под носом у тебя орудуют партизаны, а ты…

Захаров слушал молча, и только ноздри его раздувались и вздрагивали. Вдруг он резко вскочил, подошел к Соликовекому и прошипел сквозь зубы отборнейшие ругательства.

Соликовский вскочил, задыхаясь от ярости. Словно острые шпаги, скрестились два взгляда. В дежурке разом оборвался говор. Полицаи притихли, прислушиваясь к тому, что делается за стеной.

– Ладно… Не время сейчас ссориться, – едва выдавил Соликовский, отводя взгляд в сторону. – Садись, поговорим…

– Вот так лучше! – удовлетворенно отозвался Захаров. Достал серебряный портсигар, закурил, снова уселся на диван, иронически поглядывая на Соликовского.

Несколько минут молчали.

– Про тех коммунистов, что в мастерской работают, узнал что-нибудь? – уже деловым тоном, наконец, спросил Соликовский.

Захаров выпустил целое облако дыма, спокойно разогнал его рукой.

– Узнал. Не коммунисты они вовсе.

– Что? А кто же?

– Да так… Были коммунисты, а сейчас… Одним словом, работяги. Ковыряются с утра до вечера в цехе, никуда не ходят, ни с кем не встречаются, ни о чем не говорят. Есть у меня верный человек, он с них глаз не спускает.

И Захаров подробно рассказал все, что сообщил ему Громов. Коммунисты, предложившие свои услуги управляющему дирекционом, – Филипп Петрович Лютиков и Николай Петрович Бараков – ремонтируют в мастерских шахтное оборудование. Работают старательно, на совесть, так что придраться нельзя. Свое обещание они выполнили – уговорили приступить к работе еще с десяток краснодонцев: плотников Румянцева и Телуева, молотобойцев Выставкина и Ельшина, кузнеца Соловьева. По их рекомендации поступили на работу в мастерские и несколько молодых ребят – Владимир Осьмухин, Анатолий Орлов, Анатолий Николаев.

Громов всюду неотступно следовал по пятам за Лютиковым и Бараковым, но ничего подозрительного не замечал. В своих донесениях в полицию он сообщал, что оба коммуниста ведут трезвый и тихий образ жизни и, по-видимому, примирились с оккупационным режимом. Сразу же после работы они идут домой, никаких бесед и тайных собраний не проводят, никого ни на что не подбивают.

– Да, тут мы, очевидно, пошли по ложному следу, – задумчиво сказал Соликовский. – Стары уже они для такого дела. И потом, ты листовки видел? Детским почерком написаны. Конечно, кто-то из молодых действует! – И, заметно повеселев, он распорядился: – Созови-ка сюда всех комендантов участков!

Еще в начале октября по указанию Зонса весь город был разделен на четыре участка. В каждом из них была создана полицейская комендатура. Комендантами участков Соликовский назначил особо отличившихся полицаев – бывшего кулака Свириденко, белоказаков Уварова и Тупалова. В самом крупном участке – Первомайском – комендантом стал Подтынный.

Собрав комендантов, Соликовский дал волю своему гневу – бранился до хрипоты, угрожающе размахивал плетью. Он строжайше приказал ввести круглосуточное патрулирование по всему городу, хватать без разбору всех подозрительных лиц, появлявшихся на улицах после комендантского часа, и приводить лично к нему. Особенно строго Соликовский приказал следить за молодежью.

– Кто-то развешивает по городу воззвания. Поймайте хоть одного – и я с него семь шкур спущу! Я ему покажу советскую власть!

…Поздно вечером трое полицейских во главе с комендантом участка Тупаловым шли по темным улицам Краснодона. В ночной тишине лишь гулко раздавались их мерные шаги да где-то далеко на окраине тоскливо завывали собаки. Город спал…

Полицейский патруль прошел мимо деревянного здания летнего клуба, обогнул школу имени Горького, где помещался теперь немецкий дирекцион, и вышел на главную аллею городского парка.

