Текст книги "Медовый месяц: Рассказы"

Автор книги: Кэтрин Мэнсфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Фрау Фишер
_{перевод Л. Володарской}

Фрау Фишер была удачливой владелицей свечной фабрики где-то на берегах Эгера и раз в году отрешалась от дел ради лечения в Дорхаузене, куда приезжала с вещевой корзинкой, аккуратно закрытой брезентом, и сумкой. В ней, помимо носовых платков, одеколона, зубных щеток, шерстяного шарфа, полезного для «magen», были образцы свечного производства, которые она раздавала как знаки благодарности, когда подходило время уезжать.

В один из июльских дней в четыре часа дня она явилась в пансион Мюллер. В это время я сидела в беседке и смотрела, как она торопливо шагает по тропинке в сопровождении рыжебородого привратника, который нес в руках корзинку, а в зубах – подсолнечник. Вдова и ее пять юных дочерей красиво расположились на крыльце, приняв приличествующие случаю позы; а приветственные объятия так затянулись, что я ощутила приятное волнение.

– До чего тяжелая дорога! – воскликнула фрау Фишер. – И поесть в поезде нечего – нет ничего существенного. Уж поверьте, у меня желудок совсем ссохся. Но все равно не хочу портить себе аппетит перед обедом – мне хватит чашки кофе, если принесете его мне в комнату. Берта! – Она повернулась к самой младшей из пяти девочек. – Как же ты похорошела! У тебя уже есть груди! Поздравляю, фрау Хартманн.

Вдова опять схватила фрау Фишер за руки.

– Кати тоже красивая, но чересчур бледная. Наверное, молодой человек из Нюрнберга опять приехал. Как вы со всем справляетесь? Каждый год думаю: вот, приеду, а гнездышко пусто. Удивительно.

Фрау Хартманн отозвалась виновато, будто извиняясь:

– У нас счастливая семья с тех пор, как умер мой дорогой муженек.

– Ох, уж эти браки – надо иметь смелость; ничего, ничего, дайте им время, а уж они вас не подведут, даст бог… Много у вас постояльцев?

– Все комнаты заняты.

В холле хозяйка принялась за подробный рассказ, продолжила его на лестнице, потом, разделив на шесть частей, в большой комнате (окнами в сад), которую фрау Фишер занимала каждый год. Я читала книгу «Чудеса Лурда», которую католический священник, устремив мрачный взгляд мне в самую душу, вручил мне для внимательного прочтения, однако чудеса совершенно перестали меня интересовать, благодаря появлению фрау Фишер. В такой обстановке белые розы никак не смогли бы раскрыться у ног Девы Марии.

«…Простой пастушок приглядывал за ее стадами на бесплодных полях…»

Голоса из комнаты наверху:

– Раковину, конечно же, мыли с содой.

«…Девочка была глухонемой, и все думали, будто она дурочка…»

– Ну да, это новый портрет Кайзера. Картину с Иисусом Христом в терновом венке мы перевесили в коридор. Не так уж весело было спать тут, когда он смотрел со стены. Дорогая фрау Фишер, почему бы вам не выпить кофе в саду?

– Чудесная мысль. Но сначала я сниму корсет и ботинки. Как приятно опять надеть сандалии. В этом году мне как никогда необходимо лечение. Нервы! Я вся на нервах. И в поезде сидела, закрыв лицо носовым платком, даже когда контролер пришел за билетами. Сил моих больше нет!

В беседку она пришла в черно-белом пеньюаре и миткалевом чепчике с кожаным козырьком в сопровождении Кати, которая несла синие кувшинчики с солодовым кофе. Нас официально представили друг другу. Усевшись, фрау Фишер достала идеальной чистоты носовой платок и протерла им чашку и блюдце, после чего подняла крышку с кофейника и мрачно заглянула внутрь.

