355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Кэтрин Нэвилл » Магический круг » Текст книги (страница 12)
Магический круг
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 03:47

Текст книги "Магический круг"


Автор книги: Кэтрин Нэвилл


Жанр:

   

Триллеры


сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 41 страниц)

Их история могла бы иметь свое продолжение. Но в 1795 году мыс Доброй Надежды захватили британцы. По просьбе бежавшего в Англию принца Оранского (Нидерланды, в общем-то, сами сдались на милость французского революционного правительства) британцы купили эту африканскую колонию у голландцев за шесть миллионов фунтов. В данном случае никто не посоветовался с местными жителями из бурских колоний; в те времена это было едва ли не обычным делом. Но это вызвало сильное недовольство буров, поскольку резко изменило прежний уклад жизни, ведь теперь их не считали самостоятельной колонией со своими законами и порядками.

Вдобавок ко всему из Британии начали прибывать новые колонисты: целые семьи английских переселенцев с женами и детьми и миссионеры, стремившиеся оказать помощь аборигенам. Эти миссионеры быстро осознали ситуацию и доложили в Англию, как плохо обходятся здесь с местными племенами. Не прошло и сорока лет правления британцев, когда в декабре 1834 года в самой Британской империи отменили рабство и все рабы стали свободными, в том числе и те, как выяснилось, которые принадлежали бурам. Такого буры уже не могли стерпеть. И началось Великое переселение.

Спасаясь от британского правления, тысячи буров вместе с семьями и всем хозяйством переправились через реку Оранжевая, прошли Натал и обосновались в девственных землях Трансвааля, захватив территорию Бечуаналенда и подавив зулусов. Эти воинственные переселенцы жили в укрепленных лагерях и постоянно балансировали на грани анархии, хотя по-прежнему считали себя избранниками Господа.

Вера буров в их расовое превосходство стала некой концептуальной искрой, из которой раздулось яростное пламя благодаря проискам сепаратистской реформаторской – или «баптистской» – церкви и одного из ее самых ревностных приверженцев Паулуса Крюгера, ставшего позднее президентом Трансвааля и инициатором Бурской войны. Лидеры этого кальвинистского толка стремились обеспечить полную гегемонию буров над местным населением, дабы на веки вечные сохранить чистоту избранной белой расы.

Ради сохранения расовой чистоты церковники прошлись по сиротским приютам Голландии, забрав оттуда девушек, не имевших никаких перспектив на будущее. В результате в колонию мыса Доброй Надежды начали прибывать корабли, полные в основном совсем юных девушек, невест для неизвестных буров, обитавших в диких вельдах. И в конце зимы 1884 года вместе с ними прибыла юная сирота по имени Гермиона, ставшая моей матерью.

Моей матери едва исполнилось шестнадцать лет, когда ее вместе с другими девушками отправили на Африканский континент в качестве будущих жен для неведомых им мужчин. О происхождении Гермионы ничего не известно, вероятно, она была незаконнорожденной. Детство ее прошло в кальвинистском сиротском приюте Амстердама, и она частенько молила Бога об изменении ее судьбы, просила послать ей какое-нибудь приключение, мечтая освободиться от жестких ограничений бесцветного существования. Но ей даже в голову не приходило, что божественным откликом может стать океанское плавание, предвещающее своего рода новое рабство. А ее кальвинистское воспитание не объясняло толком, что именно сулит предстоящий брак. Ходившие между девушками слухи только усилили ее страх.

Когда девушки прибыли в порт Натал после штормовой болтанки, изголодавшиеся и измученные тревогой перед встречей с новым неведомым миром, их приветствовала пьяная толпа предназначенных им в мужья бурских фермеров, которым не хотелось ждать, пока церковные пресвитеры выберут подружку для каждого из них. Они заявились в порт, чтобы самолично выбрать себе подруг и растащить их по домам.

Гермиона и ее попутчицы, словно испуганные животные, жались друг к другу на палубе, в ужасе глядя на множество орущих рож, устремившихся к спущенным сходням. Священники на борту крикнули матросам поднять трап обратно, но общий гвалт заглушил их голоса. Гермиона закрыла глаза и стала молиться.

