Текст книги "Когда рассеется туман"

Автор книги: Кейт Мортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Алло… алло… Говорит Грейс Брэдли… Проверка.

Сильвия отодвинула плеер и улыбнулась:

– Вы прямо профессионал.

Она нажала кнопку, послышалось жужжание.

– Я перематываю кассету назад, чтобы послушать, что получилось.

Раздался щелчок – кассета перемоталась. Сильвия снова нажала на кнопку, и мы прослушали запись.

Старческий голос: слабый, безжизненный, еле слышный. Выцветшая, потертая ленточка. От меня, от того голоса, что я слышу в своих воспоминаниях, в ней осталось лишь несколько серебряных нитей.

– Прекрасно, – заключила Сильвия. – Пользуйтесь. Если что непонятно – зовите.

Она повернулась, чтобы идти, а я вдруг почувствовала себя неуютно.

– Сильвия…

Она повернулась. Силуэт в дверной раме.

– Что, милая?

– Что мне ему сказать?

– Да откуда же я знаю? – рассмеялась Сильвия. – Представьте, что он сидит вот тут, рядом. И расскажите ему все, что у вас на уме.

Так я и сделала. Я представила, будто ты растянулся на кровати у меня в ногах, как любил валяться мальчишкой, и заговорила. Рассказала тебе вкратце о фильме и Урсуле. О маме – как она по тебе скучает. Как хочет тебя увидеть.

И о своих воспоминаниях. Не о всех, конечно, – у меня есть цель и я не хочу утомлять тебя историями из прошлого. Я просто поделилась с тобой странным чувством, что они стали для меня реальней, чем настоящее. Что я частенько ускользаю куда-то и страшно расстраиваюсь, когда снова оказываюсь здесь, в тысяча девятьсот девяносто девятом, что ткань Времени развернулась, и я стала чувствовать себя своей в прошлом и чужой в том странном изменчивом мире, который мы зовем настоящим.

Как странно сидеть в одиночестве и говорить с маленькой черной коробочкой. Сначала я шептала, боясь, как бы не услышали соседи. Как бы мой голос, хранитель секретов, не полетел бы по коридору к столовой, как пароходный сигнал к причалу чужого порта. Но когда медсестра принесла мои таблетки и с удивлением поглядела на меня, я успокоилась.

Она уже ушла. Таблетки я положила на подоконник. Позже я приму их, но пока мне нужна ясная голова. И пусть спина болит, как сама старость.

Я снова одна, любуюсь закатом. Мне нравится наблюдать, как солнце бесшумно спускается за дальние рощи. Сегодня я моргнула и пропустила его последний привет. Когда я подняла веки, сияющий полукруг уже спрятался, осталось лишь чистое небо: серебристо-белые полосы на голубом. Сама пустошь словно дрожит от внезапного холода; вдалеке по затянутой туманом долине ползет поезд, тормоза протяжно воют, когда он поворачивает к деревне. Это пятичасовой поезд, полный людей, которые едут с работы – из Челмсфорда, Брентвуда и даже самого Лондона.

Внутренним взором я вижу станцию. Не такую, как сейчас, конечно, а такую, какой она была. Над платформой висят большие станционные часы, их строгий циферблат и неутомимые стрелки напоминают, что ни Время, ни поезд никого не ждут. Сейчас их, наверное, сменило бездушное мигающее табло. Я не знаю. Я сто лет не была на станции.

Я помню ее такой, как в то утро, когда мы махали Альфреду, уходящему на войну. Ветер трепал красно-синие бумажные треугольнички, влюбленные обнимались, дети скакали, дули в свистки и размахивали флажками. И везде молодые люди – такие молодые! – в новой форме, в сияющих ботинках, веселые и беззаботные. И блестящий паровоз пополз, извиваясь, по рельсам, спеша доставить своих беспечных пассажиров в ад, полный грязи и смерти.

Но хватит об этом. Я забежала слишком далеко вперед.

По всей Европе гаснут огни.

И на нашем веку мы их уже не увидим.