– Солодовый кофе, – произнесла она. – Ах, даже не знаю, как переживу первые дни. Естественно, когда уезжаешь из дома, приходится терпеть неудобства и непривычную пищу. Но, как я всегда говаривала моему дорогому муженьку, если есть чистая простыня и вкусный кофе, мне и этого довольно для счастья. А уж теперь, когда у меня совсем сдали нервы, никакая жертва, принесенная во имя лечения, не кажется слишком большой. У вас-то что болит? По виду не скажешь, что больная!

Я улыбнулась и пожала плечами.

– Какие-то вы все странные, англичане. Вам как будто не нравится, когда заводят речь о телесном. А ведь это все равно что говорить о поезде и ни словом не обмолвиться о паровозе. Разве можно понять человека, ничего не зная о его желудке? Когда моего мужа одолела тяжкая болезнь, припарки…

Она положила кусочек сахара в кофе и стала смотреть, как он тает.

– Один мой молодой друг ездил в Англию на похороны брата, так он рассказывал, что женщины у вас надевают такие корсажи в ресторан, что официант, хочет-не хочет, а заглядывает за него, когда ставит тарелку с супом на стол.

– Так делают немецкие официанты, – отозвалась я, – а английские смотрят поверх вашей головы.

– Вот, – вскричала она, – видите, до чего вы зависимы от Германии. Даже официанта вышколить и то не умеете.

– По мне, так лучше пусть смотрит поверх головы.

– Значит, вы стыдитесь своего корсажа.

Я обвела взглядом сад с многочисленными желтофиолями и примитивными розовыми кустами, которые тянулись вверх, словно в немецких букетах, и подумала, что мне не нравятся ни те, ни другие. Пожалуй, надо было бы спросить, не отправился ли ее молодой приятель в Англию в качестве официанта, обслуживающего поминальные обеды, но я почла за лучшее промолчать. Слишком пекло солнце, чтобы точить об нее зубы, да и стоит ли решаться на жестокость, став жертвой говорливой фрау Фишер до половины седьмого вечера? И небеса вознаградили меня за мое терпение: прямо к нам шел по тропинке герр Рат, облаченный по-ангельски в белый шелковый костюм. Они с фрау Фишер были старыми друзьями. Подобрав подол своего пеньюара, она освободила для него местечко на зеленой скамейке.

– От вас так и веет прохладой, – проговорила она, – и, если позволите сказать, костюм на вас просто великолепный!

– Разве вы не видели меня в нем в прошлом году? Шелк я привез из Китая – протащил через русскую границу, завернувшись в него. Много привез: хватило на два платья для невестки, на три костюма для меня, да еще осталось моей домоправительнице в Мюнхене. Вот уж я попотел! Потом пришлось весь шелк перестирывать.

– В вашей жизни больше приключений, чем у любого из немцев. Когда я вспоминаю, как вы были в Турции и как вашего проводника покусала бешеная собака, как он упал в пропасть и чуть не утонул в розовом масле, мне очень жалко, что вы не написали книгу.

– Совсем нет времени. Кое-что я все же записываю. Но теперь вы тут, и мы возобновим наши тихие вечерние беседы. Да? Мужчине необходимо и приятно хотя бы иногда отдыхать в обществе женщин.

– Это я понимаю. Даже тут у вас напряженная жизнь – всем вы нужны, все вас обожают. Вот и мой дорогой муж был таким же. Он был высоким, красивым мужчиной, а нет-нет и приходил вечером в кухню, чтобы сказать: «Жена, хочу пару минут побыть глупым». Ему сразу становилось лучше, когда я гладила его по голове.

Лысая голова герра Рата, блестевшая на солнце, словно символизировала состояние мужчины, не имеющего жены.

Мне стало любопытно, что представляют собой тихие вечерние беседы. Каково это изображать Далилу при безволосом Самсоне?

– Вчера приехал герр Хоффман из Берлина, – сказал герр Рат.

– Тот молодой человек, с которым я не желаю разговаривать? В прошлом году он сказал мне, что во Франции жил в отеле, где не было салфеток. Не представляю, как такое может быть! В Австрии салфетки есть даже у извозчиков. Еще я слышала, как он говорил с Бертой о «свободной любви», когда она убирала в его комнате. Таких людей в моем кругу нет. Я давно подозревала, что он не такой, каким хочет казаться.