Потом началось настоящее светопреставление. Разбуянившиеся пьяные буры ворвались на палубу. Они хватали визжащих девушек и уносили их, бесцеремонно закинув на спину, точно мешки с мукой. У Гермионы вырвали прижимавшуюся к ней маленькую девочку, и та молча исчезла в ревущем кружении человеческой толпы. Сама Гермиона в отчаянии прижалась к борту, думая, что еще успеет совершить задуманное ею венчание с морскими водами, а не с одним из этих дурно пахнущих мужланов.

Но в этот момент сзади ее обхватили чьи-то руки, подняли в воздух и куда-то потащили. Она пыталась драться и кусаться, но невидимый противник лишь посильнее сжал ее и, выкрикивая ей на ухо богохульства, продолжал продираться через толпу. Словно в бреду, уже теряя сознание, она осознала, что ее тащат по причалу в сторону грязных портовых улочек. Потом что-то сбило с ног ее захватчика, и она упала на землю. Оказавшись на свободе, она пришла в себя и быстро вскочила на ноги, собираясь бежать – хотя понятия не имела, где можно найти спасение, – когда почувствовала очередное посягательство на ее свободу. Теперь ее уверенно держала жесткая сильная рука. И по какой-то причине вместо того, чтобы вырваться и убежать, она остановилась и взглянула на ее владельца.

От уголков его глаз, таких же голубых, как у нее, разошлись лучики морщинок, когда он вдруг глянул на нее со странной, не виданной ею прежде улыбкой – некой хозяйской, почти собственнической улыбкой. Он отвел с ее лица упавшую прядь волос с какой-то мягкой интимностью, словно они были здесь одни, как будто знали друг друга уже много лет.

– Пойдем со мной, – сказал он.

Вот и все. Она пошла за ним без единого вопроса, изящно переступив через распростертое на земле тело ее первого захватчика. Незнакомец подсадил ее на стоявшую рядом лошадь и сел сзади, крепко прижав ее к себе.

– Меня зовут Кристиан Александр, лорд Стирлинг, – сказал он ей на ухо. – Как же давно я ждал тебя, моя дорогая.

Подарком судьбы для моей матери Гермионы оказалась ее редкостная красота. Белокурые пепельные волосы сослужили ей добрую службу во время первого появления на берегах Африки. Однако мой отец вовсе не обладал присвоенным им высоким титулом, хотя в те времена мало кто знал об этом, включая и мою мать.

Кристиан Александр был пятым сыном мелкого фермера из Хартфордшира, и наследовать ему было совершенно нечего. Но в юности он вместе со своим другом, сыном священника, поступил в оксфордский Ориэл-колледж. И поскольку для поправки здоровья этот друг ежегодно ездил в Африку, то мой отец воспользовался удобным случаем и, проявив неординарную прозорливость, последовал за ним. В итоге мой отец стал его главным доверенным лицом и деловым партнером. Имя этого друга детства было Сесил Джон Род ее.

В молодости Сесил Родес серьезно болел, настолько серьезно, что во время своего второго путешествия в Африку полагал, что жить ему осталось не более полугода. Однако работа, а скорее даже, жизнь на свежем воздухе в теплом и сухом климате понемногу, из года в год, благотворно действовали на его состояние. Именно во время их самого первого путешествия, весной 1870 года, когда обоим юношам было по семнадцать лет, на ферме Де Бирс обнаружили алмазы. Позднее на Сесила Родеса снизошло некое озарение.

Если Паулус Крюгер верил в божественную избранность буров, то Сесил Родес пришел к вере в божественное предназначение англичан в Африке. Родес стремился объединить все алмазные месторождения под началом одной компании, британской компании. Хотел построить британскую железную дорогу «от мыса Доброй Надежды до Каира», проходящую через все британские колонии в Африке. Позднее, когда в Южной

Африке обнаружили большие месторождения золотоносных руд, ему захотелось приобщить и их к владениям Британской империи. Между тем Родес занимал уже влиятельное положение, и мой отец – исключительно благодаря их дружбе – разбогател.

