Текст книги "Остановка в Венеции"
Автор книги: Кэтрин Уокер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
Глава четвертая
– С добрым утром, дорогая моя! – воскликнула Люси, откладывая в сторону газету. – Потрясающие новости! Прямо спозаранку позвонил Ренцо – к моей радости, вдохновение у него еще не угасло, – и мы приглашены на наш первый обед! Ренцо не просто зовем нас на обед, он обещал Рональда! А у Рональда для нас сюрприз.
– Большой сюрприз? Интересно какой.
– Лидия!
– Лидия?
– Рональд раздобыл эту замечательную Лидию а архивах – или она его раздобыла, в общем, они выпили чаю, и Рональд, наш герой, посвятил ее в суть исследования. А Лидия, оказывается, безусловный авторитет по части венецианских монастырей и сама здесь над чем-то работает. Она согласилась с нами пообщаться, Ле-Вирджини она отлично знает. Ее нам не иначе как провидение послало! И Рональд, конечно. Пришлось рассказать Ренцо про сундуки, чтобы полностью ввести Лидию в курс дела. Она американка. Представь себе. Идем сегодня вечером. Маттео знает.
– А где живет Ренцо?
– Ренцо, как признанному светилу науки, – налипая мне кофе, разъяснила Люси, – выделена квартира от университета – симпатичная просторная квартира в доме на Гранд-канале. По-моему, там весь дом – что-то вроде клуба, туда еще селят студентов, работающих по важным грантам. Для Ренцо просто замечательно. А мы побалуем себя прогулкой, если погода не испортится. Лео тоже приглашен, как дополнительная наживка. Грандиозное мероприятие.
– Какой восторг. А мне совсем надеть нечего.
– Так пройдись по магазинам. Нет, лучше я тебе что-нибудь подберу. Тебя что-то гложет?
– Поговорила с Энтони.
– Сколько у тебя времени?
– Две недели.
– Отлично. За две недели в Венеции можно многое успеть. Чем сегодня займешься? Маттео говорит, что сейчас не может оставить Фабио и Альберто, они расчистили почти до самой фрески, и он весь в предвкушении. Вопрос нескольких дней, как ему кажется. И надо показать ему шкатулку. Я тут разглядывала этот ларец Клары. Думаю, он должен на что-то натолкнуть.
– Натолкнуть?
– Картина на крышке очень красивая и кажется знакомой. Мы тогда от волнения не заметили. По-моему, она должна что-то значить. Там на переднем плане камень с крошечной отметиной, которая по форме похожа на Z. Наверное, это от него, того самого, кто написал письмо, того, кто ее любил.
– От того, кто ее любил?
– Ну да, ведь тут тоже Z. Кто еще мог бы так подписаться? В те времена художники часто расписывали разные шкатулки. И эту делали специально для нее, я уверена. Она любила художника. Как и мы все… Надо будет показать Маттео этот ларец за обедом. Ну, так чем планируешь заняться?
– Не знаю. Поднимусь, наверное, на чердак, поразглядываю.
– Хорошо. Встретимся в час. Ну разве не восхитительно! – с озорной улыбкой воскликнула Люси, глядя на меня широко распахнутыми глазами.
В ее порыве было столько очарования, что я не удержалась и взяла ее за руку. Я вернулась в страну чудес. Впереди еще две недели.
– В итальянском есть выражение «страна чудес»? Как у Алисы? – спросила я.
– Не знаю, прямо так, кажется, нет. Будет что-то вроде il mondo fantastico, наверное. Алиса в il mondo fantastico. – Она рассмеялась. – В наших сказках нет таких чудачеств, и по количеству кроликов нам до британцев далеко, у нас в ходу волшебные превращения, все ищут любви. Мне из детских сказок запомнился Король любви – зеленая птица, улетевшая вдаль, и прекрасная Анжиола, которой по воле злой ведьмы пришлось ходить с собачьей мордой вместо лица, пока настоящий пес, благородный маленький рыцарь вроде Лео, не снял заклятие. Мне нравились такие сказки, а еще про всякие заколдованные королевства, которые надо пробудить к жизни.
