Текст книги "Когда рассеется туман"

Автор книги: Кейт Мортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

«Таймс»

25 февраля 1916 года

АЭРОПЛАНЫ ПРОТИВ ДИРИЖАБЛЕЙ. ПРЕДЛОЖЕНИЕ МИСТЕРА ХАРТФОРДА.

(от нашего специального корреспондента из Ипсвича, 24. 02).

Мистер Фредерик Хартфорд, который выступит завтра на заседании парламента по вопросу противовоздушной обороны Британии, согласился поговорить со мной уже сегодня и осветить проблему в целом. Мы встретились в Ипсвиче, где мистер Хартфорд открыл огромный новый завод, при участии инвесторов, в частности известного бизнесмена, мистера Саймиона Лакстона.

Мистер Хартфорд, брат майора Джонатана Хартфода и сын лорда Герберта Хартфорда из рода Эшбери, уверен, что атаки дирижаблей можно будет отражать с помощью более быстрых и лучше оснащенных аэропланов нового образца, который был предложен авиаконструктором Луи Блерио.

Новые аэропланы взлетают с большей скоростью за счет небольшого веса. Их предполагается оснащать пулеметом или бомбами, которые пилот будет сбрасывать сверху, а также прожекторами. Вес оборудования будет значительно меньше веса пассажира.

Мистер Хартфорд заявил, что не видит смысла в строительстве дирижаблей, так как они слишком неуклюжи и уязвимы, поэтому могут действовать лишь ночью.

Деловое партнерство мистера Хартфорда и мистера Лакстона символизирует слияние старой и новой Британии. В то время как род Эшбери прослеживается до времен короля Генриха VII, мистер Лакстон – внук йоркширского шахтера, который в свое время стал фабрикантом и сильно преуспел. Его жена – миссис Лакстон – американка, наследница владельца фармацевтической компании "Стивенсон фармасьютикал".

ДО ВСТРЕЧИ!

В ту ночь, на чердаке, мы с Нэнси крепко прижались друг к другу в надежде хоть как-то защититься от пронизывающего холода. Зимнее солнце зашло рано, обозленный ветер яростно тряс крышу и свистел сквозь щели в стене.

– До конца года обещали снег, – прошептала Нэнси. – И, похоже, так оно и будет.

– Ветер плачет, прямо как ребенок, – сказала я.

– Нет, – возразила Нэнси. – Похоже на что угодно, только не на детский плач.

Вот тогда-то она и рассказала мне, что случилось с детьми майора и Джемаймы. Двумя мальчуганами, чья кровь отказывалась сворачиваться; они ушли в могилу один за другим и лежат теперь в холодной земле ривертонского кладбища.

Первый, Тимми, упал с лошади, когда майор взял его покататься по имению.

Он умирал четверо суток, рассказывала Нэнси, только тогда затих его плач и маленькая душа наконец упокоилась. Лежал белый, как простыня, вся кровь прилила к ушибленному плечу, стремясь покинуть тело. Я вспомнила, как наткнулась в библиотеке на красивую книгу с дарственной надписью: Тимоти Хартфорду.

– И его-то плач невозможно было слушать, – продолжала Нэнси, шевельнув ногами так, что под одеяло ворвались клубы холодного воздуха, – а уж ее-то…

– Чей? – отозвалась я.

– Матери. Джемаймы. Начала рыдать, когда тело вынесли, и не утихала неделю. Если б ты только слышала! Поседеть можно от такого горя. Не пила, не ела, вся выцвела – почти такая же бледная была, как сын, упокой, господи, его душу.

Я задрожала, пытаясь представить себе, как эта пухлая неинтересная женщина могла так бурно горевать.

– Но ты же сказала «дети»? А что случилось с другими?

– С другим, – поправила Нэнси. – С Адамом. Этот прожил дольше, чем Тимми, и мы уж понадеялись, что он перерос семейное проклятье. Однако и ему не повезло, бедняжке. После смерти брата Адама чуть ли в вату не кутали. Мать ему бегать вообще не позволяла, только сидеть да читать в библиотеке. Не хотела повторять ошибку. – Нэнси вздохнула и подтянула колени к животу, чтобы согреться. – Только разве ж мать оградит мальчишку от беды, когда у него одни шалости на уме?

– И что же он натворил? От чего он умер, Нэнси?

