Текст книги "Девушка конец света"

Автор книги: Ким Су

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Annotation

Ким Ён Су (1970 г. р.) – южнокорейский писатель, популярный у себя на родине и за её пределами. Его произведения переведены на английский, французский, японский, китайский и другие языки. Лауреат многих литературных премий Республики Корея. Сборник «Девушка конец света» включает в себя девять рассказов, написанных с 2005 по 2009 год и объединенных темой взаимоотношений между людьми.

Для читателей старше 16 лет.

Ким Ён Су

КОГДА Я НАЗВАЛА КЕЙ-КЕЯ ПО ИМЕНИ

НЕ СТОИТ ЗАБЫВАТЬ ТО, ЧТО ПРОШЛО

ДЕВУШКА КОНЕЦ СВЕТА[2]

КОГДА ВАМ ИСПОЛНИЛОСЬ ТРИДЦАТЬ

СЧАСТЛИВОГО НОВОГО ГОДА

МНЕ НУЖЕН ОТДЫХ

КЕМ БЫ ТЫ НИ БЫЛ, НЕ ВАЖНО, КАКИМ ОДИНОКИМ

АЛЕКС, АЛЕКС, СМЕЮЩИЙСЯ СКВОЗЬ СЛЕЗЫ

КОМИК, ОТПРАВИВШИЙСЯ НА ЛУНУ

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

Ким Ён Су

Девушка конец света

КОГДА Я НАЗВАЛА КЕЙ-КЕЯ ПО ИМЕНИ

За тринадцать лет, что прошли с тех пор, я не раз представляла себе ручей, где ребенком купался Кей-Кей. Эту холодную синеву воды, в которую он, тогда еще семилетний мальчик, входил в одних трусах. Кей-Кей вверял тело бегущему потоку и спокойно лежал, глядя в небо. Уносимый рекой Кей-Кей. Юное тело, которое он никогда не вытирал насухо, усеянное капельками воды. Кей-Кей смотрел на облака над собой, и при каждом его вдохе небольшие волны теплой от жаркого летнего солнца речной воды, потревоженной его движениями, неторопливо набегали на мальчишескую грудь, к которой через многие годы я буду с упоением прижиматься. В моих мечтах Кей-Кей, подобно водомерке, опавшему ивовому листу или бумажному кораблику, бесконечно уплывал вдаль по реке, огибая прибрежную линию, тенью ложившуюся на его тело.

Пока я сидела в международном аэропорту Лос-Анджелеса и ждала объявления о начале посадки в самолет, который летел в страну, где родился Кей-Кей, этот образ снова всплыл у меня перед глазами. Как всегда, все было залито умопомрачительно ярким солнечным светом. И, как всегда, вокруг была полная тишина. Каждый раз, когда я смотрела на широко улыбающегося Кей-Кея, я осознавала, что я женщина. Среди множества известных мне моих собственных лиц самое красивое отражалось в глазах улыбающегося Кей-Кея. В каждом глазу по одному отражению – итого два лица. И сколько бы теперь ни смотреть на меня, того моего лица уже не разглядеть. Но я довольна. Оно и понятно, что самого красивого моего лица больше нет. Мне уже далеко за пятьдесят, и лицо понемногу осунулось. Слышно, как появляются новые и новые морщинки. Клетки, из которых я состою теперь, уже не знают, что такое любовь. Те из них, которые любили Кей-Кея, исчезли из моего организма. А я давно научилась не закрывать глаза, когда думаю об этом, – боюсь, что скатится неосторожная слеза.

Где теперь мокрое тело семилетнего Кей-Кея? И куда делись клетки моего организма, льнувшие к нему, когда мы любили друг друга? Перелетая самый широкий океан, я читала книгу «Одновременность» и нашла там строки, которые могут служить ответом на мои вопросы. Речь шла об одной из тайн астрофизики, которую долго пытались разгадать: «Учитывая скорость движения звезд, ученые высчитали массу Вселенной, но, сложив вместе все массы существующих небесных тел, они выяснили, что суммарная масса звезд, оказывается, меньше десяти процентов массы Вселенной. Что же составляет оставшиеся девяносто с лишним процентов?» Ученые называют это темной материей. Темную материю никак нельзя зарегистрировать, поэтому подтвердить ее существование невозможно. Девяносто процентов нашей Вселенной составляет материя, которая для нас даже толком не существует. Погрузившись в чтение, я пропустила объявление, что в салоне будет выключен свет. Освещение в самолете погасло. Снаружи все еще было светло, но пассажирам пришло время спать.