– Молодая кровь играет, – добродушно отозвался герр Рат. – У меня вышло с ним несколько споров – вы ведь слышали, правильно?

– Много споров, – улыбнулась я.

– Несомненно, вы тоже считаете меня несовременным. Впрочем, я не делаю тайны из своего возраста; мне шестьдесят девять лет; но вам следует согласиться, что он должен был бы помолчать, когда я говорю.

Отвечая ему с возможной убедительностью, я вдруг поймала взгляд фрау Фишер и сразу же поняла, что мне лучше пойти к себе и заняться написанием писем.

В моей комнате было темно и прохладно. Каштан протянул зеленые ветки к моему окну. Поглядев на узкий набитый конским волосом диван, который откровенно насмехался над моим аморальным желанием свернуться на нем клубочком, я бросила на пол красную подушку и легла. Но едва устроилась поудобнее, как открылась дверь и вошла фрау Фишер.

– Герр Рат пошел принимать ванну, – сказала она, захлопывая за собой дверь. – Можно войти? Нет-нет, не вставайте. Вы похожи на персидского котенка. Расскажите-ка что-нибудь интересное о своей жизни. Стоит мне встретить нового человека, и я, как губка, готова высосать из него все соки. Для начала – вы замужем?

Я ответила утвердительно.

– Где же теперь ваш муж, милое дитя?

Я сказала, что он капитан и находится в долгом и опасном плавании.

– Как же он оставил вас одну – такую юную и беззащитную?

Фрау Фишер уселась на диван и игриво погрозила мне пальцем.

– Признайтесь, что вы не сообщаете ему о своих путешествиях. Ни один мужчина не позволит женщине с такими, как у вас, волосами бродить в одиночестве по чужим странам. А что если ночью вы потеряете сумочку в поезде, занесенном снегом, где-нибудь на севере России?

– Но у меня нет ни малейшего намерения…

– Я и не говорю, что оно у вас есть. Но когда вы прощались со своим любимым мужем, уверена, у вас не было намерения и сюда ехать. Дорогая, я знаю жизнь и знаю людей. Пока его нет с вами, у вас пожар в крови. Ваше грустное сердечко ищет утешения на здешних берегах. Дома вам нестерпимо видеть пустую постель – ведь это как вдовство. После смерти моего дорогого мужа я не знаю ни минуты покоя.

– Мне нравятся пустые постели, – сонно возразила я, ударяя кулаком по подушке.

– Это неправда, потому что так не бывает. Жена должна знать, что ее место рядом с мужем – спит она или бодрствует. Легко понять, что самые крепкие узы еще неведомы вам. Подождите, вот когда пара детских ручек протянется над морем, подождите, когда ваш муж сойдет на берег, а вы будете встречать его с младенцем у груди…

Меня словно подбросило на диване.

– Но я считаю вынашивание ребенка самым постыдным занятием из всех возможных.

В комнате воцарилась тишина. Потом фрау Фишер взяла меня за руку.

– Такая юная и уже настрадалась, – прошептала она. – Ничто так не озлобляет женщину, как одиночество, особенно если она замужем, потому что в этом случае ей невозможно принять ухаживания мужчин – если она не несчастная вдова. Конечно, мне известно, что ни одна женщина не устоит перед капитаном морского корабля, ведь они так же легко воспламеняются, как теноры – вот почему вы должны быть веселой и энергичной, чтобы он гордился вами, когда его корабль придет в порт.

Этот муж, которого я выдумала для фрау Фишер, обрел с ее помощью столь реальные черты, что я представила себя сидящей на скале с водорослями в волосах в ожидании корабля фантома, столь привлекательного для любой женщины. Более того, я представила, как толкаю детскую коляску вверх по сходням и считаю отсутствующие пуговицы на кителе своего мужа.