В 1884 году, когда шестнадцатилетнюю Гермиону привезли из Голландии, моему отцу было тридцать два года и он уже более десяти лет считался алмазным магнатом. Ко времени моего появления на свет, в декабре 1900 года, моей матери исполнилось тридцать два. А отец мой вскоре умер от раны, полученной на Бурской войне.

Все полагали, что война закончилась со снятием осад Мейфкинга, Ледисмита и Кимберли. Трансвааль аннексировала Британия, а Паулус Крюгер бежал в Голландию буквально за пару месяцев до моего появления на свет. Много британцев тогда собрало свои пожитки и разъехалось по домам. Но партизаны сражались в горах еще более года; англичане сгоняли всех женщин и детей из мятежных бурских поселений в первые концентрационные лагеря. Мой отец умер от осложнения полученной при осаде Кимберли раны, а Родес скончался спустя два года, подорвав свое здоровье во время той же осады. Крюгеру же было суждено умереть в Голландии через пару лет. Так закончилась целая эпоха.

Но любой конец влечет за собой некое начало. И это было начало эпохи терроризма и партизанской войны, концентрационных лагерей и геноцида – вот рассвет яркого нового века, за который мы должны благодарить в основном буров, хотя англичане быстро подхватили бурские идеи, изрядно обогатив их своими ужасными вкладами.

После смерти моего отца Сесил Родес завещал моей матери огромное состояние наличными и вдобавок к тому права на добычу полезных ископаемых в обмен на долю и права моего отца, основавшего алмазную концессию Де Бирс. От себя лично он добавил щедрую сумму на мое воспитание и образование в благодарность за то, что мой отец отдал жизнь, отстаивая интересы Британии в Южной Африке.

Завещав все это осиротевшей вдове Александра Гермионе, мистер Родес не учел некоторых важных обстоятельств, а именно, что моя мать была не благовоспитанной и благоразумной англичанкой, какой должна быть леди Стирлинг, а бедной голландской сиротой, воспитанной в кальвинистском приюте. Что весь последующий жизненный опыт она почерпнула, живя на щедром содержании у безумно любящего ее мужа. Что ей было всего лишь тридцать два года и она, сохранив свою замечательную красоту, имела на иждивении лишь одного младенца (меня). Теперь она стала одной из самых богатых женщин в Африке, а возможно, и в мире, и это делало ее еще более привлекательной.

Мистер Родес не подумал об этих вещах, так же как и моя матушка, поскольку ее не особо заботили материальные или денежные дела. Но очень скоро нашлись добровольцы, изъявившие желание позаботиться за нее о таких делах. И проворнее всех оказался Иероним Бен.

В наши дни люди, знавшие Иеронима Бена как промышленного магната и жестокого пробивного дельца, не могут даже представить, что через год после моего рождения, в 1901-м, он вошел в жизнь моей матери в одежде бедного кальвинистского проповедника, посланного Церковью – тайно, поскольку еще не отгремела война, – дабы утешить ее в печали и вернуть на историческую родину и в лоно истинной веры.

Моя мать, по-видимому, вернулась в это лоно, едва поднявшись с колен после первой проповеди нового наставника. Но не в то надежно оберегающее лоно, предлагаемое любой церковью, а в жадные объятия Иеронима Бена. Спустя три месяца после их встречи, когда мне еще не исполнилось и полугода, они поженились.

Надо добавить, что помимо религии причина привлекательности Иеронима Бена для скорбящей вдовы была очевидна. Дагерротипные снимки того времени не могут дать верного представления о человеке, которого я знал в детстве. Частенько по таким дагерротипам я пытался возвысить достоинства моего покойного отца в сравнении с новым отчимом, но тщетно. Мой отец смотрел на меня из рамок светлыми ясными глазами, у него были шикарные усы и – все равно, был ли он в военной или в гражданской одежде, – вид романтического сумасброда. А Иероним Бен был, как говаривали в те дни, великолепным жеребцом; сегодня его назвали бы половым гигантом. Подобного сорта мужчина смотрит на женщину так, словно уже раздевает ее руками. Я не сомневаюсь, что своими руками Иероним Бен пользовался очень ловко: весьма часто и умело залезая в чужие карманы, он накопил огромное богатство. Но мог ли я знать в то время, что именно наши карманы заложили основу его богатства?

