Текст книги "Девушка конец света"

Автор книги: Ким Су

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

К нему тут же присоединилась жена со словами:

– Пожалуйста, еще раз побудь смелой.

При чем тут смелость? Я захмелела и все это время вертела телефон в руках. Не могу сказать, что у меня ни разу не возникало желания позвонить Чон Хёну после того, как я наткнулась на статью в журнале. Когда я только прочитала ее, то первым делом вырезала ту ее часть, где был написан адрес интернет-сайта, и вложила листочек в свой блокнот. Но осмелилась зайти на этот сайт я только дня через два. В неотапливаемом помещении я включила свой собственный обогреватель, что делать категорически запрещалось, и работала всю ночь напролет. Я осталась работать вместе с другими моими коллегами. Но потом я задремала, а проснувшись, обнаружила себя в опустевшем полутемном офисе. Все куда-то ушли. Я взглянула в маленькое зеркало на столе: волосы сбились на одну сторону, оттого что я заснула щекой на столе. Я не верю в привидения, но все равно мне было страшновато сидеть одной в пустом офисе. Я встала и зачем-то выглянула в окно, потом приоткрыла дверь и высунула голову в коридор. Я вспомнила о Чон Хёне, достала из блокнота кусок статьи и зашла на указанный сайт. Несмотря на позднее время, на сайте, куда Чон Хён выкладывал трансляцию из такси, было без малого человек сорок. Я думала увидеть салон машины, но неожиданно в маленьком окошке видео появилась крыша какого-то дома, откуда валил черный дым и были видны языки пламени. В сторону огня со всех сторон поднимались струи воды. Вероятно, микрофон был выключен, потому что никаких звуков слышно не было. Я остановила видео и решила проверить, не ошиблась ли с сайтом. Рядом с видеоокошком было написано: «Проект таксиста Чон Хёна „Ночь судьбы“». «Тогда хоть покажись», – подумала я, глядя в монитор. Но в ту ночь Чон Хён так и не появился в кадре. Вплоть до возвращения моих коллег, ушедших, как оказалось, в ближайший магазин за кофе, на экране в полной тишине мелькали языки пламени и поднимался черный, как смола, дым. Откуда-то снизу хлестали струи воды, пытавшиеся побороть огонь. А потом я выключила трансляцию. Через несколько дней я узнала, что в том пожаре погибло пять человек. В это время я выиграла тендер на рекламный проект для одной телекоммуникационной компании и должна была теперь заниматься им. Я была горда собой, потому что сдержалась и не позвонила Чон Хёну, чтобы поделиться с ним этой радостной новостью. Хотя было ли тут чем гордиться на самом деле? Я уж было нашла его номер в своем мобильнике, но вовремя остановилась и представила, как сигнал моего звонка достигает самой высокой сеульской башни на горе Намсан, а оттуда каждый раз, когда в моем телефоне раздается гудок, расходится круглыми, как бублик, волнами по всему городу.

Живя в таком огромном городе, даже пользуясь услугами такси дважды в день, мы до самой смерти можем так и не проехать в одном и том же такси. Но мы можем случайно встретить человека, с которым у нас как будто назначено, и сразу влюбиться. Эта встреча может оказаться такой же завораживающей, как постоянно меняющееся небо, в которое я окунулась с головой. Наша жизнь похожа на этот город. Кто угодно может оказаться на месте человека, упершегося в стену безнадежности, из которой он не может выбраться, потому что совершенно не смотрит по сторонам и упрямо верит в какое-нибудь свое глупое убеждение. Люди постоянно меняются, носят множество масок, которые в итоге все сводятся к одному-единственному истинному лицу. Так же меняется и город. Когда вы глубокой ночью возвращаетесь с работы и вглядываетесь уставшими глазами в сверкающий городской пейзаж, вы не находите ничего общего с тем городом, который видели днем, когда он был тусклым и пыльным, заметенный песчаной бурей из далекой Монголии. И каждое из тысячи четырехсот сорока мгновений в этом городе прекрасно. Каждые шестьдесят секунд, каждая секунда из тысячи минут. Город был похож на нас, молодых, по несколько раз за день меняющих свои мнения и настроения. Я прожила уже двадцать часов и шестнадцать минут своего нового дня, которого раньше не было и который никогда больше не повторится. Двадцать часов и шестнадцать минут своего тридцатилетия.

