Текст книги "Остановка в Венеции"

Автор книги: Кэтрин Уокер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Он улыбнулся, справившись с нелегким словом.

– Он не шутит, – подтвердила Лидия. – Поэтому мы помолвлены.

– Помолвлены! – воскликнула Люси. – Как замечательно!

– Несколько скоропалительно, – кивнула Лидия, – но бывает и так. Нельзя пасовать перед чудом.

Рональд краснел и улыбался, не поднимая глаз. Лидия тоже зарделась. Теперь эта замечательная пара высоких красавцев напоминала смущенных ребятишек.

Мое буйное воображение тут же кинуло их в страстные объятия, но я успела его остановить, пока оно не слишком разыгралось.

– Молодчина, старик, – одобрил Маттео, впервые показав себя истинным британцем.

– Надо отпраздновать! – спохватилась Люси. – Выпьем шампанского!

Она взяла со стола маленький колокольчик и зазвенела им, приподняв над головой, словно в церкви.

Тут же возникла Аннунциата, прихватившая не только шампанское, но и всяческие закуски: тарелку икры во льду, треугольные тосты, лимон, мелко нарубленное вареное яйцо. Мы рассмеялись и зазвенели бокалами, в один присест управившись с самым роскошным из яств.

– За Рональда и Дзордзона, завидных женихов! – провозгласила Люси, поднимая бокал.

– За великого Джорджо и великого Рональда! – подхватил Маттео.

– И за женщин, которые их любят! – вставила я.

– Да, – согласилась Лидия, – за Клару, за Таддеа, за все светлые души, которым не повезло так, как нам. Помилуй их, Господи.

По щекам ее заструились слезы, но и остальных переполняли чувства после такого напряженного дня.

Мы разговаривали и пили шампанское, заканчивалась вторая бутылка. Поглядев на Маттео, я увидела, что он тоже на меня смотрит. Мы с улыбкой приподняли бокалы в тайном тосте, который остальные, думаю, не заметили. Я почувствовала, как внутри занимается жар. Я что, влюбляюсь в Маттео? Или просто пьяна? Или влюбляюсь во всеобщее ликование и веселье? На заре своей актерской жизни я влюблялась, как водится, во всех своих партнеров по роли. Какие-то из этих влюбленностей я переживала сильнее, но ни одна не выдержала испытания действительностью. Стоило выпасть из зачарованного круга роли, и мы уже не помнили, кто там что к кому испытывал. Потом мне все опостылело, и я бросила это дело. А сейчас? Мы не актеры, но мы, в конце концов, в стране чудес – я, по крайней мере. Стоит ли верить своим ощущениям? Да и впереди одна путаница, ничего общего с упоительными открытиями, которые достались Лидии и Рональду. Маттео наверняка заметил, как я снова погружаюсь в себя. Лицо его было серьезным. Но не обиженным. Наверное, я все-таки слегка захмелела. И явно в этом не одинока.

– Самое время выйти на улицу и пуститься в пляс, – заметила Люси, – но я, пожалуй, откланяюсь. Какой был день! Мы так счастливы за вас и так рады, что вы участвуете в нашем приключении. Везунчики мы, а? Особенно я – собрать вокруг целую плеяду выдающейся молодежи. У нас еще будет что праздновать, и мы обязательно отыщем Клару. Подумать только, что нам, возможно, выпала честь познакомиться с великим Джорджоне! Меня переполняют чувства. И тебя, Лео, тоже, хоть ты и молчишь. Спокойной ночи! – поднимаясь, пожелала она. – Спокойной ночи, дорогие друзья, и удачи нам всем!

Маттео улыбнулся, вставая, и мы последовали его примеру.

Оставшись вчетвером, мы проговорили несколько часов. Аннунциата принесла сэндвичи и еще вина. Не припомню, чтобы за последние годы мне перепадало такое же душевное дружеское общение. У Энтони почти не было друзей, а мои в наш семейный круг общения не входили. Мы – я – жили затворниками: только фанаты, поклонники, персонал и деловые связи. Никаких постоянных друзей, чтобы были такими же интересными людьми, какими казались себе мы, никаких независимых знакомых. Разве что время от времени другие знаменитости, донельзя скучные в большинстве своем. И никаких празднеств, подобных этому. Вообще ничего праздничного. Или я несправедлива?