После войны, когда мне исполнилось два года, мать родила моего брата Эрнеста. А еще через два года меня отправили в Kinderheim – детский пансионат – в Австрию, сказав, что вся наша семья вскоре переедет в эту страну. В шесть лет, когда меня перевели в зальцбургскую школу, я узнал, что у меня появилась младшая сестра по имени Зоя.

И только в двенадцать лет мне наконец сообщили, что я могу увидеться с моей семьей, прислав одновременно билет на поезд до Вены. Вот так, первый раз почти за восемь лет, я увидел мать. Тогда я не знал, что это будет и последний раз.

Перед встречей с матерью я узнал, что она умирает.

Я сидел на стуле с высокой спинкой, обитом жесткой кожей, напротив больших створчатых дверей в просторном продуваемом коридоре – и ждал. Слева от меня ждала парочка моих новых знакомых: мои сводные брат и сестра, Эрнест и Зоя. Сестрица Зоя постоянно вертелась на стуле, подергивая свои светлые кудряшки и пытаясь вытащить из них аккуратно завязанные ленты.

– Мамочка не хочет, чтобы я носила ленты! – пожаловалась Зоя. – Она очень больна, и они поцарапают ее щеку, когда я поцелую ее.

Этой маленькой, довольно своеобразной особе тогда едва ли исполнилось шесть лет от роду. Она походила скорее на прусского офицера, чем на девочку. Если серьезный Эрнест еще не избавился от дурацкого южно-африканского выговора, исправленного мною за восемь лет пребывания в австрийских пансионах, то эта мелкая егоза прекрасно говорила на классическом немецком и держалась с совершенно независимым видом, точно царь гуннов Аттила.

– Я уверен, что твоя няня, завязывая ленты, не хотела бы доставить госпоже беспокойство, – сказал я, надеясь, что мои слова подействуют успокаивающе и девочка перестанет вертеться.

Слово «госпожа» прозвучало как-то неуместно, но я вдруг осознал, что мне трудно назвать матерью женщину, которая, насколько я понял, лежала в постели за теми самыми дверями. Я не знал, какие испытаю чувства, увидев ее. В моей памяти сохранились о ней лишь самые смутные воспоминания.

Наш брат Эрнест был немногословен и спокойно сидел рядом с Зоей, сложив руки на коленях. Грубая, рельефная сила его отца проявлялась в нем хрупкой и почти безупречной красотой, подчеркиваемой великолепным пепельным цветом волос нашей матери. Я подумал, что он просто красавчик, точно ангел с картины, – сравнение явно не лестное, по мнению такого грубого школяра, как я.

– Она умирает, ты знаешь, – сообщила мне Зоя, махнув маленькой ручкой в сторону неприступных двойных дверей в дальнем конце коридора. – Может, сегодня мы увидим ее в самый последний раз, так уж можно было бы сделать все хорошо, чтобы она поцеловала меня на прощание.

– Умирает? – спросил я, слыша, как эхо разносит это слово по сумрачному коридору.

Какое-то гнетущее и тяжелое ощущение возникло у меня в груди. Возможно ли, чтобы моя мать умирала? Последний раз я видел ее такой молодой. И на всех фотографиях в моей прикроватной тумбочке в пансионе она очень красивая и очень молодая. Болеет – возможно. Но умирает? К этому я был совершенно не подготовлен.

– Это ужасно, – продолжила Зоя. – Прямо-таки отвратительно. У нее мозги не помещаются в голове. И не просто мозги: там, внутри ее головы, растет что-то страшное и гадкое. Им придется проделать дырочку в ее черепе, чтобы они там перестали тесниться и…

– Зоя, помолчи, – мягко сказал Эрнест и печально посмотрел на меня светло-серыми глазами в обрамлении густых длинных ресниц.

