Текст книги "Я. Истории из моей жизни"

Автор книги: Кэтрин Хепберн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Ураган

Итак, ураган 1938 года.

Он был настоящим испытанием. Мы тогда находились в Фенвике. Это было очень примечательное событие. В то утро – конца сентября – жители поселка в большинстве своем укатили обратно в Хартфорд, и их дома были плотно закрыты. Я плаваю всю зиму, так что сезон для меня никогда не заканчивается. Купание доставляло нам наибольшее удовольствие, когда поселок пустел.

Помню, около восьми утра я пошла поплавать. Стояла чудесная погода. Прилив был слабый – почти нулевой. Воздух чистый, прозрачный – легкий бриз. Все вокруг было окрашено в чистые тона. Я поплавала на спине, вернулась в дом, позавтракала. Вышла наружу. Дул ровный устойчивый ветер, но очень приятный.

Я решила поиграть в гольф. Джек Хэммонд (Рыжий) приехал на уик-энд в июле, теперь был уже конец сентября, а он все еще был с нами. Мы отлично проводили с ним время, он хорошо играл в гольф и очень здорово в теннис. Я тоже. Так что нам было весело.

О, мне сейчас вспомнилась замечательная история. Надо рассказать один случай про отца Рыжего, судью Хэммонда. Он пошел как-то в Бостоне в театр один. Поднялся занавес. Сидевшая впереди женщина вовсе не собиралась снимать свою шляпу.

Не выдержав, Хэммонд похлопал ее по плечу и сказал:

– Прошу прощения, вы не могли бы снять шляпу? Мне не…

Резким жестом она дала понять, что пусть он и не надеется…

Что делать? Как быть?

Ну, если…

Он взял свою собственную шляпу – высокую, с широкими полями – и надел ее. Тут же зрители за его спиной зашептали:

– Снимите шляпу! Снимите шляпу!

Женщина, сидевшая впереди, тотчас сняла свою шляпу. Тогда судья снял свою. Наверно, он был отличным судьей, как вы думаете?

Теперь самое время снова вернуться к урагану 1938 года.

Итак, мы пошли играть в гольф. Рыжий и я. К тому времени я увидела, что поднялся ветер, и весьма сильный. Когда у нас было по три девятки, я сделала очень удачный драйв, высокий, и мяч, как мне показалось, упал прямо на лужайку. Когда мы пришли туда, то мяча нигде не было. Где он? Я была уверена – о, смотри! В лунке! Я одним ударом угодила в лунку! Можете себе представить?! В сумме получалось тридцать одно на девяти лунках. Конечно, я установила свой личный рекорд. Мы отправились обратно в отличном расположении духа. «Знаешь, – сказала я Джеку, – ветер-то действительно очень сильный. Можно на него опереться, и он будет держать».

Нас швыряло на волнах, как мячи. Ой, как здорово! Нам удавалось держаться в воде прямо. Она была приятной, и мы покупались в удовольствие. Выбравшись на берег и одевшись, мы поняли, что это шторм и с каждой минутой погода ухудшается. Начало мести песок. Он обрушивался и стегал, точно плетьми.

«Боже, – подумала я, – с моего нового автомобиля слетит вся краска. Наверное, надо его отогнать в Сейбрук и поставить там в гараж».

Шофер Чарльз уехал в моем «линкольне». Однако ветер настолько усилился, что Чарльз, получивший контузию во время первой мировой войны, перепугался и, остановившись где-то в районе Корнфилд-Пойнта, зашел в чей-то дом и оставался там, пока не кончился ураган.

После второго заплыва мы начали сознавать, что надвигается что-то очень серьезное.

В фенвикском доме в тот день находились Мама, повариха Фанни, мой брат Дик, Джек Хэммонд и я. Из дома Фрэнка Бертона вышел на улицу мужчина, чтобы закрыть ставни на веранде. Они распахивались, словно полы пальто. Он прибил их гвоздями. Внезапно мы увидели, как ехавшая со стороны Сейбрука машина вдруг оторвалась от земли и полетела по воздуху. Ветер нес ее до самой лагуны. Ни много ни мало – обычных размеров автомобиль – как пушинку. Чудеса, да и только!

