Текст книги "Когда рассеется туман"

Автор книги: Кейт Мортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Обычно мы садились на кухне, у окна, где было больше света для шитья и где мы проводили много времени вместе, пока я не пошла работать в Ривертон. В тот день, однако, мама встретила меня у дверей и провела в крохотную гостиную сразу за кухней. Я заподозрила, что она ждет кого-то еще, потому что мы заходили в гостиную только во время визитов важных лиц, вроде доктора Артура или священника.

Я сразу заметила, что мама постаралась прибраться там как можно лучше. На прикроватном столике стояла ее любимая ваза, подарок бабушки, – белая, с тюльпанами – в ней гордо торчал букет подвядших маргариток. А подушка, которую она обычно подкладывала под спину во время шитья, теперь, хорошенько взбитая, лежала на диване и старательно делала вид, что всю жизнь служила только для украшения.

Комната блистала идеальной чистотой – после стольких лет работы горничной мама отлично знала, что такое уборка, – но была гораздо меньше и беднее, чем мне помнилось. Желтые стены, такие яркие когда-то, выцвели и словно бы покосились, так, что только старый вытертый диван да стулья удерживали их от падения. Картины с видами моря, вдохновлявшие мое детское воображение, потеряли очарование и казались старыми и безвкусными.

Мама принесла чай и села напротив. Я глядела, как она наливает его в чашки. Две. Значит, больше никого не будет. Уборка, цветы, подушка – все это для меня.

Я взяла предложенную чашку и заметила на краю маленькую щербинку. Мистер Гамильтон такого бы не потерпел. В Ривертоне не было места битой посуде, даже для слуг.

Мама обхватила чашку двумя руками, и я увидела, как искривились ее пальцы. С такими руками много не нашьешь. Я гадала, давно ли это с ней и как же она теперь зарабатывает на жизнь. Каждую неделю я отдавала ей часть жалованья, но этого явно было недостаточно. Попытавшись осторожно расспросить ее, я услышала:

– Не беспокойся. Мне вполне хватает.

– Почему ты ничего не говорила? Я могла бы отдавать тебе больше. Мне все равно не на что тратить.

На усталом лице мамы отразилось сомнение. Она явно колебалась, но потом решительно вздохнула:

– Нет, Грейс. Ты и так делаешь для меня все возможное. Незачем тебе расплачиваться за мои грехи. Не твоя это забота.

– А чья же еще?

– Ты, главное, не повторяй моих ошибок.

Я собралась с духом и осторожно спросила:

– Каких ошибок, мам?

Она сжала губы и отвернулась, я молча ждала, сердце колотилось, как бешеное. Неужели мама, наконец-то, откроет мне тот секрет, что стоял между нами, сколько я себя помнила…

– Всяких, – сказала она в конце концов, снова поворачиваясь ко мне. И тут же сменила тему. Стала расспрашивать о доме, о семействе – все как обычно.

А чего я, собственно, ожидала? Что мама вот так вот вдруг изменит своим привычкам? Потока тяжких откровений, которые объяснят мамину желчность и раздражительность, так долго мешавшие нам стать ближе друг к другу?

Наверное, именно этого. Что ж, я была молода, и это единственное, что может меня извинить.

Однако я рассказываю быль, а не сказку, поэтому ты не удивишься, узнав, что ничего такого не произошло. Я лишь проглотила горький комок разочарования и рассказала ей про погибших, не в силах побороть чувство собственной исключительности от причастности к жизни хозяев. Сначала майор – мрачный мистер Гамильтон держит в руках телеграмму с черной каемкой, пальцы Джемаймы дрожат так, что она не может вскрыть ее, а потом – всего лишь через день, – лорд Эшбери.

Мама отставила чашку и медленно покачала головой – жест, подчеркнувший ее длинную, тонкую шею.

– Это я уже слышала. Только не знала, верить или нет. У нас в деревне любят посплетничать.

Я кивнула.

– Так отчего же умер лорд Эшбери?

– Мистер Гамильтон говорит, что это был удар. Да и жара виновата.

Мама размеренно кивала, втянув щеки.

– А что говорит миссис Таунсенд?