Вот что я хочу сказать. Если девяносто процентов Вселенной составляет вещество, которое мы никак не воспринимаем, то, может, и нет никакого особого места, куда делось юное тело Кей-Кея и любившие его клетки моего организма. То же самое и с моим самым красивым лицом. Все они существуют, просто вы не можете их увидеть.

Из электронного письма, которое прислали организаторы трехдневной международной конференции писателей, следовало, что по окончании официальной программы у всех иностранных гостей в заключительный день будет свободное время с часу дня и все участники смогут посетить любое место по своему усмотрению при условии, что все они успеют вернуться к шести часам в отель, где организаторы конференции устраивают для них торжественный прощальный ужин. Именно распорядок третьего дня, а также название той страны, куда меня приглашали, и стали основными причинами, по которым я так заинтересовалась конференцией женщин-писателей, проходящей в Восточной Азии. Это название воскрешало в памяти бесчисленные ночи, которые я не любила и с которыми едва справлялась. И хотя я ни разу еще не была в той стране, я заранее обожала ее. Нас связывала моя тайна: Кей-Кей приехал из этой страны.

Пока мы едем в машине из аэропорта в центр города, Хэпи немного сдавленным голосом просит меня заранее сказать о том, куда я хочу поехать вечером третьего дня, если, конечно, есть какое-то особое место. Ни минуты не колеблясь, я отвечаю: «Памме». Памме. Хэпи слегка склоняет голову набок и смотрит на меня в зеркало заднего вида. «Простите?» – переспрашивает она. Я повторяю: «Памме». Хэпи смеется. Мне кажется, что название «Памме» звучит для корейцев как-то смешно. И очевидно, что Хэпи впервые слышит его. Она несколько раз повторяет название места. Памме. Памме. Памме. Придерживая руль левой рукой, правой она достает из сумочки на переднем пассажирском сиденье ручку и листок бумаги и, извинившись, что недостаточно хорошо знает английский, протягивает их мне. Я пишу на листочке: «Pamme». Едва только я возвращаю ей листик, она смотрит на запись и снова произносит название места. Пам. Me. Она просит меня немного рассказать, что это за место. От Сеула до Памме добираться примерно час. Надо проехать мимо какой-то горы, на которой растет много каштанов, и после нее будет видно желтое морское побережье. Больше я ничего не могу сказать про Памме. Я даже не знаю, верно ли то, что я уже рассказала. Каждый раз, произнося «Памме», я теряю ощущение реальности.

Вскоре, моргая поворотником, машина сворачивает к виднеющимся вдали ночным огням и едет вдоль моря, тянущегося слева от нас. Немного погодя Хэпи рассказывает мне, что город, к которому мы подъезжаем, был построен шестьсот лет назад. Еще в самолете я успела прочитать в путеводителе «Lonely planet», что освоившиеся здесь иностранцы говорят, что это «суетный город, в котором нет ничего долговечного, но полно вещей, которыми можно полюбоваться мимоходом». Как только я прочитала эти строки, я представила себе бессмысленно опадающие на ветру фиолетовые лепестки палисандрового дерева. Интересно, а в этом городе тоже растут палисандровые деревья? Внезапно меня охватывает любопытство. Я уже не слушаю, что говорит Хэпи, и мои мысли рассеянно парят над ночным морем.