– Вам нужно заиметь кучу ребятишек, – задумчиво проговорила фрау Фишер. – Тогда уж он не бросит вас одну. Представляете, как он будет радоваться, завидев вас на берегу!

Это показалось мне немного рискованным. Неожиданное появление с кучей неведомо откуда взявшихся ребятишек вряд ли сможет вызвать энтузиазм у нормального британского мужа. Так что я решила разрушить свою детскую мечту и услать его куда-нибудь за мыс Горн.

Послышался гонг, созывавший нас на обед.

– Пойдемте потом в мою комнату, – сказала фрау Фишер. – Мне еще о многом хочется вас расспросить.

Она пожала мне руку, но я не отозвалась на ее жест.

Современная женщина
_{перевод Л. Володарской}

– Добрый вечер, – поздоровался герр Профессор, пожимая мне руку, – прекрасная сегодня погода! Я только что вернулся с вечеринки в лесу. Играл там на тромбоне. Знаете, сосны прекрасно мне аккомпанировали! Они деликатно вздыхали, противостоя моему напору. Я как-то говорил об этом в Мюнхене, когда читал лекцию о духовых инструментах. Вы позволите мне присесть рядом с вами на скамейку, gnadish фрау?

Он сел, с усилием вытащив белый бумажный пакет из кармана фрака.

– Вишни, – кивнул он головой и улыбнулся. – Ничего нет лучше вишен, чтобы наладить нормальное слюноотделение после игры на тромбоне, особенно когда приходится исполнять «Ich Liebe Dich» Грига. После форсированного звука на «liebe» у меня в глотке сухо, как в железнодорожном туннеле. Хотите ягодку?

Он потряс передо мной кульком.

– Предпочитаю смотреть, как вы едите.

– Ха, ха! – Он скрестил ноги и пристроил пакет с вишнями между колен, чтобы обе руки были свободны. – Мне понятна психологическая причина вашего отказа. Ваша женская деликатная сущность предпочитает бесплотные радости… Или вам не нравится есть червяков. В вишнях всегда водятся червяки. Однажды мы с моим университетским коллегой поставили интересный опыт. Купили четыре фунта самых лучших вишен и не нашли ни одной ягоды без червяка. Ну и что? Потом я сказал ему: дорогой друг, ничего не поделаешь, если хочешь удовлетворить природные желания, надо быть готовым к тому, чтобы игнорировать природу, что-то не замечать в ней… Вам непонятны мои слова? Мне редко случается открывать душу женщине, так что о понимании я могу забыть.

Я глядела на него блестящими глазами.

– Смотрите, какая толстенькая! – воскликнул герр Профессор. – Едва поместится в рот. И такая красивая, что повесить бы ее на цепочку от часов. – Он прожевал вишню и выплюнул косточку, которая улетела на неправдоподобно большое расстояние – за садовую тропинку, на клумбу. Он был горд этим. Я видела. – Сколько же я съел фруктов, сидя на этой скамейке! – вздохнул он. – Абрикосы, персики, вишни. Когда-нибудь этот садик станет настоящим садищем, и я позволю вам собирать сколько угодно вишен, причем совершенно бесплатно.

Я была благодарна ему, но не выказала не уместного волнения.

– Это напомнило мне… – Он почесал пальцем нос сбоку. – Напомнило, как управляющий подал мне сегодня после обеда недельный счет. Просто невероятно. Можете мне не верить – но он вставил туда стоимость крошечного стаканчика молока, которое я пью в постели от бессонницы. Естественно, я не стал за это платить. Трагедия в другом. Мне кажется, молоко мне больше не поможет, потому что от моего прежнего отношения к нему ничего не осталось. Я знаю, что наживу горячку, пытаясь измерить глубину падения такого богатого человека, как наш управляющий. Не забывайте обо мне сегодня ночью. – Он бросил кулек под ноги. – Не забывайте, что со мной может случиться худшее, когда ваша сонная голова упадет на подушку.