– Что это ни то, ни другое. Говорит, что он просто-напросто умер от горя. – Я невольно понизила голос, подражая благоговейному тону кухарки. – Что смерть майора разбила сердце его светлости. Пуля, попавшая в грудь сына, унесла с собой все мечты и надежды его отца.

Мама невесело улыбнулась, продолжая медленно покачивать головой и не отводя глаз от морского пейзажа на стене.

– Бедный, бедный Фредерик, – пробормотала она.

Я страшно удивилась и поначалу решила даже, что не расслышала. Или мама ошиблась, назвав не то имя, потому что фраза ее не имела смысла. Бедный лорд Эшбери. Бедная леди Вайолет. И Джемайма бедная. Но Фредерик?

– За него не волнуйся, – сказала я. – Он может унаследовать дом.

– Не в деньгах счастье, моя девочка.

Я терпеть не могла, когда мама начинала говорить о счастье. Поговорка в ее устах приобретала какой-то издевательский оттенок. Кто угодно мог давать такие советы, только не мама, с ее тоскливыми глазами и пустым домом. Мне будто делали замечание за проступок, «которого я не совершала.

– Ты это лучше Фэнни скажи, – грубовато посоветовала я.

Мама нахмурилась, и я вспомнила, что это имя ей незнакомо.

– А! Я и забыла, что ты ее не знаешь! – почему-то обрадованно сказала я. – Это воспитанница леди Клементины. Она рвется замуж за мистера Фредерика.

Мама недоверчиво поглядела на меня:

– Замуж? За Фредерика?

– Фэнни уже который год его обхаживает, – кивнула я.

– Выходит, он ей предложения не делал?

– Нет. Но это лишь вопрос времени.

– Кто тебе сказал? Миссис Таунсенд?

– Нет, – покачала я головой. – Нэнси.

Мама заметно расслабилась и даже смогла улыбнуться.

– Сама не знает, что она говорит, твоя Нэнси. Фредерик никогда не женится. После смерти Пенелопы…

– Нэнси всегда все знает.

Мама скрестила руки на груди.

– А сейчас ошибается.

Ее уверенность раззадорила меня – будто я не в курсе, что происходит в Ривертоне!

– А миссис Таунсенд с ней согласна, – заспорила я. – Говорит, что леди Вайолет одобряет этот союз, и хотя на вид мистер Фредерик не очень-то слушает мать, на деле он никогда не мог пойти против нее.

– Да, – согласилась мама, улыбка ее увяла. – Да, не мог. – Она отвернулась и засмотрелась в открытое окно. На каменную стену соседнего дома. – Хотя мне всегда казалось, что он не женится вновь.

Теперь голос ее звучал неуверенно, и мне стало стыдно за свое желание поставить ее на место. Маме, наверное, нравилась эта Пенелопа, мать Ханны и Эммелин. Точно, нравилась. Иначе чем объяснить ее упрямое желание, чтобы мистер Фредерик никогда не женился вновь? И уныние, когда я попыталась доказать, что свадьба неизбежна. Я накрыла ее руки своими.

– Ты права, мама. Может, я и зря болтаю, пока еще толком ничего не известно.

Мама не ответила. Я прижалась к ней.

– Тем более, что мистера Фредерика никак не обвинить в нежных чувствах к Фэнни. Он даже на свой кнут смотрит с большим удовольствием.

Я пыталась подлизаться к маме и обрадовалась, когда она повернулась и посмотрела на меня. И удивилась: в лучах полуденного солнца мамины щеки порозовели, глаза позеленели, и она стала почти хорошенькой. Я никогда раньше так о ней не думала. Аккуратная, да, подтянутая, но хорошенькая?

Я вспомнила слова Ханны, ее рассказ о фотографии и еще больше захотела увидеть снимок своими глазами. Понять, какой была та мама – симпатичная, добрая девочка – которую так тепло описывала Ханна и с такой любовью вспоминала миссис Таунсенд.

– Фредерик всегда любил ездить верхом, – сказала она, ставя чашку на подоконник. А потом поразила меня – взяла мою руку в свои и погладила твердые мозоли на ладони.