– Да, точно, Зачарованная долина. В детстве я заиграла пластинку с этой сказкой до дыр, перелистывая картинки в книжке. Грозная черная туча наконец ушла, выглянуло солнце, и на деревьях снова распустились листья. Каждый раз такая радость. Наверное, в этом и смысл – ценить солнце и свет.
– Именно, ценить. А еще помнить, что бывают тучи, – для детей это важный урок. А еще прислушиваться к птицам, деревьям и собакам – но это мы с тобой и тик знаем. А теперь займемся работой. Я принесу загадочный ларец, за ланчем узнаем мнение Маттео. Приятного тебе утра, Нел, дорогая. Думаю, мои платья тебе придутся впору, как считаешь?
Я раскрыла окна, и бледный свет облачного, уже не такого ослепительного дня наполнил комнату. Усевшись на пол, я почувствовала себя почти что среди подруг, как будто шкатулки представляли моих знакомых, с которыми мы вместе учились в школе и жили здесь тоже вместе. Если не считать детского сада, меня определяли в женские учебные заведения до самой магистратуры, где в нашем ежедневном окружении вдруг появились мужчины. Наконец у девчонок, на все детство и юность запертых в своем тесном мирке, появились и другие способы выплеснуть молодую энергию, Кроме диких выходок. Каково же было в монастырях, Где такое на всю жизнь, как они выдерживали? Видимо, с большими сексуальными и межличностными трудностями, ответила я сама себе. Ничего, обещанная Лидия все расскажет.
Зато в результате, как мне кажется, я получила в той замкнутой обители более приличное образование.
Мы боготворили мисс Кингли, нашу меланхоличную англичанку, которая в седьмом классе задавала нам писать стихи под Чосера, и пробовали свои женские чары на столь редко нам достававшихся учителях-мужчинах. Каково им было, молодым людям, выдерживать массовую стрельбу глазками от двадцати пяти девчонок в клетчатых юбочках и гольфиках? Непреодолимый соблазн, полагаю. А исповедникам в монастырях легче? В конце концов, эти девушки не выбирали служение Господу, они попадали в Ле-Вирджини из сытой, обеспеченной жизни, вкусив удовольствий, a а какие могут быть еще удовольствия в семнадцать-то лет? В исповедальнях потемки.
Сколько лет было Кларе, когда она оставила здесь свой очаровательный, обитый красным сафьяном сундук?
Я подошла к резному шкафу и в задумчивости посмотрела на полки, плотно уставленные книгами вперемешку с бумагами на латыни или древнеитальянском, немыми для меня. Однако я так хотела приобщиться к энергии и таинству этой комнаты, что снова открыла коричневые сундуки и принялась вдыхать слабый аромат трав шестнадцатого века.
Один сундук определенно отличался от других Я еще вчера заметила, что он помельче остальных и внутри выстелен бумагой с непохожим узором. Наклонившись ниже, я поняла, что на бумаге в углах есть зазоры, как будто, на дно сундука положили отдельную доску. Надо ее как-то поддеть. Тут должен быть какой-нибудь инструмент. Ничего. Только заколка Пиа на полу – когда мы покончили с разбором сундуков, она сорвала ее в порыве девчачьего восторга, распустив густые сияющие волосы.
Я безжалостно разогнула заколку и просунула металлическую пряжку между стенкой сундука и деревянной вставкой. Немного подалось, но, чтобы приподнять деревяшку, инструмент не годился.
Досадуя и изнывая от любопытства, я кинулась на кухню к Аннунциате и, оторвав ее от мойки, лихорадочной пантомимой потребовала вилку с ножом, которые в итоге получила, правда, вместе со взглядом, наводившим на мысли, что старушка, пожалуй, захочет побеседовать с синьорой.
– Пойдемте со мной! Пойдемте! – позвала я, подкрепляя свои слова жестом. – Avanti!
Аннунциата поспешила следом, на ходу вытирая руки о фартук и качая головой. На чердаке я ткнула вилку в тот же зазор, куда пыталась сунуть пряжку заколки, И Аннунциата в недоумении нависла надо мной. Потом помогла и, когда я нажала на вилку, поддела ножом с другой стороны. Под нашими совместными усилиями деревянная прослойка подалась, я подсунула вилку Поглубже и налегла посильнее. Дно приподнялось примерно на полдюйма. Не давая ему свалиться обратно, Аннунциата дернула ножом вверх и ловко цапнула освободившийся край.
