Текст книги "Остановка в Венеции"

Автор книги: Кэтрин Уокер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Она погрустнела.

– Как нелепо и стыдно, что я совсем ничего не знаю про историю этого дома. Опозорилась перед Ренцо. Иногда я пытаюсь представить здешних монахинь – может, и они разводили сад во дворе, вдруг среди них нашлась любительница. Интересно было бы узнать. Вот этому фонтану очень много лет. Сколько всего он мог бы, наверное, поведать…

– У меня с историей так же, – призналась я. – Знаний не хватает, и я кажусь себе ленивой невеждой. Но ведь факты – это еще не все.

Мы в молчании созерцали зеленый дворик. Я мысленно надела на нас белые апостольники – или что там носили монахини в пятнадцатом веке – и попыталась представить, о чем бы мы беседовали в то время. О Боге, о политике, о неуживчивой новенькой, о мужчинах? Я проникалась привязанностью к этой необыкновенной женщине, впустившей меня в свой дом, в свой сад. Моя аббатиса, подумала я. И рассмеялась.

– Что ты смеешься?

– Мне так странно и радостно, оттого что я здесь.

– А я рада, что ты осталась. У меня почти никого нет, и молодая девушка в доме – это великолепно. Пробуждает воспоминания. Но сегодня я, пожалуй, отдохну. Маттео отведет тебя в «Ла Барку», там отличная рыба. А мы с Лео пойдем к себе, набираться сил для завтрашнего исследования.

Услышав свое имя, Лео, пытавшийся откромсать какой-то лист, встал, потянулся, припав на передние лапы, и вопросительно поднял голову.

– Саго [22]22
  Дорогой, милый (ит.).


[Закрыть], – ласково проговорила синьора, беря его на руки. – Хороший мальчик, умница, нежный мальчик.

Лео от души чмокнул ее в щеку.

Мы с Маттео шагали по улицам. И он, и я успели принять душ и переодеться на выход. Я сменила черный, маскировочный, цвет траура по моей несчастной жизни, на вторую свою симпатию – бежевый. Бежевые слаксы, бежевая льняная рубашка, сандалии, коралловые серьги. Маттео выглядел по-итальянски сдержанно. Черные брюки, серо-голубой джемпер с подтянутыми к локтям рукавами. Красавчик. Светлые волосы, еще не совсем высохшие после душа, казались темнее. От него пахло каким-то приятным мылом. А вид был сосредоточенный.

Он вел меня привычным лабиринтом, в молчании, которое я, наконец, отважилась прервать.

– Так что профессоре?

– Профессоре… Слишком долго прожил в Англии.

– В каком смысле?

– Слишком высокомерный. Заносчивый.

– А итальянцы не заносчивые?

– Это отличительная британская черта. Тому, кто не был крещен в тех водах, неведома такая гордыня. А мы простые итальянцы, которым всюду мерещатся шедевры.

– Что он сказал?

– Что пока говорить не о чем. Пока мне надо продолжать работу, и если еще что-нибудь откроется, он выскажет свое веское мнение.

– Странный он старик.

– Он светило.

Мы дошли до «Ла Барки», кафе на дальней набережной Гранд-канала. Божественные ароматы разжигали аппетит. Разбеленно-синее небо нависало прямо над головой. Я поймала себя на том, что не пытаюсь, вопреки привычке, развеселить Маттео – хорошо бы, наверное, запретить мужчинам мрачнеть в присутствии женщины. Но меня его общество не трогало. Несмотря на приятный запах и смуглую, соблазнительно теплую кожу. Просто хорошо было идти с кем-то чужим.

– «Ла Барка», – дернув уголком губ, объявил он, вытягивая загорелую руку в направлении кафе.

Расстроился. Профессоре всех расстроил. Кроме меня.