– Расскажи мне о своих новых обязанностях. Судя по мозолям, нелегко тебе приходится.

– Да нет, все не так уж плохо, – тронутая непривычной заботливостью ответила я. – Конечно, стирку и уборку я не очень люблю, а вот другие дела мне по душе.

– Какие же? – Мама наклонила голову.

– Нэнси так занята на станции, что я все чаще работаю наверху.

– И тебе нравится? – тихо спросила мама. – Наверху, в большом красивом доме?

Я кивнула.

– А что именно тебе нравится?

Ходить по прекрасным комнатам, украшенным хрупким фарфором, картинами и гобеленами. Слушать, как Ханна и Эммелин мечтают и шутят, поддразнивая друг друга. Я вспомнила внезапную мягкость мамы и внезапно поняла, как ей угодить.

– Там я чувствую себя счастливой, – объяснила я. – И надеюсь когда-нибудь стать не просто горничной, а настоящей камеристкой.

Мама нахмурилась.

– Что ж, камеристка – совсем не плохая работа для девушки, – каким-то странным голосом согласилась она. – Но счастье… Счастье у каждого свое. В чужом саду не сорвешь…

* * *

На обратном пути я никак не могла выкинуть мамины слова из головы. Ясное дело, она, как обычно, говорила о том, чтобы я помнила свое место. Что я могу найти счастье лишь среди углей кухонного очага, а уж никак не среди жемчугов хозяйкиного будуара. Но ведь Хартфорды – не какие-нибудь чужаки. Что случится, если я стану счастлива, работая на них, слушая их разговоры, заботясь об их прекрасных платьях?

И вдруг меня осенило – да она ревнует! Мама просто завидует мне, моей работе в Ривертоне. Наверное, она прислуживала Пенелопе, матери девочек; да, точно – потому она и расстроилась из-за моих разговоров о повторной женитьбе мистера Фредерика. А я теперь служу там, где она была счастлива, и напоминаю ей о жизни, которую ее вынудили оставить. Хотя почему вынудили? Ханна сказала, что у леди Вайолет когда-то работали семьи. И потом – если мама так ревнует меня к своему бывшему месту, почему она так настаивала, чтобы я его заняла?

Я злобно пнула ком грязи, отлетевший от копыта какой-то лошади. Все бесполезно. Мне никогда не распутать тех загадок и тайн, что наплела между нами мама. А если она не хочет ничего объяснять и читает мне туманные проповеди о «своем месте» и «несчастливой участи», что, по ее мнению, я должна ей отвечать?

Я глубоко вздохнула. Вот и не буду. Мама не оставила мне выбора, кроме как идти своей дорогой. Что ж, отлично. Если для этого требуется взобраться по служебной лестнице, этим и займемся.

Я вынырнула из обсаженной деревьями аллеи и на миг затормозила перед домом. Солнце садилось, Ривертон накрыла тень. Огромным черным жуком примостился он на холме, поникший под грузом жары и постигшей его беды. И все-таки меня накрыло теплое чувство уверенности. Первый раз в жизни я почувствовала себя независимой, где-то по дороге из деревни в Ривертон меня покинуло привычное ощущение, что если я не буду крепко держаться за что-нибудь, меня снесет.

Я вошла в дом с черного хода и двинулась по полутемному коридору. Шаги гулко отдавались от прохладного каменного пола. В кухне стояла тишина. Там еще пахло тушеным мясом, но слуги уже разошлись. За моей спиной, в столовой, громко тикали часы. Я заглянула туда. Тоже пусто. На столе стояла одинокая чашка с блюдцем, а куда же делся тот, кто из нее пил? Я сняла и повесила на крючок у двери шляпу, оправила платье. Вздохнула – звук шумно разнесся по пустой кухне. Я усмехнулась. Первый раз в жизни я была под лестницей совершенно одна.

Я посмотрела на часы. У меня оставалось еще полчаса свободного времени. Можно выпить чаю. Тот, которым угощала меня мама, оставил горький осадок.

На плите стоял чайник, еще теплый, под стеганым чехлом. И только я успела взять чашку, как в кухню ворвалась Нэнси. Увидев меня, она вытаращила глаза.