Потом вдруг раздался сильный треск, и от задней стороны дома отвалилась пристройка. Ветер к тому времени усилился, вода перекатывала через дамбу и хлынула на лужайку. Дом – большой, старый деревянный дом, построенный около 1870 года, – трясся, как лист. В мгновение ока выдуло все стекла, которые тут же ушли под воду, и снесло две печные трубы. Дом был построен на кирпичных сваях примерно с метр высотой. Мама была убеждена, что, коль скоро сваи проверены Папой, дом стоит прочно. Дик наконец убедил ее, что пора уходить. Мы решили вылезти наружу через окно, выходившее на запад, пройти по полю и выбраться на горку. Мы нашли веревку и, держась за нее, по очереди – Мама, Фанни, я, Рыжий – вылезли из окна к Дику, который стоял по пояс в воде. С Диком во главе мы цепочкой, по-прежнему держась за веревку, прошли через поле. Течение в воде было очень сильное. Ветер был сильнейший. Мы прошли мимо дома Брейнарда с северной стороны и наконец вышли на сухое место. Оглянувшись – прошло минут пятнадцать после того, как мы покинули свое жилище, – мы увидели, как наш дом, медленно разворачиваясь, уплывает на северо-восток, одновременно постепенно погружаясь в поток, пересекавший лагуну. Просто-напросто уплывал – словно щепка, – и очень скоро на том месте, где в течение шестидесяти лет стоял дом, не осталось ровным счетом ничего. Наш дом – наш в течение двадцати пяти лет, все наше достояние – просто исчез. ПОСЛУШАЙТЕ – МЫ ЖИВЕМ ТАМ! ЭЙ, ЧТО ПРОИСХОДИТ?! Приложив немало усилий, мы открыли дверь дома (Риверси Инн), стоявшего на взгорье, чтобы Мама и Фанни могли укрыться в нем от ветра, а сами пошли проверять еще целые дома, чтобы убедиться, что в них нет огня в печах или каминах. Там, где находили огонь, тушили. Опасность пожара при таком ветре в квартале, состоявшем сплошь из деревянных построек, была реальной.

Мало-помалу шторм стал стихать, прилив пошел на убыль, вода спала, ветер успокоился. Наступила ночь. Мы все спали в доме Риверси.

Утро. Рыжий и я проснулись на рассвете и пошли на разведку. Мне почему-то казалось, что наш дом наверняка вернулся на прежнее место.

Надежды оказались напрасными. На нашем участке ничего не было. Мы миновали усадьбу Брейнарда. Дом сместился, а тыльная его сторона была разрушена. Вот и наш участок. Плоский, как сковорода. Ничего вертикального. Одна труба от ванны да туалет у скособоченной сваи. Дом и все другие помещения исчезли – просто исчезли – и все.

К счастью, «линкольн» и две другие машины мы успели отогнать на возвышенное место, когда поняли, что надвигается нечто страшное. Мы сели в одну из машин и кружным путем поехали в «Сейбрук телефон компани», чтобы позвонить Папе в Хартфорд. Нам удалось пробиться. Папа первым делом спросил, все ли в порядке с Мамой.

– Да, Папочка, с ней все отлично. Мы все в полном порядке. Дом сгинул. Исчез.

– Полагаю, что никому не пришло в голову бросить внутрь спичку, прежде чем он исчез. Я застрахован на случай пожара.

Мы вернулись на нашу усадьбу. Куда все подевалось? Серебро. Где все наше столовое серебро из буфета? И мамин чайный сервиз. Ведь это тяжелые вещи, и, когда дом рухнул, все должно было выпасть. Принялись копать. Хотите верьте, хотите нет, но мы откопали-таки восемьдесят пять предметов из серебра и целиком весь чайный сервиз.

Потом мы взяли кубики и принялись планировать наш будущий дом – он будет построен на том же месте. Мы совершили одну ошибку. Подняли усадьбу только на метр. А следовало бы на три. Будем надеяться, что эта ошибка не приведет к таким же последствиям.

Старый дом пропутешествовал приблизительно треть мили вниз по течению и в ста ярдах от устья наткнулся на каменный мост. Верхний этаж был сухой. Бумаги Дика лежали рядом с машиной – хоть сейчас печатай.

