Текст книги "Исповедь гейши"

Автор книги: Кихару Накамура

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

В Америку

Я была зла на соседку, судачившую о том, что Н. каждое утро сопровождал Кинуэ в школу. Но более всего я злилась на мать с бабушкой, ибо не могла понять, как эти пожилые, опытные женщины могли всерьез относиться к подобной ерунде и постоянно попрекать меня этим.

Почему они не могли просто пропустить это мимо ушей? Две умудренные жизнью женщины… Мне было безмерно горько.

Подобные случаи участились, и мы с трудом ладили друг с другом. К тому же мой сын боготворил своего папу. Особенно хорошо папа умел играть в поезда и мяч, и когда нам удавалось выкроить время, то мы все втроем куда-нибудь отправлялись. Маме и бабушке это, похоже, особенно не нравилось.

Когда те порой навещали нас, сын их не замечал, как всегда ни на шаг не отходя от папы. Иногда они предлагали ему приготовить его любимое кушанье, но и тогда он отнекивался. Ему больше нравилось есть вечером в саду с папой.

Сад хоть и был небольшой, мы тем не менее часто выносили туда стол и устраивали своего рода пикник, что очень восхищало моего сына. Я хорошо представляла себе, как расстраивало маму и бабушку то, что мой сын не бывает больше у них. Однако я давала им достаточно денег, и в их распоряжении была наша экономка. Поэтому перед ними я никакой вины не испытывала.

В то время по выходным дням у нас часто ночевал Фукудзава Юкио, закадычный друг моего сына. Отец Юкио приходился внуком Фукудзава Юкити, основателю университета Кэйо. Его мать была европейкой, рожденной в Греции и выросшей во Франции.

Я работала не покладая рук, чтобы обеспечить обе семьи. Мой муж как раз тогда стал приобретать известность. Если он что-то зарабатывал, все это уходило на бензин и рекламу. Я получала доходы от содержания салона красоты, затем жалованье из начальной школы на Вашингтонских холмах и сравнительно высокие гонорары за ведение показов мод.

Наряду с этим я еще подрабатывала частными уроками английской речи, то есть была, как у нас выражаются, лисицей с девятью хвостами. Школа на Вашингтонских холмах платила мне в долларах, что по тому времени составляло 36 000 йен. Это примерно соответствовало жалованью высокопоставленного чиновника.

Мне приходилось невероятно много работать, чтобы содержать обе семьи. Кто, подобно мне, вырос в «мире цветов и ив», тому крайне претит скупость.

Когда мы строили свой дом в Адзабу, то рассчитывали использовать его в качестве фотостудии. Сама студия была достаточно просторной, чтобы при фотографировании можно было перемещать саму треногу с аппаратом. Многие артисты и манекенщицы приходили к нам сниматься. Порой я одаривала их одним из своих кимоно и тщательно подбирала для них соответствующие аксессуары и накидки. Единственным моим желанием было, чтобы муж получил известность.

Первого мая 1952 года мой муж отправился ко дворцу снимать демонстрацию. Когда мы по радио услышали, что там переворачивали и поджигали американские автомобили и из-за возникших беспорядков много людей было ранено, то страшно волновались за него.

Он вернулся домой под вечер в разорванной рубашке и с ссадинами на локтях и голове, но, слава богу, живым. Он был раздосадован и поведал нам нечто совершенно удивительное об одной американской женщине-фотографе.

Ее звали Маргарет Берк-Уайт. Несмотря на град обрушившихся камней, она оставалась стоять на грузовике. Хотя ее голову заливала кровь, она не дрогнула. Стоя, она продолжала снимать, наклоняясь лишь для того, чтобы поменять пленку. Затем она вновь выпрямлялась и принималась фотографировать. Мой муж сказал, что при виде такой женщины он, мужчина, не посмел бежать. Там он воочию увидел, что такое настоящий профессионализм.

Позже, уже в Америке, я посетила выставку Маргарет Берк-Уайт, где были представлены фантасмагорические снимки, изображающие коршунов, что облепили плывущий по Гангу труп, и людей, бегущих через пламя горящих автомобилей на площади возле императорского дворца как раз в то время, когда там находился и мой муж. Эти снимки были сделаны в ту пору сорокалетней женщиной. Меня крайне поразила эта необычайная женщина.

Этот кровавый Первомай сильно подействовал на моего мужа, и это влияние ощущается в его работе с Сакагути Анго для журнала «Тюокорон». Сегодня его женские портреты причисляют к одним из лучших в мире. Хотя и редко случается слышать, чтобы так хвалебно отзывались о бывшем муже, я и сегодня убеждена, что он был самым лучшим из всех моих мужей.