Две дамы вышли на крыльцо и, стоя плечом к плечу, устремили свои взгляды в сад. Одна, старая и тощая, почти всегда одевалась в платья, расшитые черным бисером, и не расставалась с атласным ридикюлем; тогда как другая, юная и тоненькая, была в белом платье, и ее волосы были мило украшены розовато-лиловыми цветами душистого горошка.

Профессор выпрямился и одернул жилет.

– Мать и дочь Годовска, – прошептал он. – Вы знакомы с ними? Они из Вены. У матери какая-то болячка, а дочь – актриса. Фрейлейн Соня совершенно современная женщина. Думаю, она вам понравится. Сейчас ей приходится ухаживать за матерью. Но какой темперамент! Однажды я изобразил ее в альбоме тигрицей с цветком в волосах. Вы извините меня? Может быть, мне удастся уговорить их, и тогда я вас познакомлю.

– Я возвращаюсь в свою комнату, – сказала я.

Однако Профессор вскочил и погрозил мне пальцем.

– Ну уж нет! Мы ведь друзья, так что буду с вами совершенно откровенен. Полагаю, им покажется несколько «нарочитым», если вы уйдете сейчас, едва они вышли из дома, после того как довольно долго просидели наедине со мной в темноте. Вы же знаете людей. Ну да, вы знаете их не хуже меня.

Я пожала плечами, отмечая уголком глаза, что, пока Профессор говорил, мать и дочь уже направились к нам через лужайку. Они подошли совсем близко, и герр Профессор встал.

– Добрый вечер, – дрожащим голосом произнесла фрау Годовска. – Отличная погода! У меня почти нет сенной лихорадки!

Фрейлейн Годовска не произнесла ни слова. Она наклонилась над розой, распустившейся в садике, а потом величественным жестом протянула герру Профессору руку. Он представил меня.

– Это моя юная английская приятельница, о которой я вам рассказывал. Она здесь чужая. Мы вместе ели вишни.

– Очень приятно, – вздохнула фрау Годовска. – Мы с дочерью часто смотрим на вас из окна. Правда, Соня?

Соня оглядела мои внешние видимые формы внутренним взглядом души, потом повторила свой величественный жест, но уже в мой адрес. После этого мы все четверо сели на скамейку, ощущая легкое возбуждение, как устроившиеся на своих местах пассажиры в ожидании громкого свистка. Фрау Годовска чихнула.

– Неужели сенная лихорадка? – Она открыла атласный ридикюль и поискала носовой платок. – Или это из-за росы? Соня, дорогая, роса уже выпала?

Фрейлейн Соня обратила лицо к небу и полуприкрыла глаза веками.

– Нет, мама, у меня совсем сухое лицо. Ой, поглядите, герр Профессор, ласточки летят. Как стайка японских мыслей – nicht wahr?[47]47
  Не правда ли? (нем.)


[Закрыть]

– Где? – вскричал герр Профессор. – О да, вижу, возле кухонной трубы. Но почему вы сказали «японских»? Почему их нельзя сравнить со стайкой немецких мыслей? – Он повернулся ко мне. – В Англии есть ласточки?

– Полагаю, что есть, но только в определенное время года. Одно точно, англичане не усматривают в них никаких символов. В Германии…

– Никогда не была в Англии, – перебила меня фрейлейн Соня, – но у меня много знакомых англичан. Все они такие холодные!

Она поежилась.

– У них рыбья кровь, – проговорила, как отрезала, фрау Годовска. – У них нет ни души, ни сердца. А вот ткани у них самые лучшие. Двадцать лет назад я провела неделю в Брайтоне, и халат, который я там купила, до сих пор цел – тот самый, Соня, в который ты заворачиваешь бутылку с горячей водой. Мой покойный муж, твой отец, Соня, много знал об Англии. Но чем больше он узнавал, тем чаще повторял: «Англия всего лишь остров из говяжьего мяса, плавающий в горячем море подливки». Правда, хорошо сказано? Соня, помнишь?

– Мама, я ничего не забываю, – ответила Соня.

– И в этом доказательство вашего призвания, gnadishes фрейлейн. Вот я подумал – это очень интересно – благословение или, простите меня, проклятие такая память?

Фрау Годовска смотрела вдаль, как вдруг У нее опустились уголки губ, и сморщилось лицо. И из глаз полились слезы.

– Ach Gott! Любезная фрау, что я такого сказал? – воскликнул герр Профессор.

Соня взяла мать за руку.

– Знаешь, сегодня на ужин тушеная морковь и ореховый торт. Пойдем-ка в дом, сядем за стол.

Она искоса окинула нас с герром Профессором трагическим взглядом, в котором я прочитала осуждение.

Я последовала за ними по лужайке и вверх по ступенькам.

– Чудесный, милый человек, – прошептала фрау Годовска.

Тем временем фрейлейн Годовска свободной рукой поправила на голове «украшение» из душистого горошка.

* * *

«Благотворительный концерт в пользу больных детей католического вероисповедания состоится в салоне в половине девятого вечера. Участвуют: фрейлейн Соня Годовска, венская актриса; герр Профессор Виндберг (тромбон); фрау Оберлерер Вейдель и другие».

Это объявление висело на печальной голове оленя в столовой и украшало ее, как прежде красно-белое меню, возле которого герр Профессор неизменно кланялся и говорил: «Приятного аппетита», – так что нам это, наконец, надоело, и мы предоставили улыбаться официанту, в конце концов, ему деньги платят за ублажение гостей.

В назначенный день замужние дамы шествовали по пансиону, одетые как обитые тканью стулья, а незамужние дамы – как обитые муслином туалетные столики. Фрау Годовска приколола одну розу к своему ридикюлю, а другую – к белой вставке, лежавшей на груди, словно салфетка на спинке кресла. На мужчинах были черные фраки и белые шелковые галстуки, и папоротниковидные бутоньерки щекотали им подбородки.

Пол в салоне был натерт, стулья и скамейки расставлены, повешена гирлянда из флажков, которые неуемно прыгали и крутились на сквозняке, как возбужденные дети в банный день. Мне определили место рядом с фрау Годовска, и предполагалось, что герр Профессор и Соня присоединятся к нам после окончания концерта.

– Вы почувствуете себя одной из выступающих, – благодушно сказал мне герр Профессор. Жаль, что англичане такой немузыкальный народ. Ничего! Сегодня вы услышите кое-что особенное оказывается, у нас тут гнездо талантов.

– Что вы собираетесь читать, фрейлейн Соня?

Она откинула назад волосы.

– Этого я никогда не знаю до последнего момента. Выхожу на сцену, жду несколько мгновений, и появляется такое чувство, будто меня ударили тут. – Она поднесла руку к броши на горле. – И… начинают литься слова!

– Соня, наклонись, – прошептала ее мать. – Дорогая, у тебя сзади на юбке видна булавка. Давай я выйду вместе с тобой и переколю ее, или ты сама справишься?

– Ах, мама, что ты говоришь? – Соня очень рассердилась и вспыхнула. – Ты же знаешь, как я в такие моменты чувствительна к любым неприятным впечатлениям… Пусть уж лучше юбка упадет, чем…

– Соня, душечка!

Тут раздался звонок.

Вошел официант и поднял крышку рояля. Не избежав общего волнения, он забылся и грязной салфеткой, которая как обычно висела у него на руке, стряхнул пыль с клавиш. На возвышение легко поднялась фрау Оберлерер в сопровождении очень молодого джентльмена, который дважды высморкался, прежде чем швырнул платок внутрь рояля.

 
О, знаю, ты меня не любишь
И ско…о, ско…о позабудешь,
Коль нет любви, нет ничего.
 

Так пела фрау Оберлерер голосом, который, казалось, исходил из завалившегося куда-то наперстка и не имел ничего общего с нею.