Мы разговорились о своих детских годах – о Шотландии, об Америке, о Милане и других временах в нашей жизни, о безумствах молодости. У всех присутствующих за плечами уже был опыт брака, хотя я на эту тему не распространялась. Мы говорили о нынешнем мире, о желании жить как-нибудь по-другому, о том, как это трудно. Говорили о том, что молодость на самом деле уже позади; нет, старыми нас, конечно, тоже не назовешь, нам еще и сорока нет, но, может, это лишь нежелание признать очевидное. И, разумеется, в свете помолвки мы не могли обойти вниманием любовь и неожиданное счастье. Мы выслушали всю историю их романа, начиная с обмена взглядами в читальном зале архива, который перерос в обмен сэндвичами, а потом в обмен мыслями, которые оказались удивительно схожими, в совместные прогулки днем и при луне. Влюбленные рады делиться своими историями. Оба из обеспеченных семей, так что ютиться в каморке без горячей воды им не придется. Я оказалась единственной без собственных средств к существованию и единственной отстающей – застрявшей в первом раунде. Но мне все равно было уютно, тепло и спокойно, и под конец мы уже чмокали друг друга в щеки и обещали всяческую поддержку.

Они ушли, и Маттео запер за ними дверь. Мы стояли во внутреннем дворике. Ночь выдалась прохладной, я задрожала, и Маттео обнял меня за плечи. Так мы и стояли в молчании, которое казалось бесконечным.

– Нел.

– Да.

– Тебя не удивляет?

– Кто? Ты, Маттео?

– Это вот. Меня удивляет, если честно.

– Это страна чудес, Маттео. Я думала, мы не задаем вопросов.

– Страна чудес… – повторил он.

– Нет, не та. На самом деле я всегда терпеть не могла и Алису, и ее Страну чудес. Она казалась мне идиотизмом и извращением. Здесь лучше, чем там. Хотя я тоже, по-моему, то вырастаю, то уменьшаюсь. Практически одновременно.

Он снял пиджак и накинул мне на плечи. Я всегда любила эту внешнюю невосприимчивость мужчин к холоду. И кажется, дрожала я уже не только от ночной прохлады.

– Я успел позабыть, как выглядят счастливые, – сказал Маттео.

– Они очень счастливы. Как думаешь, это заразно?

– Нет. Но вдохновляет. Надо же, как все забывается. Начинаешь видеть в этом лишь чужую привилегию, к тебе отношения не имеющую.

Я вытащила свои контрабандные сигареты и предложила Маттео. К моему удивлению, он взял, достал спички, зажег две сигареты и одну отдал мне. С сигаретой он казался похожим на кинозвезду сороковых.

– Ты когда-нибудь был плохим, Маттео? Люси говорит, ты из невозможно правильной семьи.

– В каком смысле плохим? То, что для моей родни кошмарный ужас, для меня – единственно правильная жизнь. Хотя да, думаю, в том смысле, который ты подразумеваешь, я тоже успел набедокурить. Особенно в Риме.

– Ты проказничал в Риме?

– Там я на два года закрутил роман с женой своего преподавателя. Она была старше меня, восхитительная женщина – вроде Люси. Кажется, она открыла мне меня. Если это и называется быть плохим, я все равно не жалею. А потом я вернулся и женился не на той. До сих пор не понимаю зачем. То растешь, то уменьшаешься, а? Может, так все и делается. Наверное, только гению по силам понимать, что он творит.

– А потом?

– Потом? Работа. А потом вот это. Этот дом, Люси, фреска, ларец, все остальное, ты.

– «Я» – в смысле, просто я?

– В смысле, вот это все, чем бы оно ни обернулось. У меня это впервые с тех пор. Что-то же происходит? Явно. Знакомое, как ты говоришь.

– Я понимаю «впервые с тех пор». И «знакомое» понимаю. Но, Маттео, это же все чары, разве нет? Мне кажется, да. Не знаю, что настоящее.

Мы помолчали.

– Хорошо, пусть будет так. Поддадимся чарам.

Он улыбнулся, бросил окурок на землю, затушил, поднял и положил в карман.

– Жаль, я не познакомилась с тобой тогда, в Риме. Сколько, десять лет назад? Как будто в прошлом веке. Я кажусь себе тенью. Тенью у подножия горы. Когда-то я ничего не боялась. – Меня била неуемная дрожь.

