Текст книги "Я. Истории из моей жизни"
Автор книги: Кэтрин Хепберн
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
Этот сценарий был чисто театральным. Я приехала в Уилмингтон, штат Делавер, чтобы просмотреть его вместе с Ноэлем Уиллманом. (Он поставил несколько пьес с моим участием, например «Сущность гравитации».) Главные герои, которым лет по пятьдесят, слишком сосредоточены на своем возрасте и начинающемся старении. Это была хорошая пьеса. В то время, когда я пыталась пробить пьесу в кино, ее открыла для себя и Джейн Фонда; она пришла к выводу, что это поистине великолепная находка: ведь ее отец, Генри Фонда, может сыграть роль отца, сама она – роль дочери, а я – матери. Я согласилась. И она все устроила. Снимал картину Марк Райделл.
Натурные съемки – на Сквэм-Лейк, Нью-Гэмпшир. Хэнк – в одном доме Мида, я – в доме матери Мида. А киноаппаратура – в еще одном доме Мида, в лесу. И все рядом с озером. Дома были все очень красивые. Находясь рядом с водой, я смогла каждый день купаться, что и делала утром и вечером. Это такое прекрасное занятие. Еще в детстве меня загоняли каждое утро под холодный душ. Я до сих пор купаюсь – и зимой и летом. В Фенвике я иду по заснеженному лугу, мои ступни мерзнут, бедные. Но я вхожу в воду. И погружаюсь с головой. Делаю один гребок, другой, плыву, потом выныриваю. Наверх по лесенке.
Как бы там ни было, проект этот был замечательный, и реализовывать его было одно удовольствие. Джейн и Хэнк плели сложную вязь взаимоотношений отца и дочери, им надлежало как-то разрешить их. Амбициозный отец и амбициозная дочь разрешают свои проблемы с помощью амбициозного друга. Всем нам было хорошо. Эпизоды было приятно играть. Джейн нравилось, когда я наблюдала сцены, в которых она играла вместе со своим отцом. Почему, я так и не поняла.
Дом, в котором я жила, стоял на самой высокой точке в округе, и я часто видела, как Генри Фонда совершает свой ежевечерний моцион вдоль ограды моей усадьбы. И у меня невольно возникал вопрос, о чем он думает. Он хорошо рисовал. Мне не доводилось видеть, чтобы он хоть раз вышел на прогулку в пляжном костюме: он был всегда подчеркнуто строго одет. Походка – размеренная, взгляд – сосредоточенный: казалось, мыслями он где-то очень-очень далеко. Генри Фонда был не очень общительным человеком. У меня никогда не было ощущения, что я его хоть сколько-нибудь знаю. Он никогда не был расположен к разговору, да и я тоже.
Странная это вещь – играть с кем-нибудь некое действо. Поневоле устанавливаются некие незримые связи с партнером. Потом съемки заканчиваются. Возможно, вы уже никогда больше не встретитесь с этим человеком. Но люди, особенно те, кто пишут статьи и книги, спрашивают: «Каким (или какой) он (она) был (была)?» А я не знаю. Я действительно не знаю их или чего-либо о них. Интересно, так ли и у других актеров? Мой отец всегда советовал во взаимоотношениях с коллегами по работе ограничиваться формальными связями. Должна сказать, что я следовала его совету. Но, оглядываясь в прошлое, я спрашиваю себя, действительно ли я похожа на него. Не очень-то склонного к скоропалительной дружбе.
Если вы член большой семьи, всегда найдется, с кем поиграть в гольф, теннис, с кем сходить на прогулку или в кино. Никогда нет нужды «искать компании», так сказать.
В начале съемок я подарила Хэнку старую шляпу Спенса. Он был большим поклонником Спенсера, и я полагала, что это доставит ему удовольствие. Позже, в конце съемок, он подарил мне рисунок, на котором были изображены три шляпы – шляпа Спенсера посередине. Это было так трогательно. Мне было очень приятно, что он сподобился проявить такое усердие. Потом я обнаружила, что рисунок наводит на меня грусть – ведь Спенсера уже нет и Хэнка тоже нет. Поэтому я подарила рисунок Эрнесту Томпсону, написавшему сценарий «У Золотого озера». Это был его первый большой успех.