Поглощая роскошный ужин из пасты альо-ольо, рыбы, запеченной на гриле, и салата, мы пытались наладить беседу. Пыталась в основном я, Маттео держался замкнуто – все-таки приглашение на ужин исходило не от него. В конце концов, вино – две бутылки – помогло развязать языки. Я спросила, знаком ли он с биографией синьоры. Кое-что он знал. Что совсем юной девушкой она вышла замуж за венецианского графа с большой разницей в возрасте и брак вызвал чуть ли не скандал среди ее аристократической британской родни. Он ведь, по сути, был паршивой овцой, плейбоем, гонщиком, который через десять лет погиб в автокатастрофе. А она известный флорист, специализируется на комнатном цветоводстве, у нее и публикации есть, но она больше известна как художник-ботанист, хотя в основном здесь, в Италии. Повторно замуж не выходила. Детей нет. Про ее родных ему ничего не известно, она никого не упоминает, наверное, все умерли. Очень замкнутая, живет уединенно, гости в доме почти не водятся, саму ее считают знаменитостью ушедшей эпохи. Скандальный брак, память о котором еще жива в Венеции, добавляет ей загадочности. Это все Маттео известно не от самой синьоры, она свою жизнь не обсуждает. Палаццо и дом в Вероне достались ей после смерти графа. Других наследников не оказалось, семейство да Изола себя изжило. Она уже долгое время живет одна.

Я заворожено слушала, однако этим знания Маттео исчерпывались, если не считать еще того, что синьора была с ним исключительно добра. Только с профессоре вот оказала медвежью услугу.

Мы говорили о его родных и работе. Маттео прочили во врачи или юристы, и он даже начинал учиться на доктора в Падуе. Далекие от богемы, как он сказал, родные все же решили поддержать младшего сына в его увлечении. Они живут в Милане и довольно богаты. У отца архитектурное образование, однако, сейчас он промышленник, как и его собственный отец, дед Маттео. Деятельность Маттео не одобряет, питая ненависть к итальянской коррупции. Ему кажется, что при таком культурном богатстве любые реставрационные работы – это лишь прикрытие для того, чтобы выкачивать деньги из доверчивых иностранцев. Он потратил годы на учебу и практику, добился успеха в своей области, стал уважаемым специалистом, и теперь тайна обнаруженной фрески – это возможность проявить себя, показать, на что способен. Поэтому появление и вмешательство профессоре его очень обескураживают. Если фреска действительно окажется сенсационной находкой, профессоре присвоит себе всю славу.

– Вы думаете, фреска представляет большую художественную ценность? – спросила я.

– Я не думаю, я знаю. Возможно, даже огромную ценность. Я сделаю всю работу, а лавры достанутся уважаемому Ренцо Адольфусу. Так оно и происходит. Я не виню синьору, но предпочел бы работать без вмешательств.

Это и в мой огород камешек, заподозрила я, но вслух спросила другое:

– А что может обнаружиться на чердаке?

– Да кто знает… Монастырь ведь в какой-то момент упразднили. Что угодно там может быть, например кринолины девятнадцатого века. Да Изола селили тут гостей, иностранцев, из Англии.

Своих английских предков Маттео не жаловал. Попробовал как-то съездить на историческую родину, но враждебное отношение отца испортило всю радость. Мать Маттео, британка, в угоду тирану мужу совершенно обытальянилась. Где-то в Англии у Маттео оставались родственники, но он их совсем не знал. Себя он считал европейцем. Американцев – лишенными вкуса. Тут он взглянул на меня и опомнился.

– Речь, разумеется, не о вас.

– Да ничего.

– Почему?

– Я себя по-другому воспринимаю.

– И как вы себя воспринимаете?

Хороший вопрос.

– Воспринимаю как Нел. И то, может быть, слишком много на себя беру.

Мы замолчали. Я постепенно проникалась к Маттео симпатией, несмотря на его нелюдимость. В этом нежелании или неумении загнать подальше обиду и страхи, нацепив обворожительную маску для посторонних, я узнала себя. Я увидела, что на кону фактически дело его жизни и если что-то имеет для него значение, то огромное. Мне понравилась эта его основательность. Я поняла, почему такую неприязнь вызывают у него притязания Ренцо Адольфуса и почему он не особенно доверяет британцам. Интересно, какой он, когда счастлив?

– Что ж, Нел, если ты – это ты, спасибо за внимание. Прости за угрюмость. Синьора хотела, чтобы ты развеялась, а мы вместо этого углубились… эх, ладно.

– Ничего, Маттео. Хотя на самом деле я пришла к выводу, что не настолько все безнадежно. Может быть, Ренцо теперь так высоко вознесся, что слава застит ему глаза и он не видит дальше собственного носа. Тогда он запросто сочтет неизвестные рисунки на неизвестной стене в неизвестном доме ниже своего достоинства. И все проглядит.