Лорд Грей,

министр иностранных дел,

3 августа 1914 года

НА ЗАПАДНОМ ФРОНТЕ

Шел к концу четырнадцатый год, на горизонте маячил пятнадцатый, и становилось понятно, что к Рождеству война не закончится. Выстрел, раздавшийся в чужой стране, всколыхнул всю Европу и разбудил спящего гиганта давних распрей. Майора Хартфорда призвали на военную службу вместе с другими героями уже присыпанных пылью войн, а лорд Эшбери переехал в свою лондонскую квартиру и присоединился к отряду местной обороны в Блумсбери. Мистер Фредерик, не подлежащий призыву после перенесенной в 1910 году пневмонии, сменил автомобили на аэропланы и получил от правительства специальный знак, удостоверяющий, что он вносит серьезный вклад в военную промышленность. «Слабое утешение, – сказала Нэнси, которая, как всегда, была в курсе, – потому что мистер Фредерик всегда мечтал стать военным».

История говорит нам, что к 1915 году проявился истинный характер войны. Но история – дама капризная, не советую доверять ей вслепую. В то время как во Франции молодые парни сражались в настоящем аду, в Ривертоне жизнь текла почти так же, как раньше. Нет, мы знали, конечно, что ситуация на Западном фронте зашла в тупик – мистер Гамильтон ежедневно зачитывал нам тяжелые подробности из газет, да и в быту появились проблемы, заставлявшие людей покачивать головами и судачить о войне, но все это казалось несерьезным по сравнению с огромными возможностями, которые война давала тем, кому наскучила обыденная жизнь, тем, кто приветствовал новое время, позволяющее понять, чего ты стоишь.

Леди Вайолет создавала и возглавляла бесчисленные комитеты, которые чем только ни занимались: от размещения на постой беженцев поприличней до чаепитий для приехавших в отпуск офицеров. По всей Британии девушки и девочки (а бывало даже и мальчики) защищали страну от врага со спицами в руках – вязали горы шарфов и носков для солдат. Фэнни вязать не умела, но жаждала впечатлить мистера Фредерика своей самоотверженностью и занялась организацией отправки вязаных вещей на фронт – их паковали в коробки и отсылали во Францию. Даже леди Клементина прониклась несвойственным ей духом патриотизма и взяла на постой одну из рекомендованных леди Вайолет бельгиек – пожилую леди с плохим английским, но хорошими манерами – у которой она без конца выпытывала самые ужасные подробности войны.

Незадолго до Рождества леди Вайолет пригласила леди Джемайму, Фэнни и Хартфордов-младших в Ривертон на ежегодный праздник. Фэнни с удовольствием осталась бы в Лондоне, где было не в пример веселее, но не осмелилась отклонить предложение женщины, за сына которой собиралась замуж (невзирая на то, что сам сын находился в другом месте и на дух не переносил Фэнни). Пришлось ей коротать неделю за неделей в сельской глуши Эссекса. Она томилась так, как умеют томиться только молоденькие девушки, и развлекалась тем, что бродила из комнаты в комнату и репетировала грациозные позы на случай, если мистер Фредерик вдруг все-таки приедет.

Рядом с ней Джемайма казалась еще более пухлой и неуклюжей, чем в прошлом году. Зато она была замужем и могла похвастаться не просто мужем, но мужем-героем. Каждый раз, когда мистер Гамильтон вносил серебряный поднос с новым письмом майора, Джемайма разыгрывала очередной акт спектакля «Жена военного». С благосклонным кивком она брала письмо, чуть прикрывала глаза, вздыхала, как само страдание, разрезала конверт и вынимала драгоценное содержимое. Затем письмо скорбным тоном зачитывалось всем, кого угораздило оказаться на тот момент в комнате.

Однажды, когда Нэнси покупала рыбу у торговца, чай в гостиную пришлось нести мне, и я наткнулась как раз на такую сцену. Только я подала чайник сидевшей в кресле леди Вайолет, как появился мистер Гамильтон, отягощенный драгоценным грузом.

Джемайма схватила письмо с подноса и победно взглянула на Фэнни.

– Спасибо, Гамильтон, – поблагодарила она и взяла нож для писем с хрустальной ручкой.

Вытащила помятые дорогой листки, осторожно расправила их и бегло проглядела перед тем, как зачитать вслух.

– «Дорогая Майми!», – Джемайма остановилась, пряча улыбку меж пухлых щек. – Это он меня так дома называет. «Пишу на бегу, старушка. Только что вернулся с обеда и меньше чем через час опять ухожу, поэтому просто черкну пару слов, чтобы ты знала, что со мной все в порядке, и передала привет всем домашним».