Мой брат Дик рассказал, что после того, как он вывел всех на возвышенное место, он отправился в старый коттедж Мура, открыл кое-как окно, поднялся на верхний этаж и, глядя вниз на лагуну, наблюдал, как наш дом медленно разворачивается направо, слегка продвигаясь вперед – озерная сторона дома, прежде южная, теперь смотрела на север, – и тихо уплывал вниз по течению, так спокойно и с таким достоинством, что казалось, будто он просто отправился на свою послеобеденную прогулку.

Майер

Майер и я были друзьями. Он был главой «Метро-Голдвин-Майер». Он нравился мне, а я нравилась ему. Я продала ему довольно много проектов картин. Он не ограничивал моей свободы, а я платила ему огромным уважением. Луис Майер привнес много нового в кинобизнес и студийную систему. Надо сказать, что и мне было присуще это качество. Это было славное время для нашей работы.

Луис Майер был поразительным человеком. Не окончив никаких университетов, он обладал огромными познаниями. Отличался удивительной профессиональной интуицией. Был истинным антрепренером в старомодном смысле этого слова. Понимал, что в каждом актере сокрыта некая тайна. Чувствовал, что в Джуди Гарленд есть нечто такое, чего ему до конца не дано постичь. А теперь о том ужасном, что случилось с Джуди Гарленд.

Когда с Джуди стало твориться неладное, Майер пришел ко мне.

– Ты знаешь Джуди Гарленд?

– Немножко. А точнее, совсем не знаю.

– Сейчас она в жутком состоянии. Прежде она гарантировала нам миллионные прибыли. Мы обязаны поддержать ее. Ты не согласилась бы помочь? Скажем, пойти и поговорить с ней?

Кажется, он считал, что я смогу это сделать. Его выбор пал на меня еще и потому, что он чувствовал, как он мне нравится.

Начало моих взаимоотношений с Майером пришлось на то время, когда моя карьера, как я уже говорила, явно шла к своему концу и мне объявили о девяностопроцентном сокращении жалованья. Я прочла сценарий «Парамаунт» и сказала: «Большое вам спасибо, но, если честно, сценарий мне не нравится. Тем не менее я благодарна за приглашение, потому что вообще-то больше никто ничего не предлагает».

Я возвратилась на Восток. Фил Барри написал «Филадельфийскую историю». Хьюз купил для меня права на экранизацию. Никому не было об этом известно в течение девяти месяцев. Все женщины – ясно кто – хотели купить их. Я попросила Гарольда Фридмана никому не рассказывать, что права принадлежат мне. Он был одним из тех редких людей, кто умел держать язык за зубами. Он был литературным агентом.

Наконец многие начали понимать, что я каким-то образом определяю судьбу сценария. Как-то вечером я встретилась с Майером. С ним была Норма Ширер.

– Я хотел бы поговорить с тобой.

– Отлично.

– Позволишь навестить тебя?

– Нет, мистер Майер. Я приду сама.

И явилась к нему в офис. Он сказал, что хотел бы выкупить у меня права на экранизацию.

– Тебя бы это устроило?

– Да, устроило.

– В общем, нам бы хотелось договориться.

Беседу со мной он вел официально и по-деловому. С каждым человеком Майер разговаривал по-особому. Как бы там ни было, со мной он беседовал тактично и почтительно. И говорил вещи, которые, в сущности, мне было приятно слушать.

Наконец я сказала:

– Знаете, мистер Майер, вы меня обольщаете. Я понимаю, что вы делаете это обдуманно, и тем не менее поддаюсь на ваши чары, потому что мне импонирует ваша артистичность.

Тогда он спросил, сколько бы я хотела получить за сценарий, и я назвала ему цифру. Сказала ему, что именно во столько обошлась первоначальная покупка.

– В сущности, меня интересует лишь то, с кем я буду играть. Ведь ходят разговоры, что я «кассовая отрава». Я бы сама хотела распределить роли.

– Кто вам нужен?

– Мне нужны Трейси и Гейбл.

– Не думаю, что они согласятся.

– Предвижу, что они могут не согласиться, но надеюсь, что вы все-таки попросите их.

– Хорошо, я попрошу.