– Ты замерзла, – сказал он. – Пойдем внутрь.

Мы вернулись в дом, поцеловались наскоро на лестнице и разошлись по своим комнатам. Сил у меня не осталось.

– Боже, он был прав! – воскликнула Лидия. – Это как иероглифы – красивые и совершенно не поддающиеся расшифровке. И почерк такой бисерный вначале. Потом чуть расходится, но мне кажется, она не предназначала эти записи для посторонних глаз.

Мы обосновались в гостиной. Я достала желтый блокнот и приготовилась конспектировать, однако далеко продвинуться не удалось. Мы сидели за большим столом. На улице сиял лучезарный день. Менялся свет, одно время года перетекало в другое. Сколько дней прошло с моего бегства из поезда? Сколько осталось? Семь? Максимум восемь? Энтони почему-то не проявлялся.

– Посмотрим, посмотрим… – протянула Лидия, поправляя очки на носу и вглядываясь заново в первую страницу красной записной книжицы. – Знаешь, кажется, лучше получается, если не вчитываться, а бегло просматривать и выхватывать общий смысл. Вот, здесь четко видна дата тысяча пятьсот пять, десятое июня. Что-то об отдыхе, о сне? Вот, по-моему, имя Винченцо, плод? Зеленое платье, гроза? Потом одиннадцатое июня, ей пятнадцать, не быть – что? Уничтоженной? Подарки? Снова Винченцо. Очень трудно. Потом двенадцатое июня, запись куда длиннее, что-то про ее день рождения, чудовище, книжка! От Дзуане. Шелковы и кошель от Лоренцо, и кто-то по имени Нукка дарит ей – что? Кажется, шкатулку для рукоделия. Чудовище… о, так это Нукка – чудовище? Непонятно. Кто-то по имени Тонзо, мессир Лука, спасибо Винченцо, хорошие новости. Ох, боже, какой же бисерный почерк видимо, он подарил ей что-то очень желанное. Вот, подожди, тут – я стану… непонятно, непонятно, твоя необыкновенная, по-моему, Клара, счастливое сердце. Ничего не получается…

– Необыкновенная Клара? – переспросила я.

– Да. Она, видимо, пришла в такой восторг от этой записной книжки, что пыталась писать как можно убористее, чтобы она не так быстро закончилась. В любом случае, такие дневники – редкость. Дзуане, Лоренцо и Винченцо – это, подозреваю, ее братья. Винченцо – самый главный. А кто же Нукка? На сестру не похоже. Таддеа что-то говорила о мачехе, может, она? Об отце что-то ни слова. И мачеха, видимо, не из добрых, раз она чудовище. Хорошо, что у нее был Винченцо.

– А чем она занималась?

– Разве поймешь… Получала образование вопреки косным убеждениям мачехи? Шкатулка для рукоделия? Не особенно вдохновляющий подарок. Лоренцо дарит кошель – предмет универсальный, но определенно дорогой, семья ведь зажиточная. Дзуане, видимо, знает девушку лучше остальных и вручает книжку – догадываюсь, что как раз эту, а Винченцо дарит что-то совершенно замечательное. Чувствую, Нукка – по-итальянски, кстати, если убрать одну «к», получится «загривок» – крепко держит девушку за шкирку.

– Сколько там страниц?

– Так… около восьмидесяти. До конца жизни не прочитать. Как думаешь, Маттео разрешит дать этот дневник кому-нибудь, кто сможет осилить? Я бы нашла надежного человека – зато дело пойдет быстрее, а сами мы еще долго ковыряться будем. Перевести-то я переведу, но боюсь увязнуть.

– Думаю, он не будет возражать, если поручиться за сохранность тайны. И конфиденциальность.

– Там переводят сотни разных бумаг. Я знаю, на кого можно положиться. Только надо сперва снять копию, чтобы сама книжка оставалась у нас. Хорошая мысль. Тебе наверняка не терпится ее почитать?

– Еще бы. Услышу, наконец, голос Клары. Она разговаривает так же, как Таддеа?

– Похоже. Две жизнерадостные, блещущие умом девушки. Необыкновенная Клара – трогательно.

– И обеих затягивает в трагический водоворот.