– Хм, сегодня мой тридцатый день рождения и эти двое уезжают в кругосветное путешествие вместо меня. Этот молодой человек абсолютный счастливчик, который может сидеть спокойно, а девушек к нему как магнитом тянет. А его прелестная жена известна тем, что одно ее появление рядом с дорогой вызывает кучу аварий. Они поженились всего три дня назад. Вот, познакомьтесь. Этот же молодой человек очень быстро нашел себе новую девушку в огромном городе, где практически невозможно сесть в одно и то же такси дважды. Ли Чон Хён, скобки открываются, 29 лет, скобки закрываются.

Я немного разволновалась, когда мы встретили Чон Хёна на стоянке около Национального театра. «Неужели так бывает?» – постоянно крутилось у меня в голове. Против ожиданий, за год и два месяца, что я его не видела, Чон Хён похудел и выглядел теперь очень хорошо. Наверное, было бы по-человечески объяснимо, если бы я, как его бывшая девушка, желала, чтобы у него никогда не появилась новая возлюбленная или чтобы он неудачно женился, а может, и вовсе ушел в монастырь. Но, глядя на его пышущее здоровьем лицо, я была рада за него и благодарна за его невозмутимость. Как же трудно иногда быть человеком!

– Много слышал о тебе в ресторане. Сестра рассказала. Она показывала нам сверху красиво освещенную дорогу, по которой ты приедешь. Сестра очаровательна! – сказал мой элегантный братик, который был явно младше меня, что не мешало ему сразу говорить «ты», из-за чего Чон Хён несколько растерянно взглянул на меня.

– Вряд ли вы… ты услышал обо мне что-то хорошее. Кстати, да. Я тоже, пока ехал, все время смотрел на башню на Намсане.

Чон Хён широко улыбался. Конечно, он говорил мне «ты», но поскольку видел моего брата впервые, то не знал, как уместнее с ним разговаривать, но в итоге решил не церемониться и с ним. Появилось давно забытое чувство неловкости и сомнений от этих повисших в воздухе рваных фраз. Правда ли, что тридцать лет – это возраст, когда можно остановиться и посмотреть на себя, возраст, когда уже можно быть честным с самим собой? Мы сели в такси Чон Хёна – я на переднее сиденье, молодожены на заднее. Как и было написано в том журнале, внутри машина была оборудована маленькой камерой, похожей на эндоскоп. Мой брат как будто бы удивился, увидев ее.

– И сейчас работает? – спросил он.

– Конечно. Но если не нравится, скажите. Я могу ее выключить.

– Да пусть работает. Мы красивые, камер не стесняемся.

Брат захихикал и посмотрел на свою спутницу. Поскольку мы уже изрядно выпили, то открыли все окна в машине, чтобы они не запотели. Откуда-то доносилось равномерное постукивание. Мои волосы развевались на ветру. Машина Чон Хёна миновала район Ханнам-донг и выехала на дорогу Соволь-киль. Из радиоприемника лилась ария «Овцы могут спокойно пастись» из кантаты Баха. Я слушала музыку, смотрела из окна в темноту и снова называла его «милый Чон Хён». Опять «милый Чон Хён». Слезы потекли из глаз. Стоило мне разреветься, Чон Хён, умудряясь смотреть и на меня, и на дорогу одновременно, протянул руку и сжал мое запястье. Я скинула его ладонь, но он вновь дотронулся до меня. Я отвернулась и стала разглядывать мелькавшие за окном деревья. Брат, не подозревая о моих слезах, о чем-то весело болтал на японском со своей женой.