Джемайма водила глазами по строчкам, озвучивая основные моменты:

– У них дожди… посылку получил… спасибо миссис Таунсенд за пудинг… О, леди Вайолет, это для вас: «Поцелуй родителей и передай им мои поздравления. Страшно жаль, что я снова не попаду в Ривертон на Рождество, но вы же знаете, что долг превыше всего, особенно сейчас, когда мы просто обязаны одолеть варваров. Не сомневайтесь – душой я буду с вами».

– А он написал, где он? – спросила леди Вайолет, беря с моего подноса кусочек пирога. – Где проведет праздник? Так хочется верить, что ему удастся справить его по-человечески.

Джемайма, с полным пирога ртом, снова забегала глазами по строчкам. Я предложила пирог Фэнни, но она взмахом руки отослала меня прочь, даже не посмотрев на угощение, взгляд ее был прикован к письму.

Как я поняла, записка майора всех разочаровала: общие слова о еде да погоде, хотя по вспыхнувшим щекам Джемаймы можно было предположить, что наиболее пикантные подробности она прочла про себя.

– А, вот, – сказала она, тыча пухлым пальцем в последний абзац. – Он спрашивает, доставил ли мистер Уортингтон часы.

– Уортингтон? – переспросила Фэнни. – Это что, продавец из «Харродз»?

– Да нет, что ты! – рассмеялась Джемайма. – Какое же ты еще дитя, Фэнни!

Фэнни натянуто улыбнулась.

– Это шифр, – объяснила Джемайма. – Мы выдумали его во время англо-бурской войны. Маленький трюк, чтобы обойти цензуру. Часы мистера Уортингтона означают, что Джеймса перебрасывают на юг.

– Как интересно, – пробормотала надутая Фэнни. Она глотнула чаю, поджала губы и, сладко улыбнувшись, добавила:

– Как, наверное, нелегко быть замужем за военным. Никогда не знаешь, что за новости принесет почта.

– Да нет, – спокойно ответила Джемайма. – Я за него не волнуюсь. За него никто не волнуется – ведь он герой. Награжден крестом ордена Виктории, если ты не в курсе.

* * *

Для Ханны и Эммелин время тянулось бесконечно. Они приехали в Ривертон уже две недели назад, погода стояла ужасная, приходилось сидеть дома, уроков тоже не было, и девочки уже не знали, чем заняться. Переиграли во все игры – веревочку, шарики, золотоискателей (когда один игрок скребет другого по руке, пока не покажется кровь), помогали миссис Таунсенд на кухне, пока животы не заболели от сырого теста, и уговорили няню отпереть чердак, чтоб искать там пыльные сокровища. Им так хотелось поиграть в Игру! Я видела, как Ханна шарила в шкатулке и перечитывала старые книжки, когда думала, что ее никто не видит. Но для Игры нужен был Дэвид, а он еще не приехал на каникулы.

Однажды, в конце ноября, когда я стирала к Рождеству лучшие скатерти, в прачечную влетела Эммелин. Постояла, огляделась и кинулась прямо к громадному бельевому шкафу. Рванула на себя дверь, и на пол упал круг света – от свечи.

– Ага! – торжествующе сказала она. – Я так и знала, что ты здесь!

Эммелин вытянула руки, демонстрируя двух белых сахарных мышек, чуть подтаявших по краям.

– От миссис Таунсенд.

Из шкафа показалась длинная рука, схватила одну из мышек и вернулась обратно.

Эммелин лизнула свое лакомство.

– Мне скучно. Ты что делаешь?

– Читаю, – ответили из шкафа.

– Что читаешь?

Молчание.

Эммелин заглянула в шкаф и сморщила носик.

– «Войну миров»? Опять?

Нет ответа.

Эммелин задумчиво пососала мышонка, внимательно оглядела его со всех сторон, сняла с липкого уха приставшую нитку.

– Мы могли бы полететь на Марс. Когда Дэвид приедет.

Тишина.

– Там будут марсиане – добрые и злые, и всякие опасности.

Как любой младший ребенок, Эммелин с младенчества научилась угадывать настроение сестры и брата; ей не надо было заглядывать в шкаф, чтобы понять, что она попала в точку.

– Мы рассмотрим это на совете, – прозвучал ответ. Эммелин радостно взвизгнула, захлопала липкими ладонями и задрала ногу, чтобы тоже залезть в шкаф.