– Там Джемайма, – сообщила она. – Рожает.

– Как? Ведь ребенок должен появиться только в сентябре! – опешила я.

– Наверное, ему об этом сказать забыли, – буркнула Нэнси, кидая в меня небольшим полотенцем. – Отнеси это и миску теплой воды наверх. Я больше никого не нашла, а кто-то же должен позвать доктора.

– Так я же не в форме…

– Думаю, роженице и ребенку будет все равно, – отрезала Нэнси, исчезая в буфетной, где стоял телефон.

– И что я ей скажу? – спросила я у пустой комнаты, у полотенца, у себя самой. – Что я сделаю?

Из-за двери высунулась голова Нэнси.

– Откуда я знаю? Придумай что-нибудь. – Она неопределенно махнула рукой. – Скажи, что все будет хорошо. С Божьей помощью, так оно и будет.

Я повесила полотенце на плечо, налила в миску теплой воды и пошла наверх. У меня немного дрожали руки, часть воды пролилась на ковер в коридоре, оставив на нем темные пятна.

Перед дверью в комнату Джемаймы я заколебалась. Оттуда донесся сдавленный стон. Я глубоко вздохнула, постучала и вошла.

В спальне царила темнота, если не считать узкой полоски света, пробившейся между слегка разошедшимися занавесками. Вдоль нее танцевали пылинки. В центре комнаты стояла большая кровать с пологом на четырех столбиках. Джемайма лежала молча, но дышала с трудом.

Я тихо подошла к кровати и неуверенно остановилась рядом. Поставила миску на маленький журнальный столик.

Джемайма снова застонала, и я прикусила губу, не зная, чем помочь.

– Тише, тише, – сказала я ласково. Таким голосом мама баюкала меня, когда я болела скарлатиной. – Тише.

Она вздрогнула и несколько раз коротко всхлипнула, будто ей не хватало воздуха.

– Все будет хорошо, – продолжала я. Намочила полотенце, сложила его вчетверо и положила ей на лоб.

– Джонатан… – с невыразимой нежностью прошептала Джемайма. – Джонатан…

Ответить тут было нечего, и я промолчала.

Снова послышались стоны, вскрики. Джемайма вздрагивала, утыкаясь лицом в подушку. Пальцы ее беспокойно мяли простыню.

Понемногу она успокоилась. Дыхание выровнялось.

Я сняла полотенце с ее лба. Оно уже нагрелось, и я снова окунула его в миску. Выжала, сложила и потянулась, чтобы положить обратно.

Джемайма открыла глаза, заморгала, рассматривая меня в темноте.

– Ханна, – выдохнула она. Меня и поразила, и обрадовала ее ошибка. Я открыла было рот, чтобы разуверить Джемайму, и промолчала, так как она порывисто схватила меня за руку.

– Я так рада, что это ты. – Она сжала мои пальцы и прошептала: – Мне страшно. Я ничего не чувствую.

– Все в порядке, – ответила я. – Ребенок просто отдыхает.

Мои слова ее успокоили.

– Да, – согласилась она. – Так всегда бывает. Я просто не готова… слишком рано. – Джемайма отвернулась и заговорила так тихо, что мне пришлось нагнуться, чтобы расслышать. – Все хотят, чтобы это был мальчик, а я больше не могу. Не могу потерять еще одного.

– Все будет хорошо, – шепнула я, искренне надеясь, что так оно и будет.

– На моей семье лежит проклятье, – не поворачиваясь, продолжала она. – Мать предупреждала меня, а я не хотела слушать.

Бредит, решила я. Не выдержала горя и ударилась в суеверия.

– Никаких проклятий не бывает, – мягко возразила я. Джемайма издала нечто среднее между всхлипом и смехом.

– Бывает. Это та же самая болезнь, что унесла жизнь сына нашей дорогой королевы. Проклятая гемофилия. – Она помолчала, провела рукой по животу и повернулась ко мне лицом: – Но девочек… проклятье минует.