Мы проехали мимо недавно сгоревших южных ворот Намдэмун, обогнули площадь перед зданием парламента, доехали аж до перекрестка у ворот Кванхвамун и снова выехали на дорогу Чон-но, объехав таким образом подножье горы Намсан по кругу. И только после этого свернули к отелю «Башня», где остановились молодожены. Пока мы ехали, Чон Хён поделился своими воспоминаниями. Каждый раз, когда его отец приезжал в Сеул, например на свадьбу каких-нибудь родственников, он предлагал сыну подняться на Намсан, если останется время. Однажды они с Чон Хёном уже подъезжали к восьмиугольному павильону внизу башни, когда по радио в такси, в котором они ехали, вдруг зазвучала сирена и передали срочное сообщение о введении чрезвычайного положения на всей территории страны, поскольку на границе с Северной Кореей над Желтым морем был замечен летающий объект. О башне на Намсане можно было забыть, поэтому они сели в павильоне и стали ждать, когда отменят воздушную тревогу. Пока они ждали, отец сказал Чон Хёну: «Если вдруг случится война, мы можем потерять друг друга, поэтому нам нужно сейчас обменяться каким-нибудь секретом, чтобы мы смогли узнать друг друга, когда встретимся вновь. Давай, ты первый. Расскажи мне что-нибудь, чтобы я смог убедиться, что это именно ты, если мы встретимся через несколько десятков лет». Чон Хён задумался, что бы такого рассказать. Например, вторые пальцы на ногах и на руках у него были длиннее, чем все остальные, еще у него была родинка на внутренней стороне бедра, а волосы он мог укладывать на любую сторону… что еще?..

Тем временем мы подъехали к отелю. Брат протянул мне маленькую жестяную коробочку.

– Что это?

– Я нашел ее, когда делал в доме генеральную уборку перед свадьбой. Твоя бабушка складывала в эту коробочку свои сокровища, когда училась в начальной школе. Теперь, когда бабушки уже нет в живых, я хочу, чтобы сокровища хранились у тебя.

На коробочке был нарисован пастух и стадо овец, мирно пасущихся на лугу. Местами рисунок уже стерся. Судя по тому, что с одной стороны было выгравировано название церкви, эта коробочка была подарком для прихожан. Я открыла крышку, чтобы посмотреть, что за сокровища хранились внутри, но тут брат тронул меня за плечо и сказал, что следующим утром им надо рано уезжать, поэтому они уже пойдут спать.

– Завтра утром? Куда?

– На пароме из Инчхона в Китай, в город Тяньцзинь. У меня там друг живет. Сестра, я и по-китайски говорю. Чуть-чуть.

Я убрала жестяную коробочку в сумку и помахала рукой молодоженам, вышедшим из машины. Они весело засмеялись и помахали в ответ. Чон Хён попрощался с ними. Проводив взглядом удаляющуюся парочку, я спросила у него:

– Интересно, в Китае тоже есть несколько степеней вежливости в языке?

– Нет, но речь там делят на официальную и нет. Куда теперь? – спросил он, снимая машину с ручного тормоза.

– Домой.

– Адрес тот же?

– Ага.

Я вжалась в кресло и снова уставилась в окно. Однако Чон Хён, вместо того чтобы ехать, стал возиться с камерой. Я посмотрела, не хочет ли он повернуть ее в мою сторону.

– Что ты делаешь?

– Камеру выключаю.

– Зачем?

– Но это же смешно! Мы с тобой. А если ты снова заплачешь? Вдруг кто из знакомых увидит, что тогда?

– Оказывается, это смешно?! Мне все равно, делай что хочешь.

Некоторое время я смотрела в окно, потом резко выпрямилась и выпалила:

– Да ты же просто испугался, что твоя новая подружка увидит.

– Нет.

– Ты, оказывается, более предусмотрительный, чем кажешься.

– Я же сказал, что нет.