– Браво, Аннунциата! – восхитилась я, и мы вдвоем вынули фальшивое дно. В глубине сундука лежала плоская деревянная шкатулка. – Отлично!
Она улыбнулась снисходительно, словно профессионал, выполнивший слишком простое поручение.
А потом, не удостоив и взглядом нашу находку, удалилась к себе на кухню.
Я вытащила шкатулку и положила ее на пол. Замка не было, только изящная крышка с соединенными углами. Под ней обнаружились очередные не читаемые бумаги, книжечка в кожаном переплете и на внутренней стороне подпись, судя по всему имя Таддеа Фабриани, если я правильно прочитала. Интересная штуковина, тем более так глубоко запрятанная. Я сгорала от любопытства, но помочь мне было некому. Таддеа, красивое имя. Таддеа и Клара. Мне вдруг почудилось, что мы с ними втроем, здесь, в одной комнате и только время, столетия, разделяет нас. Меня могли бы сослать в монастырь, мы могли бы подружиться Таддеа, Клара и неуемная сестра Корнелия. Я-то наверняка поддалась бы на уговоры симпатичного исповедника и с радостью уединилась бы с ним в темном уголке. Я почувствовала, как во мне закипает обида и злость за девочек. Я ведь ничего не знаю, ничего, только то, что у Таддеа Фабриани есть какая-то тайна, которая мне случайно открылась.
Я повалилась на пол и лежала, прожигая взглядом потолок чердака, словно потолок своей кельи, словно саму вечность. В воздухе разливался бледный прозрачный свет. Я томилась по своему любвеобильному исповеднику. Я томилась по свободе, по воле, по божественному откровению. Я пылала изнутри. «И я тогда пустился в Карфаген, пылая» [28]28
Элиот Т. С.Бесплодная земля. Перевод С. Степанова (с изм.).
[Закрыть]. Теперь понятно, такой жар ничего не стоит принять за истовую набожность. Или наоборот?
«Нел, – пропищал тонкий голосок разума, – давай-ка вставай и спускайся к столу».
– Это невероятно! – воскликнул Маттео. – Совершенно невероятно!
Его переполнял восторг.
– Знаешь, я догадывалась, – вставила Люси.
– Посмотрите! Этот пейзаж, эти деревья, мост, городок, небо, эта женщина! То ли эскиз к «La Tempesta», К «Буре», то ли чья-то копия, но такое сходство, абсолютно явная цитата, миниатюра, даже, возможно, пробный вариант. Поразительно!
У Маттео дрожали руки.
Ларец Клары стоял перед нами на столе. Люси вынесла его после так называемого ланча. Маттео, в самом радужном настроении, воодушевленно рассказывал о Том, как продвигаются дела с фреской, однако, глядя, какой восторг обуял его при виде шкатулки, я бы сказала, что до этого он был вялым и равнодушным.
– Это из сундука? Тоже из сундука? – запоздало уточнил он.
– Я его сама проморгала. Наверное, тот сундук распаковывала Пиа, а она так увлеклась одеждой, что не заметила. Когда мы с Люси туда поднялись, сундук стоял закрытый.
– Боже мой! Господи! – приговаривал Маттео.
– Маттео, – вмешалась Люси, – ты имеешь в виду ту «La Tempesta», что в Академии? Джорджоне собственной персоной? Другой вроде бы нет? Я сама так и подумала.
– Собственной персоной – или кто-то, не уступавший ему в мастерстве, только я не представляю, кто бы это мог быть, разве что у нас тут сам Тициан. Но с атрибуцией «Бури» все четко и ясно, и это одна из величайших на свете картин. Боже мой! Невероятно!
Мы посидели в молчании, не отрывая взгляда от завораживающей шкатулки.
– Если это Джорджоне, при чем тут буква Z? – спросила я. – Люси разглядела на камне крошечную Z. И письмо из шкатулки тоже подписано Z. Люси высказала мысль, что, наверное, этот Z сделал и саму шкатулку.
