Текст книги "Остановка в Венеции"
Автор книги: Кэтрин Уокер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Местность стала узнаваться. Тициан ведь был протеже Джорджоне, если я не ошибаюсь. Кажется, Рональд говорил. Теперь Тициан лежит под своим вычурным надгробием – Тициан, присвоивший лавры Джорджоне… Да, он и сам гений, без сомнения; он и сам вознесся на вершину славы. Он прожил жизнь, всё приписывают ему, он возвышается монументальной глыбой. А где похоронен Джорджоне? Где его памятник? Он был оригиналом, новатором, гением-первопроходцем. И никакой дани уважения? Может, все дело в том, что он никого не обогатил, – будь он британцем, его бы не сделали сэром Джорджоне. Что стало с его телом? Чумные трупы ведь, наверное, сжигали?
А Клара? Если его потеряли, то ее просто уничтожили. Закатали под штукатурку, заперли в сундуки, развеяли. Совершенно нелогичные исходы. Клара еще ладно, тут более-менее предсказуемо. А он-то почему? Не менее знаменитый в свое время, чем да Винчи, окруженный таким же восхищением. Такое чувство, что некоторых заносит в какое-то совершенно другое русло истории – застоявшееся и невостребованное, потому что… Почему? Потому что нет практической пользы?
Жизнь со звездой (пусть даже без особого к этой жизни приобщения – нет, мне доставались и внимание, и хвала, но не такие глянцевые, не такие прибыльные) о многом заставляет задуматься. И времени на раздумья у меня было предостаточно. Впечатление о притягательности звезд обманчиво – и это как раз неудивительно, для меня неожиданным оказалось другое: именно они определяют, что должно считаться притягательным. Потому что они успешны. Иными словами, богаты и популярны. Они победители.
Я вспомнила, как однажды – не знаю, чем был вызван этот образ – мне представился черный поток, бегущий параллельно реке истории. Он широкой темной лентой струился вдоль иллюстрированной линии времени – такой аккуратной безапелляционной линеечки, на которой выстроились портреты и даты, которые надо помнить. Кто их туда определил? Историю пишут победители и все такое… Но этот черный поток! Это было откровение. Даже не столько черный, сколько глубокий и бездонный – в него попадают все наблюдатели и прохожие, сомневающиеся, циники, жены, проигравшие, замкнутые, надменные, разочаровавшиеся, слишком серьезные, мелкие посвященные, те, кому опротивело, и те, кто дошел до ручки. Другие. Забытые и заброшенные. Незаметные свидетели. Поток намного превосходил по ширине линию времени.
На самом деле все не так удручающе, как кажется. Меня успокаивало это огромное собрание искренних, возможно, даже остроумных скептиков – в большинстве, естественно, женского пола, – которые столетиями наблюдали со стороны и все понимали без руководящих указаний. Я представляла выражение их лиц. Свидетели. Безвестные свидетели, на большее, чем снисходительная улыбка или приподнятая бровь, не раскошеливающиеся. Если не дойдут до белого каления. А если не дойдут, то живут той жизнью, которой вынуждены жить, находя утешение в чем получится: в детях, в растениях, в животных, в музыке, в собственных мыслях. А еще непредсказуемость. Как сказал один умный приятель, «ты ничего не понимаешь в жизни, пока кто-то из твоего поколения не отхватит главный приз и тебя не дернет: как? ему?!».
Отчего я вдруг вспомнила? Решила, что Тициан менее гениален и велик, чем Джорджоне? Рональд бы поспорил, да и кто я такая, чтобы судить. Я думала только о сгинувших, о тех, кому не поставлено памятников. И среди них наверняка множество таких, как Джорджоне и Клара, которых Маттео называл просвещенными, иллюминатами. История повернулась к ним спиной – а даже если и лицом, все равно выиграл или выжил кто-то другой, а они пропали, что-то произошло, и с ними ушла частица другой жизни той же эпохи. Вот Рональд говорит, что существование Джорджоне вообще ставится под сомнение. А сколько еще таких? Фантомы, как их назвал Ренцо. Этот поток – параллельная жизнь, бурлящая под спудом, проницательная, осведомленная, не исчезнувшая до конца, но и не вспоминаемая, по-своему вечная. Утешительная.