Хотя Чон Хён и сказал «нет»… Всю оставшуюся дорогу до дома я говорила о великолепном сопрано, которое мы слушали недавно на дороге Соволь-киль. О том, как этот прекрасный голос успокоил мою израненную душу. О том, что, пока я слушала арию и думала о красоте городских огней, мерцающих вдалеке, ко мне вернулась вся тоска одиночества, которую я переживала весь год, и захлестнула меня. О том, как долго внутри меня жила память о нашем расставании. О том, что, пока звучала ария и даже после того, как она закончилась, я радовалась ветру, который хлестал меня по лицу. А потом я вспомнила, как наблюдала на рассвете за алыми языками пламени, за черным дымом и летящими снизу струями воды. И о случайно прочитанной строчке письма, которое мне встретилось вскоре после этого. «Моему отцу и папочке», – начиналось письмо. «Папочка, я по тебе очень скучаю. Это единственное, что сейчас есть в моей душе. Очень хочу тебя увидеть, папочка. Пожалуйста, хотя бы приснись мне. Я обниму тебя всей душой и никогда не отпущу. Я не смогу оставить тебя и никогда не отпущу. Я буду повторять тебе „Папа, я люблю тебя!“» – так оно заканчивалось^[12]. Я сказала, что плакала тогда как раз из-за того, что вспомнила эти строки из письма.

А потом говорил Чон Хён. Рассказывал, каким ничтожным он считал свое существование, когда начинал работать таксистом, и что он радовался, видя, сколько еще людей живет в этом мире. О том, как часто люди бубнят что-то себе под нос, сидя на переднем или заднем сиденье такси. О том, что, даже не глядя на пассажира, по одному только запаху он может определить, что человек ел на обед, какое у него финансовое положение, где он работает, – и от этого становилось одиноко. А потом однажды на рассвете он увидел, как свирепствовал тот страшный пожар. И о том, каким темным видится ему его будущее. Я очень внимательно слушала все, что говорил Чон Хён. Старалась не пропустить ни слова. Изо всех сил пыталась понять, о какой темноте в будущем он говорит. А еще я думала: какое счастье, что в Сеуле есть хоть один таксист, которому не нужно подробно объяснять дорогу к моему дому, и что, как только я приду домой, я обязательно открою жестяную коробочку, чтобы узнать, какие сокровища прятала там моя бабушка, когда была маленькой.

СЧАСТЛИВОГО НОВОГО ГОДА

Был канун нового года. Весь день небо закрывали низкие облака. И хотя я заранее знал о том, что к нам приедет иностранец, друг моей жены, с которым она любила разговаривать, индиец по имени Сатбир Сингх, я все равно смутился, когда действительно увидел его, открыв входную дверь. Он был родом из Пенджаба, а я до тех пор не то что пенджабца, вообще ни одного человека из Индии не встречал. Честно признаться, я даже не представлял, в какой части Индии находится Пенджаб. И я впервые видел такую длинную неопрятную бороду и пожимал такую влажную потную руку.

Однако больше всего меня обескуражил и в некоторой степени расстроил его ужасный корейский. Конечно, я не рассчитывал на то, что индиец, приехавший сюда на заработки, будет говорить по-корейски так же бегло, как мы сами. Тем не менее я полагал, что он достаточно хорошо знает язык и может хоть как-то поддержать разговор. И, разумеется, я даже не предполагал, какой это станет помехой для нашего с ним общения. Поэтому, не зная, как поступить, я просто стоял и смотрел на него, на его ярко-розовый тюрбан, темные, угольного цвета глаза, лицо, наполовину скрытое бородой.

– Я не мочь носить тюрбан каждый день, – начал Сатбир. – Корейцы это не любить. От завода один час надо ехать в автобус. В автобусе пьяные говорить «Аль-Каида». В автобусе есть придурки. Правда же? Сегодня праздник – я носить тюрбан.

Меня немного удивили его слова. Не то, что он надел тюрбан, потому что сегодня праздник, и не то, что он сказал про придурков в автобусе. Меня удивило его «Правда же?» – вопрос, который часто используют женщины, ожидая услышать подтверждение своих слов в вежливой дружеской беседе. Поэтому, даже не пригласив его в дом и не сказав, что рад встрече, я долго стоял, держась за дверную ручку, и расспрашивал его про корейский язык. Он объяснялся на смеси двух языков – английского и корейского, но поскольку я практически не говорил на одном, а он – на втором, то из всего его рассказа я понял только, что он и еще двенадцать пенджабцев, большая часть из которых были сикхами, жили все вместе в контейнере около мебельной фабрики, где работали, поочередно готовили еду, к которой привыкли дома, и поэтому незнание местного языка для них было «ноу проблем», но у Сатбира была какая-то своя причина, по которой он решил выучить корейский и пять месяцев назад стал посещать языковые курсы для рабочих-иммигрантов.