– Да, судя по всему. Но все-таки они живут. Тебя что-то гложет?

– Просто поняла, что мое пребывание истекает. Гадаю, что делать. Была бы у меня докторская степень по историй искусства эпохи Возрождения…

– Еще не все потеряно, время есть.

– Не говори ерунды. В балерины, например, мне уже поздновато. Так же и с искусством – я состарюсь, пока выучу хотя бы половину того, что знаешь ты, Рональд или Маттео.

– Но можно ведь искать себя еще где-то. Нет, правда, Нел, мне кажется, ты можешь заняться, чем пожалаешь. Ты умница.

– Ага, умница, которой путь преградила огромная глыба. Я не про Энтони. Я про то, что мне предстоит. Некоторые вот умеют – просто берут, перечеркивают все одним махом и двигаются дальше. Как говорится мне не дано. Я очень долго выпутываюсь. Тебе не кажется?

– Кажется. Хотя чем дальше, тем легче. Списываешь убытки. Это мой девиз. Жизнь одна, Нел, нудным в ней не место.

– Кто может быть зануднее меня?

– Думаешь, он будет против? Ну, положа руку на сердце?

– Вряд ли.

– Тогда что?

– Слишком много мужества требуется, Лидия, да еще в параллельном мире.

– Так возьми здешний мир с собой. Или меня. Я тебе напомню.

– А как подступиться? По телефону? В Риме? В Нью-Йорке?

– Если уверена, то чем раньше, тем лучше.

– Я не вижу его которую неделю. Мне совесть не позволит не приехать в Рим.

– И? Приедешь. Потом вернешься.

– И что? До конца дней сидеть на шее у Люси? Ходить хвостом за тобой?

– Не знаю. Тебе надо набраться уверенности. Помнишь дурацкую банальность про то, что сперва надо закрыть одну дверь и только тогда откроются другие? Если ты не просто скатишься к старой жизни, что-то обязательно произойдет. Может, будет нелегко, но черная полоса когда-нибудь закончится. Вспомни, в пятнадцать тебе наверняка море было по колено, как нашей необыкновенной Кларе. Неужели ты настолько изменилась с тех пор?

– А что произошло с твоим первым мужем?

– Закрутил с приставучей амбициозной особой из своего отдела. Не увидел разницы. Бедняга, у них уже четверо детей. Я предпочитаю не думать, каково ему живется. Может, он безумно счастлив. Пусть у него все будет хорошо, но, если честно, мне все равно. Меня больше волнует мое безумное счастье.

– Тяжело было?

– Тогда, конечно, тяжело, но теперь оглядываешься – словно на школьной площадке все происходило.

– Лидия, ты меня вдохновляешь!

– Хорошо. Рада, что мои неурядицы кому-то пойдут на пользу. Видишь, Нел, надежда есть – посмотри на меня! – Широченная улыбка.

Если бы с надеждами все было так просто!

Мы с Лидией отправились на поиски магазина, где делают ксерокопии, а потом она ушла отдавать снятый текст переводчику. Надежно упрятав дневник Клары к себе в сумку, я сделала на обратном пути крюк через Сан-Марко, чтобы прогуляться. Воздух был свежий, пронизанный солнечным светом, толпы туристов и стаи голубей наслаждались обществом друг друга.

Интересно, какой была Сан-Марко во времена Клары? Тоже голуби? Еще интересно, где жили Катена и можно ли как-то это выяснить? Пятнадцать лет от роду, пять лет до конца жизни, но ей суждено стать предметом великой страсти, и она строит большие планы. Необыкновенная для того времени девушка. А вот я, в тридцать пять не знающая, чего мне надо. Моцарт до таких лет просто не дожил. Как и Джорджоне. Col tempo, да? Об этом предупреждала «Старуха»?

Я поеду в Рим. И что скажу? «Энтони, давай начистоту»? «Раздельное проживание»? «Я так больше не могу»? Получится ли у меня? Хочу ли я этого?

Внезапно тысяча голубей, оглушительно захлопали крыльями, взметнулась в небо – что-то их напугало. В небе воцарилась кутерьма, какие-то из птиц тут же сели обратно, какие-то полетели делать круг над лагу ной, блестя перьями на солнце. Я в изумлении смотрела в сверкающее небо. «Древний солнечный хаос», как говорил Стивенс. «Нас ввергли в древний солнечный хаос» [29]29
  Стивенс У.Воскресное утро. Перевод А. Цветкова.