– Переводчица прослезилась, когда читала, – передала я Люси.
– А у нас для тебя новости.
Перед Лидией высилась стопка книг и бумаг.
– Что это? – спросила я.
– В общем, – начала Лидия, – ты оказалась права. Там был маленький кружок, человек двенадцать – пятнадцать. Вроде художественной студии под руководством донны Томасы – помнишь, она была в записях у Таддеа? Еще говорила, что с Кларой никто не сравнится. Она руководила скрипторием и сама рисовала – миниатюры, запечатлевающие значимые события в жизни монастыря. Мы нашли наброски, видимо, для хроники, которая, наверное, предшествовала этим страшным записям от тысяча пятьсот девятнадцатого года. Очень неплохие, надо сказать, наброски. Донна Томаса происходила из рода Гримани – благородного просвещенного гуманистического семейства, а в монастырском доме устроила что-то вроде академии для избранных (в число которых попала и Таддеа) под видом переписывания манускриптов для Ле – Вирджини – впрочем, они и этим занимались. Лишений не знали. Судя по записям, они отменно питались, им привозили много вина, покупали книги и канцелярию, они даже заказывали картины. Там интересные имена всплывают. Они наблюдали и учились. Все всерьез. Избранные ученицы Ле-Вирджини. Клара тоже принадлежала к этому кружку, хотя и не приносила клятв. Ее имя есть в списках проживающих, но с маленьком пометкой. Думаю, что-то вроде почетного членства.
– И?
– Вообще-то Клара жила здесь в тысяча пятьсот седьмом году – она упоминается, а к тысяча пятьсот восьмому упоминаний уже нет, а потом в тысяча пять сот десятом она снова тут. Это вроде хроники, не дневник. Может, там еще есть, это пока все, что я нашла, но Клара Катена определенно была здесь своей.
– И ей отвели комнату? – спросила я.
– Дом большой. А их было только двенадцать.
– Кажется, здесь она находила пристанище – тихую гавань, – предположила Люси.
– Да, – согласилась Лидия. – Надежный приют, полный подруг, жизнелюбивых, образованных, благородных девушек. Кто их исповедовал? Наверное, за исповедью они ездили на остров. Устраивали вылазку.
Она рассмеялась.
– А что там насчет лечебницы?
– В записях есть. Поступления, списки больных. Донна Томаса и здесь оказалась достаточно сведущей. Составила сборник лекарственных снадобий. Замечательные они были женщины, надо сказать. Рисковали жизнью. Одна или две погибли, как она со скорбью отмечает.
– А Джорджоне? Его нет среди поступивших больных?
– Не уверена. Есть запись о вспышке болезни в сентябре тысяча пятьсот десятого года, не самой опустошительной, но пять или шесть человек в лечебницу приняли. Может, его записали под другим именем. Рональд говорит, Джорджоне умер в октябре, то есть уже в конце эпидемии. Ему не повезло, но, с другой стороны, это значит, он мог оказаться тут единственным пациентом. И его могли вообще не записывать, если это как-то касалось Клары. Ради ее безопасности.
– Через какое время у больного чумой наступала смерть? – поинтересовалась Люси.
– Довольно скоро, – ответила Лидия. – Где-то через неделю после заражения. Сперва симптомы, сходные с простудными, а дальше хуже. Лопающиеся нарывы по всему телу, дурной запах, адская боль, мерзко и страшно. Отвратительное зрелище.
– То есть двадцатилетней девушке пришлось наблюдать вот такую смерть любимого? – ужаснулась Люси.
– И воспитанницы сталкивались с подобным кошмаром снова и снова?
– Некоторые выздоравливали, – обнадежила нас Люси.
– Клара никак не могла написать фреску после его смерти, она уже была на сносях. Физически невозможно, не говоря уже о душевном состоянии. Представляю, как она измучилась.
– Не знаю, – ответила Лидия. – Знает лишь Клара.
– Двадцать лет… – повторила Люси.
– Я в двадцать была совсем девчонкой, – сказала Лидия. – Но Клара, такая одаренная, возлюбленная Джорджоне – достойного во всех отношениях мужчины, – наверняка она отличалась от остальных. А замуж тогда выходили рано.