– Всего-навсего споткнулся на лестнице. В доме майора, в Бэкингемшире. Я сама там не была, но Клара, горничная, своими глазами видела – она как раз пыль вытирала в вестибюле. Бежал, говорит, поскользнулся и полетел. Только и всего. Не так уж сильно и ударился-то, потому что тут же вскочил, отряхнулся и дальше побежал. А вечером, Клара говорит, коленку у него разнесло, что твой воздушный шар – точно, как плечо у Тимми, – и поздно ночью он начал плакать.

– Тоже несколько дней? – спросила я. – Как брат?

– Нет, с Адамом по-другому вышло. Клара рассказывала, что бедный мальчонка полночи криком исходил, просил мать сделать что-нибудь, чтоб не было так больно. Никто в доме, понятное дело, и глаз не сомкнул, даже конюх, мистер Баркер, а он ведь глухой, как пень. Все лежали в постелях и слушали детский плач. Сам майор всю ночь простоял под дверью, суровый, как всегда – ни слезинки не проронил.

А незадолго до рассвета, по словам Клары, плач смолк, как оборвали, и наступила мертвая тишина. Утром, когда она принесла им поднос с завтраком, Джемайма лежала поперек кровати с сыном в руках – личико у него было ясным, как у ангела, словно бы он спал.

– А она, она плакала, как тогда?

– В этот раз нет. Клара рассказывала, что Джемайма была почти такой же спокойной, как Адам. Наверное, радовалась, что кончились его мучения. Ночь прошла, и она проводила сына в лучший мир, где нет ни горя, ни печали.

Я пыталась представить себе ту ночь. Внезапно оборвавшийся детский плач. Облегчение матери.

– Нэнси… – медленно проговорила я, – а ты не думаешь, что…

– Я думаю – это только к добру, что малыш ушел быстрей, чем брат, вот что я думаю.

Наступила тишина, сперва мне даже показалось, что Нэнси заснула, но дыхание ее оставалось частым, и я решила, что она просто притворяется. Я подтянула одеяло к подбородку и закрыла глаза, стараясь не думать о плачущем ребенке и отчаявшейся матери.

Меня уже начал охватывать сон, когда Нэнси прошептала:

– А теперь она снова в положении, заметила? В августе родит. Нам всем надо молиться за нее, слышишь? – благочестиво добавила она. – Особенно сейчас, Он перед Рождеством лучше слышит. Молись, чтобы Джемайма в этот раз принесла здорового ребенка. – Нэнси перекатилась на другой бок, стянув с меня одеяло. – Такого, чтобы не сошел в могилу от первой же царапины.

* * *

Наступило и прошло Рождество, лорд Эшбери признал библиотеку вычищенной, и на следующее утро я, презрев холод, отправилась по поручению миссис Таунсенд в деревню. Леди Эшбери решила устроить новогодний праздник с целью собрать средства на комитет помощи бельгийским беженцам. Нэнси подслушала, что она носится с идеей заняться еще французами и португальцами.

Миссис Таунсенд решила, что для удачного обеда необходимы греческие сласти мистера Георгиаса. Не то, чтобы их продавали кому ни попадя, снисходительно добавила она, нет, только не в нынешние трудные времена. Мне надо будет подойти к прилавку и сказать, что я пришла за заказом от миссис Таунсенд из Ривертона.

Несмотря на ледяной холод, я обрадовалась возможности прогуляться. После нескончаемых праздников – сперва Рождество, теперь вот Новый Год – приятно было провести утро в одиночестве, вдали от бесконечного брюзжания Нэнси. После нескольких месяцев относительного спокойствия она вдруг снова решила взяться за меня всерьез: следила, критиковала, ворчала. Мне почему-то казалось, что меня готовят к каким-то переменам, только пока непонятно – каким.

Кроме того, у меня была своя тайная причина посетить деревню. Недавно вышел четвертый роман Конан Дойла о Шерлоке Холмсе, и я договорилась с торговцем, что приду за ним. Я копила деньги целых полгода, книга станет первой в моей жизни настоящей покупкой. «Долина страха» – одно название чего стоит!