[Закрыть]. Перед ослепительным блеском меркли все мысли. Я вдруг очутилась в восхитительно прекрасном настоящем солнечного дня, мира, жизни. В голове молнии, ничего, кроме стихов, стихи и свет. Внутри и вокруг меня все содрогалось и трепетало. Жизнь одна, сказала Лидия, и вот оно, словно воля вселенной: «Проснись! Подними голову!» Из тени в свет – он дольше не продлится. Пелена спадет, наваждение развеется, когда захлопает крыльями стая испуганных голубей и придут «немногие», как говорил Беккет, слова. Я застыла посреди Сан-Марко, глядя в небо, ошеломленная и преображенная. Мне было все равно, что обо мне подумают и не примут ли за сумасшедшую. Жить! Сейчас или никогда, и я выбираю «сейчас». Я буду жить. Необыкновенная Корнелия! Какой дар! И ты, Дзордзон, певец света, ты все это изобразил!

Глава шестая

Почерк был старинный и убористый. Ксерокопия неудачная – видимо, картридж уже заканчивался. Джулиана Датини раздвинула над текстом кронштейн увеличительного стекла с подсветкой, которым пользовалась в таких случаях. Джулиана относилась к тем высококлассным переводчикам, к которым выстраивались очереди желающих положиться на ее компетентность и умение держать язык за зубами. Этот крошечный темный кабинет видел немало выдающихся историков и исследователей. Лидия познакомилась с Джулианой, как только приехала, и знакомство быстро переросло в дружбу, поэтому в плотном графике переводчицы для Лидии всегда отыскивалось окно. Сама Джулиана считала этот график не просто плотным, а изнурительным. Она работала от зари до зари, света белого не видя. Жизнь проходила мимо. Но ведь жить на что-то надо.

И все-таки у нее по-прежнему замирало сердце при виде весточки из былых веков, пусть даже в облике занудного судебного документа или архива, которые ей обычно и доставались. Она уже узнавала в лицо писарей на службе Республики из разных эпох и восхищалась изощренностью некоторых почерков. Но в этом дневнике не было никаких финтифлюшек и завитушек – просто мелкая, аккуратная, летящая и красивая вязь. Даже не вчитываясь, Джулиана сразу поняла, что почерк женский – редкость в ее работе. Наверняка монахиня. Лидия как раз занимается монахинями, значит, какие-нибудь монастырские записи или хроники. Ныла спина. Джулиана делала этот заказ после бесконечного рабочего дня по дружбе, исключительно ради Лидии, новой и на редкость интересной знакомой. Включив компьютер, она принялась за работу, надеясь обработать хотя бы несколько страниц, пока глаза не слиплись окончательно.

«10 июня 1505 года

Вчера мне вновь приснилась Рипоза».

Странно, подумала Джулиана, слишком поэтично для хроники. Мечты о лучшей жизни? Почему бы и нет, мало ли о чем бедняжки мечтали. Поправив очки, она продолжила.

10 июня 1505 года

Вчера мне вновь приснилась Рипоза. Там были папа, и Винченцо, совсем юный. Мы вышли в абрикосовый сад, солнце палило нещадно. Во сне папа поднял меня высоко на руки, и я потянулась к золотистым плодам. Я маленькая, босая, на мне зеленое, присобранное у воротника платье, которое я смутно припоминаю. Нико вертится у отца под ногами. «Тянись, сага!» – велит папа. Он держит меня крепко, но стоит мне протянуть руки, как налетает злой ветер, вмиг потемневшее небо обрушивается на землю, все плоды и листья уносит буря. «Не достаю! – кричу я в страхе. – Папа, мне не достать!» Но папы уже нет. Я проснулась разбитой.

11 июня

Мне пятнадцать, и меня не сломить. На могиле моих дорогих родителей, на портрете той, которую я так и не узнала, я клянусь, что они не зря произвели меня на свет. Они щедро одарили меня. Так говорит Винченцо. И еще с этого дня я зарекаюсь водиться с жалкими душонками. Никогда не стану лукавить сама перед собой. Никогда.