– Замуж – да, – возразила я, – но ведь она не просто покинула уютный отчий дом, чтобы влиться в другую любящую семью. Она оказалась фактически отщепенкой. Таддеа так полагала.
– Да, – проговорила Лидия. – Необыкновенная Клара.
– Не знаю, как мне дальше жить в этом доме, – вдруг воскликнула Люси, проникнувшись трагедией. – Это невыносимо! – Она помрачнела.
– Но, Люси, – запротестовала я, – вы же ее и спасли! Без вас мы бы ничего о ней не узнали, она бы потерялась навсегда. Вы ее последняя опора, как донна Томаса, – монахиня спасла ее в то время, а вы сейчас. Неужели ее дух не полюбит и не защитит вас в этом доме, который стал ей приютом? И не только ей! Взять, например, меня. Вы же преемница благородного начинания. И поэтому все мы здесь.
Я подбежала к ее креслу и, кинувшись на колени, обхватила ее руками. Люси зарыдала. Мы с Лидией, обняв ее с двух сторон, тоже расплакались.
– Боже, – проговорила я, – спасибо тебе за Ка-да-Изола! И за вас, дорогая моя Люси! Вы мой ангел!
Встревоженный Лео втиснулся между нами, целуя всех, до кого мог дотянуться, пока мы не обратили на него внимание и не принялись гладить, обливаясь слезами.
– Ох, – наконец выдавила Люси, вытирая слезы и смеясь. – Ad ogni uccello il suo nido e bello.
– Что это значит?
– Нет места лучше дома, примерно так, – тоже рассмеявшись, ответила Лидия.
Глава седьмая
«Вчера мне вновь приснилась Рипоза».
Дневник пока видела только Люси, она продержала его у себя всю ночь. Утром она молча вручила мне листки. Я отнесла их к себе, закрыла дверь, села на кровать и принялась читать. Голос Клары. «Вчера мне вновь приснилась Рипоза». И дальше…
1 апреля
Я устала упираться в эту стену, которая преграждает мне путь к счастью. Моя работа движется вперед, а жизнь – нет. В мастерской сплошные перемены.
На прошлой неделе к Z приходил один вельможа, обсудить заказ и посмотреть работы остальных. Синьор Вендрамин очень знатный и выглядит внушительно в своем бархатном платье. Он не только заказчик, но и друг; Z вхож в его богатый дом. Я умираю от любопытства – что же он заказал моему учителю? Он, как и все, изумился, увидев меня в мастерской. И это тоже надоедает. Я уже давно не считаю себя диковинкой, но посторонние продолжают удивляться. Вельможа подошел к моему мольберту и вслух поразился, что такое дитя, как он меня назвал, являет подобное мастерство. «Ваша непревзойденная ученица», – с широкой улыбкой обратился он к Z, будто речь шла о чем-то неслыханном. «Да, она чудо», – ответил мой учитель.
Тогда благородный господин сделал мне отдельный заказ, предложив в качестве сюжета миф о Персефоне, видимо отвечающий, как он считает, моей девичьей натуре. Но он должен знать, что там довольно мрачный сюжет. Я попробую наполнить картину тайной и поэзией по примеру моего учителя. Никаких прелестниц, собирающих гиацинты. Дзордзи мне поможет советом, он всегда рядом. Шутит с остальными, говорит о нашей свадьбе, будто она состоялась много лет назад, все смеются. Выйти за него замуж было бы пропуском в рай. Винченцо, я думаю, одобрил бы. Хоть Дзордзи и не знатный в общепринятом смысле, зато никто другой ему в подметки не годится. Однако от непреодолимого препятствия никуда не деться. Нукка сойдет с ума и начнет укорять меня – и Винченцо в придачу, – что я мараю честь семьи, рушу будущее ее детей, затеваю скандал и скатываюсь в трясину. Уважаемые люди будут нас сторониться. Взывая к покойному отцу как к якобы суровому моралисту, она впадет в истерику. Она не предаст его память! До конца дней своих.