Не знаю, много это или мало – пять месяцев изучать чужой язык, но что для человека родом из Пенджаба пять месяцев – это ничтожно короткий срок, я узнал, стоя в дверях своего дома и пытаясь поговорить с этим мужчиной. Я также знал, что за эти пять месяцев он сблизился с моей женой, хотя я никак не мог понять, почему вообще они подружились; но после того, как я лично познакомился с этим человеком, меня скорее начал мучить вопрос не «почему?», а «как?». Когда я спросил его об этом, он снова начал подробно рассказывать о своих занятиях по корейскому языку, но это оказалось повторением всего того, что я уже слышал раньше. А потом он стал сбивчиво рассказывать, как однажды стоял один посреди площади, заполненной, словно густым дымом, звуками корейской речи, и почувствовал, как начинает задыхаться от всего этого…

Я не смог сдержаться и рассмеялся, он тотчас же начал смеяться в ответ. Мы стояли друг перед другом и смеялись как дураки. Я никак не мог выяснить, почему он решил учить корейский язык и как они подружились с моей женой, но я знал, почему и как он приехал ко мне. Целый долгий час он ехал сюда на автобусе, чтобы настроить пианино, стоявшее у нас в гостиной. И, несмотря на то что его могли дразнить Аль-Каидой, он все равно надел свой розовый тюрбан в этот последний день уходящего года. Я перестал смеяться и спросил, как насчет того, чтобы войти внутрь. Озадаченно нахмурившись, он повторил мои слова: «Как насчет?» Таким был новый знакомый моей жены, которого она называла своим собеседником.

Ночь была очень тихой. В такую ночь, если начинается снег, то он превращается в настоящий снегопад. Даже серый промозглый ветер, днем гонявший облака по небу, стих в темноте. Индиец стоял на коленях перед пианино и ударял по клавишам, изредка отхлебывая из кружки зеленый чай, который я приготовил для него. Он извлекал звуки из пианино, наполняя дом пока еще бессмысленным бренчанием. Я решил посмотреть телевизор и сел на диван. На экране один за другим появлялись какие-то певцы, исполнявшие незнакомые мне песни. Приглядываясь, я понимал, что на сцене собрались новые звезды, но все они были так похожи друг на друга, что казалось, будто это повторение прошлогоднего праздничного концерта.

Пока я смотрел, как пенджабец с серьезным видом ударяет по клавишам пианино в гостиной, заполненной звуками танцевальной музыки, мне вспомнились слова жены, которая, уходя на встречу, просила меня быть поприветливее с ее «скажем так, другом» индийцем, который приедет настраивать инструмент. За приветливость я посчитал то, что уменьшал громкость телевизора, нажимая кнопку на пульте, каждый раз, когда Сатбир ударял по клавише. Вскоре я потерял интерес к происходящему на экране и уставился в окно. Я думал. Думал о снеге. Думал о сильнейшем снегопаде. Вряд ли этот человек, приехавший из Пенджаба, много знает о снеге. Очевидно, что Пенджабом должно называться какое-то жаркое место. Стоит только взглянуть на индийский тюрбан: становится ясно, что снега там не бывает.

С тех пор прошло уже более десяти лет. А в то время у нас были простые желания. Мы мечтали, чтобы у нас было отдельное жилье, пусть и съемное, но лишь бы не в полуподвале. Мы только окончили университет и входили во взрослую жизнь. С деньгами у нас тогда было намного хуже, чем сейчас, и как-то мы поехали путешествовать по заснеженному Хоккайдо, хотя нам даже пришлось брать кредит в банке на это путешествие. Но для нас это было особенное, как мы его называли, «прощальное» путешествие. Мы сели в поезд и поехали в маленький город Отару на берегу моря. С сумками наперевес мы вышли из здания вокзала и сквозь пар от нашего дыхания увидели дорогу, по краям которой лежали сугробы размером с человеческий рост, и море, начинающееся в конце дороги.