В сценарии глубоко исследовались взаимоотношения между мужем и женой, действительно любящими друг друга. Хэнк и я были в нужном – зрелом – возрасте, поэтому нам не нужно было «играть» старость. Она наваливается на человека неожиданно. Внезапно вы чувствуете, что ваша весна ушла. Ваша весна в смысле подвижности. Теперь – старушкой – вы не вскакиваете со стула. Вы «поднимаетесь». То есть совершаете абсолютно иное действие. Генри утратил весну чуточку больше, чем я в то время, когда мы делали картину, и мы очень легко пришли к взаимопониманию. Чудесный партнер – очень истинный – очень органичный. Он глубоко трогал меня в сцене гибели. По большому счету это вообще не было «игрой». Я несказанно рада, что его удостоили премии. Думаю, ему было очень приятно. За свою профессиональную карьеру он сделал несколько поистине чудесных работ.
Его дочь Джейн тоже была отменно хороша. Нам с ней нравилось играть вместе. Однажды на съемке Джейн нужно было прыгнуть с вышки в воду, исполнив заднее сальто. Я давила ей на психику, говоря: «Если не можешь, я сделаю это за тебя. Это один из моих коронных номеров». Можете быть уверены – она сделала это сама.
Картина имела успех.
ШекспирЯ люблю вставать рано и работать с утра и днем. Спать я люблю вечером. Но чтобы пробиться в своей профессии, приходилось играть спектакли по вечерам. Потом, ради поддержания собственного тонуса, я отправлялась на гастроли, когда цифра кассового сбора опускалась ниже определенной черты.
Потом Шекспир поднял свою страшную главу.
В ту пору, в конце сороковых, я сдружилась с Констанс Колье. Констанс воспитывалась в Лондоне на Шекспире. Шекспира я познавала с ее помощью. Было ужасно интересно, и я решила сыграть в «Как вам это понравится». Театр «Гилд» проявил интерес, а мой друг Майкл Бентхолл, в ту пору возглавлявший в Англии «Олд Вик», взялся поставить спектакль. Это была красивая постановка, декорации к которой создал Джеймс Бейли, друг семьи Бентхолла. Спектакль игрался в нью-йоркском театре «Корт» и 148 представлений шли при аншлаге. Орландо играл Уильям Принс, а Жака – блестящий актер Эрнест Тезигер. Мне говорили, что я в порядке. То есть как бы намекали, что наполовину провально, наполовину похвально. Просматривая рецензии той поры, которых я тогда не читала, понимаю, что я раздражала критиков. Я понравилась им в «Филадельфийской истории», но в Шекспире… Ну… как бы это… Словом, думали примерно так: «Набралась нахальства сыграть это». Я действительно работала над собой как пчелка, изучала материал, и Констанс здорово мне в этом помогла, и это было здорово. Во всяком случае, я получала истинное наслаждение от работы над этим спектаклем.
После Нью-Йорка мы совершили продолжительные гастроли по Соединенным Штатам. Мы хорошо заработали и вроде бы понравились – публике, критикам. Я многому научилась.
В 1952 году я сыграла в «Миллионерше», поставленной опять-таки Майклом Бентхоллом. Мы отыграли десять недель в Лондоне, сделали летний перерыв, а потом еще десять недель отыграли в Нью-Йорке.
Позже, в 1955 году, я сыграла на сцене «Олд Вик» в «Венецианском купце», «Укрощении строптивой» и в «Мере за меру» с Робертом Хелманном, постановка Майкла Бентхолла. В течение шести месяцев мы гастролировали в Австралии: Сидней, Мельбурн, Аделаида, Перт и Брисбейн. Гастроли были очень интересными и прошли с огромным успехом.
Австралия – восхитительная страна. Чудесный климат, прогулки, купания, дикие цветы, много-много цветов, совсем не похожих на те, к которым привыкли мы. Я видела все, что можно было увидеть, и с удовольствием побывала бы там еще раз. Удивительные птицы, удивительный животный мир.
Все эти роли я делала с помощью Констанс Колье. Филлис Уилбурн в ту пору работала у нее, а когда Констанс умерла, я находилась в Австралии на гастролях с «Олд Вик». После моего возвращения Филлис решила прийти ко мне. После того как Эмили Перкинс переехала в Мэн, у меня не было секретарши, которая была бы мне еще и верной подругой. Эмили была еще и замечательной кулинаркой и всегда мечтала открыть в Мэне свой ресторан. Так она и сделала. Она очень успешно вела свои дела в течение приблизительно трех лет.