Наш брак оказался удачным, мальчик был по-настоящему счастлив, и остальные, что помогали мне и на меня работали, также были всем довольны. Единственно обиженными были моя мать и бабушка. Наши взгляды оказались совершенно разными, и согласие было невозможным. Своими непрекращающимися жалобами они надоели и моему мужу.

– Нас так или иначе отправят в дом престарелых. Мы уже смирились с этим, – только и слышалось от них.

Сегодня в этом нет ничего необычного, но тридцать пять лет назад считалось чем-то ужасным помещение родителей в дом престарелых. Это считалось проявлением черной неблагодарности.

Я продолжала тянуть лямку, подобно лошади, работая на показах мод, давая уроки английского языка, обслуживая посетителей салона красоты и преподавая еще в школе на Вашингтонских холмах. Каждый день я мечтала, как бы отоспаться хоть раз. Об отдыхе не было и речи, я даже не могла позволить себе расслабиться. Но мне вовсе не хотелось жаловаться матери и бабушке. В мое отсутствие, когда приходилось ехать на показы мод в Киото, Кобэ или Осаку, они наведывались каждый день и жалели «бедное дитя». Когда меня не было, они могли говорить о моей черствости и делать язвительные замечания.

Я не могла постоянно находиться дома в качестве громоотвода. Часто все доставалось и Н. Хоть они и были моими мамой и бабушкой, выдержать все это было невозможно. Просто невыносимо становится, когда старые люди оказываются столь язвительными и полными злобы, да к тому же когда их двое! Меня печалило то, что моя замечательная бабушка и мама, считавшаяся одной из первых интеллигенток эпохи Тайсё, превратились в таких сварливых старух и сущих ведьм.

Родители и сестры Н. в Йокохаме были не лучше. Жена с ребенком, старшая по возрасту, да еще некогда гейша, – самая плохая партия, какую он только мог себе составить. Похоже, сестры прожужжали ему об этом все уши. Во всяком случае, он стал отлучаться по вечерам и выпивать.

Конечно, ему пришлось столкнуться с трудностями, к коим он, будучи еще молодым, не оказался готов. И я чувствовала себя все более незащищенной и несчастной.

Похоже, жизнь моя проходила под знаком «начинать за здравие, а кончать за упокой». Ведь сама я ничего плохого не сделала, а мои чувства остались прежними… Я надрывалась изо всех сил, хотя меня угнетала окружающая обстановка и я чувствовала, как она все больше давит на меня. Так что мне приходилось искать выход из сложившейся ситуации.

Оглядываясь назад, я должна признать, что все выпавшие на твою долю испытания в итоге оборачиваются благом. Собственно, я прожила жизнь целых пяти женщин… Но все это дошло до меня потом, когда я прожила уже тридцать лет в Америке.

При расставании мне совершенно чужды всякие мысли о мести, сведении счетов. Поэтому я сказала Н. следующее:

– Если пойдет так и дальше, нас обоих ждет несчастье. Нам нужно расстаться именно сейчас, когда мы еще любим друг друга.

Однако Н. был молод и довольно упрям, чтобы так легко согласиться. Я и сама не была столь решительна, как казалось. Наконец, я посчитала, что будет лучше вначале все уладить.

В 1956 году в Нью-Йорке открылась международная ярмарка. Это была Международная промышленная ярмарка, устраиваемая каждые три года и длящаяся целых две недели. В новом Колизее были выставлены самые разнообразные товары изо всех стран.

Я решила туда поехать и показать своих кукол. Сегодня в Нью-Йорке живет пятьдесят тысяч японцев, а в ту пору там их едва набралось бы пятьдесят человек, и показ изготовления японских кукол представлялся по-настоящему необычным зрелищем.

– Позвольте мне поехать туда на один месяц, – умоляла я Н., мать и бабушку. Мать, как обычно, стала причитать, что мне не следует оставлять на произвол судьбы двух старух и ребенка.

– Поезжай, – неожиданно заявила моя бабушка. – Лучше повидать мир, пока еще ты молода. Не ограничивайся одним месяцем, а осмотрись лучше. Мы как-нибудь справимся.

Мне не нужно было повторять дважды.