Торговец с женой и шестью детьми жил в сером каменном доме, стиснутом со всех сторон другими, точно такими же. Улица представляла собой ряд унылых зданий, приткнувшихся за железнодорожной станцией. В воздухе висел запах горящего угля, булыжники на мостовой почернели, а фонари покрылись слоем сажи. Я робко постучала в облезлую дверь. Подождала. Ребенок лет трех, в грязных ботинках и поношенном свитере, сидел рядом со мной на ступеньке, колотя палкой по водосточной трубе. Голые исцарапанные коленки посинели от холода.

Я постучала погромче. Наконец дверь отворилась, за ней стояла худая, как палка, беременная женщина. Фартук туго натянулся на огромном животе, на руках она держала младенца с красными, воспаленными глазами. Не говоря ни слова, женщина молча смотрела куда-то сквозь меня, пока я пыталась обрести дар речи.

– Здравствуйте, – сказала я наконец тоном, позаимствованным у Нэнси. – Меня зовут Грейс Ривз. Я к мистеру Джонсу.

Женщина молчала.

– Я покупательница. – Голос предательски дрогнул от неуверенности. – У вас ведь можно купить книжку?

В глазах женщины проснулся едва заметный интерес. Она поудобней перехватила ребенка и мотнула головой вглубь дома.

– Муж там, на заднем дворе.

Хозяйка посторонилась, и я протиснулась мимо нее, благо в этом крошечном доме невозможно было заблудиться. Сразу за дверью начиналась пропахшая кислым молоком кухня. Два оборванных малыша катали камешки по исцарапанному сосновому столу.

Старший ловко сбил камешек брата и поднял на меня круглые глаза – две луны на худеньком личике.

– Вы к папе?

Я кивнула.

– А он на улице, смазывает повозку.

Наверное, у меня был растерянный вид, потому что его короткий пальчик указал на маленькую дверцу около печи.

Я снова кивнула, пытаясь улыбаться.

– Скоро я тоже начну с ним работать, – объявил мальчик, возвращаясь к своему камешку и прицеливаясь вновь. – Когда мне будет восемь.

– Везет тебе… – с завистью протянул младший.

– Ну, кто-то же должен присматривать за домом, пока папы не будет, – пожал плечами старший. – А ты еще слишком маленький.

Я подошла к дверце и толкнула ее. Под увешанной пожелтевшим бельем веревкой склонился, осматривая колеса своей тележки, торговец.

– Развалюха чертова, – бурчал он.

Я кашлянула, он оглянулся и ударился головой о ручку повозки.

– Хлам!

Он сощурился на меня, попыхивая трубкой. Попытка еще раз изобразить Нэнси провалилась, и я постаралась выговорить хоть как-нибудь:

– Меня зовут Грейс. Я за книгой.

Тишина.

– Сэр Артур Конан До…

Торговец облокотился о тележку.

– Я вас узнал.

Он тяжело вздохнул, я почувствовала горячий, сладковатый запах табака. Вытер масляные руки о штаны и, рассматривая меня, сказал:

– Вот, чиню тележку, чтобы сын мог с ней управляться.

– Когда вы уходите? – спросила я.

Он поднял взгляд над бельевой веревкой, отягощенной желтоватыми, словно саваны привидений, простынями, к голубому небу.

– Через месяц. В морскую пехоту. С детства хотел увидеть океан.

Он так потерянно смотрел на меня, что я поспешно отвела глаза. В кухонном окне маячили, уставившись на нас, мальчики и женщина с ребенком. Через закопченное стекло они казались мутными отражениями в грязном пруду. Торговец поглядел туда же.

– В армии можно неплохо заработать, – сказал он. – Если повезет. – Он кинул тряпку и шагнул к дому. – Пойдемте, я отдам вам книгу.

Мы вернулись в крохотную комнату, потом он проводил меня наружу. Я старалась не глядеть по сторонам, чтобы не видеть маленьких истощенных лиц. Спускаясь с крыльца, я услышала голос старшего мальчика:

– А что купила эта леди, пап? Она мыло купила, да? От нее мылом пахло. Она ведь настоящая леди, да, пап?

Я пошла так быстро, как могла, стараясь не перейти на бег. Мне хотелось оказаться как можно дальше от этого убогого жилища и несчастных детей, которые приняли меня, простую горничную, за настоящую леди.

Наконец я с облегчением повернула за угол и очутилась на Рэйлуэй-стрит, оставив позади тяжелый дух угля и бедности. Нет, я привыкла к трудностям – бывало, мы с мамой еле-еле сводили концы с концами – но тут вдруг поняла, что жизнь в Ривертоне изменила меня.