Чуть позже я объясняю Хэпи, как Кей-Кей вообще оказался по пояс голый в озере Мид. Хотя оно и находится посреди пустыни, там даже есть оснащенная пристань для яхт. Кей-Кей зашел в озеро, начал махать руками и смеяться. Он сказал, что покажет мне, как плавал в речке на своей родине, когда был ребенком. И вскоре уже лежал на воде, вытянувшись в полный рост. Так он и дрейфовал на спине в три часа дня на озере Мид. То, что он мне показал, было «а corpse swimming». Плавающий труп. Лежащее на поверхности тело, вытянутые вдоль туловища руки, и только ноги изредка двигаются в воде. «Живо вылезай оттуда! – крикнула я, потому что мне стало не по себе от слов „плавающий труп“. – Где ты вообще научился так плавать?» Кей-Кей встал на дно, посмотрел в мою сторону, рассмеялся и ответил: «В Памме. У себя на родине. В детстве, как только начиналась летняя жара, я ложился точно так же на воду и смотрел в небо на проплывающие вверху облака и солнечный свет. Я вот сейчас подумал. Это был самый прекрасный период моей жизни». Сказав это, Кей-Кей плюхнулся в воду. А я в итоге осталась смотреть на мерцающие капельки воды, покрывавшие его тело, видневшееся над поверхностью озера. Какое-то время я продолжала ругаться. Неужели он хочет вот так болтаться в воде после смерти и что вообще он имел в виду, говоря, что время в Памме было самым прекрасным в жизни? Вылезши из озера, Кей-Кей сказал, что видел под водой «Боинг В-29», у которого полностью сохранились все четыре винта. Тогда это показалось мне глупой шуткой и я пропустила его слова мимо ушей. И только спустя несколько лет я узнала, что действительно был случай, когда «Боинг В-29» затонул в озере Мид. Правда ли Кей-Кей увидел тогда останки самолета? Или сказал это, чтобы подразнить меня?

– По-корейски это называется «плавать на спине», а не «плавать трупом». Конечно, труп – это все то же тело, а плавание – всегда плавание, но нельзя говорить «плавать трупом», – говорит Хэпи, снова взглянув на меня в зеркало заднего вида.

Я пытаюсь произнести по-корейски «плавать на спине» прямо так, как услышала: «сонгчжангхеом». Слово звучит очень по-восточному. Мне кажется, что язык сломается, если я повторю это еще раз, и я замолкаю. Хэпи продолжает говорить:

– Только дети называют «плавание на спине» так, а взрослые у нас говорят «пэёнг». Ну а если переводить на английский, то получится не «а corpse swimming», а «a backstroke».

На что я отвечаю:

– Нет, Хэпи. Кей-Кей тогда показывал вовсе не как плавать на спине, а как плавать трупом.

Хэпи смущает упрямое выражение моего лица. Темное море слева от нас внезапно исчезает, и появляются вершины гор, освещенные звездами. Море остается позади. Я завидую себе, тридцатидевятилетней, с ужасом вбегающей в море, чтобы с замиранием сердца попытаться разглядеть Кей-Кея, нырнувшего в озеро.

Через три дня. Пока мы едем в Памме, Хэпи рассказывает мне, что случилось за прошедшее время. В первый вечер, вернувшись домой, Хэпи пыталась в Интернете найти место, про которое я говорила, но через полчаса поняла, что это бесполезно. На мониторе предлагались различные варианты замены искомого слова. Еще появлялись такие фразы, как, например: «с другой стороны, даже не будучи склонными к полноте, если есть на ночь пампушки или сладкие булки, вы непременно поправитесь» или «искусственный спутник „Паме“ можно увидеть невооруженным взглядом. Если приглядитесь, вы увидите похожее на звезду тело, медленно движущееся по ночному небосводу». Даже когда она ввела в поисковой строке Гугл название «Pamme» на английском, это не дало никаких результатов. Оказалось только, что есть такая фамилия. Хэпи попробовала написать раздельно: «Pam Me». На что поисковик вывел ей странную фразу: «U deon nal do nun mul le jeoj jeoss deon seul peun pam me do». «Что все это значит?» – пробормотала Хэпи.