Отворилась дверь, и в комнату шагнула Нэнси. За ней вошел худой мужчина средних лет с серьезным и строгим лицом – доктор, поняла я, хотя это не был доктор Артур из деревни. Зажгли лампу, взбили подушки, Джемайму уложили поудобнее. Я поняла, что больше не нужна, и выскользнула из спальни.

День перетек в вечер, вечер – в ночь. Я ждала, надеялась и волновалась. Время ползло невероятно медленно, хоть я и была загружена до предела. Подавала ужин, готовила постели, собирала стирку на завтра, а мыслями была там, с Джемаймой.

В конце концов, когда в кухонное окно падали с востока последние лучи заходящего солнца, с лестницы с грохотом сбежала Нэнси с полотенцем и миской в руках.

Мы только что поужинали и сидели вокруг стола.

– Ну?! – прижав к груди носовой платок, спросила миссис Таунсенд.

– Значит так. – Нэнси бросила миску и полотенце на скамейку и повернулась к нам, не в силах сдержать улыбки. – Ребенок родился в восемь двадцать шесть. Маленький, но здоровенький.

Я затаила дыхание.

– К сожалению, – закатив глаза, продолжала Нэнси, – это девочка.

* * *

В десять часов вечера я забрала из комнаты Джемаймы поднос с ужином. Она спала, маленькая Гита, уже спеленатая, лежала рядом. Перед тем, как выключить настольную лампу, я задержалась, рассматривая крошечную девочку: надутые губы, светлый пух на голове, плотно зажмуренные глаза. Не наследница, а просто ребенок, который будет жить, любить и расти. И когда-нибудь, наверное, обзаведется собственными детьми.

Взяв поднос, я на цыпочках покинула спальню. Лампа в руке неровно освещала мрачный коридор, так что на фамильных портретах, развешанных по стенам, плясала моя тень. В то время как самая младшая представительница рода Эшбери посапывала за закрытой дверью, ее многочисленные предки несли бессменную службу, глядя на темный дом, которым когда-то владели.

Я добралась до вестибюля и заметила, что из-под двери гостиной пробивается тонкая полоска света. За треволнениями вечера мистер Гамильтон забыл потушить лампу. Слава Богу, что я заметила. Несмотря на радость от рождения внучки, леди Вайолет пришла бы в ярость, узнав о столь вопиющем нарушении правил.

Я отворила дверь и остолбенела.

В кресле отца, закинув ногу на ногу и опустив голову так, что лицо скрывалось в тени, сидел мистер Фредерик. Новый лорд Эшбери.

В левой руке он держал листок, который я тут же узнала по виденному утром рисунку – письмо Дэвида. То самое письмо, которое читала вслух Ханна и которое так рассмешило Эммелин

Плечи мистера Фредерика дрожали, и сперва я подумала было, что он тоже смеется.

А потом услышала звук, который с тех пор так и не смогла забыть. Никогда не забуду. Стон. Глухой, мучительный, страшный. Полный безнадежной тоски.

Я застыла на пороге, не в силах двинуться – невольный свидетель безысходного горя. Потом попятилась. И бесшумно закрыла дверь.

* * *

Стук в дверь возвращает меня к реальности. На дворе тысяча девятьсот девяносто девятый, и я в своей комнате, в «Вереске», держу в руках фотографию, с которой смотрят забытые лица. Юная актриса сидит на жестком коричневом стуле и накручивает на палец кончики волос. Интересно, сколько я отсутствовала? Гляжу на часы. Десять с небольшим. Разве это возможно? Разве возможно, чтобы отворились подвалы памяти, вышли наружу события и люди далекого прошлого, а тут прошло совсем немного времени?

Дверь открывается, возвращается Урсула. За ней входит Сильвия, с серебряным подносом в руках. Надо же – обычно она берет пластмассовый.

– Простите, – говорит Урсула, усаживаясь на кровать. – Обычно я так не делаю. Вопрос был неотложный.

Сперва я не понимаю, о чем это она, потом замечаю у нее в руке мобильный.

Сильвия подает чай и обходит мое кресло, чтобы вручить дымящуюся чашку Кейре.

– Надеюсь, вы не стали меня дожидаться? – спрашивает Урсула.