Один из полицаев, рослый, длиннорукий, в белом заячьем треухе, свернул с аллеи чуть в сторону, вполголоса кинул:

– Идите… Я сейчас догоню…

Патруль пошел дальше, напряженно всматриваясь в темноту, прислушиваясь к каждому звуку. Тихо-тихо вокруг… И вдруг сзади раздался страшный, звериный крик:

– А-а-а-а…

И сразу оборвался. Донесся частый топот быстро убегающих ног, и снова все смолкло…

Побелев от страха, полицаи робко повернули назад. Прижавшись друг к другу, они прошли несколько метров и разом остановились как вкопанные: поперек аллеи, уткнувшись головой в кучу опавших листьев и неловко раскинув ноги, лежал полицай. Вокруг него медленно росла, ширилась темная лужа крови. Рядом валялся заячий треух…

Тупалов нагнулся, посветил электрическим фонариком. На спине убитого лежала записка:

«Такая участь ждет каждого изменника родины!

Молодая гвардия».

Не чувствуя под собою ног, полицаи бросились бежать к серому бараку…

На следующий день в полиции только и разговоров было, что о ночном происшествии. Бледные, еще не совсем пришедшие в себя после пережитых страхов, патрульные в который уже раз рассказывали о таинственном убийстве, добавляя к своему рассказу все новые и новые подробности. Вокруг них собралась целая толпа. Слушали и все больше мрачнели. Давно пора было отправляться в утренний обход, но никто не решался выйти в город. Наконец Соликовский плетью разогнал патрульных, а сам, взяв в провожатые двух здоровенных полицаев, отправился к Зонсу.

Начальник жандармерии долго вертел в руках записку. Убийство полицейского его потрясло.

– Ясно одно: в городе действует какая-то подпольная группа, а может, даже целая организация, – наконец хмуро произнес он. – В этой записке указано и название организации – «Молодая гвардия». Надо принять самые экстренные меры! Сегодня же переговорю с майором Гендеманом. Мы расширим штат полиции, подберем в помощь опытных людей. Мы выведем на чистую воду этих подпольщиков!

Зонс сердито посмотрел на удрученного Соликовского.

– Нужно действовать решительнее! Разошлите по всему городу своих полицейских. Пусть следят за каждым жителем!

…В сером бараке снова потянулись унылые, полные затаенного страха и тоскливого ожидания дни. Неохотно, будто на казнь, выходили в город полицейские патрули. Патрулировали группами по четыре-пять человек: появляться в городе в одиночку полицаи боялись. Они подозрительно приглядывались к каждому встречному, по ночам устраивали внезапные облавы, обыски.

Зонс тщательно подбирал в полицию новых работников – бывших кулаков, деникинцев, белоказаков. Одним из первых пришел Иван Черенков – худощавый, с черными усиками и большими залысинами над высоким морщинистым лбом. До оккупации он работал бухгалтером шахты №4. Никто не знал, чем он пришелся по душе Зонсу, – было известно лишь, что начальник жандармерии лично назначил его следователем по особо важным делам и оказывает ему большое доверие. Черенков держался обособленно, почти ни с кем не разговаривал. В полиции его побаивались, и даже Соликовский в его присутствии чувствовал себя не очень уверенно.

Как-то утром в полиции появился еще один человек – невысокий, аккуратный, с застывшей на лице благочестивой улыбкой. Одет он был в старомодное касторовое пальто с бархатным воротником и старательно отутюженные узкие брючки. Еще на пороге он снял фетровую шляпу, тщательно пригладил редкие волосы, едва прикрывавшие макушку, потрогал пальцами щегольской яркий галстук. Столкнувшись в узком коридоре с Лукьяновым, вежливо извинился, уступил ему дорогу, затем все с той же улыбочкой вошел в кабинет Соликовского.

– Ишь ты… вежливый! – удивленно пробормотал Лукьянов, оглянувшись на пришедшего.

– Кто, Кулешов-то? – охотно отозвался дежуривший у входа полицай. – Да, он человек образованный. Юридический институт кончал!

– Знакомый? – остановился около него Лукьянов.