На столе рядом с компьютером стояло зеркало, у которого одна из сторон была обычной, а другая – увеличивающей. Сначала Хэпи просто погляделась в зеркало, а потом дотянулась до него и перевернула обратной стороной. Она уже стерла макияж, и теперь на ее коже были видны маленькие веснушки. Радует, что последнее время их стало поменьше. Веснушки появились у нее три года назад. С тех пор она стала избегать солнца. Как-то раз она встретила одну свою знакомую, с которой давно не виделась, и та страшно удивилась, взглянув на ее лицо. Она сказала Хэпи, что проблема вовсе не в ультрафиолете и что веснушки появились из-за эстрогена. Хэпи предположила, что они еще могли появиться из-за стресса. Но этот женский гормон, содержание которого в организме увеличивается, например, во время беременности, тоже мог сыграть свою роль. По крайней мере, беременеть еще раз она совершенно не хотела. Именно когда она вынашивала ребенка, все лицо у нее вдруг покрылось этими пятнышками. А еще она тогда ела по ночам все, что только под руку попадалось. Сметала все, как помело. Поме. Памме. Она снова уставилась в экран. «Помню счастливые дни и грустные ночи» – в памяти всплыла строчка из популярной корейской песни, которую китайцы потом перевели на английский язык.

Назавтра она устала за день и пораньше легла спать. Проснулась она оттого, что почувствовала на себе чей-то взгляд. Муж разглядывал ее, пока она спала. От него пахло алкоголем и сигаретами. Стоило только ей открыть глаза, как муж поднялся и пошел на кухню. Она услышала, как он открыл дверь холодильника и что-то достал из него. Хэпи снова закрыла глаза. Муж крикнул с кухни:

– Ну как? Удалось найти Памме?

– Нет. Но она говорит, что он там родился.

– Кто?

– Кей-Кей. Молодой любовник этой писательницы.

– Студент, который уехал туда на стажировку? Он же на семнадцать лет ее моложе!

– Да этим уже никого не удивишь.

– Ну ничего себе!

С этими словами он поднес ко рту стакан воды и сделал несколько глотков. Возможно, он и сам был бы счастлив, если б у Хэпи, как у меня, появился любовник на семнадцать лет младше.

– Так, может, просто Памме по-другому пишется? А что? Она сказала, что надо проехать горы с каштанами к месту, где откроется желтое побережье. Или Желтое море? Так это «Памми».

Во время японской оккупации это место называли Юльсан. Вот так и получилось, что муж Хэпи нашел мой «Памме» рядом с Желтым морем, в часе езды от Сеула.

Через полтора часа, оставив позади бесконечные дома, вывески, дорожные знаки, перекрестки и снова выехав на автомагистраль, мы доезжаем до Памме. Мы выходим из машины, и Хэпи показывает мне дорогу к речке, в которой течет грязная сточная вода. Она такая же мутная, как вода в баночке художника, после того как он неоднократно промоет кисти от красок. На темно-сером, как будто его закрашивали минимум в три слоя, небе нет того огромного яркого солнца, которое всегда присутствовало в моих мечтах. Поэтому здесь нет ни улыбки, ни самого красивого моего лица. Только широкая обмельчавшая река. По левому берегу тянется лента, красной полосой в точности повторяющая все изгибы серой воды. Серый цвет повсюду: цементные стены домов, трубы дымоходов, тротуары и дороги, вдоль которых тянутся серые провода. На западе проглядывает маленькое, как апельсин, солнце. Я сосредотачиваюсь на дыхании: вдох-выдох. Я никак не могу поверить, что в 1976 году Кей-Кей мог здесь купаться.

– Это промышленная зона. Ее начали строить очень давно, – не обращая внимания на мою растерянность, но с некоторой неуверенностью в голосе Хэпи сообщает мне все, что заранее вычитала про это место. – Впервые план развития этой промышленной зоны был рассмотрен и утвержден в рамках второй пятилетки. Ну, имеется в виду пятилетний план экономического развития страны, кхм…

И только теперь я впервые внимательно присматриваюсь к Хэпи. Ей 39 лет. Возраст, в котором я полюбила Кей-Кея. Даже все то, что она съедала по ночам, никак не испортило ее фигуру, и она до сих пор в прекрасной форме. Погруженная в свои мрачные мысли, я не осознавала до конца, что для Хэпи наступила пора последнего ослепительного расцвета женской красоты. С нашей первой встречи в аэропорту мне казалось, что лицо ее озаряется светом, как у человека, любующегося фейерверком. Она представилась: «Хеми» – и пояснила, что будет помогать мне как переводчик и передавать всю необходимую информацию вплоть до моего отлета обратно домой. По ровным интонациям голоса сложно было догадаться о ее чувствах, но, когда мы пожали друг другу руки, оказалось, что ладонь ее была влажной от холодного пота. Она крепко сжала мою руку и сказала:

– Если вам сложно запомнить имя, то можете называть меня Хелпми, как английское выражение «help me».