Потом я проработала два лета в Страффорде, штат Коннектикут, – с Джоном Хаусмэном и Джеком Ландау. В 1957 году мы поставили «Венецианского купца» (с Моррисом Карновски) и «Много шума из ничего» (с Альфредом Дрейком). В следующий приезд (1960 год) я сыграла в «Двенадцатой ночи» и «Антонии и Клеопатре».
Мне жаль, что я так и не сыграла в «Укрощении строптивой» в Нью-Йорке. Это была хорошая постановка, и мне кажется, что в этом спектакле я исходила в своей игре из важной и интересной мысли: что Катарина привязана к своему отцу и ей необыкновенно тяжело направить свою любовь в новое русло, на новый объект – на Петруччо.
Думаю, что я не ударила в грязь лицом и в «Антонии и Клеопатре». Антония играл Роберт Райан и, разумеется, великолепно смотрелся. Какая игра!
Как бы там ни было, все эти постановки таили в себе огромный заряд веселья, и публика, слава Богу, была того же мнения и валила толпами – а это всегда воодушевляет. Я была довольна собой. Мысленно я хвалила себя за то, что не испугалась и не пожадничала душой.
СпенсерСпенсер Трейси – настоящая звезда. Актерская звезда. Зрительская звезда. Его свойство – всегда быть точным и непосредственным. Задайте вопрос – получите ответ. Без паузы, без прихотливого раздумывания – простой ответ. Разговаривает ли он, слушает ли – всегда естественен. Никакой чрезмерной эмоциональности. Прост и абсолютно честен. И заставляет вас поверить в то, что говорит.
К примеру, в «Отважных капитанах» он – португальский рыбак. Эта работа представляется мне одной из наиболее впечатляющих в его карьере. Он никак не мог решить, что надо сделать, чтобы характер выглядел убедительно: произношение – какое оно?
Тогда Спенсер пришел в студию, чтобы позвонить настоящему португальскому моряку и договориться о встрече – расспросить его о том о сем. Явился этот эксперт-португалец. Сел. Выглядел весьма обычно. Улыбался.
– Видите ли, – начал Спенс, – по роли я должен петь песенку о маленькой рыбке: сижу вечером и, глядя на море, пою. Мне важно знать, как этот парень произносит слова. Возьмем, например, слово «рыба». Как бы вы его произнесли?
– Рыба? Ры-ба – ну, это РЫБА, так ведь, мистер Трейси? То есть…
– Хорошо, – сказал Спенс, – вы могли бы произнести: «риба»?
– Да нет. Рыба она есть рыба… «ы» это не «и», мистер Трейси.
Спенсер ухватился за эту «рибу». Произнесенное таким образом, это слово соответствовало его представлениям о персонаже. Курчаво-темные волосы и – риба. Увлекшись ролью, он слился с рыбаком, который был сыном рыбака, внуком рыбака; который начал ходить в море; который нашел свою смерть под обрушившейся на него мачтой; который был такой же неотъемлемой частицей моря, что и ловимая им рыба, – и наконец в самом прямом смысле ушедший в море. Это была его естественная могила: ушел не в землю – ушел в морские глубины.
Потом я видела «Ярость» – как добрый человек превращается в монстра. Дьявол вселился в тело самого обыкновенного человека. Тело, которое стало вдруг слишком маленьким, чтобы он мог в нем поместиться. И он использовал его как своего рода контейнер, своего рода ящик с целым клубком человеческих страстей. Игра Спенса была настолько же замечательна, насколько абсолютны рождение и смерть, – она не нуждалась во внешних атрибутах: в произношении, в гриме. То есть внешняя сторона роли напрочь отсутствовала. Она – автоматически, – как зеркало, отражала страсти, бурлившие в нем. Поэтому любой грим, любой внешний страх могли бы обезобразить лицо. Лицо Спенсера было его чистым полотном, и он рисовал по нему изнутри – магией.