Она явно готовит скандал. На днях за ужином ненавязчиво поинтересовалась у Винченцо, как там поживает еврей-лютнист. Не собирается ли Винченцо снова нанять его? Непривычно пускать еврея в дом, сказала она, хотя играет он сносно. Она что-то чует и ищет повод устроить свару. Я изобразила безразличие. Винченцо спокойно разъяснил, что еврей-лютнист, во-первых, христианин, а во-вторых, самый признанный в Венеции молодой живописец. «Да? – удивилась Нукка. – Ну, надо же. А на вид самый настоящий еврей». Прости меня, Господи, но я желаю ей смерти.
Что же с нами будет? Невыносимо мучительно видеться только на публике. Z тоже страдает. Он сказал, что нам надо как-то уединиться, что это пытка – изображать счастливую дружбу. «Нам нужно улучить момент, Клара, – сказал он. – Всего один миг». Я стояла рядом с его столом, вокруг никого не было. Ответила, что подумаю и постараюсь найти способ.
Вот теперь вся в раздумьях. Первая пришедшая на ум мысль – монастырский дом. Может быть, донна Томаса поймет? В Ле-Вирджини ведь позволено бывать мужчинам. Больше ничего в голову не идет. Надо открыть ей душу. Я могла бы пожить там немного, если бы мне заказали еще портрет. Может, она разрешит встречаться с Z в гостевой. Она ведь знает про козни Нукки. Мне почти шестнадцать, некоторые подруги уже замужем. Я с ней поговорю. Вот Дзордзи посмеется, когда узнает, что я и в самом деле все организовала. Мы будем встречаться в монастыре!
10 апреля
Он приходил вчера вечером.
Донна Томаса прониклась моей бедой и даровала свое покровительство. Она многим заменила мать, а я, кроме нее, другой и не знала. Молила донну Томасу позволить мне написать ее портрет, но она хочет, чтобы я писала Буону, которая совсем не блещет красотой, однако затмила всех музыкальностью. Заботливая рука художника может прибавить Буоне уверенности, с многозначительной улыбкой поделилась своей надеждой матушка, выразительно изогнув бровь. Обязательно когда-нибудь напишу этот милый мудрый лик.
Он пришел, когда девочки уже разошлись. Донна Томаса встретила его сама. Внимательно вглядываясь в его лицо, она привела его ко мне в гостевую. Он выглядел таким красавцем и, что меня особенно тронуло, неожиданно юным и смущенным. Мы немного побеседовали. Затем донна Томаса ушла, предупредив, что через час вернется.
Мы остались вдвоем в прекрасно знакомом мне доме. Так неожиданно оказалось это уединение и так престранно он в нем смотрелся, что я не удержалась от смеха.
«Ох, Клара, что мне для тебя сделать?» – качая головой, спросил он. Завсегдатай блестящих званых вечеров, он терялся в монастырской аскезе.
По крайней мере, там горел камин, и я усадила гостя к огню. Мы сидели, оглушенные свободой, пока, наконец, он не заключил меня в объятия и не поцеловал с жаром, на который я не могла не откликнуться после долгого, томительного воздержания. Он прижал меня к себе и ласкал мою грудь, так что я, в конце концов, испугалась, что разлечусь на осколки. Сколько мы так сидели, не знаю – я забыла обо всем, кроме восторга от его близости. Но потом все же опомнилась и, взяв себя в руки, вернула к действительности и его. Отдышавшись, мы чинно сели рядом, хотя он по-прежнему обнимал меня, и уставились на огонь, разгоряченные происходившим между нами.
«Как нам быть, Клара? – наконец нарушил он молчание. – Мы должны пожениться».
Я поведала ему свою жизнь – об утрате матери, о кончине папы, о Нукке, о младших сестренках; о том, что без Винченцо я бы пропала; о том, как с детства мечтала писать картины; о том, как поразила меня первая встреча с ним, и даже свой сон ему пересказала. Призналась ему, что он гений и так прекрасен, и даже сейчас мне не верится, что он может питать ко мне чувства; что я готова отдать за него жизнь и буду любить его до самой смерти.
Он помолчал. Потом спросил негромко:
«Она будет препятствовать?»
«Постарается, – ответила я. – Но я преодолею любое препятствие».