Я продала дом в Адзабу и купила вместо него такой же в Эбису. Маленькую пристройку я сдала иностранной чете. Я устроила так, чтобы на эти деньги могли жить мои мама с бабушкой, после чего уехала. Н. нашел себе где-то студию, так что мой отъезд в этом отношении не создал для него никаких трудностей.

В ту пору еще не было реактивных самолетов, и я полетела из аэропорта в Ханэда на четырехвинто-вой машине компании «Северо-западные азиатские авиалинии» (Northwestern Oriental Airlines).

Выдался необычайно холодный день. Поскольку я не выношу, когда меня провожают, то хотела одна ехать в аэропорт. Но так как госпожу Одзава, мастерицу кукол, в автобусе сопровождали ее ученицы, все прошло очень весело. Целая гурьба молодых девушек со звонкими голосами провожала нас, и уже при сгущающихся сумерках мы поднимались по трапу в самолет. Тогда я не могла и подумать, что вернусь в Японию лишь через двадцать лет. Садясь в самолет, я страстно желала, чтобы Н. не страдал, а мое сердце не разрывалось от разлуки.

Послесловие ко второй части

Первая часть моих воспоминаний заканчивается предвоенными событиями. Однако я хотела непременно поведать о тяжелых военных и послевоенных временах. Так появилось продолжение. Я с охотой написала бы больше, но сейчас меня тревожит Япония, ибо, к своему удивлению, я должна признать, что есть вещи, о которых там непозволительно говорить и тем более писать. Кое-что я бы с удовольствием описала подробнее, однако правда о некоторых вещах наверняка оказалась бы похоронена цензурой. Это доставило бы неприятности и самому издательству, поэтому кое-что так и осталось недосказанным… Но я тем не менее попыталась по возможности живо описать как пережитые мной печальные, так и счастливые минуты жизни. Разумеется, многим женщинам моего поколения выпали на долю подобные беды.

Не в состоянии больше терпеть царящую в Японии озлобленность и ограниченность, я в начале 1956 года отправилась в Америку. Этим заканчивается данная книга.

Экранизация первой части была показана НХК на Новый год. Роль Кихару исполнила Огиномэ Кэй-ко. Я очень была рада тому, как она представила юную, честолюбивую и жизнерадостную Кихару в ее шестнадцать лет. В действительности же я не отличалась такой красотой…

Я прошу вас доброжелательно отнестись и к моей следующей книге, где повествуется о жизни в Америке.

Я очень признательна господину Китани из «Со-сися» за наше плодотворное сотрудничество. Также я выражаю глубокую благодарность господам Касэ, Кобояси и госпоже Масуда.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

В Америке

Прибывая каждый раз в Японию, я слышу новые печальные вести: либо сообщается о наступающей переполненности (mobbing), что царит в конторах, либо о растущем числе самоубийств среди все более молодых учащихся школ. Человек – редкий зверь. Агрессоры большей частью оказываются образованными людьми и до такой степени материально и в социальном плане обеспечены, что даже не подумаешь, что у них возникнет потребность мучить до крови других. Среди взрослых также – замечу, здесь речь идет не о детях – встречаются типы, которые беспричинно ненавидят других и даже глумятся над людьми с врожденными недостатками.

Я сама часто становилась мишенью для подобных людей и не могла понять, почему они так плохо обходятся со мной. Даже образованные и обеспеченные домохозяйки смотрели на меня свысока. Похоже, они презирали меня, бывшую гейшу. Например, в конторе, где я работала вначале по прибытии в Америку, мне особенно доставалось от супруги управляющего.

Но, к счастью, у меня было много американских друзей, которые поддержали меня, и таким образом я очень быстро смогла прийти в себя.

Если бы мне пришлось повседневно терпеть подобные муки в чуждом мне окружении, я бы определенно возжелала себе смерти. В Японии многие дети дразнят своих однокашников за их приплюснутый нос, выступающие зубы, свисающие уголки глаз или идущий от тела запах. Смотреть свысока на женщину, что была некогда гейшей, столь же нелепо.

От своего прошлого человеку некуда деться; так что не следует его замалчивать или стыдиться. И тем не менее подобные предрассудки все еще живы.

Мне бы хотелось в этой третьей части своих воспоминаний подробнее описать дурные японские привычки, а также многие иные различия между американцами и японцами.

Когда японский ребенок идет в американскую начальную школу, совершенно не зная английского языка, ему приходят на помощь одноклассники. Часто другие защищают его и от нападок одного или пары встречающихся в классе мучителей. Здесь редко встретишь, чтобы, как в Японии, практиковались коллективные издевательства, а не участвующие в этих безобразиях остальные дети просто отводили глаза.