– А мы скажем Дэвиду, что это я придумала? – спросила она.

– Осторожно – свечка.

– Я буду красить карты красным вместо зеленого. Правда, на Марсе деревья красные?

– Правда. И вода, и земля, и каналы, и кратеры.

– Кратеры?

– Большие, глубокие темные дыры, где марсиане держат своих детей.

Из шкафа снова показалась рука и прикрыла дверцу.

– Как колодцы? – спросила Эммелин.

– Еще глубже. И темней.

– А зачем они держат в них детей?

– Чтобы никто не видел страшных экспериментов, которые на них ставят.

– Каких еще экспериментов? – задохнулась от волнения Эммелин.

– Узнаешь, – пообещала Ханна. – Если Дэвид вообще когда-нибудь приедет.

* * *

А жизнь под лестницей, как обычно, отражала жизнь тех, кто наверху. Как-то вечером, когда хозяева и гости разошлись по спальням, слуги собрались на кухне, у очага. Мистер Гамильтон и миссис Таунсенд уселись читать, а мы с Нэнси и Кэти подтащили к очагу стулья и сели со спицами в руках – вязать шарфы. В окно бился холодный зимний ветер, от его порывов дрожали стоящие на полках банки со специями.

Мистер Гамильтон тряхнул головой и отложил «Таймс». Снял очки, протер глаза.

– Снова плохие новости? – Миссис Таунсенд подняла глаза от рождественского меню, щеки ее горели от жара.

– Хуже некуда. – Он вернул очки на место. – Большие потери под Ипром.

Он встал и подошел к стене, где недавно повесил карту Европы. На ней красовались разных цветов булавки, обозначавшие армии и участки фронта (из старых запасов Дэвида). Вынул с территории Франции одну из голубых булавок и заменил ее желтой, пробормотав себе под нос:

– Не нравится мне все это.

– А мне – вот это, – вздохнула миссис Таунсенд, постучав карандашом по меню. – Как прикажете готовить рождественский ужин без масла, чая, даже без индейки?

– У нас нет индейки? – ахнула Кэти.

– Ни крылышка.

– А что же мы будем подавать?

– Не наводи панику раньше времени, – покачала головой миссис Таунсенд. – Придумаю что-нибудь, как всегда.

– Да, миссис Таунсенд, – уверенно согласилась Кэти. – Уж вы-то придумаете.

Миссис Таунсенд подозрительно поглядела на нее – уж не было ли в последних словах иронии – и снова взялась за меню.

Я пыталась сосредоточиться на работе, но когда у меня в очередной раз спустилась петля, я отложила шарф и встала. Одна мысль не давала мне покоя весь вечер. Сегодня днем я видела в деревне кое-что непонятное.

Я одернула фартук и обратилась к мистеру Гамильтону, который, понятное дело, знал все на свете.

– Мистер Гамильтон, – начала я.

– Да, Грейс? – взглянул он на меня поверх очков, сжимая в длинных тонких пальцах синий карандаш.

Я опасливо оглянулась на остальных, но они, вроде, были заняты беседой.

– В чем дело, девочка? Язык проглотила?

Я кашлянула.

– Нет, мистер Гамильтон. Я просто… хотела кое-что спросить. Я сегодня была в деревне…

– И что же? Говори, не бойся.

Я снова оглянулась.

– Мистер Гамильтон, а где Альфред?

– Наверху, разливает херес. Да в чем дело? При чем тут Альфред?

– Ну, просто я заметила его сегодня в деревне…

– Да, он был там по моему поручению.

– Я знаю, мистер Гамильтон. Я видела его у Макуитера. И видела, как он вышел. – Я чуть не сжала губы – почему-то вдруг расхотелось договаривать. – Он получил белое перо,[8]8
  Белое перо – символ трусости. – В военное время, в частности в первую мировую войну, молодым мужчинам, избегавшим военной службы, иногда давали или посылали белые перья. Выражение пришло из петушиных боев. Было замечено, что петухи с красной и черной окраской вырывают перья из хвостов более трусливых белых петухов.


[Закрыть] мистер Гамильтон.

– Белое перо?! – мистер Гамильтон вытаращил глаза и чуть не уронил карандаш.