Одним из наиболее поразительных примеров этого уникального качества Спенсера стал «Доктор Джекилл и мистер Хайд», его самая крупная, единственно явная неудача. «Метро-Голдвин-Майер» решила сделать эту картину. Спенсер загорелся идеей. Его убедили, что у Хайда должен быть радикальный грим: парик, вставные зубы – вся традиционная экипировка. Джек Бэрримор, исполняя эту роль, даже придал своей голове яйцевидную форму. Джек любил такого рода штучки. Равно как и Фредрик Марч. Им обоим казалось, что это забавляет. Это смешно. Но действительно ли это так?
Нет. Не для Спенсера Трейси. Это было не в его стиле. Он в таких случаях чувствовал себя идиотом. Он так стеснялся показывать эти превращения из разыгрываемой жизни, что приезжал на съемочную площадку в лимузине с задернутыми шторами. Ингрид Бергман играла проститутку; она, кажется, получила премию. Эта картина оказалась одной из тех немногих, за которую Спенс получил отрицательные отзывы.
Естественно, это ужасно неприятное чувство, когда, снявшись в крупной картине, терпишь фиаско в знаменитой роли. Когда я впервые встретилась со Спенсером, его мысли были заняты этим. Поскольку мы не были знакомы до того, я старалась посмотреть его во всех картинах, какие только были мне доступны, в том числе «Доктора Джекилла и мистера Хайда».
– Очень интересно, – сказала я.
– О, нет-нет. Пустое, гадко, – поправил он. – Я просто не могу делать такого рода вещи. Это похоже на то, как если бы ты сделал марионетку, а потом пытался бы вдохнуть в нее жизнь. Мне нравится быть марионеткой самому, а потом – заставить людей поверить, что это то самое, во что я хочу, чтобы они поверили. От внутреннего к внешнему, а не наоборот. Никакого грима.
– Но теперь-то ничего не исправить, – продолжал он. – Хотите верьте, хотите нет, но, когда они только заикнулись о «Джекилле и Хайде», я испытал настоящий трепет. Мне всегда нравился этот сюжет, и я всегда воспринимал его как рассказ о двух сторонах человеческой природы. С одной стороны, Джекилл – очень респектабельный врач, достойный член общества. Он делает предложение красивой девушке и готовится к свадьбе. Но есть в этом человеке и другая сторона. Совершенно внезапно он уезжает. Исчезает. И то ли благодаря какому-то лекарству, то ли наркотику, или бог знает чему еще, становится или, лучше сказать, превращается в мистера Хайда. Потом в городе или в ближайшей округе, где его абсолютно не знают, он совершает неслыханные по своей жестокости и вульгарности преступления. С эмоциональной стороны Джекилла, очевидно, что-то тяготило. Девушка, в ипостаси его невесты, – настоящая леди. Но в ипостаси воображаемой им проститутки она выбирает – себе в пару – мистера Хайда. Она способна на самый гнусный поступок. Обеих девушек играет одна и та же актриса; обоих мужчин – я.
Как ни странно, но в ту пору, когда он думал об этом, то имел в виду именно меня. Тогда мы не встретились. И по сей день эта идея представляется мне поистине восхитительной. Как жалко, что он не смог уговорить студию сделать эту вещь по-своему. Это было бы и безумно интересно, и своевременно.
Интересно, зачем он упомянул при мне об этих размышлениях по поводу «Джекилла и Хайда»? Я никак не могла перестать думать об этом. Не было ли здесь чего-то очень личного?
Наши натуры бесконечно сложны. Смешать толику этого, толику того – и оказывается, что в большинстве своем все мы крепко-накрепко во власти самих себя.
Актер в этом смысле имеет одно преимущество: он может бежать в «творчество». С.Т. – великолепный, на мой взгляд, актер; он мог, что называется, с ходу изменяться у вас на глазах. Без помощи каких бы то ни было вспомогательных средств – только магией и энергией своих мыслей он превращался в иного человека. Заставлял вас смеяться – устрашал вас – заставлял плакать. Убеждал вас, что он человек, выходящий из себя наружу. Но при этом ведь оставался самим собой, не так ли? Кем он был?
Я и вправду не знала этого. Он был заперт изнутри на ключ. И не знаю, был ли у него самого этот ключ. У меня было такое ощущение, что внутри той запертой от всех комнаты стоит машина, работающая на всю мощь двадцать четыре часа в сутки. Это она создавала замечательных людей – да, всех тех разных людей.