Я убедилась в этом здесь на своем опыте. Это случилось в нью-йоркской подземке. Рядом со мной уселся негр лет пятидесяти, хотя вокруг было достаточно свободных мест. От него несло спиртным, и вид у него был жалкий.

Он стал рассказывать мне, что в 1948 году, в период оккупации, был в Сагамихара, и спросил, откуда я сама. Я ответила, что из Токио. Знала ли я некую Кимико? Улыбаясь, я сказала, что в Токио проживает не одна тысяча Кимико. Напротив нас поднялись два молодых негра.

– Не приставай к даме. Оставь ее в покое, – набросились те на него.

На самом деле я стала испытывать некую неловкость от разговора, но стала защищать его:

– Он был в Японии и поэтому заговорил со мной.

Тем не менее оба юноши подняли его с места и на следующей станции высадили.

Если к женщине пристают, то здесь, в Америке, ей обязательно придут на помощь. В случае со мной, пожалуй, было виновато бросающееся в глаза кимоно, что я неизменно носила. Стоило мне попасть в затруднительное положение на улице, в автобусе или в подземке, меня всегда кто-нибудь выручал.

В Токио же все обстоит иначе.

Когда на подмостках театра танца «Симбаси» ставилась первая часть моей книги, я как раз перенесла операцию по поводу перелома. Мне требовалась пара минут, чтобы с палкой добраться из отеля Ocean до самого театра. В хорошую погоду все было ничего, но, когда шел дождь, мне приходилось ковылять в театр с палкой, да еще с зонтиком и сумочкой, и это каждый день, вплоть до последнего дня представления. В перерывах я продавала в фойе театра программки самой пьесы.

В театр вели три ступени. Вскарабкаться по ним в дождливые дни было особо тяжело. Я не могла отложить ни палку, ни зонтик, ни свою сумочку. В Америке на помощь мне поспешил бы всякий ребенок. Перед входом в театр всегда толпилось много людей, и все они безучастно смотрели, как я мучаюсь с подъемом. В Америке случилась бы настоящая давка из добровольных помощников, если бы мне пришлось с таким трудом преодолевать ступени.

Во время своего пребывания в Токио я села в Асакуса на поезд сообщением в Тобу. Рядом со мной расположился рабочий, который как две капли воды походил на Тора-сан из Сибамата. Он был крепко выпивши, все время что-то бормотал и непрестанно качался из стороны в сторону. Конечно, мне лучше было бы поменять место, но, поскольку я была сильно нагружена, сделать это было непросто.

Поезд тронулся. Постепенно мой попутчик потерял всякое приличие и стал попеременно класть свою руку то мне на колено, то на плечо. Не в силах больше терпеть, я со всем своим скарбом двинулась к двери. Пьяный поднялся и заорал:

– Зачем вы встали, я ведь ничего не делал.

Наконец поезд прибыл в Нарихирабаси. Я выскочила наружу. К моему облегчению, дверь тотчас же закрылась. Пьянчуга продолжал что-то кричать мне вслед. Никого вокруг это не беспокоило. В Америке наверняка что-нибудь предприняли бы, прежде чем мне пришлось встать.

В чем здесь дело?

Когда в Японии я говорю или пишу о чем-то подобном, японцы возражают: мол, это происходит лишь оттого, что я тридцать лет прожила в Нью-Йорке, а, согласно пословице, всяк кулик свое болото хвалит. Только поэтому мне и кажется все в Америке лучше. Но подобное ко мне не относится, ведь она приглянулась мне с самого начала, и именно по этой причине я живу здесь уже тридцать лет. В Америке мало предрассудков, и внешний вид не играет здесь такой большой роли, как в Японии. Поэтому я предпочитаю жить в Америке. Свой образ Америки я вовсе не придумываю. Все обстоит совсем наоборот. Этого и не могут понять японцы.

Стоит мне написать то, что я действительно думаю, меня начинают обвинять в «пристрастном отношении к Америке». Однако я вовсе не являюсь бездумной поклонницей Америки, а скорее принадлежу к японцам еще старой закалки.

Я как натурщица в Академии художеств

«Change pose»1 – распоряжается профессор. Я поворачиваюсь и подвожу раскрытый веер, который до сих пор держала на вытянутой руке, к груди. «Beatiful, beatiful!» – восклицает тот радостно, и можно слышать шепот среди студентов.