Я рассмеялась, когда услышала это, и ответила, что лучше запомню ее как Хэпи – «счастливая».

Я резко перебиваю свою помощницу, продолжающую экскурс в историю этого промышленного района:

– Это не Памме.

– Это Памме, – бросает она в ответ. – Если быть совсем точной, то Панми. Изначально место называлось Памми, а теперь Панми.

Я абсолютно не понимаю, о чем она говорит. Я не улавливаю никакой разницы в названиях: Памме, Памми, Панми, – для меня они все звучат одинаково.

– В любом случае это не тот Памме, где Кей-Кей плавал трупом.

– Это Памме. И нельзя говорить «плавать трупом». Надо говорить «плавать на спине».

Я понимаю, что с меня довольно, – больше ни слова не скажу Хэпи, после того как она привезла меня в это место: какая-то отвратительная подделка под мой Памме.

– Хотя вас и наняли как переводчика, вы не понимаете ни одного моего слова. Вы даже не поняли, почему я говорю «плавать трупом». Вы вообще меня не слушаете. Ни слова не понимаете!

Я в гневе. Я прекрасно понимаю, что сейчас выгляжу как старая бабка, помешавшаяся на своем прошлом. Но ничего не могу с этим поделать. Кажется, я вот-вот расплачусь. Зря я только перелетала самый широкий океан в мире. Хочу обратно в Америку. Хочу уехать из «суетного города, в котором нет ничего долговечного, но полно вещей, которыми можно полюбоваться мимоходом». Сейчас. В эту самую минуту.

Я плохо помню дни. В памяти моей остались только ночи. О днях я помню только цвет лепестков палисандрового дерева. Когда идет дождь, цветы становятся фиолетовыми, в сухую погоду они голубые. В моих воспоминаниях цветы то фиолетовые, то голубые. Но я хорошо помню, что город был охвачен беспорядками. Начавшиеся в конце апреля на южных окраинах демонстрации разрушительным ураганом прошли через весь город. И так же, как ураган, уничтожили все на своем пути. Даже когда кончился день, у Южного вокзала ночь так и не наступила. Город яростно пылал до утра. Районы, где поджоги удалось предотвратить, охраняли люди с ружьями и пистолетами. Афроамериканцы кричали о том, что в этой стране у них нет никаких прав. Но не было не только прав. Еще на улицах не было полиции и отрядов оборонительных войск.

Первого мая я встретила Кей-Кея. Только мы встретились, он стал рассказывать о мексиканской девушке, которую увидел, выходя из магазина на перекрестке Семнадцатой и Вестерн-авеню. Она стояла на углу под палисандровым деревом и обращалась ко всем проходившим мимо людям.

– Я не понял, что она говорила, поскольку не знаю испанского. В любом случае я решил, что, конечно же, она просит денег. Никогда не подавал уличным попрошайкам. Но, как ни странно, мне захотелось помочь ей. То ли из-за выражения ее лица, то ли из-за голоса, то ли из-за странной ситуации вокруг: борьба огня и тьмы. Хотя я бы сказал, что они не борются, но сосуществуют, и от этого становится не по себе… В общем, я отдал ей мелочь, которая была у меня в кармане. Тогда она сказала мне: «Уверуйте в Спасителя вашего Христа». – Кей-Кей ненадолго прервался, потом добавил: – Это же хорошо, что она так сказала.

Конечно хорошо, Кей-Кей. Потому что ты сделал хорошее дело.