Сама того не заметив, я привыкла к его удобству, теплу, зажиточности и стала ожидать того же от других домов. Переходя улицу следом за повозкой молочника и чувствуя, как щеки пощипывает холод, я твердо решила, что никогда не потеряю заработанных благ. Не лишусь своего места, как это сделала мама.

Перед поворотом на Хай-стрит я нырнула под навес, образующий полутемную нишу перед блестящей черной дверью с медной табличкой. Дыхание вырывалось изо рта белым морозным паром, я вытащила из-под пальто свою драгоценную ношу и стянула перчатки.

В доме торговца я едва глянула на книгу, только чтобы убедиться, что он ничего не перепутал. Теперь я наконец-то изучила обложку, провела пальцами по кожаному переплету, пробежала глазами по затейливым буквам, выдавленным на корешке: «Долина страха». Я прошептала название вслух, поднесла книгу к носу и вдохнула запах типографской краски. Запах предвкушения.

Потом снова упрятала свое запретное сокровище под пальто и прижала к груди. Моя первая новая книга. Моя первая новая вещь. Теперь бы только пронести ее в комнату, не возбудив подозрений мистера Гамильтона и Нэнси. Я снова натянула перчатки, поглядела на блестящую ото льда улицу, и только шагнула наружу, как налетела на молодую леди, которая как раз нырнула под навес.

– Ой! – сказала девушка. – Я нечаянно. Прошу прощения!

Я взглянула на нее и покраснела. Передо мной стояла Ханна.

– Постой… – удивилась она. – Я же тебя знаю. Ты работаешь у дедушки.

– Да, мисс. Меня зовут Грейс, мисс.

– Грейс.

Мое имя мягко слетело с ее губ.

Я кивнула.

– Да, мисс.

Сердце под пальто виновато колотилось о книгу. Ханна ослабила ярко-голубой шарф, в темноте забелела ее нежная шея.

– Это ведь ты однажды спасла нас от казни сентиментальными стихами.

– Да, мисс.

Она глянула на улицу, где ледяной ветер играл струями дождя со снегом, и невольно поежилась.

– Ну и утречко.

– Да, мисс.

– Я бы носу из дома не высунула в такую погоду, – продолжала Ханна, глядя на меня, – если бы не назначенный давным-давно урок музыки.

– Я бы тоже, мисс, – отвечала я, – если бы не поручение миссис Таунсенд. Сладости. Для новогоднего обеда.

Ханна поглядела на мои пустые руки, потом на дверь за спиной.

– Неподходящее место для покупки сладостей.

Я посмотрела туда же. Табличка гласила: «Мисс Дав. Курсы секретарей». Надо было срочно что-то сочинить – что угодно, лишь бы оправдать свое пребывание у этой двери. Что угодно, кроме правды. Я не могу рассказать про книгу. Мистер Гамильтон строго-настрого запрещает постороннее чтение. Что же придумать? Если Ханна расскажет леди Вайолет, что я без разрешения хожу на курсы, я рискую потерять работу.

Прежде чем я успела хоть что-нибудь изобрести, Ханна кашлянула и завертела в руках сверток в коричневой бумаге.

– Что ж… – сказала она, слова повисли между нами в воздухе.

Я сжалась, готовясь принять обвинения.

Ханна переступила с ноги на ногу, вздернула подбородок, посмотрела мне прямо в глаза и, помолчав секунду, решительно заявила:

– Что ж, Грейс. Похоже, у нас обеих есть секреты.

Ее слова ошеломили меня, я даже не нашлась, что ответить. Перепуганная встречей, я никак не могла сообразить, что Ханна находится в том же положении. Я сглотнула, прижимая к себе недозволенный объемный груз.

– Мисс…

Ханна кивнула и порывисто схватила меня за руку, смутив еще больше.

– Поздравляю тебя, Грейс.

– Поздравляете, мисс?

– Да, – жарко сказала она. – Я знаю, что ты прячешь под пальто.

– Мисс…

– Знаю, потому что у меня в руках то же самое. – Пытаясь подавить восторженную улыбку, она взмахнула свертком. – Это вовсе не ноты, Грейс.

– Да что вы, мисс!

– И я пришла не на урок музыки. – Она широко раскрыла глаза. – Брать уроки для собственного удовольствия. И это в такое время! Можешь себе представить?