Каждые пять минут мне необходимо менять положение. Мы находимся в Школе изобразительных искусств, иначе Академии художеств, на 23-й улице, что в Манхэттене. В ней преподавали многие известные учителя, и, помимо нескольких китайцев, там больше не было выходцев из Азии, а значит, и японцев.

Я же работала здесь в качестве натурщицы. Во время написания портрета мне нужно было позировать пятнадцать минут, неподвижно застыв в одном положении, затем давалось пять минут на отдых. Во время эскизных работ мне приходилось, наоборот, менять позу каждые пять минут. Моим коньком были японские танцевальные позы. Американские натурщицы ограничивались позированием в положении стоя, сидя или лежа, в профиль и со спины. Когда приходится менять положение каждые пять минут, весь ваш арсенал быстро расходуется. Поэтому учителям и самим студентам каждый день требуется другая натурщица. Но я могла нескончаемо долго демонстрировать все новые позы. Уже один рукав кимоно может служить для разных поз, к тому же я пользовалась опахалом или зонтиком от солнца.

Благодаря большой востребованности и достаточно солидному на то время заработку натурщицы я не могла и желать себе лучшего доходного места. Впрочем, открыл для меня такого рода деятельность исключительно случай.

По соседству со мной жила незамужняя молодая женщина по имени Нэнси. Как и подобает американке, она с самого начала вела себя непринужденно со мной. Мы сошлись с ней, и она сопровождала меня по магазинам и посвящала во многие незнакомые мне вещи.

Сама Нэнси работала в канцелярии Академии художеств. Однажды она пригласила меня в один итальянский ресторан поблизости от самой Школы изобразительных искусств. Около двенадцати часов я пришла в вестибюль академии, ожидая там Нэнси. Тут открылась входная дверь, и вошел крупный мужчина. Его отличал не только рост, но и полнота, у него было красное лицо, и сам он походил на водителя грузовика или боксера. Неожиданно он остановился как вкопанный и уставился на меня. Конечно, ему приходилось уже видеть японок на картинах или в кино, но здесь он впервые лицезрел живую японку в кимоно.

Он приблизился ко мне и с удивлением меня рассматривал. Это случилось около тридцати лет назад, а я тогда была еще довольно привлекательной. Я пролепетала, что договорилась с Нэнси пообедать, тут как раз и она вышла.

Нэнси представила меня, и я узнала, что это руководитель художественной школы. Он был так потрясен, что захотел дать своим студентам возможность нарисовать меня.

На удивление, он вовсе не походил на художника. Когда мы на прощание подали руки, я заметила, что они у него были размером с бейсбольную перчатку. Позже я посетила музей в Бруклине, где были выставлены его картины. Они представляли собой умиротворенные изображения цветов, детей и пейзажи, написанные в мягких, чудных красках и совершенно не гармонирующие с внешностью их создателя.

Но его отличали удивительно добрые глаза, а позже, после ежедневного общения с ним, я увидела, что это очень доброжелательный человек, которого обожали ученики.

Я получала четыре доллара за час позирования. В то время поездка на метро стоила пятнадцать центов (по сравнению с одним долларом сегодня). Университетские профессора получали за одночасовую лекцию пять долларов. Я благодарила судьбу, что, будучи японской простушкой, зарабатывала целых четыре доллара в час.

При содействии профессора я была представлена преподавателям различных школ искусства. Начиная со Студенческой лиги на 57-й улице, я работала во всевозможных школах и институтах, как, например, на отделении прикладного искусства Нью-Йоркского университета.

Я особо была благодарна за эту предоставленную мне работу, поскольку надо было каждый месяц посылать деньги бабушке, маме и сыну.

Я снимала комнату в доме на Эст-Энде, принадлежавшем некой вдове, госпоже Даймонд. Она жила там одна с дочерью-подростком Даяной и оказалась очень интеллигентной и отзывчивой женщиной. Когда срок моей визы подошел к концу, она вместе со мной пошла к иммиграционным властям и стала моей поручительницей. Так я без труда смогла продлить еще на полгода свою визу.

В ту пору хождение к иммиграционным властям для японцев было сущей мукой, поскольку американцы, все еще осознавая себя победителями в войне, большей частью вели себя высокомерно и развязно.

Мне повезло, что в моих хлопотах о визе меня сопровождала миссис Даймонд и мне ни разу не пришлось с содроганием сердца одной общаться с иммиграционными властями, как другим японцам. Удача, о которой я уже писала в первых двух частях своей истории жизни, никогда не оставляла меня.