Однако более подробно о Спенсере несколько позже. Имейте терпение. У меня оно было.
IV
День памятиВот еще один случай.
Раз в году я припадала к своим тылам. Я имею в виду уик-энд Дня Памяти. Не тридцатое мая, о нет, – уже нет: настоящего Дня Памяти, увы, нет. Все это ушло. Главное – дело. Все праздники мы отмечаем теперь в уик-энды. Так вот, тридцатое мая того года пришлось на пятницу, – вроде бы как нельзя удачно, но ИМ хотелось, чтобы праздничным днем был понедельник. Так 24, 25, 26 мая стали праздничным уик-эндом Дня Памяти. Именно тогда со мной произошла одна история.
В полдень 23 мая 1986 года мы – Дэвид Лин, его первая жена Сэнди, моя секретарша Филлис и я – выехали из Нью-Йорка. Предполагалось, что этот уик-энд будет целиком посвящен отдыху. Они любили посидеть вечерами подольше. Я надеялась, что мне удастся лечь спать пораньше. Они отличные люди – простые и прямые, а еще – сильные и беспощадные. Кроме того, Дэвид – лучший кинорежиссер в мире. Он знал, как приготовить суфле. Поджарить мясо. И ничего – слышите? – ничего-ничего у него не получалось так, как ему хотелось. Он стоял, смотрел, уставившись в одну точку, ничего не предпринимая. Не двигался с места, пока не чуял запах совершенства. Такова его цель – в работе ли, в игре ли: делать нечто с максимально возможным качеством. Или не делать вообще.
Так вот, я снималась у него в 1954 году – в «Летнем сезоне», в Венеции. Однажды у него не получалась сцена с Изой Мирандой. Он повернулся ко мне и сказал:
– Кейт, попробуй-ка ты. – Отошел в сторону, повернулся спиной к съемочной площадке и уставился вдаль.
– Иза! – воскликнула я. – Смотри, Иза, что ему надо…
Мы сняли эту сцену.
В общем… да… И у меня и у него есть это качество – мы не сдаемся. Раз вы говорите, что взберетесь на гору, – взбирайтесь!
А теперь давайте достанем из багажника машины эти саженцы.
О Боже, совсем забыла рассказать. Мы были в лесном питомнике, что в Клинтоне. Джон – он там главный, – так вот, он сразу смекнул, что у нас главный – Дэвид.
– Послушай, Кейт, тебе не кажется, что это здорово – айва? Такой оттенок красного цвета. Сколько у тебя ее, Джон? Три? Хорошо, берем три.
Появилась Сэнди с красивым желтым ракитником в руке.
– Отлично, – сказал Дэвид.
– Ну да, отлично, – согласилась Кейт. – Мы уже взяли три саженца айвы.
– А как же эти?
– О, они такие симпатичные… Как они называются? – Я наклонилась, чтобы взглянуть на этикетку.
– Это кизильник, – подсказала Сэнди. Она знает все названия – даже по-латыни. Я тоже знаю, но с подсказкой.
– Ах да, – сказал Дэвид. – Осенью на них такие славные красные ягоды. Я думаю так… (Он говорил это Джону.) В общем, так – шесть таких, да?
– Прекрасно, – сказала я. Они действительно восхитительно смотрелись.
Появилась Сэнди с роскошной, нахально развесистой сосной – карликовый сорт.
– О, мне это нравится. У тебя найдется таких три штуки, Джон?
У Джона нашлось.
– А глициния есть?
– Нет, распродано.
– Сейчас подгоню машину, и мы загрузим их, да? – Дэвид и Сэнди отправились в другую секцию, где был хозяйственный инвентарь. Они купили большие вилы, маленькие вилы – две штуки, совок для посадки растений. К тому времени, когда я подъехала на машине, они уже успели за все расплатиться.
Я выбрала маленький, симпатичного вида совок.
– Мне кажется…
– Он долго не выдержит, – незамедлительно вынес свой приговор Дэвид.
– Такой удобный.
– Не выдержит, – повторил свой приговор Дэвид.
Я тем не менее купила его. Он сломается почти сразу – на прополке.