«Клара, – ласково прижав ладони к моим щекам, попросил он, – скажи, что выйдешь за меня, и мы что-нибудь придумаем».
«Я выйду за тебя, Дзордзи, – пообещала я. – Я жизнь за тебя отдам».
И снова он привлек меня к себе, и я почувствовала его слезы у себя на лице.
«Мы расскажем Винченцо, – решил он. – Никто не отнимет нас друг у друга. Клара, мы должны встречаться, но для этого… Доверишь ли ты мне подыскать для нас другое место, не монастырь?» – рассмеявшись, спросил он.
«Я готова доверить тебе свою жизнь, – ответила я, – но, Дзордзи, монастырь, над которым ты подтрунив ешь, подарил нам эту единственную и неповторимую встречу. Нельзя им пренебрегать».
«Да, Клариссима, ты права», – улыбаясь, согласился он.
Мы говорили, пока не подошел урочный час, обо всем: о будущем, о работе, о наших детях, – и ни он, ни я не могли сдержать улыбок.
1 мая
С приближением весны мир делается прекраснее. Расцветают сады, в воздухе разливаются тепло и сладкие ароматы, лагуна искрится, и все ходят, словно родившиеся заново. Однако вряд ли, по-моему, найдется кто-то счастливее меня. Я восхищаюсь всем, на что падает взгляд, – каждый лист, каждый цветок откликается на царящую в моей душе благость. В мастерской весь день напролет окна распахнуты навстречу легкому ветру. Работаю над «Персефоной». Я изобразила ее как Ненчию – брошенным и тоскующим ребенком; ее фигурка калсется крохотной на фоне огромной пещеры, перед которой она стоит с увядающей гирляндой. Осень, закат. Подразумевается первое возвращение после отпущенного ей ежегодного срока на земле. Вдали рыдает ее мать-богиня. От пещеры должно веять загадочным ожиданием – печальный сюжет посреди нынешнего благолепия. Z тоже трудится над картиной для синьора Вендрамина, получается чудесно, и он ушел в работу с головой.
Его заказчику запала в сердце недавно изданная, богато иллюстрированная легенда, повествующая о сне одного юноши, жившего в древние времена, где он встречается с небожительницей. Вот на этот сюжет Z и напишет картину. Действие будет происходить в Тревино, совсем рядом с Кастельфранко, где расположен его отчий дом, который тоже его безмерно вдохновляет, но мой наставник способен освоить все, что угодно, преобразуя в горниле своего воображения любой сюжет, любую тему.
Юноша на одной стороне полотна одет в костюм театрального общества, к которому принадлежат и Z, и его патрон, богиня же, что нянчит младенца, сидя на берегу, являет собой воплощение небесного плодородия и в своей отрешенности наводит на мысли о небесном чертоге. За их спиной – грозовое небо и даль. Ни на одной картине я еще не видела такой красоты и страсти. Она стала для меня самой любимой из всех его шедевров. В глубине души я тешу себя мыслью, что в ней он обращается ко мне.
Я рассказала Винченцо о нашем обручении. Он расцеловал нас обоих и заверил, что нет на земле другой пары, которую он бы столь же сильно любил. Мы разрыдались. Потом зашла речь об опасностях, которые нас подстерегают. Винченцо сказал, что ради собственного спокойствия мы должны хранить радостную новость в тайне, пока не придумаем какой-нибудь выход. Он приложит все силы, чтобы обеспечить наш союз, однако противостояние, как нам и без того ведомо, будет суровым и непредсказуемым. Впервые я слышала, чтобы Винченцо открыто признавал исходящую от Нукки угрозу. Полагаю, ему невыносимо видеть, что на груди нашего благородного семейства пригрелась такая змея.
И все-таки нам удалось устроить себе праздник. Мы втроем пошли в покои к Дзордзи, которые я до этого ни разу не видела. Там много места, много воздуха, и располагаются они в высоком этаже старого палаццо над маленькой речушкой – просторные, но пустые. Z сказал, что он там никогда не рисует, только размышляет и читает. Ужин доставили от соседей, где живет женщина, которая ему готовит, а Винченцо припас отличное вино. Какой сладкой бывает жизнь…
Трапеза вышла радостной. По окончании Дзордзи поднялся произнести речь.