Майер попросил, и они отказались. Тогда он сказал:

– Я могу предложить вам Джимми Стюарта, потому что у нас есть возможность воздействовать на него. – И прибавил: – Я дам сто пятьдесят тысяч долларов, чтобы вы пригласили тех, кто вам нужен или кого вам удастся уговорить. Эту проблему вы решите. Вы вправе также назвать и имя режиссера.

– Я бы хотела, чтобы режиссером был Джордж Кьюкор.

– Отлично.

И мы пригласили Кэри Гранта за 150 000 долларов на трехнедельные съемки. Он сказал, что готов сниматься, но только в том случае, если его имя в титрах будет идти перед моим. «Ладно, – согласилась я, – это легко сделать». Он передал свой гонорар в Красный Крест. Грант находился в нашем распоряжении три или четыре недели. Ему была предоставлена возможность выбрать одну из главных ролей, вторая досталась Джимми Стюарту. Между прочим, Джимми получил за нее «Оскара».

Луис Майер обладал проницательностью и необыкновенно тонким пониманием актерской души. Он был неглуп, негруб. Очень чувствительный и необычайно порядочный. Что касается моих деловых отношений с Майером, могу сказать, что он был самым честным изо всех, с кем мне приходилось иметь дело в моей жизни.

И впоследствии мы делали нашу историю сообща. Потом настала очередь «Женщины года». Я послала сценарий Джо Манкевичу, который был продюсером «Филадельфийской истории». И сказала: «Прочти это в двадцать четыре часа, и, если материал тебя заинтересует, я немедленно вылечу». Сама идея «Женщины года» принадлежала Гарсону Кэнину. На стадии ее разработки к нему присоединились его брат Майк Кэнин и Ринг Ларднер-младший. Когда я отсылала сценарий Джо Манкевичу, Гарсон служил в армии.

В сценарии было семьдесят восемь страниц, отдельные сцены были расписаны детально, однако он был все-таки не совсем цельным. В нем не значились фамилии авторов. Я сказала: «Мне нужен Спенсер Трейси, в противном случае я продам сценарий студии».

Манкевич позвонил и сказал, что сценарий просто великолепный. И роль прямо-таки создана для Спенсера, как оно на самом деле и было. Я тогда не была знакома со Спенсером.

Я вылетела самолетом и пришла к Майеру. Он сказал:

– Сколько ты хочешь за него?

Я назвала цифру.

– Кто автор?

– Мистер Майер, этого я не могу сказать вам. – И прибавила, что хочу столько-то для автора и столько-то для себя. – Абсолютно поровну. Каждому – по сто двадцать пять тысяч долларов.

Он сказал:

– Мы готовы дать вам и больше, но мне надо знать имена авторов.

– Мистер Майер, я не вправе сообщать вам имена авторов. Возможности узнать, кто они, у вас, уверяю, нет. Никакой.

Он:

– Я не привык заключать соглашения на таких основаниях.

Почувствовав, что он собирается давить, я сказала:

– Кроме того, сценарий не продается. Просто я хотела узнать, насколько вы в нем заинтересованы. Роль как нельзя лучше подходит Спенсеру. Если вы захотите прочесть сценарий, когда он будет окончательно готов, что ж – чудесно. Тогда можно будет поговорить и о продаже.

Я дала задний ход, поскольку знала, что случается, когда большой человек говорит «нет». Нельзя запрашивать слишком много, равно как слишком мало. Необходимо просчитать, сколько, на ваш взгляд, он готов заплатить, запросить эту сумму и получить ее.

Я не знала тогда, какие сложности они испытывают с «Саженцем». Они снимали этот фильм во Флориде с участием Спенсера. У них возникли большие проблемы сугубо технического характера. Дефекты на объективах. Они были вынуждены приостановить съемки, и Спенсер, который был одной из самых крупных их звезд, находился в тот момент в простое. Знай я об этом, то запросила бы втрое больше. Но тогда я казалась себе страшно умной. Вероятно, и вела бы себя более толково, если бы чуть больше разбиралась в кинобизнесе. Как бы там ни было, мы закончили сценарий, и я отослала его на студию. Спенсер прочел его и дал ему исключительно высокую оценку. Я уже упоминала, что режиссером этой картины должен был стать Джордж Стивенс. С Майером в связи с этой картиной я больше не встречалась. Он послал меня к одному из своих опытных коллег по студии, и я поняла, что они готовы сказать «да». С той минуты я уже не суетилась.