Той ночью мы с Кей-Кеем залезли в прохладную воду в его ванне и купались там вместе. Бежевая пластмассовая ванна была слишком тесной для нас двоих. Застыв в неудобных позах, мы обнимали друг друга под водой и молчали. Тело Кей-Кея, которое я любила, всегда было мокрое – либо от воды, либо от пота. Мне нравилось, когда его влажное тело касалось меня. Мокрое, оно отличалась от того, каким было обычно. Оно становилось безгранично нежным и чутким. Тело маленького мальчика. Оно таяло и наполняло собой воздух в комнате, расплываясь, словно краски в воде. Мокрое тело. Чтобы оно не растворилось совсем, я крепко обнимала Кей-Кея, всеми силами удерживая его. И это было моим счастьем. Я умоляла его быть со мной всегда. Просила не исчезать. Обещала делать все, что он захочет. Говорила, что мне будет этого довольно. А он равнодушно кивал головой.

На улице было не жарко, но я никак не могла остыть после близости с Кей-Кеем, и сон не шел. За окном слышались выстрелы, которые я хотела бы забыть. Наконец я задремала, а когда снова открыла глаза, оказалось, что я накрыла голову подушкой. Не поворачиваясь, я протянула руку, чтобы дотронуться до Кей-Кея, но его не было. Я вдруг поняла, что не сказал ему самого главного, того, что обязательно нужно было сказать. Я осторожно позвала его. Я боялась: вдруг он уже исчез? Но он стоял, голый, в темноте и смотрел в окно. Юг города пылал: горели, ярко освещая ночное небо, то ли машины, то ли дома. Я попросила Кей-Кея вернуться ко мне. Он ответил, что город в огне, – это такое жуткое зрелище, что становится страшно. И добавил, что все равно еще немного посмотрит, а потом вернется ко мне. Почему он не захотел вернуться сразу, если, по его словам, вид горящего города пугал его.

Я снова уткнулась в подушку и пробормотала то, что хотела сказать Кей-Кею. Шептала, чтобы он никогда не покидал меня. Не знаю, зачем были все эти слова.

Я так испугалась, проснувшись в тот раз, что до утра уже больше не смогла заснуть.

Утром, уезжая от Кей-Кея, я ехала по Семнадцатой авеню и вспомнила о палисандровом дереве, про которое он рассказывал. Но, повернув голову в сторону магазина, я заметила только людей, лежавших в ряд на парковке со связанными за спиной руками. Это были иммигранты, выходцы из Латинской Америки, которые, воспользовавшись беспорядками, начали грабить магазины и лавки. Несколько человек с самого края извивались, пытаясь подняться на ноги. Это напоминало мучения перевернувшегося жука-скарабея. Мне было так неприятно вспоминать об этом позже, что еще года два я ни разу не подходила к тому магазину на углу. Вернулась я туда лишь однажды, когда Кей-Кей уже лежал в больнице. Конечно, я не думала, что мексиканская девушка все еще стоит под деревом, и, как и следовало ожидать, сама я эту девушку так никогда и не увидела. Хорошо хоть, что само палисандровое дерево по-прежнему стояло на своем месте. Я посмотрела вверх на его цветы. Но я не помню точно, были ли они фиолетовыми или голубыми в тот день. Помню только, что я молилась, стоя под тем деревом. Кей-Кей ведь сделал доброе дело: впервые в жизни подал деньги нищенке на улице. Если, Господь, Ты и правда Спаситель… Я никогда раньше не молилась и не обращалась к Господу, поэтому не знаю, правильную ли молитву я творила. Под порывом ветра с дерева опало несколько цветов. Я простояла там около получаса. Наверное, этого оказалось слишком мало. Через несколько дней Кей-Кей умер.