«Я хочу выразить тебе, Винченцо, свою признательность и поблагодарить за то, что ты такой преданный друг, восхитительный и тонкий художник и славный венецианец!» Тут мы расхохотались, но потом мой наставник посерьезнел и продолжил: «Я перед тобой в вечном и неоплатном долгу за сокровище, которое сидит сейчас между нами, за ту, которая, не будь тебя, никогда не утолила бы печали моего неустроенного и одинокого существования. Она – свет моей души, моя муза, мое утешение и радость, мой бриллиант, возлюбленная, непредсказуемая Клара».
С этими словами он вручил мне маленькую коробочку, в которой я обнаружила золотое кольцо, сияющее вкрапленным в него сапфиром цвета небес и Венеры. Я замерла, не находя слов, не смея взглянуть ему в лицо. Он потянул меня за руку и прижал к себе, а потом коснулся лбом моего чела с невыразимой нежностью и трепетом. Если беда или злая воля помешают нашему счастью – а я всем сердцем молю, чтобы этого не произошло, – пусть сегодняшняя ночь останется в веках как залог нашей надежды.
Винченцо отвел меня домой, по дороге вполголоса излагая наставления. Я должна прятать кольцо от любопытных и злых глаз. Я ответила, что не расстанусь с кольцом, даже если придется носить его на шее под рубахой. Он смягчился, услышав мои слова, и сказал: «Я рад за тебя, Клара. Ты снискала любовь прекрасного и одаренного человека, достойного твоей утонченности и преданности». Я остановила его и поцеловала. И брат улыбнулся, посмотрев мне в глаза. «Помоги нам Бог», – сказал он.
10 мая
Я по секрету поведала Таддеа о нашем обручении. Она обрадовалась, хотя с Дзордзи пока не знакома. Я пообещала, что, когда счастливое событие произойдет, она будет ликовать еще больше. Щедрая душой Таддеа тут же загорелась идеей сделать нам подарок. Я поблагодарила подругу и обняла, напоминая на всякий случай, что никто не должен знать о нашей связи: у Нукки повсюду глаза и уши. «Если тебя спросят, здесь ли я была, скажи, что да». Таддеа заверила, что так и сделает, и, посерьезнев до неузнаваемости, напутствовала, чтобы я вела себя мудро, разумно и трезво.
Я приходила в покои Дзордзи одна. Еще до того, как открылась перед Таддеа. Мне страшно от собственной дерзости, но как же нам еще быть? Мы не совершали блуда. Однако отрицать влечение было бы наивно.
13 мая
Какая же Таддеа разумница и выдумщица! Ее подарком мне стал мой портрет, который напишет Дзордзи. Заказчиком выступит ее брат Джакомо. Z испросил у Винченцо позволения писать меня не в мастерской, где он чувствовал бы себя неловко под градом колко стей, а в своих покоях. Винченцо, вдохновленный мыслью о портрете, разрешил, хоть и скрепя сердце. Подозрительность ему неведома. Сколько дней наедине впереди!
3 июня
С превеликим удовольствием следуем новому распорядку: я сижу перед своим учителем, наблюдая, как он с головой погружается в работу и по лицу его, словно быстрые облака над живописной долиной, пробегают тени сосредоточенности и вдохновения. И я сознаю, что это меня он изучает и силится постичь. Он принес мне красивую красную накидку, отороченную мягким мехом, – такие, по его словам, в ходу у северных художников, – чтобы оттенить мою кожу. Накидка мужская, но мне подходит, потому что, как он сказал, я настоящий живописец и не одного художника-мужчину могу заткнуть за пояс. На шее у меня белый шарф – знак нашей женитьбы. На портрете я буду Лаурой – идеалом Петрарки, но не таким недостижимым. Скорее, подлинной, осязаемой мирской красотой, которая сама по себе проникнута божественной тайной и светом, как всякая мечта. «Думай о своей работе, Клара… И обо мне», – добавил он, улыбнувшись. Как будто в его присутствии я могу отвлечься мыслями на что-то еще…
Так мы трудились ежедневно в течение двух недель. Он смотрел и смотрел на меня, но видел при этом, кажется, что-то другое, потустороннее – ни разу не случилось так полюбившегося мне скрещения взглядов. Он наносит мазки резко и быстро, постоянно что-то меняет и варьирует, весь поглощенный, устремленный, нацеленный, и глаза полыхают огнем.