Слабая соображалка, Кейт…
Люди хлопотали ради меня, так ведь? Такое положение было для меня и необычным, и, в определенном смысле, приятным. Они же, похоже, получали удовольствие от этих хлопот. Я собиралась – давно, собственно, собиралась – укрепить подъездную насыпь: года два уже, как собиралась. Но сделать так ничего и не сделала. Одолеть такое мне было не под силу. Сорняки, сорняки, сорняки… Да и какие растения сажать?
Мы подъехали к дому.
Наш командир отдал нам приказ:
– Саженцы поставьте в тень. Первым делом уничтожим сорняки.
Насыпь – не очень высокий вал. Полтора года назад ее засадили низкорослым можжевельником. Можжевельник был очень уродливый, а осенью становился ржаво-красным. Словом, не радовал глаз. Одним своим откосом вал сбегал к большим тяжелым камням, лежащим на берегах бухточки, – защита от прилива. Мы называли эту бухточку топью.
Папа же называл ее лагуной. Но мне она напоминала болото. В шторм, особенно при северном ветре, вода поднималась. Именно по этой причине мы подняли дорогу и сделали эту насыпь – нечто вроде дамбы, чтобы защитить дом. От первоначальной растительности, которая существовала еще до появления насыпи, осталась одна нэнтекетская сосна.
Справа и слева от зарослей можжевельника – сорняки, щавель, жутко густая пампасная трава. Мы начали копать. Копали, копали – Сэнди вилами, я лопатой. Налегали на черенки, переворачивали пласты дерна и одновременно подрубали корни травы. Налечь, подсечь, провернуть, вытащить, подрубить, вытащить рукой. Кошмар! Моя спина, моя поясница, мои пальцы, мои ноги. Бедные связки! Дэвид присел перевести дух на единственный наличествующий стул.
Его беглый, спонтанный комментарий: «Если не уничтожать корней, вся работа насмарку. Они закрепятся раньше, чем вы успеете пласт перевернуть… О, Кэт, это ты слабо подрубила. Надо поглубже копать и обязательно вытаскивать. Спешить не надо, раздражаться – тем более».
Дэвид последнее время жил по гостиницам, несколько месяцев просидел за пишущей машинкой. Физически он был в худшей форме, чем я. Возраст у нас вроде бы одинаковый. Он решительный и упорный, и я решительная и упорная. Сэнди была на добрых тридцать лет моложе нас обоих. Все трое мы и по воспитанию, и по природе готовы справиться с задачей. Справились. Справились хорошо.
К концу первого дня мы прокопали метров тридцать насыпи. Сорняки – куча за кучей – оттаскивались к нашей свалке. До нее было примерно триста метров. Идти нужно было в горку, а тачка была тяжелая, большая – та, что мне нравилась. Она находилась в доме Манди – моего племянника, сына Дика. Дику нравилась легкая тачка. Каждому свое.
Подхватить ее, нагруженную, за ручки, отвезти наверх, разгрузить, назад, вновь загрузить. О, я так устала: моя спина, мои ноги, мои руки, мои пальцы. Забудь про все это. Просто держись на ногах, Кейт.
Дэвид продолжил:
– Ну, теперь можно сажать. Приступаем ко второй фазе операции. Айву!
– Мне?
– Нет, сажать будет Сэнди – она специалист. Как тебе этот, Кейт? Этот оттенок красного…
Сэнди подготавливала к посадке почву, которую мы освободили от сорняков. Она рыхлила ее всю – и глубоко. Дэвид опускал в лунки саженцы и следил, чтобы было все правильно.
– Мне кажется, если мы сгруппируем три желтых ракитника… будет, как солнце.
– Кейт, у тебя есть удобрение?
– Сейчас привезу. – Я пошла в гараж, вытащила оттуда двадцатикилограммовый мешок с удобрением, погрузила его на тачку. О, неужели я так устала?.. Неужели они никогда не остановятся?
– Ну, это же замечательно, дорогая! Сэнди, открывай мешок.
– Нет, давай я… – И поплелась в дом за ножницами. – Все! Видно, мне конец… Моя спина…
– Чудесно, дорогая. Вот-вот, с уголка – нет, пусть Сэнди сама. Она знает, сколько надо сыпать. Видишь ли, это очень ответственный момент. Все эти штуки связаны капиллярами. Поэтому надо разрыхлить все края и дно ямы, а потом вытащить саженец из горшка и расправить корни. Только смотри осторожней, а то можно поранить корни. Надо просто распрямить кончики и… Вот так, правильно… Теперь чуть разверни его. Ну вот, чудесно. Да… когда внесешь удобрение, тщательно перемешай его с землей, чтобы не сжечь корни.
«Пропади они пропадом, эти корни! – подумала я. – Я вот-вот издохну. Что, и меня в эту лунку закопают? Это не люди, а машины какие-то».
– Ну вот… Теперь надо полить… Можно будет подать воду от…
– Сейчас принесу шланг. – Я обошла весь дом и собрала все шланги – они были подсоединены к различным кранам вокруг дома.
– Ну, давай же, отвинчивай! – Я так устала… О, какой кошмар: ты устала, они устали, весь мир устал… – Снимай же его, снимай! – Я стащила шланги в одно место и соединила их, получился один достаточно длинный шланг.
– Теперь включай воду – не спеши. Ну…
– Выключай, выключай же… Дай я сам. – Дэвид подошел к крану. – Вот видишь, дорогая… Ведь ты не хочешь устроить потоп? Правда, дорогая? – крикнул он Сэнди.
– Совершенно верно! – откликнулась она.
– Послушай, дорогая, а может, тебе пойти в дом и отдохнуть? Мы можем обойтись…
– Нет, я в порядке. Вот только разделаюсь с этим месивом…
В самый разгар этой утомительной работы мы сделали паузу, привели себя в порядок и отправились в питомник – подкупить саженцев. Взяли еще две глицинии, три белых ракитника, дерн из червячной травы и целый ящик плюща. А – одно к одному! И я взяла несколько однолетних растений, чтобы высадить их на цветочной клумбе с фасада: «Красавец Ульям» – роскошная светло-вишневая гвоздика, ее легко сажать. А потом увидела очень крепкие с виду растения – бахчевые какого-то сорта. Какие именно, без очков не разобрала. Выбрала четыре растения.
– Что это? – спросил Дэвид.
– Бахчевые.
– Бахчевые? – переспросила Сэнди. – Какие?
Разумеется, я не знала. Огурцы, кабачок, мускусная дыня, арбуз? Просто они приглянулись мне своей внушительностью, крепостью и яростью. К тому же ничего подобного я еще не сажала.
– Мускусная дыня, надеюсь. Я люблю дыни.
– За ними требуется уход и уход, – предупредили они.
– О да. – Кожей же я чувствовала, что в эту минуту они на самом деле думали: «Дыня? Зачем ей дыня? Мы еще с насыпью не управились. Просто бзик?! Какое легкомыслие… Хорошо же она занимается садом…»
Действительно ли они так думали, или мне, грешной, это только казалось? Опять за лопату. Посадили первую сосну. Оставалось одолеть еще метров шесть. Под сосной, конечно, были сорняки… К этому моменту все мое тело онемело. «Ты хоть понимаешь, кто ты, Кейт? – сказала я самой себе. Мое тело было сгустком боли и отчаяния. – В этой компании ты – работяга-кули. Тупая… дремучая… кретинка. Тебе надо остановиться. Тебе ведь уже все равно – приживутся саженцы или нет. Равно как – где и как их сажать».
Подул ветер. Северный. Прямо нам в лица. Что ж, благодаря Богу я еще стою под этой сосной. Копай, тащи, припадай к земле. Я подняла глаза. Прямо в глаз угодила хвойная иголка. «О Боже, – подумалось, – я так устала, не могу даже моргать».
– Красиво смотрится, дорогая. Какая красивая форма у этого дерева.
Его замечание задело меня: черт, мне все равно, какая у него форма – в какой я форме – а она безнадежная.
– Благодарю, – сказала я. И подняла голову. Действительно – очень красивое дерево.
– Ничего, осталось пройти еще всего шесть метров, – сказал Дэвид.
Он давит на меня! Подбадривает! Так ли? Да, подумалось, шесть метров. Если не помру. Ну что же ты не останавливаешься, Кейт? Ты умираешь от усталости, иди в дом, прими душ и ляг в постель… Нет, не стану делать этого. Я чересчур горда. Останусь здесь и буду тянуть свою лямку, пока они не прекратят работу или пока я не умру.