– Мы уже почти закончили, – улыбается Кейра.

– Правда? – Урсула недоверчиво раскрывает глаза под густой челкой. – Не могу поверить, что я пропустила целое интервью. Мне так хотелось послушать воспоминания Грейс.

Сильвия кладет руку мне на лоб:

– Вы плохо выглядите. Дать лекарство?

– Я прекрасно себя чувствую, – отвечаю я.

Сильвия недоверчиво приподнимает бровь.

– Просто замечательно, – повторяю я, стараясь, чтобы голос звучал как можно тверже.

Сильвия хмыкает. Качает головой, показывая, что умывает руки: пожалуйста, делайте, что хотите! Не могу поклясться, но, по-моему, она уверена, что я попрошу таблетку, едва только гости выйдут на улицу. И, наверное, так оно и будет.

Кейра делает глоток зеленого чая и ставит чашку на столик.

– Здесь есть туалет?

Я чувствую, как Сильвия буравит меня глазами.

– Сильвия, проводи, пожалуйста, Кейру в коридор, – прошу я.

Та едва сдерживает радость.

– Конечно, – кивает она, стараясь говорить как можно приветливей. – Сюда, пожалуйста, мисс Паркер.

Когда они выходят, Урсула улыбается мне:

– Спасибо, что пообщались с Кейрой. Она дочь одного из продюсеров, поэтому приходится уделять ей особое внимание. – Урсула оглядывается на дверь, и, понизив голос, добавляет: – Неплохая девочка, хоть и немного… бесцеремонная.

– Мне так не показалось.

– Это все родители-кинобоссы, – смеется Урсула. – Их детки только и видят, что славу, восхищение, богатство. Кто осудит их за то, что они рвутся к той же цели?

– Действительно.

– И все же я собиралась побыть рядом. Сыграть роль дуэньи…

– Если вы не перестанете извиняться, я и впрямь заподозрю, что вы натворили что-то ужасное, – говорю я. – Вы – прямо как мой внук.

Урсула смущается, а я замечаю, что в ее темных глазах поселилось беспокойство, которого не было раньше.

– Вы уладили свои проблемы? – спрашиваю я. – По телефону?

– Да, – вздохнув, кивает она.

Несколько секунд мы согласно молчим, я жду продолжения. За долгую жизнь я выучила, что тишина – лучший друг доверия.

– У меня есть сын, – грустно улыбнувшись, говорит Урсула, – Финн. В прошлую субботу ему стукнуло три. – Она отводит глаза и нервно крутит в руках чашку. – Мы с его отцом… никогда не были… – Она постукиваем пальцем по ободку и снова глядит на меня. – Мы с Финном живем одни. А сейчас звонила мама. Она смотрит за ним, пока я снимаю кино. Он упал.

– Но с ним все в порядке?

– Да. Всего лишь растянул запястье. Уже был врач, наложил повязку. Обошлось. – Урсула снова пытается улыбнуться, но ее глаза наполняются слезами. – Простите… что это со мной… сама не пойму, чего я плачу.

– Вы просто испугались. А потом почувствовали облегчение.

– Да, – кивает Урсула, ставшая вдруг очень юной и хрупкой. – А еще – вину.

– Вину?

– Да, – подтверждает она, впрочем не уточняя. Достает из сумочки салфетку, вытирает глаза. – С вами так легко. Вы похожи на мою бабушку.

– Наверное, у вас чудесная бабушка.

– Да, – смеется Урсула. – О Господи, что это я? Грейс, простите, что вываливаю на вас мои проблемы.

– Опять извиняетесь? А ну-ка, хватит!

За дверью слышатся шаги. Урсула поднимает глаза, сморкается.

– Тогда позвольте хотя бы поблагодарить вас. За то, что согласились нас принять, поговорили с Кейрой. И выслушали меня.

– Я была рада вас видеть, – отвечаю я и с удивлением понимаю, что говорю правду. – Ко мне редко кто заходит в последнее время.

Дверь открывается, Урсула встает и целует меня в щеку.

– Я скоро еще загляну, – обещает она, ласково пожимая мне руку.

И я почему-то радуюсь.