– Письма? Там были письма?
Маттео снова пришел в лихорадочное возбуждение.
– Да, письма и еще кольцо с жемчужиной и локоном. А еще кисти.
– Кисти!
Маттео всплеснул руками. Никогда еще не видела его настолько итальянцем.
– Мы тебе все покажем, – пообещала Люси, – но как быть с этим Z?
– Синьора, это же венецианский диалект, там все не как у нормальных итальянцев, сплошные X и Z. Единственная имеющаяся у нас подпись Джорджоне на обороте «Портрета Лауры» выглядит как Zorzi, то есть Джордж в венецианском написании. А что, письма подписаны Z?
– Да, – ответила я. – По крайней мере, одно. Тебя это так удивляет?
– Нел, – отрезал Маттео, – ты не представляешь, насколько это важно. – Он посуровел. – Джорджоне из всех венецианских гениев практически самый недокумонтированный и неуловимый. Мы почти ничего не знаем: он совершил переворот в живописи, он был музыкантом, он умер молодым – вот, в общем, и все. А сейчас норовят его заслуги приписать Тициану, делая вид, что Джорджоне и на свете не существовало. А у нас тут письма, атрибутированное произведение, личная жизнь, предметы, документы – это же бесценное сокровище, в это поверить невозможно. Надо действовать с величайшей осторожностью. И держать язык за зубами. Грандиозная находка!
Он застыл в молчании, глядя на ларец.
Я обернулась к Люси.
– А Клара?
– Клара?
– Он ведь для нее делал ларец. И называл своей жемчужиной.
– А еще своей надеждой и своим даром, да-да, даром точно, – напомнила Люси.
– Он был тем еще ловеласом, это известно.
– В монастыре? – уточнила я.
– Не знаю. Будем потихоньку разбираться. И только сами. Никого не посвящая.
Он глянул свирепо.
– Да, – согласилась Люси. – Клару мы никому не отдадим.
И Таддеа Фабриани, добавила я про себя, ее тоже не отдадим.
Лео лежал на своей подушечке, устроив голову на лапах, и расширенными глазами наблюдал за происходящим. Наверное, на его памяти такой переполох впервые.
Когда мы двинулись в путь, уже порядком стемнело, пастельно-туманные краски дня уступили сцену безоблачному ночному небу, усыпанному звездами. Я почти не видела здешних ночей, если не считать того раза, когда мы возвращались домой с Маттео и мало что замечали. Венеция преобразилась, стала таинственной, манящей и эффектной, даже слегка опасной. Мы шли пешком по узким темным улочкам к Сан-Марко, к живой музыке, к сияющим огням и праздной толпе. Люси взяла Маттео под руку, а меня сопровождал Лео. Вспомнился тот далекий, столетней давности вечер, когда мы с Лео, тогда еще Джакомо, сидели за нашим дальним столиком во «Флориане», такие оба потерянные и запутавшиеся, что даже музыки не слышали. И вот мы снова здесь, он на плетеном кожаном поводке, а я в компании двух друзей – нет, трех, Лео, дорогой мой, ты же мне совсем как родня.
Я была в платье из тридцатых – Мейнбохер, как отрекомендовала его Люси, с умилением захлопавшая и ладоши и засмеявшаяся, когда я его примерила. Темно-синее в белую крапинку, шелковое, когда-то «дневное», а теперь вполне годящееся для вечера. Не привыкшая так подчеркивать формы, я чувствовала себя роковой женщиной – в белом кашемировом кардигане с пуговицами из стразов, в «мейнбохере» из другой эпохи, обвивающем плечи. Словно я всю жизнь не вылезала из парижских комиссионок. Я смотрелась обворожительно.
Мы все смотрелись обворожительно. Интересная компания. Никогда мы еще не выходили таким составом. Нас объединяли общие тайны. Я шла как во сне, где исполняются все желания – каждый шаг, каждый камень сулил чудеса, и Лео очаровательно задирал лапку на каждом углу.