Я кивнула, вспомнив, как обычно быстрый и живой Альфред оцепенело стоял, разглядывая позорный подарок, а прохожие понимающе шептались вокруг. Как он опустил глаза и пошел прочь, ссутулившись и склонив голову.

– Белое перо! – к моей досаде мистер Гамильтон повторил это так громко, что все прислушались.

– Что случилось, мистер Гамильтон? – спросила миссис Таунсенд.

Мистер Гамильтон провел рукой по щеке и помотал головой, не в силах поверить моим словам.

– Альфред получил белое перо.

– Нет! – вскрикнула миссис Таунсенд, схватившись пухлой рукой за сердце. – Не может быть! Кто угодно – только не наш Альфред!

– А откуда вы знаете? – полюбопытствовала Нэнси.

– Грейс видела. Сегодня утром, в деревне.

Я кивнула, чувствуя дрожь при мысли о том, что раскрыла ящик Пандоры с чужими секретами. А теперь и не закроешь.

– Этого не может быть, – заявил мистер Гамильтон, одергивая куртку. Он вернулся к своему стулу и заправил дужки очков за уши. – Альфред – не предатель. Он и так участвует в войне, неся службу здесь, в доме. Ценный работник в почтенной семье.

– Но ведь это не то же самое, что сражаться на фронте, мистер Гамильтон, – возразила Кэти.

– Именно что то же самое! – взорвался мистер Гамильтон. – В этой войне у каждого своя роль, Кэти. Даже у тебя. Наш долг – хранить страну, чтобы солдаты, вернувшись с победой, увидели, что ничего не изменилось, их ждет прежняя жизнь.

– Значит, даже когда я чищу кастрюли, я помогаю фронту? – недоверчиво спросила Кэти.

– Как ты чистишь – так нет, – отрезала миссис Таунсенд.

– Да, Кэти, – ответил мистер Гамильтон. – Хорошая работа и вязание – вот ваш вклад в победу. Наш вклад, – поправился он, взглянув на меня и Нэнси.

– А по-моему, этого недостаточно, – не поднимая головы, буркнула Нэнси.

– Что-что?

Нэнси бросила спицы и сложила на коленях худые руки.

– Ну, – осторожно начала она, – возьмем, к примеру, Альфреда. Молодой здоровый парень. Разве он не принесет больше пользы там, во Франции, вместе с другими солдатами? А разливать херес может любой.

– Любой? – мистер Гамильтон даже побледнел. – Уж кто-кто, а ты, Нэнси, должна понимать, что служба в таком доме не каждому по плечу.

Нэнси покраснела.

– Конечно, мистер Гамильтон. Я не то имела в виду. – Она нервно постукивала костяшками пальцев друг о друга. – Я просто… просто сама в последнее время чувствую себя какой-то… бесполезной.

Только лишь мистер Гамильтон собрался осудить подобные чувства, как на лестнице послышались шаги и в кухню вбежал Альфред. Мистер Гамильтон поджал губы, и мы погрузились в конспиративное молчание.

– Альфред, – наконец подала голос миссис Таунсенд. – К чему лететь сверху вниз, сломя голову? – Она пошарила глазами и нашла меня. – Ты напугал бедную Грейс до полусмерти. Несчастная девочка чуть со стула не свалилась.

Я робко улыбнулась Альфреду, потому что вовсе не испугалась. Просто удивилась, как и остальные. И еще – я чувствовала себя виноватой. Не надо было спрашивать у мистера Гамильтона про перо. Мне нравился Альфред – он был добрый и вечно пытался растормошить меня, когда я замыкалась в своей скорлупе. Нечестно было обсуждать его вот так, за спиной.

– Извини, Грейс, – сказал Альфред. – Просто там мастер Дэвид приехал.

– Да, – подтвердил мистер Гамильтон, взглянув на часы. – Как мы и ожидали. Доукинс должен был встретить его на станции с десятичасового поезда. Миссис Таунсенд держит ужин горячим, неси его наверх.

Альфред кивнул, переводя дыхание.

– Только знаете что, мистер Гамильтон? Мастер Дэвид – он вернулся из Итона не один. С ним товарищ – думаю, сын лорда Хантера.

* * *

Я затаила дыхание. Ты говорил мне когда-то, что в любой истории есть точка невозвращения. Все главные герои вышли на сцену, и действие уже не остановить. Автор теряет контроль над сюжетом, и тот разворачивается сам по себе.