Совершенно сбитая с толку, я помотала головой. Ханна заговорщически наклонилась ко мне.

– Что тебе больше нравится? Машинопись или стенография?

– Не знаю, мисс.

Она кивнула.

– Ты права, тут глупо говорить о предпочтениях. И то и другое очень важно. – Она помолчала, улыбаясь. – И все-таки у меня душа лежит к стенографии. Есть в ней что-то волнующее. Как будто…

– Как будто тайный шифр? – подсказала я, вспомнив китайскую шкатулку.

– Да, – засияла Ханна. – Именно. Тайный шифр. Загадка.

– Да, мисс.

Ханна выпрямилась и кивнула на дверь.

– Мне надо идти. Мисс Дав уже ждет, не стоит опаздывать. Сама знаешь, как она злится, если придешь не вовремя.

Я сделала реверанс и ступила из-под навеса на улицу.

– Грейс!

Я обернулась, моргая от уличного света.

– Да, мисс?

Ханна поднесла к губам палец.

– У нас теперь общий секрет.

Я кивнула, и мы обменялись понимающими взглядами. Потом полностью успокоенная Ханна улыбнулась и исчезла за черной дверью секретарских курсов мисс Дав.

* * *

Тридцать первого декабря, в последние минуты уходящего года, все слуги собрались в кухне вокруг стола – встретить Новый год. Лорд Эшбери позволил нам открыть бутылку шампанского и две бутылки пива, а миссис Таунсенд извлекла из истощенного войной буфета что-то вроде угощения. Все зашикали друг на друга, когда стрелки подошли к двенадцати, и радостно закричали, когда забили часы. Под руководством мистера Гамильтона мы дружно исполнили гимн «Доброе старое время», а потом разговор, понятное дело, зашел о планах на год. Не успела Кэти торжественно пообещать нам не таскать пироги из кладовки, как всех огорошил Альфред.

– Меня взяли в армию, – объявил он. – Я ухожу на фронт.

Я затаила дыхание, остальные тоже примолкли, ожидая реакции мистера Гамильтона.

– Что ж, – с натянутой улыбкой ответил наконец тот, – это похвальное стремление, Альфред, и я поговорю о твоих планах с хозяином, но, должен сказать, не верю, что он согласится тебя отпустить.

Альфред переглотнул.

– Спасибо, мистер Гамильтон. Вам не стоит стараться. – Он глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. – Я уже говорил с хозяином. Когда он приезжал из Лондона. Он сказал, что я совершенно прав, и пожелал мне удачи.

Мистер Гамильтон пытался переварить услышанное. В его глазах ясно читалось все, что он думал о предательстве Альфреда.

– Ну конечно… совершенно прав.

– Я ухожу в марте, – осторожно продолжал Альфред. – Сперва еду в лагерь для новобранцев.

– А потом – наконец обретя голос, спросила миссис Таунсенд.

– Потом… – Альфред не смог сдержать торжествующей ухмылки. – Потом, скорее всего, во Францию.

– В таком случае, – пытаясь взять себя в руки, процедил мистер Гамильтон, – я предлагаю тост. – Он встал и высоко поднял бокал, мы сделали то же самое. – За Альфреда. Чтобы он вернулся к нам таким же здоровым и веселым, как сейчас.

– Точно-точно, – поддержала миссис Таунсенд, не в силах скрыть распиравшей ее гордости. – И чем скорее, тем лучше.

– Нет уж, миссис Ти, – усмехнулся Альфред. – Я хочу испытать себя в бою и стать настоящим мужчиной.

– Ты уж береги себя, мой мальчик, – сказала миссис Таунсенд, ее повлажневшие глаза заблестели.

Пока все заново наполняли бокалы, Альфред повернулся ко мне:

– Иду защищать страну, Грейс. Выполняю свой долг.

Я кивнула, не зная, как объяснить ему, что никогда не считала его трусом.

– Напишешь мне, Грейси? Обещай!

– Конечно, – снова кивнула я.

Альфред улыбнулся, и я почувствовала, как теплеют мои щеки.

– Раз уж мы празднуем, – Нэнси постучала по своему бокалу, требуя тишины, – так уж и я объявлю свои новости.

– Неужели замуж выходишь? – проблеяла Кэти.

– Нет, конечно, – окрысилась Нэнси.