В Отару мы пробыли три дня и все это время смотрели, как одна за одной падали снежинки. В феврале снег очень легкий: снежинки летают, ложатся на землю, снова поднимаются в воздух, оседают на ветках деревьев и кружатся на ветру. Когда идет такой снег, день становится самым светлым днем, а ночь – самой темной ночью. Вспоминая, как тогда в Отару снежинки одна за одной нежно ложились на те, что уже успели упасть до них, я могу сказать, что зима в Отару такая бережливая, что ни одна снежинка не пропадает у нее даром. Когда мы возвращались в наш маленький отель на берегу замерзшего канала, мы стряхивали снег с ботинок, изо всех сил топая ногами в тусклом свете маленьких лампочек, висевших вдоль крыши. Земля под нашими ногами была твердой, как айсберг на Северном полюсе.

– Когда ночью идет снег, даже собаки не лают. Правда же? Интересно, а почему так?

– Может оттого, что на небе не видно луны?

– Нет, не поэтому. Подумай еще.

– В собачьем языке нет слов для снега, поэтому они молчат?

– Нет. Тоже не то.

– Потому что собаки онемевают от красоты падающего снега?

– Скучно.

Вот так мы и разговаривали, а когда больше не могли говорить, мы любили друг друга. Мы любили друг друга и ранним утром, и вечером, когда слабый солнечный свет едва пробивался в комнату, и темной ночью, когда за окном прекращался снегопад. Ее влагалище было не горячим, но скорее приятно теплым; и, подолгу оставаясь в ней, я думал о холодной воде белого заснеженного Отару за окном нашего номера. Холодное море. Холодный канал. Холодные пруд. Странное дело: окруженный ли холодной водой, находящийся ли в ее теплом лоне, я думал о словах прощения. Могу ли я в настоящем попросить прощения у кого-нибудь в далеком будущем, тем более у самого себя? И если так, то каков я сейчас? И простит ли меня настоящего тот, будущий я? В моей голове рождалось и умирало множество мыслей. Среди них были те, которые обязательно стоило запомнить, и еще больше тех, которые лучше было сразу забыть. В этом путешествии мы открыли для себя уникальную историю народа айну. Больше всего мне запало в душу, что в языке айну существует всего семь числительных. В небольшом музее, который находился по дороге к белоснежному морю, мы узнали, что айну означает «человек», и что у этого народа нет слов для обозначения понятия «очень много». Спускаясь к морю, мы чувствовали, что плывем по течению, следуя изгибам вечности, как речные и морские воды Земли. Мы занимались любовью, а засыпая, переносились в своих снах из одного незнакомого места в другое, как волны, не знающие покоя.

– Ты говорила, что училась играть на пианино. Ты многому научилась? Бетховен? Моцарт?

– Ну, я хотела дойти до Сорокового этюда Черни…

– «Хотела дойти», говоришь, то есть так и не дошла?

– Я просто бросила играть.

– Я не знаю, Сороковой этюд Черни – это уже большое достижение?

– Нет, не большое. Сороковой этюд Черни это далеко не вершина мастерства, это всего лишь небольшой подъем в начале пути. Обычно там не кончается путь. Если ты хочешь играть на пианино, то нельзя там останавливаться. Надо идти дальше. А я вообще дошла только до Одиннадцатого этюда и бросила, что уж тут говорить?

– А почему бросила?

– Потому что замучилась.

– Неужели этюды Черни такие сложные?

– Ага, все эти диезы и бемоли. Чтобы играть Сороковой этюд Черни, надо безболезненно следовать нотам, где одни сплошные черные клавиши.

– Странно, что ты говоришь о боли, – разве это больно, а не трудно?!

– Ну, это трудно в душе, а больно телу, разве нет? По-моему, очевидно, что играть больно. Правда же? Потому что пальцы болят так, что невозможно дальше ударять по клавишам. А почему ты спрашиваешь?