С появлением Робби Хантера мы перешли Рубикон. А я – я перейду его? Еще не поздно повернуть назад. Снова аккуратно переложить всех героев папиросной бумагой и уложить обратно – в шкатулку моей памяти.

Я улыбаюсь, чувствуя, что прервать этот рассказ – то же, что пытаться остановить бег времени. Я далеко не романтик и не считаю, что события сами требуют о них рассказать. Зато я достаточно честна, чтобы признать, что хочу поделиться с тобой старой тайной.

Итак – Робби Хантер.

* * *

Зимой каждый из десяти тысяч томов, журналов и манускриптов библиотеки Ривертона доставали, вытирали и ставили на место. Ежегодный ритуал, который в тысяча восемьсот сорок шестом году ввела мать нынешнего лорда Эшбери. Она ненавидела пыль, объяснила Нэнси, и на то имелись свои причины. Однажды темной осенней ночью маленький брат лорда, всеобщий любимец, которому не исполнилось еще и трех, заснул, чтобы никогда уже не проснуться.

И хотя доктора не подтвердили ее догадку, мать была уверена, что младший сын задохнулся от пыли, которая копилась в доме с незапамятных времен. В особенности в библиотеке – именно там в роковой день мальчики прятались среди старых карт с нанесенными на них маршрутами путешествий далеких предков.

С леди Гитой Эшбери шутки были плохи. Задвинув подальше горе, она призвала на помощь силу и уверенность, которые помогли ей когда-то отказаться от родины, семьи и наследства ради любви. Она объявила войну: собрала войска и приказала им уничтожить коварного врага. Дом мыли и чистили целую неделю, прежде чем хозяйка решила, что теперь в нем нет ни намека на пыль. И лишь тогда она оплакала своего малыша.

С тех пор каждый год, как только с деревьев слетали последние листья, уборку повторяли. Даже когда умерла ее основоположница, ничего не изменилось. Исступленная ненависть к пыли передалась новым поколениям Хартфордов вместе с жизнелюбием и голубыми глазами.

Зимой тысяча девятьсот пятнадцатого года соблюсти ритуал выпало мне (возможно, это была маленькая месть мистера Гамильтона за ту сумятицу, что я внесла в тишину ривертонской кухни своим рассказом об Альфреде). После завтрака он вызвал меня в буфетную, аккуратно прикрыл дверь и объяснил, какой чести я удостоена.

– На эту неделю ты освобождаешься от своих обычных обязанностей, Грейс, – сказал он, улыбаясь мне из-за стола. – Каждое утро ты будешь приходить прямо в библиотеку. Начинай с верхних полок и двигайся к нижним.

Затем он приказал мне вооружиться тряпкой, перчатками и решимостью с честью выполнить нудную и тяжелую работу.

– Помни, Грейс, – вещал мистер Гамильтон, упираясь в стол растопыренными пальцами. – Лорд Эшбери очень не любит пыли. На тебе лежит огромная ответственность, и ты должна быть благодарна…

Стук в дверь.

– Войдите, – нахмурившись, крикнул мистер Гамильтон.

Дверь отворилась, влетела Нэнси, размахивая руками, как насекомое – лапками.

– Мистер Гамильтон! Идите скорее наверх, мы там без вас не разберемся.

Мистер Гамильтон встал, снял с крючка у двери куртку и поспешил вверх по лестнице. Мы с Нэнси – за ним.

У главного входа стоял садовник Дадли и мял в руках шляпу. У его ног лежала гигантская свежесрубленная, липкая от смолы ель.

– Мистер Дадли, – сказал мистер Гамильтон. – Что здесь происходит?

– Вот елку принес.

– Вижу. Но что вы делаете здесь – Он обвел рукой парадный вестибюль и опустил глаза, рассматривая ель. – И главное – что здесь делает это дерево? Оно слишком большое.

– Зато какое красивое, – восторженно сказал Дадли, с любовью взирая на елку. – Я за ней много лет следил, ждал, пока войдет в полную силу. И вот, к этому Рождеству она наконец доросла. – Он торжествующе поглядел на мистера Гамильтона. – Ну, разве что переросла капельку

Мистер Гамильтон повернулся к Нэнси:

– Что тут происходит?

Нэнси уперла руки в бока и поджала губы.