– Тогда что? – спросила миссис Таунсенд. – Только не говори, что ты тоже нас бросаешь! Я этого не переживу.

– Не то, чтобы совсем бросаю, – сказала Нэнси. – Просто устроилась работать кондуктором на нашей железнодорожной станции. Мне все хотелось хоть что-то делать для победы, и вдруг я увидела объявление в газете, той, что вы читали на прошлой неделе, мистер Гамильтон. – Она повернулась к нему. – Я уже поговорила с хозяйкой, и она отпустила меня при условии, что моя здешняя работа не пострадает. Сказала: когда слуги стремятся выполнить свой долг, это лишь делает дому честь.

– Разумеется, – вздохнул мистер Гамильтон. – Если только они при этом успевают выполнять свой долг внутри дома. – Он снял очки и растерянно потер кончик длинного носа. Снова надел их и сурово уставился на меня: – За кого я волнуюсь, так это за тебя, детка. С уходом Альфреда и занятостью Нэнси, на твои юные плечи ложится слишком большая ответственность. Я не смогу найти никого в помощь. Такое уж время. Тебе придется взять на себя большую часть работы наверху, пока жизнь не вернется в нормальное русло. Понимаешь?

– Да, мистер Гамильтон, – медленно кивнула я.

Наконец-то мне стало ясно, зачем Нэнси так гоняла меня последнее время. Чтобы я могла занять ее место, и ей легче было бы отпроситься на вторую работу. Мистер Гамильтон покачал головой и потер виски.

– Тебе придется прислуживать за столом, в гостиной, и во время чая. Помогать барышням, мисс Ханне и мисс Эммелин, одеваться, пока они здесь…

Он продолжал перечислять мои возросшие обязанности, но я уже не слушала. Я буду прислуживать сестрам Хартфорд! С тех пор, как я внезапно столкнулась с Ханной в деревне, интерес к девочкам, особенно к старшей, вспыхнул с новой силой. Мое воображение, вскормленное дешевыми книжками с душераздирающими сюжетами, сделало ее настоящей героиней: красивой, умной, смелой.

Тогда я еще не понимала главного, того, о чем догадалась много позже. Две девочки одного возраста, живущие в одном доме, в одной стране… Наблюдая за Ханной, я примеряла на себя блестящие возможности, которых была лишена сама.

Нэнси приступала к работе в следующую пятницу, и у нее оставалось совсем мало времени, чтобы обучить меня новым обязанностям. Каждую ночь меня будил пинок ногой или толчок локтем под ребра; за которым следовали инструкции – слишком важные, чтобы отложить их до рассвета.

В ночь с четверга на пятницу я почти не спала от перевозбуждения. К пяти утра, когда я опустила босые ноги на холодный пол, зажгла свечу, натянула чулки и платье и завязала фартук, в животе у меня крутило от волнения.

Я быстро покончила со своей обычной работой и вернулась на кухню – ждать. Села за стол, не в силах даже вязать от волнения, и слушала, как часы отсчитывают минуту за минутой.

К половине десятого я уже извелась от ожидания. Наконец, мистер Гамильтон сверил наручные часы с настенными и велел мне собирать завтрак на поднос и идти помогать барышням одеваться.

Спальни девочек находились наверху, рядом с детской. Я постучала коротко и тихо – Нэнси объясняла мне, что это просто так, на всякий случай, – и толкнула дверь в спальню Ханны. Первый раз в жизни я вошла в шекспировскую комнату. Нэнси, не желая раньше времени уступать мне привилегии, до самого последнего дня сама носила Хартфордам поднос с завтраком.

Оклеенная выцветшими обоями и заставленная тяжелой мебелью, спальня казалась мрачной. Резные кровать, диванчик и стол красного дерева стояли на огромном ковре. Над кроватью висели три рисунка, давшие название комнате, – Нэнси говорила, что на них изображены героини пьес самого великого драматурга Англии. Пришлось поверить ей на слово: ни одна из нарисованных женщин не показалась мне похожей на героиню: первая стояла на коленях, держа в руке флакон с какой-то жидкостью; вторая сидела на стуле, а поодаль стояли двое мужчин: один чернокожий, второй – белый; третью нес поток, длинные, украшенные полевыми цветами волосы плыли за ней по воде.