– Вряд ли. Хотя кто знает.

Маттео заплатил по счету, и мы отправились отыскивать обратную дорогу к дому. Миновав несколько кварталов в молчании, я начала потихоньку напевать себе под нос: «Правь, Британия! Правь, Британия, морями, бриттам не бывать рабами – никогда, никогда, никогда!» Маттео, воззрившись на меня с изумлением, неожиданно начал подпевать. Нас распирало, вскоре мы уже вопили во все горло – как-никак были выпиты две бутылки хорошего вина. Снова и снова мы повторяли одни и те же две строчки припева, захлебываясь на «бриттам не бывать рабами – никогда, никогда, никогда!», до самого дома.

Глава третья

Поднимаясь в комнату – свою, нашу, – я досадовала на свое дурацкое настроение, потому что там меня ждала она, новая знакомая. Взяв себя в руки, мы с Маттео пожелали друг другу спокойной ночи, но меня все еще разбирал смех. Однако ее вид отрезвил меня моментально. От нее веяло одиночеством. Печальная из нее выйдет соседка по комнате, но мне и самой в последнее время веселья перепадало не слишком много.

А еще в ней ощущался порыв и храбрость. Сколько же сложных чувств таит эта скромная, незатейливая картинка? Чувствуется рука мастера. И ведь лица не видно, все выражено только позой. При этом фреска явно рисовалась наспех, особой проработки не наблюдается, один сплошной всплеск боли. Кому так хорошо удавалось понять страдание?

Одна в пустой рамке. Может, поэтому она так убедительна? Мы все в чем-то себя ущемляем, идем на уступки, желая куда-то влиться, присоединиться. Вопрос «а вы чем занимаетесь?» в последнее время вгонял меня в панику, и я оправдывалась даже перед самой собой, что раз я замужем за Энтони, а он чем-то занимается, то и я, выходит, занимаюсь тем же. Жалкая отговорка. Мерзко сознавать, что твоя жизнь зашла в такой тупик.

Я знала, как так получилось. Все знакомое и узнаваемое осталось по ту сторону пропасти, которую мне уже не преодолеть. Мне бы набраться смелости, переступить через огромную трещину, расколовшую мою жизнь, и выяснить, кто и что там на другой стороне, но я застряла в страшном настоящем, которого смерть коснулась своим крылом. Мне нужна защита, покровительство, принадлежность к чему-то, я не хочу, чтобы меня бросили одну в пустой рамке.

Раз уж мы теперь соседки по комнате, надо дать незнакомке имя. Назову ее Анджелика. «Анджелика», – прошептала я. Нам обеим казалось: мы знаем, что делаем. Наверняка мы обе на что-то надеялись.

Завтра поищу в саду какой-нибудь цветок и принесу ей.

После colazione в гостиной Маттео, пришедший в себя и исполнившийся нетерпения, выудил из полиэтиленового пакета марлевые маски, – словно мы собрались на карантинную территорию. Впрочем, наверное, так оно и получается, только наша комната простояла на карантине пятьдесят лет, а не сорок дней.

– Нет-нет, дорогие мои, – отказалась синьора, отклоняя протянутую ей маску. – Это работа для молодых и сильных. Потом вернетесь и расскажете. И Лео тоже наверх не пускайте, а то съест там какую-нибудь ископаемую дрянь.

Аннунциата явилась во всеоружии: наглухо упакованная в бежевый рабочий халат; из экипировки – метла, совок, швабра и ведро, источавшее противный едкий запах. В руках она держала большую связку ключей. От маски, предложенной Маттео, она тоже презрительно отмахнулась, но синьора настояла, даже рассердилась, поэтому Аннунциата, не меняя упрямого выражения лица, маску взяла.