Мы шли через площадь. Огни и мелодии, парящие в этом грандиозном просторе, волновали воображение; мы улыбались друг другу и Лео, который вел нас за собой, крохотный, но величавый. У Канала мы повернули направо и перешли через мост, где нас дожидалась заказанная Ренцо гондола – Венеция в полном объеме. Мы проплыли совсем немного, всего несколько кварталов – если они здесь тоже кварталы, конечно. Впервый раз я каталась на гондоле. Вода возбуждала, солоноватый запах моря обволакивал и бодрил. Гондола причалила к площадке рядом с красивым узким готическим зданием, втиснутым между двумя палаццо побольше и понаряднее, из более поздней эпохи. Это и был Университетский клуб, если верить начищенной латунной табличке у залитого огнями входа, к которому мы поднялись по ступенькам с воды.
Нас встретил услужливый молодой англичанин в костюме.
– Буона сера, – поздоровался он, едва заметно поклонившись Люси. – Прошу вас, сюда. – Он повел нас по лестнице, потом по коридору к деревянной полированной двери, которую открыл, не забыв вежливо постучать. – Профессоре, ваши гости, – объявил он.
Мы вошли в покои великого Ренцо Адольфуса, выдающегося специалиста по Возрождению.
От этой комнаты захватывало дух. Огромные окна, выходящие на Гранд-канал – видно, как отражаются и блестящей воде огни домов на другом берегу, – потускневшие, но прелестные фрески на потолке, ангелы с распростертыми крыльями, возносящиеся к пышным розовым облакам, изысканная лепнина, безумная каминная полка, старинные картины по всем стенам. Под самыми окнами на широком столе с белоснежной скатертью горели свечи в окружении серебра и хрусталя. У камина вокруг низкого резного столика в солидных кожаных креслах сидели трое.
Выбравшись из кожаных объятий, профессоре с коварной лисьей улыбкой шагнул к нам.
– Проходите, проходите, добро пожаловать! – рас сыпался он в любезностях, с преувеличенным почтением поднося руку Люси к губам.
Мою руку он поцеловал куда небрежнее, а Маттео просто похлопал по плечу. Натуру не спрячешь.
– Марко вас встретил на лестнице? – уточнил профессоре.
– Да-да, Ренцо, так предусмотрительно, спасибо. Мы отлично прогулялись до набережной и прелестно прокатились. Лео на площади был храбрецом и очень благодарен, что его тоже взяли с собой. Можно его пустить на пол? – попросила Люси.
– Как же, как же, вы ведь счастливая дружная семья, – ответил Ренцо, с сомнением глядя на Лео, который принялся обнюхивать бескрайний персидский ковер. – Что же вы стоите, давайте знакомиться с остальными почетными гостями.
Он подвел нас к камину, где потрескивал нежаркий огонь. Рядом в унисон кивала, смущенно улыбаясь высокая худощавая пара.
– Рональд Макалистер и несравненная Лидия Фэрбенкс, – объявил Ренцо с драматическим жестом.
Мы принялись знакомиться, пожимать руки, и теперь кивали уже все, а затем нам раздали бокалы с вином и рассадили по оставшимся креслам.
Первое время дальше обмена светскими репликами дело не шло. Ренцо явно забавляло общество целых двух обворожительных «янки-герлз». Мы с Лидией переглянулись – и я как-то сразу прониклась к ней симпатией. Высокого роста, негустые, но восхитительно сияющие светлые волосы до плеч; широченная улыбка, которой поминутно озаряется простое, открытое, приятное лицо – Лидия удивительно располагала к себе. Дама она была из Висконсина, училась в Брин-Море, а потом совершила большой прорыв в своей области – тендерном исследовании изолированных женских заведений Средневековья и начала Нового времени, в том числе и итальянских женских монастырей. Она уже набрала большое число публикаций. Все это мы узнали от Рональда, которому повествование стоило ему немалых усилий – он действительно заикался (не так безбожно, как предупреждал Ренцо, но все же ощутимо). Однако он мужественно нес свой крест, не позволяя себе согнуться под его тяжестью. Рональд мне тоже понравился. Бледный и веснушчатый, с клочковатыми волосами песочного цвета, он все же выглядел симпатичным и умным, а долговязая фигура в любой позе казалась умилительно вальяжной.