– Елка не влезает, мистер Гамильтон. Дадли попробовал поставить ее в гостиной, где всегда, но она на целый фут выше, чем нужно.

– Вы что, не измеряли дерево? – обратился мистер Гамильтон к садовнику.

– Измерял, сэр, – уверил его Дадли. – Только я не слишком силен в арифметике.

– Значит, возьмите пилу и укоротите елку на фут, только и всего.

Мистер Дадли горестно покачал головой.

– Я б так и сделал, сэр, только откуда отпиливать-то? Ствол уже и так – короче некуда, а верхушку разве можно трогать? Куда ж тогда ангелочка-то сажать? – Он простодушно хлопал глазами.

Мы застыли, обдумывая проблему; в мраморном вестибюле громко тикали часы. Скоро хозяева выйдут на завтрак. В конце концов мистер Гамильтон торжественно объявил:

– Думаю, другого выхода нет: мы и впрямь не имеем права обрезать верхушку, лишив ангела его законного места и нарушив тем самым традицию. Поэтому ель будет установлена в библиотеке.

– В библиотеке? – изумилась Нэнси.

– Да. Под стеклянным куполом. – Он метнул на Дадли испепеляющий взгляд. – Там она поместится во весь рост и во всей красе.

* * *

Утром первого декабря, когда я забралась на галерею библиотеки – в самый дальний угол к самой дальней полке, мысленно готовясь к тяжелой и пыльной работе, – в центре комнаты уже возвышалась огромная елка, восторженно воздевшая к небу верхние ветви. Я очутилась вровень с ее верхушкой; густой и тяжелый хвойный аромат плыл по библиотеке, перебивая застарелый запах книжной пыли.

Галерея тянулась по всему периметру комнаты, высоко над полом, и сперва я здорово пала духом. Потому решила дать себе небольшую отсрочку – попривыкнуть, тем более что отсюда открывался необычный вид на библиотеку. Не зря говорят, что даже знакомое место невероятно преображается, если посмотреть на него сверху. Я подошла к перилам и оглядела комнату под елкой.

Библиотека, обычно такая просторная и внушительная, теперь показалась мне похожей на театральную сцену. Привычные предметы – рояль «Стейнвей», письменный стол, глобус лорда Эшбери – вдруг странно уменьшились, словно превратились в декорации, которым не хватает только появления актеров.

Застывшими в ожидании выглядели кушетка и кресла, рояль и восточный ковер с разбросанными по нему квадратами света. Декорации стоят – время явиться артистам. Что за пьесу они могли бы разыграть, гадала я? Комедию, трагедию, какую-то современную пьесу?

Я бы с удовольствием простояла так целый день, но в голове звучал настойчивый голос – голос мистера Гамильтона. Он предупреждал, что лорд Эшбери любит устраивать внезапные проверки. Поэтому я отогнала посторонние мысли и вытащила с полки первую книгу. Обтерла ее – корешок, обложку – поставила на место и вынула следующую.

Через два дня я управилась с восемью из десяти полок и собиралась приняться за девятую. К моему удовольствию, начав с верхних полок, я уже дошла до нижних и теперь могла работать сидя. Я перетерла уже четыре тысячи книг, руки привыкли к однообразным движениями и действовали, к счастью, автоматически, потому что голова отключилась еще с первого дня. Книги снились мне в кошмарах – ночь за ночью, обложка за обложкой.

Я как раз взяла с девятой полки девятую книгу, и тут зимнюю тишину нарушил резкий, неожиданный звук рояля. Я невольно обернулась и поглядела вниз.

Там, трогая пальцами клавиши из слоновой кости, стоял совершенно незнакомый юноша. Я, правда, тут же поняла, кто это. Тот самый итонский друг мастера Дэвида. Сын лорда Хантера.

Симпатичный. Хотя кто не симпатичен в юности? Нет, тут было нечто большее. Некоторые приносят с собой шум и суету, а этот молодой человек был красив какой-то тихой, молчаливой красотой. Высокий и тонкий, но не долговязый, русые волосы – длиннее, чем положено по тогдашней моде, – падали на щеки и воротник. Темные грустные глаза под черными бровями говорили об одиночестве и каком-то глубоком горе, которое так и не прошло до конца.