12 июня

Три дня прошло с моего дня рождения, который выдался слишком холодным и серым для чудесного месяца июня. И празднование вышло мрачное. А сегодня тепло и солнечно. Тонзо свиристит под окном, у меня тоже душа поет. Я заполняю этими строками прелестный подарок Дзуане, восхитительную кожаную книжечку, призванную, как он сказал, сохранить мои сокровенные мысли. Очень необычное и вдохновенное пожелание. Дзуане заядлый читатель. Он видит меня поэтессой. Лоренцо подарил мне расшитый шелковы и кошель на золотой цепочке – роскошный подарок от дорогого брата. На какой же праздник, любопытно мне знать, я его возьму? Малышки разрисовали цветами сложенный листок, а внутри обнаружились их имени в россыпи клякс. Анджела таращилась круглыми озорными глазенками, Джемма радостно хихикала, прикрывая рот пухлой ручкой. Папа их обожал бы. Нукка вручила самый большой подарок, завернутый в узорчатую бумагу. Короб для рукоделия. Она следила за моим лицом. Как бы я хотела накинуться на нее со всего маху и задушить сидящего в ней беса. А я только промямлила, что постараюсь выкроить время для рукоделия. А она в ответ елейным тоном: уж постарайся. А глаза – как два ледяных озера. Винченцо только потупился, и улыбка такая жалкая на его добром лице. Ему невыносимо, но роптать он не смеет. Однако позже, когда я разговаривала с Тонзо, он пришел ко мне, в мою комнатку, единственное мое пристанище в этом переменившемся доме, и сообщил лучшие в жизни вести. Раз мне исполнилось пятнадцать, он договорился, чтобы я брала уроки у мессира Луки, здесь, дома. Если выйдет толк и я буду прилежной, меня могут пустить и в мастерскую. В мастерскую! Я кинулась ему на шею. «Господи, спасибо, что ты у меня есть, Винченцо! – воскликнула я. —Я и вправду стану, как ты меня всегда называл, необыкновенной Кларой». Он рассмеялся и поцеловал меня. Вышью для него тапочки, заодно и мегере угожу. Тонзо притих под покрывалом, над лагуной серп растущей луны, впервые за долгие годы мое сердце ликует.

13 июня

Нукка сказала Винченцо, что не пустит мессира Луку на порог – еще не хватало, мол, чтобы нечистые шаромыжники шлялись вокруг, распространяя заразу. Кроме того, если вдобавок к строптивости и кислой мине я и впрямь вознамерилась попирать устои воспитания благонравной девицы, то она с превеликим удовольствием найдет мне пятьсот дукатов и сама соберет мои вещи, чтобы я возвращалась малевать в Ле-Вирджини, а не оскорбляла ее дом.

Я все это слышала. Я читала в папином кабинете – он еще хранит папино тепло, и я туда наведываюсь временами. А она верещала в коридоре, она всегда верещит, когда речь идет обо мне. За что она меня так невзлюбила? Она никогда не была доброй, но после папиной смерти, кажется, ополчилась на меня всерьез. Чем я заслужила эту немилость? Может, она злится, что я горевала сильнее? Почти сразу после утраты наш милый Нико, папин друг и моя отрада, был сослан в Рипо-зу – остается уповать лишь на доброе сердце Виолы. И Бини, моего славного апельсинового кота, который никому не сделал ничего худого, изгнали тоже – от его шерсти ей становилось дурно. Тройное горе обрушилось на меня. Только Тонзо у меня и остался. За него я жизнь отдам.

Нукка объявила, что, поскольку на рукоделие мое без слез не взглянешь, одежду я теперь буду шить себе сама, пока не выйдет хоть что-то сносное. Приходится идти на крайние меры, чтобы заставить меня взяться за ум. Я даром трачу время, говорит она, поджимая тонкие губы на своем поросячьем рыльце. Для моего же блага меня надо наставлять на путь истинный. Она отказывается понимать, чье попустительство довели меня до такого безобразия. Отец пришел бы в ужас. Сейчас я противлюсь, но когда-нибудь я оценю все старания и исполнюсь благодарности. Я только молчу, буравлю ее убийственным взглядом, я не произношу ни слова.

Она хочет ударить меня, отлупить, как лупит молодых служанок, но не смеет, потому что между нами встает Винченцо.