Три дня назад он остановился. Несколько мгновений сидел, разглядывая картину, потом подошел ко мне. «Клара, – спросил он, – ты отважишься?» Он смотрел с нежной, почти покаянной улыбкой. Я поняла, что для исполнения замысла ему что-то жизненно необходимо. Он хотел, как я догадалась, перенести этот портрет в ту же плоскость, что открылась ему в пейзаже с бурей – воплощение мирской божественности, чтобы через этот образ выразить свою любовь ко мне. Я без возражений сбросила накидку, расшнуровала сорочку и спустила ее до талии. Он заново обернул накидкой мои плечи и вернулся за мольберт. Безмолвно. По его лицу я видела, как глубоко он тронут.
Так я позировала еще три дня. К вечеру третьего он отошел от мольберта и проговорил вполголоса: «Готово». Я подошла, завернувшись в накидку. Мы молча стояли и разглядывали плод его труда. «Такого никто никогда не делал, Клара. Оставить так? Или изменить?» Пораженная до самых глубин сердца лаконичностью и мастерством изображения, являвшего собой мой истинный портрет, я подошла к учителю и, обвив его шею руками, прижалась к нему со всем жаром своей любящей души.
В тот вечер мы впервые познали друг друга до конца. Отныне мы едины пред Господом, хоть и не пред церковью. Если священный экстаз существует, он был явлен нам нынче.
9 июня
Сегодня день моего рождения. Я томлюсь в ненавистном доме. Винченцо хотел устроить большой праздник в честь моего шестнадцатилетия, но Нукка сказалась больной и заявила, что не выдержит такой суматохи. Поэтому мы собрались малым кругом в мастерской – тоже весело, но мало чем отличалось от обычного дня. Нукка гнет новую линию – теперь она без конца твердит нам с Винченцо про одного падуанца в преклонных летах, который видит меня своей супругой. Она считает его отличной партией, лучше которой мне не сыскать. Она даже оставила на время свою прежнюю мечту упрятать меня в монастырь – обречь меня на жалкое существование с дряхлым падуанцем, лишив Венеции, лишив живописи, кажется ей не менее достойной альтернативой. Она явно чует, не знаю уж как, что вопрос о замужестве все равно всплывет, и пытается навязать своего кандидата, который кроме преклонных лет может похвастаться изрядным состоянием и достойным родословием, но, кем бы он ни был, он будет петь с ее голоса. Самое главное, он не какой-то там еврей, пиликающий на лютне. С каким неприкрытым упоением она плетет свои сети. Злобная карга. Господи, прости.
Должна сказать, что портрет произвел фурор, хотя видел его пока один Винченцо. Боже, как он был ошарашен… Но при этом от него не укрылась глубина мастерства. Они с Дзордзи подписали работу вместе на обороте, поместили там также имя Джакомо и обнялись. «Коллеги, маэстро!» – воскликнул Винченцо. Он любит моего учителя и мужественно готовится преодолевать неизбежные трудности с этой картиной. Ее нельзя выставлять на широкое обозрение. По крайней мере, до тех пор, пока мы с моим евреем не оставим Землю египетскую позади.
1 августа
Малышка Джемма заболела. Который день сильный жар и слабость. Нукка не едет со мной и Винченцо в Рипозу, хотя нас гонит. Не могу радоваться неожиданному счастью, подаренному мне ценой страданий милой малышки. Ее сыновья, увы, все-таки едут. Не питаю к ним теплых чувств, слишком эти юнцы двуличны и злоумышленны. А еще они все время что-то вынюхивают с гадкими намерениями. И все-таки нам достанется немного свободы. Z будет приезжать в гости, и мы втроем собираемся наведаться в Кастель-франко, взглянуть на созданный им запрестольный образ. Молюсь за выздоровление болящей.