Я был потрясен. Но у меня не осталось времени прийти в себя. Большие двери открылись, и к нам вышел Иероним Бен. Я увидел его лишь этим вечером, когда меня встретили с поезда. И с трудом узнал его с модными по тем временам пышными бакенбардами, хотя черты красивого и сурового лица оставались по-прежнему мужественными и строгими, без изнеженного самодовольства, характерного для многих представителей высшего австрийского общества. Казалось, он полностью владел ситуацией, оставаясь совершенно спокойным, несмотря на все те ужасы, которые, по описаниям Зои, поджидали нас за этими дверьми.

– Лафкадио, теперь ты можешь войти и поздороваться с матерью, – разрешил мне Иероним.

Попытавшись встать, я обнаружил, что у меня дрожат ноги, а к горлу подступил противный холодный комок и застыл там, точно глыба льда.

– Я тоже пойду, – заявила Зоя, схватив меня за руку. Она бодро вышагивала к дверям, взяв меня на буксир, когда мой приемный отец преградил нам путь. Слегка нахмурив брови, он, видимо, обдумывал, что сказать. Но тут встал Эрнест и тоже присоединился к нам.

– Нет, мы пойдем туда все вместе, все дети, – тихо сказал он. – Отец сочтет, что так будет лучше, поскольку это меньше всего утомит нашу мать.

– Конечно, – сказал Иероним после почти незаметной паузы и отступил в сторону, пропуская всю нашу детскую троицу в высокие филёнчатые двери.

Тогда в первый, но не в последний раз я стал свидетелем того, как спокойное самообладание Эрнеста восторжествовало над четким волевым намерением Иеронима Бена. Это не удавалось больше никому.

Несмотря на все богатства моего покойного отца и наши великолепные владения в Африке, а также на множество величественных особняков, виденных мною в Зальцбурге, я еще никогда в своей юной жизни не попадал в столь роскошную комнату, как та, что находилась за этими дверьми. Она вызывала благоговейный трепет, как интерьер собора: высоченные потолки, изысканные драпировки, картины, яркие, сочные цвета витражных светильников, нежные, текучие формы хрустальных ваз с цветами, мягкая роскошь и блеск по-домашнему уютной мебели в стиле Бидермейера.

Зоя говорила мне, пока мы ждали в коридоре, что первый этаж нашего дома уже оборудован новым источником электрической энергии, изобретенным, как я знал, лет десять назад самим Томасом Алвой Эдисоном прямо здесь, в Вене, для Шёнбруннского дворца. Но спальня моей матери освещалась мягким желтоватым сиянием газовых ламп и согревалась огнем, мерцающим за низким стеклянным экраном, установленным перед камином в дальнем конце комнаты.

Я надеюсь, что никогда больше не увижу ничего подобного тому, что увидел тогда. Моя мать лежала на огромной, скрытой под балдахином кровати, и бледность ее лица превосходила белизну украшенного кружевами покрывала. Она выглядела почти бестелесной. Высохшей оболочкой, готовой рассыпаться в прах и развеяться ветром. Капор, покрывающий ее голову, не мог скрыть того, что ее волосы обриты, но, слава богу, скрывал все остальное.

Мне не верилось, что передо мной моя мать. В моих детских воспоминаниях жила красивая женщина, которая пела мне перед сном восхитительным голосом. Когда она взглянула на меня сейчас полными слез голубыми глазами, мне захотелось зажмуриться и с ревом выбежать из комнаты; мне не хотелось опять думать о своем потерянном детстве, о неисправимом и безутешном одиночестве, которое меня теперь ждет.

Подпирая обшитую темными панелями стену, мой отчим со скрещенными на груди руками стоял у двери и холодным застывшим взглядом смотрел в сторону кровати. У камина топталась стайка слуг, кто-то из них тихо всхлипывал, глядя, как мы, дети, проходим по комнате к кровати нашей матери. И вы не поверите, но мне тогда ужасно захотелось, чтобы она вдруг исчезла, каким-то чудом провалилась сквозь землю. Крошечная рука Зои ободряюще сжала мою руку, и, когда мы подошли к кровати, я услышал голос стоявшего рядом со мной Эрнеста.