– А то нет! Мы с Михайлой Емельянычем, почитай, с детства вместях ходим. В гражданскую в одном полку у Деникина служили. Он офицером, а я, значит, в рядовых. Вот тут, в этих местах, и воевали. Было дело…

Тем временем в кабинете Соликовского шел деловой разговор. Вежливо улыбаясь, как бы извиняясь за то, что вынужден отнимать у начальника драгоценное время, Кулешов торопливо рассказывал:

– По образованию я юрист, так сказать, адвокат. Одно время работал здесь в городе в юридической конторе. Но по призванию я журналист. Что касается полицейской службы, то я к ней никакого отношения не имею. Но, как человек, стоящий на разных идейных платформах с большевиками, как сторонник, так сказать, свободного взлета творческой мысли, я готов…

– Мне твои взлеты нужны, как дырка в голове, – сердито оборвал его Соликовский; ему этот благообразный, щупленький адвокат явно не нравился. – Нам нужно выловить подлецов, которые мутят народ, нападают на наших людей, распространяют коммунистические листовки. Вот чем тебе придется заняться! А писаниной заниматься дураков много!

– Да, да, я понимаю, – засуетился Кулешов. – Мне господин Зонс объяснил задачу. Между прочим, имею на этот счет некоторые соображения…

И, наклонившись к самому уху Соликовского, он быстро зашептал:

– Есть здесь в городе одна особа, которой следует заинтересоваться. Из достоверных источников мне известно, что незадолго до вступления армии Гитлера в Краснодон ее вызывали в горотдел НКВД, потом она была отправлена в Ворошиловград. Там работали тайные курсы по подготовке красных разведчиков – один знакомый за преферансом как-то проговорился… И вот недавно эта особа встретилась мне здесь, в Краснодоне. Живет в поселке шахты один-бис. Вызвать ее, допросить – может, от нее ниточка потянется?

Соликовский откинулся на спинку стула.

– Зовут ее как?

– Шевцова. Любовь Шевцова, – поспешно ответил Кулешов.

…Через час Лукьянов ввел в кабинет начальника полиции невысокую стройную девушку в белом пуховом платке и в темно-синем пальто. Скинув платок, девушка тряхнула светлыми кудряшками и сразу накинулась на Соликовского:

– В чем дело? Возмутительное безобразие! Ни с того ни с сего хватают, тянут в полицию! Что ж это вам – царский режим, да?

– Цыц! – рявкнул на нее Соликовский. – Режим… Я тебе покажу режим, партизанская сволочь! Говори сразу – кто тебе дал задание пробраться в тыл?

– Тю, глянь на него! – в изумлении вскинула брови девушка. – Какое задание? Выдумает такое, что и на голову не налезет. И никуда я не пробиралась, а к себе домой пришла. Что же мне, у чужих людей жить, пока вы тут будете хозяйничать?

– Брешешь!

Скрипнув зубами, Соликовский схватил со стола плеть, подскочил к девушке. Но девушка была, видно, не из пугливых. Сердито сверкнув зеленоватыми глазами, они внятно проговорила:

– Попробуй только тронь, кабан недорезанный! Я тебе такой концерт устрою, что своих не узнаешь. Тоже выискался мне крикун поросячий! Чего ты орешь, как скаженный?

Тогда вмешался Кулешов. Мягко, с ласковой улыбкой он заговорил:

– Вы не волнуйтесь, Люба. Так вас, кажется, зовут? Присядьте сюда, пожалуйста…

– А я и не волнуюсь. Подумаешь, есть отчего волноваться! – презрительно передернув плечами, Люба присела на диван.

– Видите ли, нам все известно, – продолжал вкрадчивым голосом Кулешов, – в ваших интересах признаться во всем. Мы знаем, что вы окончили специальные курсы разведчиков в Ворошиловграде и присланы в город для подрывной работы. Мы знаем даже, кто вас прислал, и ждем от вас только подтверждения. Учтите: искреннее признание смягчит вашу участь. Вы еще так молоды…

– Ха! Вот еще новости! – весело всплеснула Люба руками. – Курсы разведчиков! Кто это вам такую чепуху сказал? Скажете тоже – разведчиков! Ну да, училась я на курсах. Только не разведчиков, а медсестер. Перевязки училась делать! Вот разобьет вам кто-нибудь голову – зовите меня. Потом курсы эти распались, я и приехала домой.

– Кто это может подтвердить? – быстро спросил Кулешов.

– Да что ж я, одна там училась? Нас там около полсотни было. Спросите хоть у… – и она, не задумываясь, назвала с добрый десяток фамилий.