Конечно, я знаю, как он умер. Ведь именно я до самого последнего дня ухаживала за Кей-Кеем и следила за повязками на его голове. Если вы когда-нибудь смотрели сериал про больницу и врачей, то вы непременно видели всех этих плачущих родственников, вбегающих в реанимацию и сразу бросающихся обнимать своего близкого, находящегося в коме. Когда же я в первый раз увидела огромную, как тыква, голову Кей-Кея, я застыла и даже перестала дышать. Я боялась. Я боялась, что ему может навредить малейшее мое движение. Жаль, я не знала, как все закончится, иначе я ни на минуту не выпускала бы его из своих объятий. Словно сосед, который потихоньку перевозит куда-то по одной-две вещи, а потом внезапно вдруг исчезает насовсем, Кей-Кей умирал медленно, но момент, когда дыхание его остановилось, был все же неожиданным. До самой смерти он не осознавал, что все это время я была рядом с ним. Желая только того, чтобы он очнулся, я без конца звала его, прижавшись губами к самому его уху. И только когда он умер, я узнала, что его настоящее имя было Кхичжун Кхим. Но это имя так и осталось для меня чужим. Кхичжун. Теперь, когда я произношу это имя, звуки его летят в пустоту. Некому откликнуться. И до сих пор мне больно, что я ни разу не позвала Кей-Кея по имени.

Но я так и не поняла, почему Кей-Кей умер. Я знала только, как он умер. Зачем вообще он умер? В конце концов я стала считать, что на него так повлиял огонь. Огонь, на который он смотрел, стоя у окна, за два года до смерти. Огонь, на который он смотрел один, голый, у окна. Огонь, от которого он не мог отвести взгляд, несмотря на то что сам признался, что боится его. Даже если кто-то скажет, что я выжившая из ума старуха, верящая в нелепые домыслы, – мне все равно. Потому что мне нужна хоть какая-то причина его смерти, иначе я даже спать не могу.

Между заводами был маленький парк. Посреди небольших холмиков, засаженных цветами, стояла деревянная скамейка, густо покрытая краской кирпичного цвета. С одной стороны от нее виднелись подпорки для дикого винограда, похожего на глицинию. Я сидела в неудобной позе, смотрела на пышный куст алых королевских азалий и слушала рассказ Хэпи. Она говорила безликим голосом, словно человек, который по просьбе друга передает сообщение, что тот разрывает отношения со своей половинкой. Она говорила о том, как ее трехгодовалый ребенок, который кричал и стонал каждое утро, стал ощущаться как что-то лишнее в жизни. О том, как бежала в больницу, неся за спиной своего позднего сына, и успокаивала себя тем, что в мире очень много людей болеют и в этом нет ничего страшного. О том, как она втайне яростно проклинала медсестру, которая никак не могла попасть в вену и исколола ее сыну все руки и ноги, и так же проклинала врача, которого наконец вызвала сестра и который воткнул-таки иглу в вену на шее ребенка. О физиологическом растворе, тридцать две капли которого каждую минуту попадали ребенку в кровь, и о таблице, в которой было двадцать четыре графы. Рассказывала про интернов и ординаторов, которые, пользуясь случаем что-то спросить, уводили лечащего врача в коридор. А потом она сидела на стуле рядом с сыном и клялась себе, что выйдет из больницы только с малышом. Все эти больничные дела.

Когда у ребенка начинались боли, он кричал, но Хэпи ничего не могла сделать. Этот крик заполнял собой всю больничную палату. «Что? Что такое? Что? Что случилось? Где болит?» – спрашивала, пытаясь хоть что-то понять, Хэпи у сына, который даже не знал других слов, кроме «мама» и «папа». «Где болит? Скажи маме. Пожалуйста, скажи маме». Но от этого ребенок только громче начинал кричать. А-а-а-а-о-о-о-о-у-у-у-у-ы-ы-ы-ы. «Ну пожалуйста, скажи маме, что случилось».

На этом месте Хэпи замолчала. А я растерялась и не знала, как реагировать. Теперь ребенок все рассказывает. Теперь он все рассказывает маме. Но в тот момент Хэпи хотела умереть. Хэпи торопливо повторяла звуки, которые произносил малыш: «Ы-а-а-а-ы-ы-о». Она, стоя у кроватки сына, повторяла его крик, чтобы понять смысл. Но напрасно. Все было бесполезно. Время необратимо текло, ночь она провела, повторяя за сыном «А-ы-ы-о» и пытаясь разобраться, что бы это могло значить. Когда остановилось одно маленькое сердце, слабое с самого рождения, для Хэпи опустел весь мир. А потом однажды она вдруг поняла. Ы-а-а-а-ы-ы-о. Ребенок плакал каждое утро оттого, что стал обузой, а не радостью для своей матери.