– Мама, Лафкадио пришел, – сказал он. – Он хочет, чтобы ты его благословила.

Мать пошевелила губами, и Эрнест вновь помог, подсадив Зою на кровать. Он налил в стакан воды и протянул его Зое, а та стала по капельке вливать воду между запекшимися губами нашей матери. Мать что-то прошептала, и Зоя начала повторять вслух. Мне вдруг показалось ужасно неестественным, что последние слова умирающей женщины срываются с розовых уст шестилетнего ребенка.

– Лафкадио, – передала моя мать через малышку Зою, – я от всего сердца благословляю тебя. Я хочу, чтобы ты знал… Я испытываю огромные мучения оттого, что нам пришлось так надолго расстаться. Твой отчим считал… мы оба искренне верили, что так будет лучше всего… для твоего образования.

Даже шепот, слышный только Зое, стоил ей огромных усилий, и я искренне молился, чтобы она не тратила силы на дальнейшие объяснения. За годы моего изгнания я, естественно, часто представлял себе разные сцены воссоединения с матерью, но среди них не было ничего подобного: едва ли я мечтал о прощальных словах в окружении совершенно незнакомой мне семьи и плачущей прислуги. Это была какая-то дьявольщина. Я с трудом дожидался конца и в полнейшем смятении едва не пропустил самое важное:

– … поэтому твой отчим великодушно предложил усыновить тебя, взяв на себя ответственность за твое воспитание и образование и признав тебя одним из его родных детей. И я молю вас, дети, чтобы вы любили друг друга, как родные. Сегодня я наконец подписала все документы. Теперь ты, Лафкадио Бен, стал законным братом Эрнеста и Зои.

Усыновить меня? Боже милостивый! Как же я смогу стать сыном едва знакомого мне человека? Неужели у меня нет права выбора? Неужели этот мерзкий авантюрист, хитростью пробравшийся в постель моей матери, будет теперь заниматься моим образованием, управлять моей жизнью и всем состоянием моей семьи? Объятый страхом, я вдруг осознал, что после смерти матери у меня вообще не останется родных. Меня охватила ярость, та дремучая отчаянная ярость, которую так глубоко способны чувствовать только дети, абсолютно бессильные перед судьбой.

Я уже готов был, рыдая, броситься прочь из комнаты, когда чья-то легкая рука легла на мое плечо. Оборачиваясь, я ожидал увидеть подошедшего сзади отчима. Но увидел совершенно удивительное создание, внимательно смотревшее на меня глубокими и ясными зелеными глазами с живым огоньком, сиявшим в их глубине, – глаза какого-то дикого, неприрученного животного. Ее лицо, обрамленное буйными темными волосами, напоминало те лица, что смотрят на нас с картин, изображающих мифических ундин, женских духов воды, всплывающих из глубин волшебного морского царства. Она была совершенно очаровательна. И несмотря на мой юный возраст, я был настолько готов быть очарованным ею, что из моей головы мгновенно улетучились все страхи, связанные с Акронимом Беном, моим будущим, моим отчаянным положением и даже с моей умирающей матерью.

Она заговорила со странным акцентом, но звучание ее мелодичного голоса казалось переливчатым звоном незримых колокольчиков.

– Значит, вот каков наш маленький английский лорд Стирлинг? – Она улыбнулась мне. – Меня зовут Пандора, я подруга и наперсница твоей матушки.

Возможно, мне лишь показалось, что она особо подчеркнула слово «матушки»? Она выглядела недостаточно взрослой, чтобы быть ее наперсницей. Может, тут подразумевалось, что она оплачиваемая компаньонка? Хотя странно, она ведь также сказала и «подруга». Когда Иероним выступил вперед, намереваясь обратиться к ней, Пандора проскользнула мимо него, словно не заметив, и подошла прямо к кровати, где лежала моя мать. Подхватив с покрывала малышку Зою, как диванную подушку, она небрежно забросила ее на плечо. Зоя, повернув голову, глянула на меня сверху вниз таким глубокомысленным взглядом, словно мы с ней уже поделились каким-то важным секретом.