– Просто так. Я с детства часто думаю об этом. Я всегда представлял себе, как буду возвращаться с работы домой, открывать ворота во двор и через распахнутое окно слышать звуки пианино. Но я не знал, что это так мучительно.

После того как я закончил говорить, она некоторое время молчала, никак не реагируя на мои слова, а потом хлюпнула носом и расплакалась; ее рыдания постепенно становились все громче и громче. Я смотрел, как она плакала, по-детски обхватив себя за плечи, и в моих глазах тоже появились слезы. Кажется, в тот момент мы думали об одном и том же. Как дети. О детях. И о невероятно сильном снегопаде. И о том, что мы всегда будем вспоминать Отару, каждый раз, как пойдет снег. Много-много мыслей.

– Этот пианино какой такой пришел? – обратился ко мне индиец.

– Этот пианино какой такой пришел? – повторил я вслед за ним.

Тогда он, кажется, понял свою ошибку и попытался задать вопрос снова:

– Как такой пришел?

Но я и сам толком не знал, как это пианино оказалось в нашем доме.

– От одиночества.

– Пианину было одиночество?

– Нет, речь не об этом, не о пианино и даже не обо мне…

Мне надо было сказать, что нам с женой было одиноко, но я не знал, как это объяснить, поэтому задумался и замолчал. Он немного подождал, сидя на стуле перед пианино, а потом ударил по одной из клавиш. Это была фа в малой октаве. Раздался «пустой» звук, клавиша опустилась вниз и так там и осталась. Я давно знал, что эта клавиша западает. Но Сатбир несколько раз прошелся по всем клавишам и, кажется, нашел еще пару таких же, о которых я не знал. Две из трех запавших клавиш постепенно поползли обратно вверх. Можно сказать, 2:1.

– Этот пианино давно не пел. Правда же?

И только тогда я понял, о чем он спрашивал.

– Верно, человек, который отдал мне этот инструмент, тоже так говорил. Сказал, что дочка играла на нем, когда ей было одиннадцать.

– Если не петь – не покупать.

– Оно досталось нам бесплатно.

– Бесплатно ничего не бывает, – твердо отрезал он.

– На блошином рынке бывает, если знать, где искать, – ответил я тем же тоном.

Он тут же уставился на меня так, словно не на шутку разозлился. Я решил, что продолжать разговор в таком духе нет ни смысла, ни желания, и стал придумывать, как можно разъяснить обстоятельства, при которых мы получили это пианино, но не мог подобрать слова. Он прожил в Корее уже три года и всего лишь пять месяцев назад начал серьезно изучать язык этой страны, и я не мог придумать, как теперь объяснить ему на корейском наше с женой одиночество. К тому же у меня начали закрадываться сомнения: а действительно ли он не знает то, о чем спрашивает? А вдруг ему известно, почему мы поженились и почему здесь сейчас стоит это пианино? К слову сказать, это был, по собственному выражению моей жены, «скажем так, друг», приехавший из Пенджаба сикх Сатбир Сингх, с которым, опять же по словам жены, она познакомилась, когда вела занятия по корейскому языку для рабочих-иммигрантов.

Я не совсем понимал, что значит «скажем так, друг». Еще меньше я стал это понимать, когда увидел, что этот друг – мужчина, с которым невозможно разговаривать. Дело не в том, что я не верю, будто бы взрослые мальчики и девочки могут просто дружить друг с другом, но я в принципе не мог поверить в рассказ жены о том, как она познакомилась с этим иностранцем, приехавшим на заработки в Корею. И когда я, вспылив, спросил у нее: «И чего ты теперь от меня ждешь?» – жена ответила: – «Ты прекрасно знаешь, что я ничего от тебя не жду. Правда же? Да и я просто сказала, что у меня появился, скажем так, друг».

На мой вопрос о том, как они сблизились и стали друзьями, жена ответила, что благодаря разговорам. Благодаря разговорам. В любом случае, каким бы нелепым все это ни казалось, с прошлой осени главным собеседником моей жены вдруг стал не я, ее муж, а как раз таки этот самый «друг».