После этого Хэпи ни с кем не разговаривает. Ни с мужем, ни с родителями, ни с братьями, ни с сестрами. Если звонит телефон, она долго-долго не подходит, а потом просто снимает трубку и молчит. Все теряются и начинают кричать: «Алло! Алло? Ты меня слышишь? Что-то с телефоном. Алло! Хеми?» – а потом вешают трубку. Она вспоминает, как бегала, обливаясь потом, то в одну, то в другую больницу, неся сына за спиной, и теперь ей кажется, она стала такой легкой, что улетит в небо. Конечно, такого никогда не случится. Но никто не решается разуверять ее. Поэтому она ест – ест рис, ест мясо, пьет литрами молоко, варит себе рамён^[1]. Муж складывает всю еду из холодильника в огромный полиэтиленовый пакет, завязывает его и выносит на улицу, но не успевает он вернуться домой, как Хэпи уже грызет сырой рис, растворимый кофе и лепестки орхидеи, растущей в горшке на подоконнике.

В конце концов муж начал бояться Хэпи. Его пугают веснушки, появившиеся на ее лице, ее непрестанно увеличивающийся вес. Они провели несколько месяцев, заточённые каждый в собственное одиночество, не в состоянии понять друг друга, пока оба не пришли к осознанию, что все это болезненное проявление страхов Хэпи. Человек инстинктивно избегает страданий. Поэтому иногда, чтобы не мучиться, люди даже идут на самоубийство. Для Хэпи самым большим страданием было продолжать жить без ребенка. И то, что она продолжала свое существование, было связано не с тем, что она обрела надежду, но, наоборот, с тем, что она ее утратила. Но этой правдой она не могла поделиться даже с мужем. И только спустя еще четыре месяца она обрела пусть не надежду, но хотя бы минимальную опору, от которой смогла оттолкнуться, чтобы вернуться к жизни.

Через полгода после того, как она потеряла ребенка, ее проблемы с весом и веснушками достигли своего апогея, однако ситуация начала потихоньку улучшаться после того, как однажды Хэпи посмотрела документальную передачу про синхронный перевод. Сначала она даже и не думала о том, чтобы, как сейчас, работать устным переводчиком. Она всего лишь хотела пойти учиться на курсы. Она поступает в магистратуру на недавно открывшуюся кафедру переводоведения в своем родном университете, который когда-то закончила. На занятиях Хэпи дословно повторяет на корейском все, что говорит преподаватель: «Был конец декабря. На заснеженной долине я вдруг увидел зайца, который тихо сидел на снегу с таким видом, будто бы он заблудился и не знает, куда бежать. Ему-то куда ни беги – везде дорога, но зайчонок замер, сбившийся с пути». Хэпи смотрит на губы преподавателя и повторяет все, что слышит. Она так занята этим, что даже не задумывается над смыслом слов. Просто копирует голос и интонацию преподавателя, как будто это она сама так говорит. Если преподаватель подносит левую руку ко рту, Хэпи тоже подносит левую руку ко рту, если он чихает, она тоже чихает. Потом она точно так же повторяет все, что он говорит по-английски. Повторяет до тех пор, пока речь на том или другом языке не становится для нее всего лишь набором звуков, таящих в себе скрытый смысл, который она даже не пытается понять. В конце концов любая речь для Хэпи становится звуковыми знаками, а смысл, который они в себе несут, складывается где-то внутри нее, а не приходит извне вместе со словами говорящего.

– По правде говоря, я впервые сейчас работаю устным переводчиком. Зря я послушала мужа и решила, что Памми может вдруг оказаться Памме. Это была моя ошибка. Если честно, я и сама сразу поняла, что это не тот Памме, как только мы сюда приехали. Как бы ни были похожи названия, это место все равно не станет вашим Памме. Правильно? Это все моя вина. С тех пор как вы упомянули о смерти Кей-Кея, я погрузилась в свои мысли и часто пропускала ваши слова мимо ушей. Иногда я так же вела себя с ребенком. Извините меня. – Хэпи опустила голову. – И не надо называть меня Хэпи. Никакая я не счастливая.