– Фрау Гермиона, – обратилась Пандора к моей матери, – если бы сейчас около вашей постели я вдруг превратилась в фею и сказала бы вам, что перед смертью могу исполнить три ваших желания, по одному для каждого из ваших детей, что именно вы хотели бы им пожелать?

Стоявшие у камина слуги начали перешептываться. Они, как и я, были явно шокированы тем, как бесцеремонно проигнорировала Пандора хозяина дома и с какой странной игривостью отнеслась к последним желаниям умирающей хозяйки.

Но гораздо больше меня удивили изменения, произошедшие с моей матерью. Ее смертельно бледные щеки вдруг окрасились легким румянцем. А когда она встретилась с Пандорой глазами, то лицо ее озарилось блаженной улыбкой. Хотя я готов поклясться, что ни одна из них не произнесла ни слова, между ними, казалось, происходило какое-то безмолвное общение. Задумчиво помолчав, мать кивнула. И закрыла глаза, все еще улыбаясь.

Пандора с Зоей, болтавшейся на ее плече, как меховой воротник, обернулась к нам с Эрнестом.

– Как вы понимаете, дети, нельзя дразнить удачу, рассказывая во всеуслышание о заветных желаниях: ветер может развеять их. Поэтому желания вашей матушки я сообщу каждому из вас по секрету.

Вероятно, Пандора не только выглядела феей или чародейкой, но и действительно была ею. Она плавно опустила Зою на кровать и, потрепав ее по головке, потянула за накрахмаленные ленты, поддерживающие ее волосы.

– Бедняжка, тебя обвязали и приукрасили, как рождественского гуся, – сказала она Зое. Словно узнав откуда-то о нашем недавнем разговоре в коридоре, она освободила волосы Зои от жестких лент, нашептывая ей на ухо желание матери. Потом она сказала: – А теперь, Зоя, ты можешь поцеловать мамочку и поблагодарить ее за доброе пожелание.

Зоя проползла по кровати и сделала то, что ей предложили.

Потом Пандора подошла к Эрнесту, пошепталась с ним, и прощальная церемония повторилась.

Я вдруг осознал, что с трудом могу предположить, какие пожелания могут ждать меня. Что хорошего могла пожелать мне моя мать, только что признавшаяся, что без моего ведома отдала меня в рабство Иерониму Бену, который, не тратя времени, разрушит все мои надежды на будущее, как он делал это в прошлом и настоящем?

Может, у меня разыгралось воображение, но я почувствовал, как вдруг весь напрягся стоявший рядом со мной отчим, когда Пандора приблизилась к нам, шурша серебристым шелковым платьем. Впервые с тех пор, как она появилась в спальне, она не только заметила его, но и взглянула ему прямо в глаза каким-то непостижимым для меня взглядом.

Вновь положив руку мне на плечо, она так близко склонилась ко мне, что наши щеки соприкоснулись. От нее доносился приятный запах, и я вновь ощутил трепетное волнение. Но слова, произнесенные мне на ухо горячим шепотом, заставили меня похолодеть от страха.

– Постарайся не подавать виду, просто слушай внимательно, что я скажу, – напряженно прошептала она. – Из-за твоего присутствия здесь мы все в огромной опасности, и ты больше всех. Я не смогу ничего объяснить, пока мы не выберемся из этого дома, наполненного шпионами, ложью и страданиями. Я постараюсь устроить это завтра, понял?

Опасность? Какая опасность? Я ничего не понял, но кивнул головой, показывая, что не буду ничему удивляться. Пандора ободряюще сжала мое плечо, вернулась к кровати и, взяв мою мать за руку, обратилась к слугам:

– Фрау Бен счастлива, что все ее дети наконец собрались вместе. Но даже такое короткое посещение отняло у нее много сил. Теперь мы должны дать ей отдохнуть.