Утром, когда она бушевала в коридоре, я прокралась за портьеру в кабинете, чтобы она не поймала меня за подслушиванием. Я вся дрожала. Зажимала рот рукой, чтобы подавить рыдания, а в ушах звенело. Не знаю, сколько я просидела там, сжавшись в комок. Ох, папа, я бы жизнь отдала, чтобы только на миг оказаться в твоих милосердных руках. Погибло наше счастье. Я, как Тонзо, заперта в клетке. Как, папа, как мне жить без доброты, вечно упираясь в эту гранитную стену, в эту дьяволицу? Она твердит Винченцо, что нужно обеспечить благополучие «сестренок», но сживает со свету еще одну сестру, ту, что знала тебя лучше всех, и которую ты оставил маяться на земле, возносясь в небесный чертог. Горе нашептывает, что лучше мне поискать тебя там, покинув эту мрачную юдоль, где людоедка будет помыкать мной до своей или моей смерти.

Не знаю, чем закончился разговор с Винченцо. Вернувшись к себе, я швырнула ненавистный короб на пол и пинала его ногами, пока Тонзо не переполошился и не закричал от страха. Тогда я опомнилась, вынула беднягу из клетки и приласкала. Милый мой Тонзо. Он коснулся клювом моих губ, а потом щипнул в отместку – я заслужила этот урок за своенравие и неуступчивость. Но ведь я искренна в своих намерениях, не просто тщеславие движет мной. Я не похожа на благонравных девиц, которые только и грезят, что о замужестве. Неважно, что Нукка не пускает меня в свет, одиночество мне не в тягость. Я хочу лишь осуществить свою мечту. Мне нужно овладеть мастерством. Такой создал меня Господь, и Он наверняка желает этого не меньше.

Поднялся ветер. Дождь хлещет, все в тумане. Сильно пахнет морем. Молюсь, чтобы Винченцо победил. Папа, посмотри с небес. Помоги своей несчастной дочери.

Джулиана Датини решила, что сходит поужинать в кафе на площади, а потом вернется и еще часик-другой посидит над переводом до возвращения домой. Ее разбирало любопытство. Кто же она, эта бедная девочка?

– Я разговаривала с твоим мужем, – сообщила Люси. – Он звонил, пока тебя не было, и, судя по всему, упражняется в итальянском, раз сумел убедить Аннуициату позвать кого-то к телефону.

– Энтони? Правда? И что сказал?

– Что понимает, как тебе тут нравится, что надеется как-нибудь со мной познакомиться, что благодарен за гостеприимство, что его родня по матери тоже откуда-то из этих мест, что Италия восхитительна. Просил передать, чтобы ты перезвонила. Очаровательно. Он умеет обаять, да?

– Умеет.

– Тур продлили, он едет в Париж. Так что тебе дают отсрочку. Он пробудет во Франции, по меньшей мере, десять дней, можешь приехать к нему туда. Мне показалось, или он намекал на свою популярность?

– Не показалось.

– Значит, еще несколько недель в запасе, а, Нел? Я так рада!

– А я… сказать, что рада, – это ничего не сказать.

– Разве не странно? Неотразимые мужчины куда милее внешне, чем внутренне. Мне ли не знать. Он наверняка замечательный, но не в силах устоять перед соблазном прокричать о своей значимости. Я сразу узнала эти чары. Альвизе был неотразим, слишком многие его обожали. А павлина не заставишь ходить на поводке.

– Люси! – рассмеялась я. – Это что, древняя итальянская мудрость?

– Может. Разве упомнишь, откуда я что узнала? В моем-то возрасте и с моим-то опытом. Я пророчица.

– Я ему позвоню. Он молодец. Наверное, понял, как мне хочется еще побыть здесь.

– Возможно. А может, ему просто есть чем развлечься. Я бы не стала торопиться с благодарностью. Пока не разузнаешь наверняка.

– У меня был неописуемый день, – поведала я. – Меня оглушило – нет, наоборот, просветило солнцем на пьяцце. Это было как откровение. Не иначе влияние Джорджоне, как думаете?

– Откровение на пьяцце? Как мило. Я сама обычно растворяюсь в цветах – если долго вглядываться в цветок, попадаешь совершенно в другой мир. А потом, возвращаясь обратно в наш, не сразу приходишь в себя. Соглашусь насчет «Бури». Мне тоже всегда виделся в этой картине особый замысел – только у Джорджоне он передается в образе прекрасной женщины.