Ханна уже встала, она сидела за туалетным столиком в ночной сорочке, скрестив на ярком ковре белые ноги и склонив голову над письмом. Я еще никогда не видела ее такой тихой. Нэнси оставила занавески открытыми, и из подъемного окна лился бледный свет, играя в льняных волосах Ханны. Она не заметила, как я вошла. Я кашлянула, Ханна подняла глаза.

– А, Грейс, – буднично сказала она. – Нэнси предупреждала, что ты будешь вместо нее, пока она на станции.

– Да, мисс.

– А тебе не тяжело? Работать и за Нэнси и за себя?

– Нет-нет, мисс. Совсем не тяжело.

Ханна подалась ко мне и, понизив голос, прошептала:

– Ты, наверное, страшно занята – помимо всего прочего еще и уроки у мисс Дав?

Сперва я растерялась. Кто такая мисс Дав и почему она должна давать мне уроки? И тут я вспомнила. Курсы секретарей в деревне.

– Я справляюсь, мисс, – пробормотала я, думая, как бы сменить тему. – Могу я причесать вас, мисс?

– Да, – сказала Ханна, глубокомысленно кивая. – Да, конечно. Ты молодец, что не говоришь о занятиях. Мне тоже надо быть осторожнее. – Она попыталась скрыть улыбку, но не выдержала и рассмеялась. – Просто так здорово, когда есть с кем их обсудить.

Я тоже кивнула, чувствуя ужасную неловкость.

– Да, мисс.

С заговорщицкой улыбкой Ханна поднесла к губам палец и вернулась к письму. Я взглянула на адрес на конверте. От отца.

Я взяла с туалетного столика перламутровую щетку для волос и встала у нее за спиной. Поглядела в овальное зеркало и, удостоверившись, что внимание Ханны занято письмом, осмелилась ее рассмотреть. Дневной свет падал на лицо так, что отражение казалось каким-то бесплотным. Сквозь бледную кожу просвечивали вены, глаза под тонкими веками бегали туда-сюда, перескакивая со строчки на строчку.

Ханна пошевелилась, и я мгновенно опустила взгляд на ленты в ее косах. Развязала их, расплела длинные пряди и начала расчесывать волосы.

Ханна сложила письмо пополам и сунула его под хрустальную бонбоньерку. Посмотрела на себя в зеркало, сжала губы и отвернулась к окну.

– Мой брат собрался во Францию, – язвительно сообщила она. – На войну.

– В самом деле, мисс? – отозвалась я.

– Со своим другом, Робби Хантером. – Последнее имя она произнесла с отвращением. Провела пальцем по краю письма. – А бедный Па так ничего и не знает. И я не могу ему рассказать.

Я ритмично водила щеткой по ее волосам, считая про себя каждый взмах (Нэнси сказала: расчесывать сто раз, если хоть раз пропущу, она тут же заметит).

– Я бы тоже пошла, – сказала Ханна.

– На войну, мисс?

– Да, – кивнула она. – Наш мир меняется, Грейс, и мне хочется это увидеть.

Она посмотрела на мое отражение в зеркале сияющими голубыми глазами и произнесла, будто бы цитируя по памяти:

– Я хочу понять, как жизнь преображает человека.

– Преображает, мисс?

Что до меня, так я и представить не могла, как Ханна может желать еще чего-то, кроме того, что Бог и так даровал ей со всей щедростью.

– Ну, меняет, Грейс. Я не хочу до скончания века только читать, играть и выдумывать. Я хочу жить. Отбросить рутину и обыденность, испытать судьбу по-настоящему. Ты никогда ничего такого не чувствовала? Не хотела добиться большего, чем предлагает тебе жизнь?

Я молча глядела на Ханну, счастливая от того, что она доверила мне свою мечту, и сбитая с толку тем, что доверие это надо чем-то оправдать, а я понятия не имею – чем. Она говорила очень непонятно, словно на каком-то тарабарском языке. Жизнь и так очень добра ко мне. В чем тут сомневаться? Мистер Гамильтон без конца твердит, как же мне посчастливилось, что я получила такое место, и если бы не он, мама бы до сих пор еле-еле перебивалась. Я не знала, что ответить, а между тем Ханна выжидающе смотрела на меня. Я открыла рот, язык, цокнув, отлепился от нёба и не произнес ни слова…

Ханна вздохнула, опустила плечи и разочарованно улыбнулась.