Прежде чем слуги продефилировали к выходу, Пандора громко обратилась к моему отчиму:

– Герр Бен, ваша жена также хотела бы, чтобы вы распорядились подготовить экипаж к завтрашнему утру, и тогда мы с детьми сможем прогуляться по Вене перед возвращением Лафкадио в школу.

Сверкнув глазами, отчим остановился около меня на полпути от кровати к дверям. Похоже, он пребывал в неких сомнениях, но потом все-таки слегка кивнул ей.

– С удовольствием, – сказал он, хотя удовольствия в его голосе уж точно не было.

Он развернулся и покинул комнату.

Утром, когда мы вышли из дома, шел снег, однако хмурое небо и ненастная погода ничуть не обескуражили Зою, возбужденную предстоящим таинственным приключением и особенно компанией вновь обретенного брата, которого она могла поучать и запугивать. С трудом дождавшись, пока слуги закончили одевать ее, она сразу потащила меня к конюшням, где у нас, детей, как оказалось, имелся собственный транспорт – экипаж, запряженный четверкой лошадей. Его уже подготовили по распоряжению моего отчима, лошади били копытами, и кучер сидел в ожидании на высоких козлах. За стойлами располагались кабриолеты, рессорные двуколки и блестящий семейный автомобиль.

Целую ночь я метался без сна, мучительно размышляя о таинственном сообщении Пандоры.

А утром, сидя в теплом закрытом экипаже, слушая, как лошади звонко цокают копытами по булыжным мостовым, и впервые знакомясь с красотами Вены, я заметил, что Эрнест несколько раз с подозрением оглядывался на слюдяное оконце, за которым маячила неподвижная спина кучера. Поэтому я попридержал язык и ждал с нарастающим нервным возбуждением. Но как бы я ни старался, мне не удавалось представить реальную опасность, которая могла выпасть на долю двенадцатилетнего мальчика в той изысканной и благополучной атмосфере, что царила в семейном мире Бенов.

Пандора прервала мои размышления.

– Ты когда-нибудь бывал в парке с аттракционами? – с улыбкой спросила она. – Мы едем в Volksprater – Пратер, народный парк, где прежде были заповедные охотничьи угодья императора Иосифа Второго, брата Марии Антуанетты и покровителя Моцарта. А сегодня там можно прекрасно отдохнуть на природе и покататься на карусели. Английские дети называют карусель веселым колесом, потому что она крутится вокруг своей оси. Вы сидите на лошадках, и когда карусель кружится, то они движутся вверх и вниз, поэтому кажется, будто вы скачете. На карусели в Пратере есть не только лошадки, но и много других животных, словно сбежавших из Tiergarten, из зоопарка.

– Папа не разрешает нам ходить в Пратер, – заметила Зоя, явно огорченная этим печальным фактом.

– Он говорит, что там полно невоспитанных работяг, которые пьют пиво и едят сосиски, – пояснил Эрнест. – А когда я сказал, что вряд ли они пойдут туда гулять зимой в такую плохую погоду, отец сказал, что зимой Пратер закрыт и не работает даже гигантское колесо Ферриса.

– Как обычно, твой отец прав только наполовину. – Замечание Пандоры прозвучало довольно дерзко: редкая девушка ее возраста осмелится высказаться так о столь влиятельном человеке, как мой отчим, какими бы сложными ни были их взаимоотношения. – Возможно, парк и закрыт на зиму, но у меня там есть друзья, работающие в любую погоду.

Когда мы подъехали к парку, стало заметно холоднее. Все вокруг выглядело ужасно голым и пустынным, наглухо закрытым до весны. Шлагбаум в воротах не позволил нашему экипажу проехать внутрь, туда, где находились обещанные механические аттракционы. Зоя жутко расстроилась.

– Немного прогуляемся пешком, – утешила нас Пандора. – Лафкадио, ты перенесешь Зою на плечах через эти сугробы. А по парковым аллеям идти будет легче.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю