Текст книги "Медовый месяц: Рассказы"

Автор книги: Кэтрин Мэнсфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– …?

– Пардон, фрейлейн? Ах, нет, фрейлейн. Управляющий тоже ничего не мог ей сказать… ничего.

Он улыбнулся, делая вид, что очень занят бокалом, и покачал головой.

– Где сейчас эта дама? – спросила юная гувернантка. У нее так громко стучали зубы, что ей пришлось прикусить носовой платок.

– Откуда я знаю? – крикнул ей коридорный, потому что уже бежал встречать новых гостей. Сердце у него яростно колотилось о ребра, и в душе он хохотал так, как не хохотал ни разу в жизни. «Так ей и надо! Так и надо! – думал он. – Это ее научит». Он ловко вскинул чемодан на плечо – хоп! – словно был великаном, а чемодан всего лишь пушинкой, но из головы у него не выходили слова юной гувернантки: «Gehen Sie. Gehen Sie sofort». Мне! Мне уйти! – кричал он про себя.

Немцы за завтраком
_{перевод Л. Володарской}

На стол поставили хлебный суп.

– Вот, – произнес герр Рат, наклоняясь над столом и заглядывая в супницу, – как раз то, что нужно. Мой «magen»[42]42
  Желудок (нем.).


[Закрыть] уже несколько дней не в порядке. А тут хлебный суп, да еще сваренный по всем правилам. Я сам неплохой повар.

Он повернулся ко мне.

– Очень интересно, – сказала я, постаравшись изобразить голосом соответствующий энтузиазм.

– О да! Если живешь холостяком, без этого не обойтись. Что до меня, то я все получал от женщин и без брака. – Он засунул салфетку за воротничок рубашки и стал дуть на суп. – В девять часов я готовлю себе английский завтрак, но не слишком обильный. Четыре кусочка хлеба, два яйца, два ломтика холодной ветчины, тарелка супа, две чашки чаю – ничто по сравнению с вашими завтраками.

Последние слова были произнесены с такой страстью, что у меня не хватило смелости их опровергнуть.

Неожиданно я ощутила на себе всеобщее внимание. У меня было такое чувство, будто на мне лежит груз ответственности за нелепый завтрак англичан – это на мне-то, которая утром, гладя блузку, всего лишь выпивала чашку кофе.

– Конечно же, ничто! – воскликнул герр Хоффман из Берлина. – Ах, когда я был в Англии, вот уж ел по утрам.

Он завел глаза к потолку и закрутил вверх усы, после чего стал вытирать капли супа с пиджака и жилета.

– Они и вправду так много едят? – спросила фрейлейн Стиглауэр. – И суп, и хлеб, и ветчину, и чай, и кофе, и джем, и мед, и яйца, и копченую рыбу, и почки, и жареную рыбу, и печенку? И дамы тоже все это едят, настоящие дамы?

– Едят. Я сам видел, когда жил в отеле на Лестер-Сквер! – вскричал герр Рат. – Отель был хороший, но чай они заваривать не умели… знаете…

– А я только это и умею, – просияв, засмеялась я. – У меня получается отличный чай. Главный секрет – согретый заварной чайник.

– Согретый чайник, – повторил герр Рат, отодвинув тарелку. – Только этого недоставало. Ха! Ха! Тоже мне! Чайник ведь несъедобный, насколько я понимаю!

Он устремил на меня холодный взгляд голубых глаз, в котором читалась мысль о вторжении на Британские острова.

– Так вот в чем главный секрет вашего чая! Всего-то только и надо, что согреть чайник.

Я хотела сказать, что это предварительная процедура, но не смогла вспомнить немецкие слова и промолчала.

Служанка принесла телятину с кислой капустой и картошкой.

– Я всегда с удовольствием ем кислую капусту, – заявил Путешественник из Северной Германии, – но в последнее время так наелся ее, что желудок больше не принимает. Приходится немедленно отправляться…

– Сегодня прекрасный денек! – вскричала я, поворачиваясь к фрейлейн Стиглауэр. – Вы рано встали?

– В пять часов походила минут десять по мокрой траве. А потом опять легла. В половине шестого заснула, потом проснулась в семь и вымылась вся с головы до ног! После этого опять легла в постель. В восемь часов обтерлась холодной водой и в половине девятого выпила мятного чаю. В девять выпила солодового кофе и пошла на процедуры. Передайте мне, пожалуйста, капусту. Вы не едите ее?

– Нет, спасибо. Все никак не могу привыкнуть.

– Правда, – спросила Вдова, ковыряя в зубах шпилькой, – что вы вегетарианка?

– В общем, да. Уже три года, как я не ем мяса.

– Невероятно! У вас есть дети?

– Нет.

– Вот-вот, так оно и бывает! Вы слышали, чтобы рожали детей, питаясь одними овощами? Такое невозможно. Впрочем, у вас в Англии никогда не было больших семей. Полагаю, вы слишком заняты своим суфражизмом. А у меня девять детей, и все, слава богу, живы. Прекрасные были, здоровые ребятишки… хотя после того, как родился первый, мне пришлось…

– Чудесно! – воскликнула я.

– Чудесно, – презрительно проговорила Вдова, втыкая шпильку в пучок, покачивавшийся у нее на затылке. – При чем тут чудеса! У моей подружки сразу родились четверо, и муж до того обрадовался, что созвал всех родственников на ужин, а ребятишек поместил на столе. Вот уж его жена гордилась.

– Германия, – прогудел Путешественник, обкусывая кусок картошки, которую предварительно разрезал ножом, – родина Семьи.

Воцарилось довольное молчание.

Опустевшие блюда были заменены блюдами с говядиной, красной смородиной и шпинатом, и все сидевшие за столом, обтерев черным хлебом вилки, вновь взялись за еду.

– Вы надолго тут? – спросил герр Рат.

– Пока не знаю. В сентябре мне надо быть в Лондоне.

– Вы, конечно же, посетите Мюнхен?

– Боюсь, у меня не будет времени. Понимаете, очень важно не прерывать лечение.

– Но вам обязательно надо посетить Мюнхен. Кто не видел Мюнхен, не видел Германию. Все выставки, все искусство, вся духовная жизнь Германии – всё в Мюнхене. В августе там Вагнеровский фестиваль, а Моцарт, а японские картины… Я уж не говорю о пиве! Пока не побываете в Мюнхене, не узнаете, что такое настоящее пиво! Знаете, каждый вечер я встречаюсь с очаровательными дамами, но эти дамы, скажу я вам, выпивают вот столько.

Когда он отмерил высоту немалого умывальника, я улыбнулась.

– Стоит мне выпить мюнхенского пива, я начинаю ужасно потеть, – сказал герр Хоффман. – Здесь, на лугу или перед ваннами, я тоже потею, но мне это нравится, а в городе совсем не то.

Побужденный воспоминанием, он провел салфеткой по шее и лицу и тщательно протер уши.

На стол поставили стеклянное блюдо с абрикосовым джемом.

– А вот и фрукты! – сказала фрейлейн Стиглауэр. – Они очень полезны для здоровья. Сегодня утром доктор сказал мне, что чем больше я ем фруктов, тем лучше.

И она принялась выполнять совет врача.

– Полагаю, вас тоже пугает возможное вторжение? – спросил Путешественник. – О, это хорошо. В газетах все время пишут об англичанах.

Вы видели?

– Да. – Я выпрямилась. – Уверяю вас, мы не боимся.

– Интересно, почему? – вмешался герр Рат. – У вас ведь нет армии, если не считать нескольких мальчишек, у которых в жилах сплошной никотин.

– Не бойтесь, – сказал герр Хоффман. – Нам не нужна Англия. Иначе она давно уже была бы нашей. Вы, правда, не нужны нам.

Он помахал в воздухе ложкой, глядя на меня так, словно я была ребенком, которого он может обласкать или прогнать по собственному усмотрению.

– А нам не нужна Германия, – отозвалась я.

– Сегодня утром я принял сидячую ванну. Значит, вечером предстоит ванна для колена и руки, – пришел мне на помощь герр Рат. – Потом в течение часа упражнения, и все. Бокал вина и рогалики с сардинами…

Подали вишневый пирог со взбитыми сливками.

– Какое мясо больше всего любит ваш муж? – спросила Вдова.

– Не знаю.

– Как это не знаете? Вы давно замужем?

– Три года, – ответила я.

– Не может быть! Вы бы и неделю не продержались в его доме, если бы не знали.

– Я не спрашивала. Ему все равно, что есть.

Пауза. Все смотрели на меня и качали головами, думая о вишневых косточках.

– Неудивительно, что в Англии повторяются парижские ужасы, – заметила Вдова, складывая салфетку. – Как может женщина удержать мужа, если после трех лет замужества не знает, что он любит?

– Mahlzeit!

– Mahlzeit!

Я закрыла за собой дверь.

Барон
_{перевод Л. Володарской}

– Кто он такой? – спросила я. – И почему всегда сидит один, спиной к нам?

– А, – прошептала фрау Оберрегейрангшрат, – это Барон.

Она глядела на меня с важностью и едва заметным пренебрежением – с выражением «неужели-непонятно-с-первого-взгляда».

– Бедняжка, в чем же он виноват? – воскликнула я. – Нельзя же только из-за одного этого лишать его интеллектуального общения.

Не держи фрау Оберрегейрангшрат в руке вилку, она перекрестилась бы.

– Нет, вы не поняли меня. Его род один из старейших.

Разнервничавшись не на шутку, она повернулась к фрау Докторше, которая сидела слева от нее.

– Омлет пустой… пустой, – возмущенно проговорила она. – А ведь я беру уже третий по счету.

Я посмотрела на представителя одного из старейших баронских родов. Он ел салат – подхватывал на вилку целый лист и медленно, по-кроличьи, обкусывал его – захватывающее было зрелище.

Небольшого роста, худой, со скудными черными волосами на голове, такой же бородой и желтоватой кожей, Барон всегда был в черном полотняном костюме и такой же грубой рубашке, черных сандалиях и самых больших очках в черной оправе, какие мне когда-либо приходилось видеть.

Сидевший напротив меня герр Оберлерер мягко улыбнулся.

– Вам, gnadish[43]43
  Достопочтимая (нем.).


[Закрыть] фрау, наверняка интересно наблюдать… это в самом деле прекрасное место. Летом сюда приезжала дама, близкая к испанскому двору, у нее больная печень. Мы часто беседовали.

Я изобразила восторг и робость.

– А у вас в Англии, в ваших пансионах, вряд ли теперь встретишь настоящих аристократов, не то что в Германии.

– Да уж нет, конечно, – ответила я, все еще загипнотизированная Бароном, напоминавшим мне маленького желтого шелкопряда.

– Барон приезжает каждый год, – продолжал герр Оберлерер. – У него нервы. И ни разу не заговорил ни с одним из гостей – до сих пор.

Улыбка промелькнула на его лице. И я как будто воочию наблюдала, как он представляет великий миг нарушенного молчания когда-нибудь в будущем долгожданный обмен любезностями, незабываемое газетное жертвоприношение Благороднейшему и ответное «danke shön», о котором будут рассказывать из поколения в поколение.

В это мгновение пришел почтальон, похожий на офицера германской армии. Швырнув мои письма в молочный пудинг, он обернулся к официантке и что-то шепнул ей. Она торопливо убежала, и почти тотчас появился управляющий пансионом с небольшим подносом в руках. На подносе лежала открытка с каким-то видом, и, почтительно наклонив голову, управляющий направился с ней к Барону.

Что до меня, то я ощутила разочарование, не услышав салют из двадцати пяти ружей.

В конце трапезы нам подали кофе. Я обратила внимание, что Барон взял три кусочка сахара, причем два положил в чашку, а третий завернул в уголок носового платка. Барон всегда первым приходил в столовую и последним уходил, а на пустовавший рядом стул ставил небольшой саквояж из черной кожи.

Позднее, выглянув из окна, я увидела, как Барон идет куда-то, покачиваясь, и несет в руках саквояж. Поравнявшись с очередным столбом, он отшатывался, словно ждал удара, или, возможно, боялся осквернить себя чем-то плебейским…

Мне стало интересно, куда это он отправился, да еще с саквояжем. Я ни разу не встречала его в казино или в водолечебнице. У Барона был несчастный вид, к тому же он скользил в своих сандалиях. Мне стало его жалко.

Вечером многие из постояльцев собрались в салоне и с лихорадочным оживлением обсуждали дневной «kur». Фрау Оберрегейрангшрат сидела рядом со мной и вязала шаль для младшей из своих девяти дочерей, которая чувствовала себя неважно, так как была в интересном положении…

– Ничего, все образуется, – сказала она, обращаясь ко мне. – Девочка мечтала выйти замуж за банкира и вышла.

Нас было как будто восемь или десять. Одни, замужние, обменивались замечаниями о своих мужьях, об их нижнем белье и особенных привычках, а другие, незамужние, обсуждали верхнюю одежду и особенное обаяние будущих мужей.

– Я сама вяжу их, – услыхала я громкий голос фрау Лирер, – из толстой серой шерсти. И он носит их по месяцу с двумя мягкими воротничками.

– А потом, – прошептала фрейлейн Лиза, он сказал мне: «Вы мне нравитесь. Пожалуй, я переговорю с вашей матушкой».

Ничего удивительного не было в том, что мы немножко чересчур разволновались и разоткровенничались.

Неожиданно дверь распахнулась, и вошел Барон.

Воцарилась гробовая тишина.

Барон медленными, неуверенными шагами приблизился к роялю, взял с блюда зубочистку и удалился.

Когда дверь за ним затворилась, раздался победный крик. В первый раз Барон переступил порог салона! А что еще готовит будущее?

Дни превращались в недели. Пока еще никто не уехал, и меня преследовали мысли о маленькой фигурке со склоненной, словно под тяжестью очков, головой. Барон с черным саквояжем приходил, с черным саквояжем уходил – и это все, что мне было известно.

В конце концов, управляющий сообщил, что Барон покидает нас на следующий день.

«Нет уж, – подумала я, – он не может кануть в неизвестное – уйти навсегда, не промолвив ни единого слова! Придется ему хотя бы раз почтить вниманием фрау Оберрегейрангшрат или фрау Фелдлейтнантсвитве».

В тот вечер шел сильный дождь. Я отправилась на почту и, стоя без зонтика на лестнице, потому что не решалась ступить в лужу, вдруг услыхала тонкий робкий голосок, доносившийся до меня откуда-то из-под локтя.

Посмотрев вниз, я увидела Барона из древнего рода, а у него в руках саквояж и зонтик. Неужели мне померещилось? Или нет? Он предлагал мне укрыться под его зонтиком… Вела я себя на редкость прилично, была немного робкой и в высшей степени почтительной. Вместе мы одолевали грязный дождевой поток.

Было что-то трогательно интимное в том, как мы с Бароном делили его зонтик.

Надо идти в ногу, а это все равно что смахнуть пылинку с мужского пальто, – смело, наивно.

Мне очень хотелось узнать, почему Барон сидит в одиночестве, почему носит с собой саквояж и что делает целыми днями. Но, не дожидаясь расспросов, он по собственному почину кое-что мне рассказал.

– Боюсь, вещи намокнут. Я всегда держу их при себе в этом саквояже – в сущности, человеку совсем мало надо – а слугам доверять нельзя.

– Мудрая мысль, – отозвалась я. – А почему вы отказываете нам в удовольствии?..

– Я сижу один за столиком, чтобы не ограничивать себя в еде, – ответил Барон, вглядываясь в сумерки. – У меня требовательный желудок. Приходится заказывать двойные порции, вот и не хочу ловить на себе чужие взгляды.

Это звучало вполне по-баронски.

– А чем вы занимаетесь целый день?

– Перевариваю пищу в своей комнате, проговорил Барон, недвусмысленно кладя конец беседе и, верно, раскаиваясь в том, что предложил мне свой зонтик.

Когда мы пришли в пансион, там едва не начался открытый мятеж.

Я бегом одолела лестницу и с площадки громко поблагодарила Барона.

– Всегда рад, – отчетливо произнес он.

Со стороны герра Оберлерера было очень любезно прислать мне тем же вечером цветы, а фрау Оберрегейрангшрат попросила у меня выкройку детской шапочки!

* * *

На другой день Барон уехал.

Sic transit gloria German mundi[44]44
  Так проходит слава Германского мира (парафраз латинского крылатого выражения) (лат.).


[Закрыть].

Сестра баронессы
_{перевод Л. Володарской}

– Сегодня приезжают еще две гостьи, – сообщил управляющий пансионом, отодвигая для меня стул. – Только что получил письмо, в котором меня ставят об этом в известность. Баронесса фон Галь посылает к нам свою дочь – бедная девочка глухая – для прохождения лечебного курса. Она будет жить у нас месяц, а потом прибудет сама Баронесса.

– Баронесса фон Галь, – воскликнула фрау Докторша, как будто учуяв аристократическое имя еще за порогом комнаты. – Она приезжает. В «Sport and Salon» на прошлой неделе была ее фотография. Она принята при дворе. Мне говорили, что супруга кайзера говорит ей «du»[45]45
  Ты (нем.).


[Закрыть]. Правда, чудесно? Пожалуй, я последую совету доктора и останусь тут еще на шесть недель. Нет ничего лучше детского общества.

– Девочка глухая, – словно извиняясь, проговорил управляющий.

– Ах, ну и что? В больных детях есть своя прелесть.

Теперь каждого постояльца, входившего в комнату, немедленно посвящали в предстоящую радость.

– Баронесса фон Галь посылает к нам свою дочь, а через месяц приедет сама.

Завтрак с кофе и рогаликами превратился в настоящую оргию. Мы наслаждались от души. Анекдоты о Высокорожденных лились нескончаемым потоком, из которого мы, подслащивая его, пили; и еще объедались связанными с ними скандалами, щедро сдабривая их маслом.

– Для них предназначена комната рядом с вашей, – обратился ко мне управляющий. – Надеюсь, вы разрешите взять портрет супруги кайзера Елизаветы, который висит у вас над кроватью, чтобы мы могли повесить его у них над софой.

– Это, в общем-то, наше, домашнее… – Фрау Оберрегейрангшрат похлопала меня по руке. – Вам ведь наверняка все равно.

Я ощутила легкий укол. Не то чтобы мне было жаль расстаться с изображением синего бархатного бюста и бриллиантов, меня задел ее тон – выдворявший меня за пределы ее круга – выжигавший на мне клеймо иностранки.

Весь день прошел в более или менее обоснованных предположениях всякого рода. Было решено, что из-за жары не стоит днем выходить на улицу, а лучше полежать и собраться с силами перед тем, как нам подадут кофе. К дверям подъехал экипаж. Из него вышла высокая девушка и пошла к дому, держа за руку девочку. Когда они вошли в холл, их уже ждали и повели наверх. Через десять минут обе спустились, чтобы расписаться в книге гостей. На девушке было черное облегающее платье, у ворота и на запястьях отделанное белыми оборками. Каштановые волосы, заплетенные в косы, украшал черный бант; еще она была необычайно бледной, и на левой щеке у нее чернела маленькая родинка.

– Я – сестра баронессы фон Галь, – представилась она, пробуя перо на промокательной бумаге и недовольно улыбаясь нам.

Даже для самых пресыщенных из нас это были волнующие мгновения. Две баронессы за два месяца! Управляющий немедленно исчез, чтобы вернуться с новым пером.

На мой плебейский взгляд несчастный ребенок был на редкость непривлекательным – ее словно постоянно умывали синим мылом, да и волосы напоминали серую шерсть. На ней был детский передник, до того накрахмаленный, что она могла смотреть на нас лишь поверх сборчатого воротника, – передник как социальный барьер и, наверное, не стоило ждать от тетки столь благородного происхождения, что она будет заниматься ушами своей племянницы. Тем не менее, глухая племянница с немытыми ушами произвела на меня самое гнетущее впечатление.

Тетушку с племянницей усадили во главе стола. Несколько мгновений мы растерянно переглядывались. Первой опомнилась фрау Оберрегейрангшрат.

– Надеюсь, вас не очень утомила поездка?

– Нет, – ответила сестра Баронессы, улыбаясь в свою чашку.

– Надеюсь, милое дитя тоже не очень утомилось? – спросила фрау Докторша.

– Не утомилось.

– Надеюсь, путешествие не помешает вам сегодня заснуть? – почтительно присоединился к ним герр Оберлерер.

– Нет.

Поэт из Мюнхена не сводил глаз с обеих гостий. И, пока его душа рвалась им навстречу, кофе из чашки беспрепятственно лился на галстук.

Свободный Пегас, подумала я. Смертельные спазмы Од к Одиночеству! У молодой женщины было все, чтобы вдохновить поэта, я уж не говорю о посвящениях, так что с первой же минуты его страдающий темперамент забыл о постельном режиме и зашагал как здоровый.

Тетушка с племянницей удалились к себе сразу же после еды, предоставив нам перемыть им на досуге косточки.

– Порода, – задумчиво проговорила фрау Докторша. – Да уж. А как ведет себя. Вот это сдержанность, и как нежна с ребенком.

– Жаль, ей нельзя отлучиться от девочки! – воскликнул студент из Бонна.

До тех пор он полагался на три шрама и ленточку, чтобы добиться успеха, однако для сестры Баронессы требовалось нечто большее.

Все последующие дни были заполнены ею. Будь она хотя бы на йоту менее прекрасного происхождения, и мы бы не вынесли бесконечных разговоров о ней, песен в ее честь, подробных отчетов о ее передвижениях. Девушка же милостиво сносила наше поклонение, а нам только того и надо было.

Поэт сразу же стал ее доверенным лицом. Он носил за ней книги, когда она отправлялась на прогулку, качал на коленях больную девочку – привилегия поэта – и однажды утром пришел в салон с записной книжкой.

– Сестра Баронессы сообщила мне, что уйдет в монастырь, – сказал он. (Услышав это, студент из Бонна выпрямился в кресле.) – Я написал несколько строк сегодня, когда все спали, упиваясь сладким ночным воздухом, льющимся из открытого окна…

– Ах, у вас же слабая грудь, – заметила фрау Докторша.

Поэт обратил на нее холодный взгляд, и она залилась румянцем.

– Я написал вот что:

 
Ах, неужели в монастырь
Уйти прекрасной суждено?
Придет весна, как лань, вольна,
Где ей найти тебя дано?
 

Девять стихов, столь же очаровательных, призывали девушку к решительным переменам. Уверена, что, последуй она его совету, и всей остальной жизни в монастыре ей не хватило бы, чтобы прийти в себя.

– Я вручил ей список, – сказал поэт. – И сегодня мы собираемся пойти в рощу за цветами.

Студент из Бонна встал и покинул комнату. Я попросила поэта еще раз прочитать стихи. На шестой строчке в окне я заметила сестру Баронессы, которая вместе с юношей в шрамах покинула пансион через главные ворота, вдохновив меня на такие хвалы поэту, что он предложил переписать мне стихи.

В те дни мы все жили в большом напряжении. Скачок от скромного пансиона до заведения, причастного к высоким дворцовым стенам, непременно должен был привести к падению. Однажды вечером фрау Докторша увидела меня в библиотеке и прижала к груди.

– Она рассказала мне о своей жизни, – прошептала фрау Докторша. – Сама пришла ко мне и предложила помассировать плечо. Знаете, меня ужасно мучает ревматизм. Представляете, ей уже шесть раз делали предложение руки и сердца. И так красиво, что, уверяю вас, я даже плакала – все предложения были от высокородных кавалеров. А самое красивое было сделано в лесу. Хотя, я думаю, предложение лучше делать в гостиной, – все-таки четыре стены – правда, там была частная роща. Он, то есть молодой офицер, сказал, что она похожа на молодое деревце, веток которого еще не коснулась грубая рука человека. Как мило! – Она вздохнула и завела глаза к потолку. – Конечно, вам, англичанам, трудно это понять, ведь вы, когда играете в крикет, выставляете напоказ ноги и разводите у себя дома собак. Жалость-то какая! Юная девушка должна быть, как дикая роза. Никогда не понимала, как вы вообще умудряетесь выходить замуж.

Она с таким чувством покачала головой, что я тоже покачала головой, и в мое сердце проникла печаль. Мне пришло в голову, что мы, в самом деле, плохо воспитаны. Неужели романтическая душа осенила своим розовым крылом только немецких аристократов?

Я вернулась в свою комнату, повязала на голову розовый шарф и с томиком стихотворений Мерике отправилась в сад. За летним домом рос большой куст сирени. Там я села на траву, раздумывая о печальном смысле смутных намеков уходящего утра. И тоже написала стихи.

 
Деревья там качаются дремотно,
Где мы в объятье тесном с ним слились.
 

Так они заканчивались. «В объятье тесном» звучало слишком приземленно. Напоминало о платьях в шкафу. Неужели моя дикая роза уже завяла на пыльной дороге? Пожевав травинку, я крепко обхватила колени. И вдруг – волшебное мгновение – услыхала голоса, доносившиеся до меня из летнего домика, голоса сестры Баронессы и студента из Бонна.

Лучше уж чужое счастье, чем совсем ничего; и я навострила уши.

– У вас такие маленькие ручки, – сказал студент из Бонна. – Они похожи на белые лилии, плывущие по озеру вашего черного платья.

Это было по-настоящему красиво. Я стала ждать, каков будет ответ аристократки. Но она всего лишь промурлыкала что-то довольным голосом.

– Можно мне взять одну лилию?

Я услышала два вздоха – наверное, они взялись за руки – он исследовал те самые черные воды на аристократической красавице.

– Поглядите на мой большой палец рядом с вашим.

– У вас ухоженные руки, – застенчиво проговорила сестра Баронессы.

Дура! Разве влюбленные думают о маникюре?

– Как бы мне хотелось поцеловать вас, – прошептал студент. – Но знаете, у меня жестокий катар, и я не смею, чтобы не заразить вас. Сегодня ночью я чихнул шестнадцать раз и сменил три носовых платка.

Швырнув Мерике в сиреневый куст, я пошла к дому. У входной двери фыркал большой автомобиль. В салоне царило смятение. Баронесса нежданно приехала к своей маленькой дочери. Не сняв желтый макинтош, она стояла посреди комнаты и задавала вопросы управляющему. Все постояльцы пансиона были тут, даже фрау Докторша, которая, по-видимому, изучала расписание поездов, стараясь встать как можно ближе к августейшей персоне.

– А где моя горничная? – спросила Баронесса.

– Горничной нет, – ответил управляющий. – У нас ваша высокородная сестрица и дочь.

– Сестрица?! – возмутилась Баронесса. – Дурак, у меня нет сестры. Мою малютку сопровождает дочь портнихи.

Tableau grandissimo! [46]46
  Грандиозная картина (фр., ит.).


[Закрыть]