– Ах, как мило, как тонко, – восклицали мы под утешительные аплодисменты. Фрау Оберлерер поклонилась нам, словно говоря: «Неужели?» – и удалилась в сопровождении молодого джентльмена, который ловко избегал шлейфа ее платья, не наступая на него, и хмурился.

Рояль закрыли, и посреди сцены было поставлено кресло. К нему медленно подошла фрейлейн Соня. Воцарилась мертвая тишина. Потом, очевидно, крылатая стрела пронзила брошь на горле, и фрейлейн стала уговаривать нас не ходить в лес в платьях со шлейфом, а одеться по возможности легко и возлечь вместе с нею на сосновых иголках. Ее громкий, немного хриплый голос заполнил салон. Уронив руки на спинку кресла, она двигала лишь тонкими запястьями. Мы молчали как завороженные. Сидевший рядом со мной герр Профессор был необычно серьезен, таращил глаза и крутил кончики усов. Фрау Годовска приняла вид гордой мамаши. Единственный, кто остался равнодушен к чарам актрисы, – это официант, который стоял, прислонившись к стене, и чистил ногти уголком программки. Он был «не на работе» и всячески демонстрировал это.

– Что я говорил? – вскричал герр Профессор, заглушаемый громом аплодисментов. – Вот это темперамент! Слышали? Она – огонь в сердце лилии. Я знаю, что должен хорошо сыграть. Теперь мой черед. Она вдохновила меня. Фрейлейн Соня, – сказал он, когда она, бледная и кутающаяся в большую шаль, подошла к нам, – вы само вдохновение. Сегодня я буду душой моего тромбона. Только не уходите.

Справа и слева к фрейлейн Соне тянулись люди и шептали ей в шею комплименты. В ответ она по-королевски величественно кивала головой.

– Мой успех неизменен, – сказала мне фрейлейн Соня. – Понимаете, когда я на сцене, я существую. В Вене мы играли Ибсена, и у нас всегда было столько цветов, что три букета мы ставили в кухне. А здесь совсем нет магии. Чувствуете? Совсем нет волшебного аромата, который почти видим и плывет от венских зрителей к нам. У меня душа умирает без этого. – Она подалась вперед и уперлась кулачком в подбородок. – Умирает, – повторила она.

Появился Профессор с тромбоном, дунул в него, поднес к глазам, потом поправил манжеты рубашки и утонул во взгляде фрейлейн Сони. Он произвел такое впечатление, что его заставили исполнить баварский танец, который, как пояснил герр Профессор, надо воспринимать скорее как дыхательное упражнение, чем как произведение искусства. Фрау Годовска отбивала веером ритм.

Потом выступал совсем юный джентльмен, пропевший тенором о любви к даме, из-за которой у него «пылает сердце» и которая доставляет ему «неземные муки». Фрейлейн Соня разыграла сцену отравления с помощью матушкиного пузырька с пилюлями и шезлонга, заменившего кресло; маленькая девочка пропиликала колыбельную на детской скрипочке; герр Профессор принес последнюю жертву на алтарь больных детей, сыграв государственный гимн.

– Мне пора уложить маму в постель, – прошептала фрейлейн Соня. – А потом я должна погулять. Мне необходимо хотя бы на мгновение дать волю своей душе. Не хотите ли пройтись до вокзала и обратно?

– С удовольствием. Стукните в мою дверь, когда пойдете.

Вот так современная женщина и я оказались вместе под звездами.

– Какая ночь! – воскликнула она. – Вы знаете стихотворение Сапфо о том, как она руками дотягивается до звезд?.. Я очень похожа на Сапфо. И знаете, что примечательно? Я похожа не только на Сапфо. Во всех сочинениях величайших писателей, особенно в неизданных письмах, я обнаруживаю нечто близкое мне – сходство, часть себя, тысячи отражений моих рук в темном зеркале.

– Ужасно!

– Не понимаю, что вы имели в виду, сказав «ужасно»; для меня это проклятие таланта… – Она вдруг умолкла и пристально посмотрела на меня. – Вам известна моя трагедия?