15 сентября
Чудесные дни за городом. Мы обедали на свежем воздухе и прогуливались по зеленеющим нивам. Нико бросился к нам, заливаясь радостным лаем, а Виола, должно быть, с ног сбилась, готовя оказанный нам радушный прием.
Мы с Винченцо каждый день уходили рисовать до самого вечера, пока мальчики развлекались играми и катанием на пони. От меня не укрылось, какая наблюдательность и подозрительность в них просыпалась с появлением Дзордзи. Особенно у двенадцатилетиего Тонио, который из них самый злокозненный. Однако мы не давали ему повода проявить бдительность. В приезды Дзордзи мы удалялись не на одну милю и, только убедившись, что вокруг никого, позволяли себе какую бы то ни было вольность.
К нашему возвращению Джемма так и не выздоровела. Я едва узнала в бледной, исхудавшей девочке прежнюю розовощекую крепышку. Нукка ужасно подавлена, и у меня сердце рвется от жалости. Она сама нас отослала, а теперь почему-то винит в том, что мы только усугубили болезнь своим отъездом, Винченцо даже не пытается ее урезонивать.
3 октября
Вокруг безумие.
Тонио действительно был приставлен к нам в качестве шпиона. Он наплел Нукке самые гнусные истории, на какие только оказалась способна буйная фантазия скороспелого юнца. Не исключено, что эти отвратительные байки он состряпал с мамашиной подачи. Как бы то ни было, она пришла в неистовство. Возможно, разум Нукки затмило горе, но она внушила себе, что это из-за меня – распутницы, погрязшей в блуде с евреем, как она сказала, – обрушилось несчастье на ее дочь. От такого обвинения я растерялась и закричала: «Да как ты смеешь!» Разрыдалась, не в силах удержаться. Винченцо, прижав меня к груди, начал увещевать Нукку: «Хватит, ты сама не своя». Однако она все бесновалась, вопила, что я навлеку заразу на всех ее детей, что я грязная лгунья, что мне далеко до приличной барышни, что такой, как я, с моей вседозволенностью и спесью, самое место среди евреев – и так далее, и тому подобное, в буквальном смысле с пеной на губах. В конце концов, Винченцо пришлось ее встряхнуть, чтобы привести в чувство. «Остынь, Нукка, – сказал он. – Ты измучена и перепугана, ты не думаешь, что говоришь».
После этого она умолкла и, бросив на меня злобный взгляд, убралась. Винченцо утешал меня, прижимая к себе, я рыдала от бессилия и отчаяния. Когда же, наконец, я пришла в себя, мы разделили скромный ужин, который съели в молчании – так велико было наше потрясение и горе. Винченцо обещает придумать что-нибудь, но видно, как его самого ошеломила эта сцена.
20 октября
Утром умерла Джемма. Матерь Божья, смилуйся, прими к себе ее невинную душу.
15 декабря
Я болела. Кажется, не одну неделю. Мало что помню из этого времени. Винченцо говорит, что день, когда мы отправляли Джемму на вечный покой, выдался промозглым и ветреным и по возвращении меня бросило в жар и одновременно пробрал сильный озноб. От начавшейся лихорадки не помогали никакие снадобья, я впадала в беспамятство, из которого вырывалась лишь на краткое время. Лекари подозревают ту же болезнь, что унесла нашу крошку Джемму – девочка была слишком мала и слаба, чтобы противостоять такому жестокому недугу. Заразе, как говорит Нукка. И считает, что ее распространяю я. Может, я заразила саму себя? Тогда что получается – она права или нет?
Я немощна, и брат велит мне беречь себя. Он терпеливо меня выхаживает. Всякий раз, когда я выпутываюсь из тенет забытья и дикими полуслепыми глазами смотрю на мир, вижу перед собой его лицо, а иногда, кажется, еще и Дзордзи – он шепчет мне что-то и держит за руки. Я вскрикиваю, но он всегда растворяется, а я снова увязаю в этом аду, где верещит Нукка и ко мне тянутся тонкие пальчики Джеммы. Вновь и вновь малышку поглощает тьма, а я тщетно пытаюсь удержать ее будто налившимися свинцом руками. До сих пор обрывки этого кошмара преследуют меня.