– А вам она тоже кажется немного крупноватой? Относительно остального пейзажа?

– Она, несомненно, выделяется. Там, по сути, только она и пейзаж. Потому что, видимо, она и воплощает пейзаж. Вот тебе моя заумная теория. Скоро смогу потягаться с Рональдом, – Люси рассмеялась, – он-то явно без ума от этой картины.

– Да, она такая и есть, «Буря», – потрясение, экстаз.

– Экстаз, передать который стоит огромного мастерства.

– А ведь художник был очень молод.

– Бурные времена, дорогая моя. Вдохновение разлито в воздухе. Вообще-то, Нел, я хотела с тобой посоветоваться. Мне немного совестно перед Ренцо. Мы его забросили, а его это всегда обижало. Что делать?

– Маттео ему не доверяет. И небезосновательно, по-моему.

– Возможно. Но все-таки чем-то с ним надо поделиться.

– Поделимся обедом и множеством неизвестных. Он ведь захочет посмотреть фреску, а Маттео против. Приоритеты ясны, разве не так?

– Конечно, – улыбнулась она. – Без приоритетов никуда.

– Как говорит Лидия, Таддеа сперва совершенно не переживает по поводу затворничества, даже удивительно. Жизнерадостная, интересуется вестями извне. Там у нее еще тетушка и кузина. Ее больше заботит Клара. В гостевой устраиваются встречи с родными, ее брат Джакомо всегда приходит, не пропускает, забавно. Он свет ее очей, приносит ей подарки – прекрасный плащ, написанные им самим картины. Она тоже рисует. Они состязаются в живописи, а еще в пении – и она вроде выходит победительницей. Он принес в монастырь кукольный театр. Она разыгрывает брата – например, запекает гальку в пирог, а он в отместку грозится сдать ее настоятельнице за покушение на убийство. Она совсем девочка, не старше четырнадцати. Это вначале. Дальше несколько страниц с упоминаниями про отца и мать, любимый дом, собак, ребенка ее замужней сестры, а потом записи вдруг обрываются и возобновляются уже гораздо позже. Наверное, у нее не поместились в шкатулку все эти жизнерадостные заметки, и она решила оставить только те, где речь о Кларе. Здесь у нее совсем другой тон, серьезный и задумчивый. И почерк уже взрослый, по словам Лидии. Интересно, сколько лет прошло? Она упоминает первую встречу Клары с Z, Джакомо при этом тоже присутствовал. Это было чуть раньше, она упрекает Клару в скрытности. Но теперь Клара поделилась подробностями: там играла чудесная музыка и Джакомо пел. Клара жалеет, что не было Таддеа, она бы тоже спела. Клара говорит, что Z ее покорил, он всех покорил, он сам пел как ангел. Он близкий друг Винченцо, необыкновенно красивый и интересный. И очень взрослый. Клара думает, что вряд ли он ее заметил. Таддеа пишет о работе Клары, которая всех поразила, хотя донна Томаса всегда говорила, что ей нет равных. Мессир Лука высказывал Винченцо восхищение, что нашел такой бриллиант. О чем она? И все равно, говорит Таддеа, эта женщина никак не оставит Клару в покое, оскорбляет ее и не дает видеться с сестренками. Как горько было бы ее отцу узнать, кого он привел в свой дом. Следующий лист. «Клара попросила меня обозначать Z этим знаком, так что я исправила», – пишет Таддеа. Клара боится N, говорит, та с нее глаз не спускает. Клара уже много раз встречалась с Z, она упоминает общих друзей – здесь очень отчетливо ощущается тоска самой Таддеа, бедняжка. Z все-таки ее заметил – а кто бы не заметил Клару? И восхищен, часто с ней видится, отмечает Таддеа. Клара понимает, что влюблена, и (это уже по мнению Таддеа) чувства ее захлестывают. Винченцо догадывается, но не попрекает. Он предан Z как другу. Если N узнает, быть беде. Таддеа считает, N много на себя берет. На последующих страницах отношения растут и крепнут. Таддеа беспокоится, как бы тайна не вышла наружу, опасается за Клару, боится, что та подвергает себя опасности…