Рональд, как поведала Лидия (эти двое уже сплотились в команду), занимался живописью эпохи Возрождения, специализируясь на венецианских мастерах, и страстно обожал Тициана. Он тоже не испытывал недостатка в публикациях и тоже сказал новое слово – в его случае это был кардинальный пересмотр справочной литературы по данной теме. «Ренцо считает, что он наделает шуму», – с гордостью подытожила Лидия, награждая Рональда своей ослепительной улыбкой. Тот потупился, что-то застенчиво бормоча. Какие лапочки. Слава богу, моей специальностью и родом занятий никто поинтересоваться не успел, нас пригласили к столу.
Ужин был божественным, вино рекой, сменяющие друг друга блюда, подаваемые безмолвным и слегка угрюмым джентльменом в черном свитере и слаксах. Мы беседовали об Англии, о Кембридже, о Риме двадцатых годов, о качествах рыночных овощей, о выходящей книге Ренцо, о фамильном древе Рональда, одна из вот вей которого связывала его с сэром Вальтером Скоттом. Маттео наскоро выгулял Лео, и мы расселись с бокалами бренди у разожженного заново камина. Подходящий момент настал.
– Ну что же, Лидия, дорогая, – начал Ренцо, – расскажите, на какие соображения наводит вас изложенное Рональдом, коль скоро вы любезно согласились нам помочь. На вас обращены все наши взоры.
Мы действительно разом обернулись к ней.
Лидия подобралась, расцепила скрещенные ноги, потом, задумчиво подавшись вперед, обвела взглядом наши внимательные лица и улыбнулась.
– Да-да, – начала она. – Сперва давайте я вам расскажу про Ле-Вирджини, ваш монастырь, интереснейшее и совершенно выдающееся заведение.
Она дополнила то, что мы уже знали: Ле-Вирджини был камерным и привилегированным, число монахинь не превышало пятидесяти пяти, все сплошь патрицианки, причем из высочайших слоев. Основательницей монастыря считалась Джулия, дочь императора Фридриха Барбароссы. В день начала строительства ее символически обвенчали с дожем, Папа также присутствовал на церемонии – это было в двенадцатом веке. Трое великих владык вместе заложили первый камень будущего монастыря – так, по крайней мере, утверждали монахини. Приверженность благородной традиции гарантировала им, как они надеялись, независимость и особые привилегии, обеспечивая покровительство одновременно и Папы, и венецианских властей.
– Они вели службы на латыни? – поинтересовался Маттео.
– Да, служили на латыни, а также читали специально сочиненную проповедь для дожа при введении в сан новой аббатисы. В то время мало кто из женщин мог похвастаться умением сочинять речи на латыни – читать, да, возможно, но вот писать – это уже сверх ожиданий. А они владели классическими языками. Да и выступать перед собранием мужчин для монахини тех времен было событием незаурядным. Эти монахини считались не схимницами, то есть навсегда отрезанными от мира и запертыми в четырех стенах, а инокинями, что подразумевало более мягкие условия. Они не принимали обетов бедности и послушания, они уходили в монастырь, лишь повинуясь воле родных, которые поддерживали с ними связь. Поэтому они оставались в курсе всех мирских дел, обладали весомым влиянием на городские власти и сохраняли мирские имена. Можно сказать, они находились на особом положении и, по сути, обладали независимостью.
– А как же мужчины? – спросила я.
– Да, мужчины. Помимо прочих привилегий по сравнению со схимницами инокиням дозволялось покидать монастырь и даже тешить грешную плоть. Никаких обетов целомудрия. О мужчинах, перебиравшихся через монастырские стены по приставным лестницам и виноградной лозе, о переодеваниях монахинь, ускользающих на тайное свидание, ходит немало курьезнейших анекдотов, однако были и вопиющие случаи насилия, когда компания подвыпивших молодых аристократов вламывалась посреди ночи в монастырь, не устояв перед соблазном в виде целого цветника беззащитных женщин. Разумеется, в результате появлялись внебрачные дети. Автор восхитительных хроник Ле-Вирджини сама произвела на свет нескольких.
– А что за хроники? – удивилась Люси.