– Разумеется, нет. Извини, Грейс. Я зря морочу тебе голову.

Она отвела взгляд, и тут я услышала свой собственный голос:

– Иногда я думаю, что хотела бы быть сыщиком, мисс.

– Сыщиком? – Ханна снова поймала мой взгляд в зеркале. – Как инспектор Бакет из «Холодного дома» Диккенса?

– Я не слыхала о мистере Бакете, мисс. Я имела в виду Шерлока Холмса.

– Настоящим сыщиком?

Я кивнула.

– Искать улики и раскрывать преступления?

Я кивнула снова.

– Значит, – с непонятной радостью сказала Ханна, – я ошиблась. Ты меня понимаешь. – И с прежней смутной улыбкой она отвернулась к окну.

Я не могла сообразить, что случилось – почему мой внезапный ответ так понравился Ханне – да, честно говоря, и не старалась. А просто наслаждалась теплом неожиданно вспыхнувшего между нами взаимопонимания. Отложив щетку, я вытерла руки о фартук.

– Нэнси сказала, что сегодня вы наденете дорожный костюм.

Я вынула костюм из шкафа и принесла его к туалетному столику. Растянула юбку так, чтобы Ханна ступила внутрь.

И тут рядом со спинкой кровати хлопнула оклеенная обоями дверь, и появилась Эммелин. Стоя на коленях с юбкой в руках, я проводила ее глазами. В ее красоте было что-то недетское. В огромных голубых глазах, пухлых губах, даже в манере зевать и потягиваться таилась какая-то ленивая зрелость.

– Как твоя рука? – спросила Ханна, хватаясь для равновесия за мое плечо и ступая в юбку.

Я наклонила голову, надеясь, что Эммелин не очень больно и она не вспомнит о моей роли в той истории. Но если младшая сестра и узнала меня, виду она не показала. Лишь пожала плечами, равнодушно потерла запястье и сообщила:

– Почти не болит. Я не снимаю повязку просто так, для интереса.

Ханна повернулась к стене, и я стянула с нее сорочку, чтобы тут же заменить ее тесным корсажем дорожного костюма.

– А ты знаешь, что у тебя останется шрам? – поддразнила она.

– Знаю, – ответила Эммелин, усаживаясь на край кровати. – Сперва я расстроилась, но Робби сказал – это будет боевая рана. Мой отличительный знак.

– Правда? – с ехидством откликнулась Ханна.

– Он говорит, у всех стоящих людей есть что-нибудь такое.

Я затянула корсаж и продела в петлю первую пуговицу.

– Робби сегодня едет с нами кататься, – сказала Эммелин, барабаня ногами по кровати. – Он спросил Дэвида, не покажем ли мы ему озеро.

– Уверена, вы прекрасно проведете время.

– А ты что, не едешь? Сегодня первый погожий день за всю неделю. Сама же повторяла, что надоело дома сидеть.

– Я передумала, – рассеянно ответила старшая сестра.

Эммелин подумала и кивнула:

– Значит, Дэвид прав.

Я почувствовала, как напряглась Ханна.

– Ты о чем?

– Он сказал Робби, что ты ужасно упрямая и если уж вбила себе в голову не встречаться с ним, то так и просидишь взаперти всю зиму.

Ханна сжала губы и некоторое время подбирала подходящие слова.

– Что ж… Можешь передать Дэвиду, что он неправ. Я вовсе не бегаю от Робби. Я просто занята. Серьезными делами. О которых никто из вас и знать не знает.

– Ага. Сидишь в детской и страдаешь над шкатулкой.

– Ах ты, маленькая шпионка! – возмутилась Ханна. – Неужели я не имею права побыть одна? – Она фыркнула. – Тем более что ты ничего не поняла. Я не страдала над шкатулкой. Ее там больше нет.

– Как это?

– Я ее спрятала.

– Где?

– Узнаешь, когда будем играть в следующий раз.

– Но мы же, наверное, не будем играть всю зиму. Нельзя ведь рассказать Робби про Игру.

– Значит, будущей зимой. Не бойся, не соскучишься. Вы с Дэвидом очень заняты с тех пор, как тут появился Роберт Хантер.

– За что ты его так не любишь? – поинтересовалась Эммелин.

Наступила странная тишина, невнятная пауза. Я вдруг почувствовала себя на виду: услышала, как дышу, как бьется мое сердце.