Я уж было решил, что жена рассказывает этому странному иностранцу все, включая и наши с ней диалоги, но, поразмыслив, понял, что это было бы весьма проблематично. Он так плохо знает корейский, что жена может рассказывать ему все что угодно, но мне кажется, он все равно мало что поймет из этого. И для меня оставалось загадкой, как жена могла подружиться с этим человеком, как она утверждает, благодаря разговорам. Может быть, она прониклась его ситуацией и, пользуясь тем, что этот иностранец совсем не может говорить по-корейски, но очень хочет его выучить, стала рассказывать ему эти свои вечные глупости. Потому что иногда, когда я вспоминаю наши разговоры с женой, мне кажется, что ей не важно, слушают ее или нет, – ей просто нужен человек, которому она могла бы рассказывать все подряд. Возможно, этот человек, ставший с прошлой осени ее другом, слушал бесконечные разговоры об отчаянии, которое испытываешь каждый раз, когда случается очередной жизненный кризис, или о давнишних, но так и не сбывшихся мечтах, или, например, о любимом цвете и книгах, которые произвели глубокое впечатление, и обо всем остальном, о чем моя жена постоянно трещит. Не знаю, может, именно это она имела в виду, когда назвала его «скажем так, другом».

Я начал говорить, отчетливо произнося слова, чтобы он мог лучше меня понять:

– Хозяином этого пианино был пожилой человек. Ему было много лет. Он заболел. Он скоро умрет. Он боялся, что он умрет и вместе с ним умрет пианино. Поэтому он отдал мне пианино. Вы меня понимаете? – спросил я, глядя в глаза индийцу.

На что он ответил:

– Пожалуйста, слушайте внимательно. Этот пианино как до такой пришел?

Я растерялся от его вопроса, но, тем не менее, продолжил в подробностях рассказывать про этого старика. Я прочитал в газете бесплатных объявлений о том, что за просто так отдают старое пианино «Ямаха». Когда я позвонил, оказалось, что старик в больнице. Я сказал, что звоню по объявлению, тогда умирающим голосом старик поинтересовался, кто будет играть на пианино. Я пожалел о том, что вообще позвонил, едва только услышал этот хриплый голос, но подумал, что теперь уже ничего не поделаешь, и сказал, что хочу подарить пианино жене, которая в младших классах играла «Сорок этюдов» Черни. Тогда старик очень обрадовался и попросил меня прийти в больницу, чтобы он отдал мне ключи от дома. Я пошел в больницу. Старику оказалось меньше лет, чем я предполагал. Вместе с ним в палате сидела его жена. Слабым голосом старик долго рассказывал, какую важную роль играло пианино в его жизни, а потом наконец вручил мне ключи. Как только мы заговорили про пианино, его жена демонстративно вышла в коридор и не заходила в палату, пока я не ушел. А старик со слезами на глазах говорил о том, что, хотя мне и не нравится идея идти одному в совершенно пустой дом, на самом деле в этом нет ничего страшного, и о том, насколько важно для него это пианино, и что это все, что у него осталось. Из палаты я вышел в растерянности, оттого что старик настойчиво торопил меня поскорее вывезти пианино из его дома.

Дом этого пожилого человека находился в центре одного из новых районов. Это был двухэтажный отдельно стоящий дом. Если бы он был на окраине района, то, когда возводили новостройки, жильцам предложили бы за какую-нибудь компенсацию переехать в многоэтажку. Но дом стоял в гуще таких же старых монолитных домов, построенных в восьмидесятые годы, и так и остался стоять на своем месте. Едва только открыв железную дверь с небольшим матовым стеклом, я сразу увидел это пианино. Я пришел вместе с другом, который должен был помочь мне вынести инструмент. Как и этот пенджабец, он был настройщиком. Он прошелся несколько раз по клавишам и, прицыкнув языком, сказал, что если мы хотим играть на пианино, то его придется несколько раз настраивать, перед тем как оно зазвучит по-настоящему. И спросил, нужна ли его помощь в этом.