– Мы как раз к этому подходим, к тому, что, как мне кажется, имеет непосредственное отношение к вашим находкам. Год тысяча пятьсот девятнадцатый стал поистине черным для Ле-Вирджини и других женских монастырей Венеции. Недовольные мужские голоса и раньше призывали к реформе, клеймя монахинь потаскухами и другими нелестными эпитетами, но в тысяча пятьсот девятом году Венеция проиграла в битве при Аньяделло Папе Юлию и Камбрейской лиге в Вендетте против венецианского могущества и, надо думать, чванства. Венецианской гордыне был нанесен сокрушительный удар, начались вопли, что виной всему упадок и разврат, и кто-то, разумеется, назвал корнем всех зол женские монастыри. Господа оскорбило существование независимых развратниц, отсюда и кара.
Городские и религиозные власти постановили преобразовать монастыри – это ведь легче, чем изменить самих себя. Как я уже говорила, самым лютым стал тысяча пятьсот девятнадцатый год, когда викарий венецианского патриарха наложил клаузуру, затвор, на все женские монастыри, включая Ле-Вирджини. К ним подселили схимниц из менее привилегированных монастырей, и иноческая вольная жизнь кончилась. Теперь их в буквальном смысле заперли в четырех стенах и обложили суровыми запретами. Все это зафиксировано в хронике. Разгневанная аббатиса негодует на узурпаторов и призывает кары небесные и даже проклятия на голову злодея викария, на которого раньше смотрела как на пустое место, на выскочку. Дальнейшее развитие событий – это слишком долгая история, борьба была жестокой, и монахини в ней, конечно же, потерпели поражение. Инокинь замуровали в одной половине монастыря, а управление передали схимницам, и властям оставалось только дождаться, пока не скончаются все представительницы старой знати, что, в конце концов, и произошло. Потомкам осталась печальная надпись в Арсенале.
– Какая надпись? – спросила я.
– Там сохранился фрагмент монастырской стены с аркой, а под ней табличка с надписью: «Храни нас Надежда и Любовь в этой любезной сердцу тюрьме». Да уж, очень любезной.
– Как прискорбно, – заметила Люси. – И ведь ничего не меняется.
– Боюсь, что да, – согласилась Лидия, – но теперь, наконец, мы услышим их рассказы, их голоса.
– А какое отношение все это имеет к Ка-да-Изола? – перебил Ренцо.
– Понимаете, – обратилась к нему Лидия, – у Ле-Вирджини отобрали все, включая палаццо, монахинь обрекли на заточение, затвор, и личное имущество им было запрещено. Думаю, когда пришлось спешно перебираться, они оставили свои прекрасные наряды и дорогие сердцу вещи, надеясь вернуться за ними, если настанут светлые дни. Монастырь лишился своей обширной художественной коллекции, книг, всего – богопротивное искусство оказалось под запретом. Полное заточение.
– Богопротивное искусство? – уцепился Маттео. – Например, фрески на древнеримские и древнегреческие сюжеты? Их заштукатуривали?
– Сомневаюсь, что такое вообще могло появиться в монастыре, – ответила Лидия, – но, если да, их, конечно, должны были устранить.
– Значит, их выгнали или они бежали, оставляя все свои пожитки, свою жизнь… – произнесла я. – Как же, наверное, им было страшно и горько. Я все пытаюсь представить их последние минуты перед уходом там, на чердаке, – ужаснее не придумаешь. А их родные ничем не могли помочь?
– Конечно, они пытались воззвать к властям, и сами монахини тоже пытались, они развернули отчаянную борьбу, но было поздно. Им пришлось расстаться со свободой, чтобы избежать гнева Республики. Подселенные схимницы происходили из другого сословия, они исповедовали бедность, целомудрие, послушание, полное отречение от мира – и именно эта модель стала единственно приемлемой. Эпоха закончилась. А наших инокинь морили голодом, в какой-то момент они даже расковыряли стену, чтобы добыть себе пропитание. Безобразно.
– Безобразно, – эхом откликнулась Люси.
– Обычные женщины, такие же, как мы, – подхватила я.
– Да. Представляете?
Повисла тишина, которую прервал возглас Ренцо.