Мы двинулись в путь. Маттео нес метлу и совок, я – швабру, Аннунциата – ведро. Вылитые семь гномов, хей-хо! Аннунциата вывела нас через сияющую чистотой кухню (свои владения) и какую-то дверь, которую она открыла ключом, в сводчатый коридор с большими запыленными окнами, выходящими на широкий канал. Еще одна запертая дверь в конце, и мы попадаем в просторную пустую комнату, душную, несмотря на окна. Маттео пояснил, что это конторское крыло дома. Аннунциата решительно направилась к очередной двери в противоположной стене, отперла и ее, и мы начали подниматься по пыльной деревянной лестнице. На первой площадке обнаружились еще две закрытые двери по обеим сторонам. В этой части дома царило запустение. Мы поднялись еще на один пролет, к самой последней двери – грубой и зловещей, как в сказочном замке.

Аннунциата, ворча себе под нос, перебирала ключи на кольце, пока не отыскался массивный универсальный, который она сунула в необычного вида скважину. Мы с Маттео надели маски. Аннунциата даже не подумала. Мы попытались ее вразумить, но из-за масок возмущение вышло невнятным, пришлось топать ногами. В конце концов, она с неохотой подчинилась, и вид у нее в этой маске и рабочем халате получился совсем нелепый – совершенно не карнавальный. Повернувшись к двери, она повозилась с ключом и толкнула тяжелую деревянную створку. Дверь распахнулась с протяжным глухим стоном, будто разбуженная раньше времени, раздирая в клочья густую паутину.

Несмотря на маски, в горле тут же запершило от удушливого, застоявшегося, как в склепе, едкого духа забытого прошлого. В комнате было темно, темнее даже, чем на неосвещенной лестнице, – я словно ослепла. Где-то во мраке вырисовывались смутные очертания, в углу что-то громоздилось. Мы с Маттео застыли как парализованные, но Аннунциата невозмутимо промаршировала через всю комнату, откинула шпингалеты на запыленном окне и навалилась всем весом на переплет. Окно, ухнув, распахнулось наружу, и в комнату, как дарованная милость, хлынули свет и свежий воздух. Я испугалась, что сейчас все рассыплется в прах от этого яркого света чужой эпохи. Крыс видно не было, они, наверное, почувствовали наше приближение.

Аннунциата сорвала маску, решив, что открытое окно ее оправдывает. Не углядев главной опасности, она выхватила у Маттео метлу и храбро бросилась в атаку на авгиевы конюшни – толстенный слой пыли, крысиные катышки, дохлых насекомых, – взметнув прямо нам в лицо удушливые клубы. Мы кинулись обратно на лестницу.

– Аннунциата! – закричал Маттео сквозь маску. – Non respirare quell'aria! [23]23
  Не вдыхайте! (ит.)


[Закрыть]

– Аннунциата, нет! – вторила я.

Упрямо поджав губы, она продолжала мести, собирая в совок горы пыли и выкидывая в окно. Управлялась она решительно, проворно и по-хозяйски. Мы с Маттео сбежали от пыльной бури на этаж ниже.

– Она доживет до ста пятидесяти, а мы умрем молодыми, – проворчала я в маску.

– Надеюсь, она догадается открыть второе окно. Сверху донесся энергичный стук.

– Вот была бы моя жизнь в ее руках, – пожелала я.

Мы застыли в молчании, как два ребенка-астматика в очереди к врачу.

Прошло четверть часа. Сверху что-то стучало и бренчало, в нос шибануло новой удушливой волной – на этот раз тем самым едким запахом из ведра. Я представила, как она там вертится юлой, словно одержимый дезинсектор. Только теперь до меня дошло: этот чердак для Аннунциаты – служебный недосмотр, халатность, в которой она вынуждена была признаться, припертая в угол на допросе. Аннунциата не из тех, кто пренебрегает своими обязанностями, задета ее профессиональная гордость.

Мы с Маттео отмерли, только когда она появилась на лестничной площадке с охапкой своих орудий труда и пустым ведром.

– Entra! Entra! – велела она, протискиваясь мимо нас по ступенькам и громыхая вниз по лестнице.

Снизу донеслись ее удаляющиеся тяжелые шаги, хлопнула какая-то дверь – наверное, в кухне. Мы переглянулись – одними глазами над маской – и робко двинулись на чердак, Маттео первым, я за ним.