Я наблюдала, как гость изучает библиотеку – пристально, не спеша, не двигаясь с места. Наконец, его взгляд остановился на картине. Синий и черный цвета смешивались, образуя фигуру женщины, повернувшейся к художнику спиной. Картина скромно висела на дальней стене в окружении пузатых бело-синих китайских ваз.

Юноша подошел поближе, остановился. Мне было так интересно наблюдать, как он внимательно рассматривает картину, полностью отрешившись от всего остального, что любопытство победило чувство долга. Книги на девятой полке продолжали пылиться, а я все подсматривала за гостем.

Он откинулся чуть назад, затем подался вперед, завороженный картиной. Я заметила, как странно, неподвижно висели вдоль тела его длинные руки.

Он все стоял, наклонив голову, впитывая в себя увиденное, когда за его спиной хлопнула дверь, и в библиотеку, с китайской шкатулкой в руках, ворвалась Ханна.

– Дэвид! Мы придумали, куда отправимся в этот раз…

И замолчала, когда Робби обернулся и поглядел на нее. Он чуть улыбнулся, и эта улыбка так преобразила его лицо, что я даже подумала, не приснились ли мне грусть и меланхолия. Лишившись серьезности, оно стало открытым, мальчишеским и очень симпатичным.

– Простите, – пробормотала порозовевшая растрепанная Ханна. – Я приняла вас за брата.

Она поставила шкатулку на край кушетки и торопливо одернула белое платье.

– Прощаю, – улыбнулся Робби еще веселей, чем в первый раз, и снова повернулся к картине.

Ханна уставилась ему в спину, не зная, куда деваться от неловкости. Она, как и я, ждала, что он наконец подойдет, подаст ей руку, назовет свое имя – как это принято, когда знакомишься.

– Так много сказано – и такими скупыми средствами, – сказал он наконец.

Ханна посмотрела на картину, но ее загораживала спина Робби. Не зная, что ответить, она только смущенно вздохнула.

– Невероятно, – продолжал он. – Вы так не считаете?

Его невоспитанность явно сбила Ханну с толку. Ей ничего не оставалось, как подойти и встать рядом.

– Дедушка не очень любит эту картину, – пытаясь выглядеть беззаботной, сказала она. – Считает ее дешевой и вульгарной. Поэтому и засунул ее сюда.

– А вы сами как считаете?

Ханна будто впервые посмотрела на полотно.

– Может быть, она и дешевая. Но уж точно не вульгарная.

– Откровенность не может быть вульгарной, – кивнул Робби.

Ханна украдкой взглянула на его профиль, будто собираясь спросить, кто он, как попал сюда, почему любуется дедушкиными картинами у них в библиотеке. Она действительно открыла рот, но не смогла найти нужных слов.

– А зачем ваш дедушка повесил ее тут, если считает вульгарной? – спросил Робби.

– Потому что это подарок, – ответила Ханна, радуясь, что наконец-то знает ответ. – От одного важного испанского графа – он приезжал к нам охотиться. Это ведь испанский художник.

– Да, Пикассо. Я и раньше видел его работы.

Ханна удивленно подняла брови. Робби улыбнулся:

– В книге, мне мама показывала. Она из Испании, у нее там оставались родные.

– Испания… – мечтательно повторила Ханна. – А вы ездили туда? Видели Куэнку? Севилью? Бывали в замке Алькасар, в Сеговии?

– Нет. Но мама так много рассказывала мне о родных местах, что мне казалось: я их знаю. Я часто обещал ей, что когда-нибудь мы вернемся туда вместе. Лучше зимой – ускользнем, как птицы, от английских холодов.

– Но не этой зимой?

Робби ошеломленно взглянул на Ханну:

– Я думал, вы знаете. Моя мама умерла.

У меня перехватило горло, и тут распахнулась дверь и вошел Дэвид. Я заморгала от досады, желая, чтобы он исчез, пришел чуть попозже, чтобы успела завершиться маленькая драма, которая только-только начала разворачиваться на моих глазах. Но зритель не имеет права вмешиваться в спектакль, и все уже было решено. Первый акт закончился, пришло время второго.

– Вижу, вы уже познакомились, – лениво улыбаясь, сказал Дэвид. Он вырос с тех пор, как я видела его последний раз. Или нет? Может быть, дело в том, что он по-другому двигался, держался и потому казался незнакомым – старше, взрослее.