– Как познавательно! Мы действительно совсем ничего не знали об их жизни! Подумать только! Тайна Ка-да-Изола разгадана! Выходит, – обернулся он к Маттео с ехидной улыбкой, – таинственную фреску написала монахиня… Если они сочиняли проповеди на латыни, почему бы и в прочих искусствах не преуспеть? Ха-ха-ха!
– Действительно, – подтвердила Люси. – Дорогие мои, спасибо за чудесный вечер. За восхитительное гостеприимство, за информацию к размышлению. Лидия, мы безмерно вам благодарны! Как мне приятно, что вы занимаетесь этой темой. А теперь нам пора отвести спящего красавца домой. – Она подхватила устроившегося у нее на коленях Лео и поднялась. – Ренцо, как тебя благодарить? Ты был так добр! Теперь ждем вас всех вместе как-нибудь к нам на ужин.
Мы распрощались и начали собираться. Улучив минутку, я попросила Лидию позвонить, нацарапав номер на стопке листочков у телефона. Мы устало улыбнулись друг другу.
На лестнице нас снова ждал Марко. Обратное путешествие было просто неземным, небо сливалось с морем, и, кроме плеска весла, ничто не нарушало безмолвия. Только Маттео в какой-то момент произнес вполголоса: «Проплываем Арсенал».
Лидия согласилась прийти утром взглянуть на бумаги Таддеа. Маттео не возражал, хотя и не собирался распространяться о существовании писем Z. Утром он сам их все прочтет. А вместо ланча, как мы теперь привычно называли второй завтрак, он сводит меня в Академию посмотреть на «La Tempesta» – перекусим потом, по дороге домой. Днем обсудим письма Z с Люси. Она пока набирает материал про Джорджоне, штудируя «Жизнеописания» Вазари и остальное, что нашлось в библиотеке. Мы рассредоточились, заняв позиции, обозначенные генералом Маттео. Военный совет был проведен за colazione.
Поднявшись на чердак, Лидия отреагировала точно так же, как и я, – сперва застыла, а потом у нее на глаза навернулись слезы. Мы прониклись духом той трагедии: лихорадочная спешка, в которой прятали пожитки; страх, отчаяние, расставание с дорогими сердцу вещами. Наверное, им пришлось самим стаскивать все сюда, наверх. Женщины, молодые и старые, взбирающиеся по узкой лестнице с сундуками, охапками бумаг и книг. Чудо, что никто ничего здесь не обнаружил до того, как дом вернулся к да Изола.
Мы открыли шкатулку Таддеа. Лидия провела пальцем по надписи под крышкой, словно надеясь вызвать призрак девушки, а потом вынула бумаги и, наморщив лоб, начала сосредоточенно читать. Я наблюдала, не отвлекая. В какой-то момент она открыла и пролистала книжечку в кожаном переплете. Так мы просидели где-то час.
Наконец она отложила последний листок и подняла глаза на меня. На лице ее помимо привычной улыбки отражалась целая гамма чувств.
– Нел, это невероятно! Личная переписка из того времени – это уже предел мечтаний, а женский дневник – просто запредельно.
– Там дневник?
– Да, Таддеа его сохранила.
– И кто же она, Таддеа?
– Таддеа? Она у нас девочка с характером. Где-то лет пятнадцати, может, младше, смышленая, полная жизни, любящая родных, особенно брата, и подругу, которую действительно зовут Клара. Это даже не столько письма, сколько заметки вроде отрывного ежедневника. Кларе пришлось туго. Вот эта книжечка – ее дневник. Видимо, Таддеа спрятала его вместе со своими бумагами после смерти Клары.
– Клара умерла?
– Да, в родах или сразу после.
– А у Таддеа ничего не сказано?
– Почти нет. Она ведь пишет сама для себя, ей объяснения ни к чему, но отчетливо видишь, как юный задор сменяется глубокой печалью.
– А что-нибудь связное оттуда вырисовывается?
– Она знает Клару почти с детства. Ту, в отличие от Таддеа, не упрятали в монастырь, у нее есть связи с внешним миром. Брат Таддеа дружит с братом Клары, и они хотят, как туманно намекает Таддеа, исполнить ее мечту. Потом Клара влюбляется в кого-то, и Таддеа за нее тревожно. Вот, смотри.