В горле снова запершило, только уже от нашатырного спирта, а не застоявшегося времени. Грязи, как ми странно, значительно поубавилось, пол большей мастью выглядел почти чистым, а по паутинным завесам прогулялась беспощадная швабра. Оба окна были распахнуты настежь. Ясное сентябрьское утро на улице контрастировало с темным оголившимся нутром комнаты, где сундуки стояли, словно выкопанные из земли гробы. Пять сундуков с массивными толстыми ремнями, четыре в ряд и один отдельно, а еще внушительных размеров шкаф в углу.

С него мы и начали – с черного резного готического монстра с заметной замочной скважиной. Он, конечно, оказался заперт. Пришлось вернуться к сундукам.

– Какой? – спросил Маттео.

Я столько лет действовала наобум, что теперь, принимая решения, пытаюсь притормозить хотя бы на минуту, прислушаться к внутреннему голосу. Выслушав свою интуицию, я указала на самый маленький рыжеватый сундучок, стоящий особняком.

Маттео, бухнувшись на колени, попытался распустить кожаную перевязь, такую потрескавшуюся и заскорузлую, что она начала крошиться у него в руках. Я почувствовала себя вандалом. Маттео протащил остатки ремня через пряжку. Другой ремень пошел куда легче – Маттео высвободил его целым и невредимым с ловкостью заправского взломщика. На передней стенке виднелся замок, но Маттео приподнял крышку, и, к нашему удивлению, она подалась, а потом со скрипом, похожим на всхлип, откинулась на петлях.

– Боже мой! – ахнула я.

Кто бы мог подумать, глядя на эти облезлые стенки, что внутри окажется роскошная красная, кремовой гладкости сафьяновая обивка, на фоне которой будет пламенеть уложенная под самой крышкой сочно-фиолетовая ткань – то ли платье, то ли плащ. В полумраке чердака от таких ярких красок захватывало дух. Я опустилась на колени рядом с Маттео и провела пальцем по благородной обивке. Ни следа пыли. Потрясающе, какие сундуки делали.

– Не похоже на викторианские кринолины, – заметила я.

– И на монашеские одеяния, – ответил он.

– Тогда что это?

– Не знаю.

– А можно вынимать? Не испортим? Там, наверное, все древнее.

– Не знаю. Надо посоветоваться.

– Красота какая! Я одним глазком, ладно?

Приподняв бархат за краешек, я разглядела под ним алый шелк и почти прозрачную белую кисею. От сундука шло приятное сладковатое благоухание.

– Маттео, как думаешь, можно?

– Давай я сперва проконсультируюсь, – ответил реставратор.

Он закрыл крышку сундука, и мы перешли к самому крайнему в ряду «гробов» у стены.

Навострившись, Маттео уже без приключений расстегнул ремни. Замок тоже оказался не заперт. Видимо, никто особенно не пекся о сохранности оставленных пещей. Этот сундук, обтянутый крепкой коричневой кожей, выглядел погрубее предыдущего, но внутри обнаружились не менее великолепные ткани. Маттео не дал мне покопаться. Реставраторам древних фресок терпения не занимать.

– Завтра узнаю, что с ними делать. Позову кое-кого.

В комнате снова воцарились тусклые краски, но теперь ее наполнял утренний свет, будто дух былой роскоши, выпущенный из сундуков на волю. Маттео закрыл и запер на щеколду оба окна. Мы спустились по лестнице, молча возвращаясь в век нынешний.

Синьору наша находка привела в восторг. Кто бы мог подумать – такие старые вещи, но какое великолепие! Не монашеские одеяния, которые представлялись мне грубыми, как мешковина, хотя я и понимала, что монахини не обязательно бедствовали. Разительно отличались тогдашние монастыри от нынешних. И монашки не были кроткими овечками. Впрочем, я не спец.

Мы потягивали аперитивы в гостиной. Вечерний бриз колыхал в раскрытых окнах невесомые тюлевые занавески, сквозь которые лился мягкий, как всегда, розовый свет. Лео примостился у меня на коленях. Маттео доложил, что завтра сюда кто-то примчится прямиком из Флоренции, чтобы взглянуть на наши сокровища. Он шутил, смеялся и держался проще обычного.

– А мне, – сказала синьора, – позвонил Ренцо. Он отрядил кого-то из своей свиты в архив, но там не удалось установить, какой монастырь тут располагался. Имеется отметка о предложении этого дома в дар другому знаменитому монастырю – Сайта-Мария-делле-Вирджини, очень богатому. Ренцо считает, что, несомненно, дар должны были принять, недвижимостью не разбрасывались. Это середина кватроченто.