Но… они не прекратят работу. Они будут выкорчевывать сорняки, сажать плющ, две глицинии, ракитник, поливать все. Этому нет конца. Когда же ты умрешь, они оттащат твое тело к куче травы и закончат работу! Кэт, Кэт, как ты можешь? Ведь они твои близкие друзья.
Очередная тачка. Наполняю ее. Отвожу к свалке. Я так устала, что едва толкаю эту треклятую тачку. Ничего не слыша, из последних сил стараясь держаться прямо. У меня начали подкашиваться ноги – эх, просто бы лечь – и всему конец. Я умираю, я умру…
Потом я разразилась смехом. Старая ты бедная дурочка, ты просто не хочешь признать, что не способна продолжать работу. Вот в чем твоя беда…
Я не хуже вас! Вот в чем дело. Но ты имеешь дело с двумя характерами, столь же неуемными, как и твой! Они будут работать до тех пор, пока вконец не выдохнутся. А она тебе, почитай, во внучки годится. Ты соревнуешься с ней, как со своей ровней! Не важно – соберись.
Приободренная, я вернулась со своей пустой тачкой…
– Куда посадим это?
Я взглянула на один из нескольких оставшихся кизильников и на три новых белых ракитника.
– Я буду копать ямы.
– Знаешь, дорогая, может быть, этим займется Сэнди? Она точно знает, как…
– Ну, вам не обязательно использовать мои ямы – я просто… – Я дерзила.
– Кейт, ты становишься нетерпимой. Хороший садовник не имеет права злиться. Занятие садоводством предполагает только один способ – правильный… Разве это не интересно, дорогая? Когда мы снимали «Летний сезон», ты никогда не раздражалась.
Да, да, я злюсь. Это проклятое солнце и этот проклятый северный ветер…
– Будем сажать их вразбивку или, может, посадим все купой? И…
– Дэвид, а что ты думаешь по этому поводу? – Это произнесла Сэнди.
Точно, я раздражена. Вне себя. И все-таки я вернусь в мое вьючное состояние кули. Соберу всю эту рыжую траву, выкорчую эти красно-зеленые штуковины с корнями десять метров длиной. И еще щавель… Вот так! Добраться до сосны – это была вторая сосна… Выкопаю три паскудные ямы под белые ракитники, просто чтобы… О, я не знаю зачем – просто чтобы почувствовать, что работа движется… Копать!.. В руках у меня уже большущие вилы. Я выполняю черную работу, знаю – я выполняю черную работу. И в это мгновение подходит Сэнди…
– Я тут поправлю кое-что немножко. Чтобы был доступ воздуха.
Дэвид прохаживался взад-вперед.
– Да. Тут они смотрятся очень красиво. Давай, Сэнди, опустим их.
– Сколько же еще их тут сажать? – осмелилась я произнести, стоя под развесистой сосной. О Господи, опять что-то попало в глаз – сосновая иголка. Мои глаза забиты пылью и иголками, исколоты ими. Недоставало еще и ослепнуть!
Сэнди хлопотала над корнем – это был куст, с которым я не справилась.
– Тут ничего невозможно сделать, Сэнди. Он уходит далеко в землю.
Она стала ломать корень, но ничего не получалось.
– Вот видишь…
– Попробуй еще раз, – сказал Дэвид. Она послушалась.
Корень оборвался.
– Еще раз, – настаивал Дэвид. Она попробовала – опять оборвался.
– Бесполезно, – сдался наконец Дэвид. – Давайте посадим белый. Доведем дело до конца. Ветер уж больно неприятный, да?
Надежда? Неужели свет в конце туннеля? О, это прогресс…
И опять неторопливый, обстоятельный процесс подготовки: разрыхления, извлечения саженца из горшка, выпрямления корней, внесения удобрения – пауза…
Дэвид:
– Почва тут сплошной песок и камень. Нужна садовая земля. – Он взглянул на меня.
– Дай-ка подумать… Да, сейчас привезу – у нас есть куча кое-чего.
– Я пойду с тобой, – сказал Дэвид.
Я привела его к куче. «Нет, это удобрение, дорогая… Или что это такое?» Бог его знает. Я знала, что у меня есть перегной на верху полки, на которой стояли горшки с амариллисом, даффодилисом и нарциссами.