Я отрицательно покачала головой.

– Моя трагедия – это моя мать. Живя подле нее, я живу подле гроба с моими неродившимися желаниями. Вы слышали, как она сегодня сказала о булавке? Для вас, может быть, это чепуха, но из-за этого у меня не получились первые три жеста. Они…

– Оказались наколотыми на булавку? – предположила я.

– Правильно. Когда мы в Вене, я, знаете ли, становлюсь жертвой настроений. Мне хочется чего-то необычного, из ряда вон выходящего. А мама говорит: «Пожалуйста, сначала дай мне микстуру». Однажды, помнится, я рассвирепела и выбросила кувшин для умывания в окно. Знаете, что она сказала? «Соня, не стоит кидать в окно вещи, разве что ты…»

– Возьмешь что-нибудь поменьше? – попробовала угадать я.

– Нет… «Сначала сообщишь мне об этом». Это же унизительно! И я не вижу никакого просвета.

– Почему бы вам не присоединиться к какой-нибудь труппе, отправляющейся в турне, и не оставить мать в Вене?

– Как? Оставить мою несчастную, беспомощную, больную, одинокую мамочку в Вене? Ни за что! Лучше утопиться. Я люблю мамочку больше всех на свете – всех и всего! Думаете, нельзя любить свою трагедию? «Песни скромные мои родом из больших печалей». Это Гейне, а, может быть, и я сама.

– Ничего, ничего, – веселым голосом проговорила я.

– Что значит «ничего»?

Я предложила вернуться в пансион, и мы зашагали обратно.

– Иногда мне кажется, что выходом могло бы стать замужество, – сказала фрейлейн Соня. – Если бы я могла найти простого хорошего человека, который полюбил бы меня и стал бы заботиться о маме, который был бы для меня подушкой – гений ведь не может рассчитывать на ровню – я бы вышла за него замуж… Вы заметили, что герр Профессор оказывает мне внимание?

– Ах, фрейлейн Соня, – отозвалась я, очень довольная собой, – почему бы не женить его на вашей матери?

В этот момент мы проходили мимо парикмахерской. Фрейлейн Соня вцепилась мне в руку.

– Вы, вы, – задыхаясь, проговорила она. – Это жестоко. Я сейчас лишусь чувств. Чтобы мама вышла замуж раньше меня – это оскорбительно. Я падаю сейчас и здесь.

Мне стало страшно.

– Не надо, – попросила я, встряхнув ее. – Давайте вернемся в пансион, а там уж сколько угодно падайте без чувств. Здесь нельзя. Все закрыто. Нет ни одного человека. Пожалуйста, не делайте глупостей.

– Здесь и только здесь!

Она выбрала место, очень красиво опустилась на землю и замерла.

– Ладно, – сказала я, – без чувств так без чувств, только, пожалуйста, не очень старайтесь.

Фрейлейн Соня не пошевелилась. Я зашагала в сторону пансиона и, оглядываясь, каждый раз видела четкий абрис современной женщины на фоне освещенной витрины парикмахерской. В конце концов я бросилась бежать и, влетев в пансион, вытащила герра Профессора из его комнаты.

– Фрейлен Соня лежит без чувств, – сердито выпалила я.

– Du lieber Gott! Где? Как?

– Перед парикмахерской на Стейшн-Роуд.

– Боже мой! Дева Мария! У нее не было с собой воды? – Он схватился за графин. – С ней никого нет?

– Нет.

– Где мое пальто? Неважно, пусть я простужусь. И буду очень рад… Вы пойдете со мной?

– Нет. Возьмите официанта.

– Без женщины нельзя. Я не посмею расшнуровать ей корсет.

– Современная женщина не носит корсет.

Герр Профессор оттолкнул меня и застучал каблуками по лестнице.

* * *

Когда наутро я спустилась к завтраку, два стула за столом были пусты. Фрейлейн Соня и герр Профессор отправились на дневную экскурсию в лес. Ну, не знаю, не знаю…