– Вы ведь говорили, что дом отдали во времена чумы? – припомнила я.

– Да, вроде бы. Так мне сказал Альвизе. Он еще смеялся: мол, нас переселили в чумной дом, потому что его самого в семье считали чумой, К тому времени в живых оставались только его мать, сестра и один или двое старых дядюшек в доме на Канале. Замечательный во всех отношениях старший брат погиб на первой войне. Графиня так и не простила Альвизе, что из них двоих в живых остался он, поэтому и отселила нас о глаз долой.

– А как удалось вернуть в семью отданный монастырю дом? – полюбопытствовала, я.

– Наверное, он был изъят и передан прежним владельцам во время гонений на церковь, – предположил Маттео. – Тогда крупные монастыри могли очень долго мериться силами с городской властью. А еще старые распри между Римом и Венецией. Монахини в Ле-Вирджини были благородного происхождения – кто-то мне говорил, что службы велись на латыни. Но от Ле-Вирджини ничего не осталось. Есть какие-то крохи в Арсенале, если я правильно помню. Это сейчас женские монастыри стали предметом тендерных исследований. А раньше монахинями особо никто не интересовался, хотя у них нередко хранились богатейшие коллекции. Они выступали меценатами. Меценатками.

– Меценатами, – настояла я. – Мы же не говорим «Реставраторши».

Маттео не улыбнулся. Зато усмехнулась синьора.

– Бедняжки! На одну счастливицу несметное число христовых невест. Иначе приданого не напасешься. Да и замужним свободы было не видать. Взмахнула крылышками – и в огонь.

– Можно подумать, сейчас у нас свободы хоть отбавляй, – заметила я. – Монастыри не в счет.

– Чем больше перемен… – подхватила синьора. – Раставлено по-другому, но все равно у руля мужчины. Хотя, как говорит Маттео, больше женщин-ученых. Ты же образованная девочка, да и я занимаюсь чем хочу. Наверное, все дело в чувствах. Мы слишком щедро их раздариваем.

– А потом их возвращают обратно за ненадобностью, – ответила я.

– Иногда их возвращают с благодарностью. Я была счастлива вернуть свое сердце. Теперь я по доброй воле отдаю его Лео.

Услышав свое имя, Лео перемахнул с моих колен к синьоре.

– Почему женщины вообразили, что страдают они одни? – высказался Маттео, наполняя опустевший бокал синьоры.

Мы посмотрели на него.

– Мужчинам от мужчин тоже достается, да и женщины не все поголовно щедры и великодушны, – наполняя мой бокал, продолжил он.

– Нет, – подтвердила я, – но отношение все-таки отличается. Мужчины не нуждались в приданом. И их не сжигали на костре за супружескую измену.

– Женщин сжигали за измену? Вот новость. В Венеции запреты на прелюбодеяние касались всех, и мужчин, и женщин.

– Я не спец по Венеции и Ренессансу, – повторила я, – но почему-то при всем этом восхитительном гуманизме про женщин-художниц что-то не слыхать.

– Водились и такие.

– Мелкие и непримечательные?

– Дорогие мои, – прервала перепалку синьора, – давайте не будем спорить. Мы с вами из числа счастливчиков, которые сейчас к тому же вкусно поужинают.

Она подошла к столу и позвонила в колокольчик.

Мы с Маттео отвернулись друг от друга в угрюмом молчании. Аннунциата, снова облаченная в привычный черный наряд, внесла поднос.

Когда синьора с Лео удалились, мы с Маттео остались сидеть в гостиной за недопитой второй бутылкой вина. За ужином мы болтали довольно дружелюбно, а оставшись одни, снова затихли.

Я украдкой покосилась на него: Маттео сидел, опустив глаза, и я тоже уткнулась взглядом в скатерть. А потом, вскинув голову, увидела, что он смотрит на меня в упор, без улыбки.

– Прости, – сказала я, – не надо было мне огрызаться на «меценаток», ничего такого страшного тут нет. Это я по привычке.

– Да нет, сам хорош, – пробормотал он.

– Я раньше была пламенным борцом. Теперь уже нет. Да и не уверена, что люди способны поменять образ мысли. Жизнь коротка. Я вовсе не собиралась читать нотации.

– А что сталось с пламенным борцом?

– Ушла в отставку.

– Чем же занимается борец на покое?

– Не знаю. Старательно уходит от борьбы.

– Сдалась?

– Наверное. А ты? Ты взломщик.

– Что?

– Судя по тому, как управился с сундуками, – пояснила я, допивая вино. – Ловкость рук, Маттео. Верный признак взломщика. Глаза боятся, руки делают. Криминальная жилка.

Он, наконец, улыбнулся и наполнил сперва мой, потом свой бокал.

– А еще ты терпеливый, очень терпеливый. Спасибо.

– Я не всегда таким был. Пришлось учиться.

– Работа научила?

– И работа, и всякое другое.

– Вот, например, ты терпишь меня здесь. Тебе ведь не по душе такие перемены? Но я надолго не задержусь.

– Вчера, может, и, да, только терпел. Но теперь нет. Я сомневаюсь, что мы бы столько всего открыли, не останься ты ночевать в той комнате. Ты, видимо, талисман. Синьора именно так и считает.

– А ты хотел оставаться единственным талисманом? Я бы, наверное, хотела. И вообще, мне нравится быть талисманом.

– Любому, думаю, нравится.

– И спасибо, что дал мне приобщиться, хотя бы на чуть-чуть. Для меня это просто страна чудес: загадочные фрески, таинственные сундуки, волшебные одежды, дискуссии о монастырях эпохи Возрождения – и все это в таком великолепном доме. Итальянская сказка. Лео привел меня в сказку. Или ты.

– Нью-Йорк не похож на сказку?

– Нет, не сказала бы. А ты как живешь, Маттео?

– Как я живу?

Мне вдруг стало неловко, словно я спросила о том, свободен ли он, чего совершенно не имела в виду.

– Живу в Риме. У меня там квартира. Друзья. Коллеги. – Он помолчал. – И сын.

– Сын?

– Ему шесть.

– Он с твоей женой?

– Нет, сейчас с моими родителями. Жена оставила нас вскоре после его рождения.

– Прости.

– Вот так.

Мы помолчали.

– Затруднительное положение, – наконец проговорил он.

– Любое положение затруднительно.

– Да.

Теперь нам надо было либо излить друг другу душу, либо остановиться. Я предпочла второе. Я не понимали, как бы так рассказать о своей жизни, чтобы не осталось ощущения, будто меня вскрыли, словно те сундуки наверху. Да уж, пламенный борец. Я вдруг почувствовала пустоту внутри, и горло сдавило от слез.

– Увидимся тогда утром, да?

– Да, увидимся утром.

Мы поднялись.

– Хорошо, что ты тут, – сказал Маттео, – даже не сомневайся.

Он наклонился и, обхватив ладонью мой затылок, скользнул губами по щеке.

Возможно, у итальянцев именно так принято выражать гостеприимство, но я вся вспыхнула – раньше, и те дни, когда со мной такое случалось чаще, сказала бы «загорелась», – выдав совершенно непрошеную и абсолютно неожиданную реакцию. Лицо пылало. Я была ошарашена. Я не могла поднять взгляд. Я чувствовала себя по-дурацки.

– Я рад, что ты здесь.

Он видит, что со мной творится? Или я опять что-то пропустила?

– Спасибо, – выдавила я. И пролепетала совсем уж нерешительно: – Я тоже тебе рада. – В детство вернулась? Это уж слишком, даже для меня. – Увидимся утром.

Я пошла к двери. Словно пощечина, меня настигла мысль об Энтони. Где я? Маттео смотрел мне вслед.

Вся взвинченная, я добралась до комнаты, где дожидалась моя измученная приятельница.

– Этому не будет конца, да? – догадалась я. Забыла принести ей цветок.

Ее звали Пиа Ванни, и она была красавицей. Стройная, смуглая, лет двадцати пяти. Они с Маттео, кажется, хорошо знали друг друга. Вместе они нагнулись над красным сундуком, и Пиа восхищенно ахнула.

– Такое великолепие и так хорошо сохранилось! Мне кажется, вы не ошиблись.

Она заранее расстелила на полу широкий лист полиэтилена. На нем разложили, аккуратно вынув из сундука, прекрасное фиолетовое одеяние. Оно оказалось открытым платьем на завязках, затейливо отделанным золотой тесьмой. Каким бестелесным и беззащитным оно казалось здесь, на виду.

– Да-да, – продолжала восхищаться Пиа. – Такое великолепие! Совершенство.

– А что это? – поинтересовалась я.

Они обернулись удивленно, словно не ожидали меня тут увидеть.

– Это верхнее платье, очень тонкой работы.

– Того же периода, что и фреска, – вставил Маттео.

– И так сохранилось, такое совершенство, – повторяла она. – Поверить не могу!

– Как же удалось его сберечь? – спросила я.

– Не знаю. Чудом. Крепкие толстые сундуки, отсутствие света, подходящая температура, травы, отпугивавшие все эти годы насекомых. Годы? Столетия. Поразительная находка.

– Как святые мощи? – подсказала я.

– Да, действительно. – Она улыбнулась своей очаровательной улыбкой.

– А откуда они здесь, как вы думаете?

– Кто знает? Маттео говорит, все сундуки стояли незапертыми. Очевидно, их оставляли в спешке.

Маттео, поднявшись, начал открывать по очереди крышки сундуков, и перед нами представали прекрасные ткани. Мы словно откопали пиратский клад. Пиа каждый раз восхищенно ахала, а Маттео улыбался, будто лично приготовил эти сундуки ей в подарок.

– Что вы будете делать? – спросила я.

– Если синьора да Изола позволит, отвезу все ткани во Флоренцию, чтобы там как следует изучить и поместить на хранение, – не оборачиваясь, ответила она.

– А можно уже заглянуть в сундуки?

– Можно, и в сундуки, и в шкаф, – разрешил Маттео.

Неизвестно, кто его отпер, но дверца старого шкафа была приоткрыта.

Мы втроем принялись вынимать по очереди сокровища из сундуков, заворачивать в тонкую оберточную бумагу и раскладывать по отдельным полиэтиленовым пакетам. Пиа руководила. Мы раскопали уйму изысканных нарядов: драпирующихся плащей, льняных рубах, невесомых сорочек, благоухающих экзотическими травами. Мне показалось, что мы вторгаемся в чужую жизнь, перебирая когда-то дорогие людям вещи. Каким был для них тот день, когда они сложили свое добро в сундуки? Кто они были?

Наконец мы все запаковали и отнесли вниз. Коллекция оказалась не такой уж и большой, хватило одного рейса. Когда мы сгрузили все в гостиной, Пиа приоткрыла некоторые из упаковок, показывая синьоре нашу добычу.

– Machebello! Sono magnified Incredibile! [24]24
  Какая красота! Великолепно! Невероятно! (ит.)


[Закрыть]– встречала она восхищенными возгласами каждую находку. – Конечно, забирайте! Какой упоительный запах!

Лео ошеломленно тянул носом воздух. Аннунциата принесла две большие картонные коробки, и мы уложили мешки туда.

А потом сели вчетвером обедать. Пиа рассказывала о своей работе во флорентийском Музее костюма, о том, как собирают и хранят старинные одежды. Она считала их очень важными свидетелями истории, красноречивыми, хотя и незаслуженно обойденными вниманием. Какая неслыханная удача! Она с обожанием смотрела на Маттео. Как она счастлива снова с ним увидеться; как благодарна ему за эту неслыханную оказию; как восхитительно, что ее пригласили сюда, в дом синьоры, и позволили приобщиться к исследованию; как им обоим, синьоре и Маттео, несказанно повезло; как это все захватывающе интересно… Несмотря на всю искренность ее восторгов, я не могла отделаться от легкого привкуса подобострастия – очень знакомого привкуса, остужающего мой собственный пыл. Маттео же выглядел польщенным.

Появление Аннунциаты, сообщившей, что у входа ждет тележка, готовая доставить сокровища Пиа на катер, который домчит ее до парковки у вокзала, меня обрадовало. Маттео поедет во Флоренцию вместе с ней, чтобы помочь с грузом. Еще один всплеск бурных восторгов, и Маттео с гостьей вышли. Мы с синьорой молча сложили салфетки и переглянулись, улыбаясь краешком губ.