Сама обговорила с ним условия контракта, а Майер одобрил его. Со своей стороны, я выразила ему свое удовлетворение. Потом сказала:

– Будучи уверенной, что вы меня не обманете, я бы просила вас дать разрешение на то, чтобы мой договор был просмотрен вашим адвокатом.

С тех пор их юрист всегда проверял мои договоры. Так я совершила сделку с «Метро». И они не надули меня.

Мы подписали соглашение, согласно которому они получали право первыми знакомиться с литературным материалом. Кажется, сроком на три года или около того. Это произошло после завершения «Женщины года». Потом я принесла им «Без любви». Я показывала им много материала. Но договоры всегда заключала с Майером. К счастью, Гарсон Кэнин был хорошим другом, у которого было полно идей для Спенсера Трейси и меня.

Теперь, когда я выступила с речью о цензорстве, можно было, пожалуй, представлять Генри Уоллеса, который боролся за пост президента с Гарри Трумэном. Но я действительно произнесла речь против цензорства. Времена были очень тревожные. Шел 1947 год, вовсю действовал Комитет по борьбе с антиамериканской деятельностью. Люди теряли свои рабочие места. Предполагалось, что речь произнесет Эдвард Робинсон, я же считала, что это следует сделать мне. Он еврей, к тому же левый центрист, поэтому наверняка попадет в поле зрения Комитета. Мои предки были среди пассажиров «Мейфлауэр». Мне ничего нельзя было вменить в вину. За всю жизнь я никогда не была членом какой бы то ни было организации. Заголовки статей, направленных против меня, и их содержание были злобными, донельзя злобными. Ни на одну из них я не ответила, и студия попросила меня написать заявление с изложением моих политических воззрений. Я понаписала им такого, за что любого могли бы отлучить от студии. Правда… мы так много лет пользовались правом свободы на выражение своих мыслей… Тогда, теперь и всегда. Она принадлежит нам. Больше к этому вопросу на студии никогда не возвращались.

Майер вызвал меня и сказал:

– Кэтрин, зачем вы выступили с этой речью?

– Мистер Майер, я считала, что кто-то обязан выступить с такой речью и что этим кем-то должна быть я. Я считаю, что положение идиотское и его надо исправлять. Мучают тех, кто не может защититься, а я могу.

Я только что закончила сниматься в картине студии «Метро», где играла главную роль. Картина называлась «Песня любви», и они собирались предлагать ее для проката.

На меня обрушились Американский легион и прочие.

Я сказала:

– Мистер Майер, я не виню вас в том, что вы так огорчились. Ведь вам нужно продать картину с моим участием, и вас ожидают в этой связи трудности. Я согласна, что, выступив с этой речью, я поставила вас в чрезвычайно неловкое положение, поскольку связана с вами договором. Попроси я у вас согласия на выступление, вы бы мне отказали.

А теперь давайте посмотрим правде в глаза. Я бы выполнила свое намерение даже в случае отказа, но тогда я бы поставила в неловкое положение саму себя. Как бы там ни было, я сделала, что задумала. С другой стороны, с сегодняшнего дня вы вправе не платить мне понедельное жалованье, поскольку не совсем ясно, как вы можете теперь задействовать меня в чем бы то ни было.

Майер ответил:

– Мы обсуждаем не этот вопрос.

– Мистер Майер, возможно, нам следует обсудить его, поскольку я поступила так, как работник солидного учреждения не должен поступать. Раз уж вы позволяете себе получать у кого-то еженедельное жалованье, то, видимо, вам запрещено появляться открыто на публике в голом виде.

Он наставительным тоном повторил:

– Мы обсуждаем не этот вопрос.

Наконец я покинула его кабинет. Он довел меня до определенного градуса, но никаких санкций принимать не стал. Разумеется, его все это огорчило. Стиль руководства подобными организациями был, конечно, отнюдь не либеральным. Они полностью отвечали за лояльность сотрудников студии. Я всегда говорила, что мне нравится работать для «Метро», потому что там знают, как провезти вас через Чикаго. Такова правда. Они мастерски делали свое дело. Платили меньше, зато не заставляли делать ничего такого, что вам было бы не по душе. С этой стороны не было никаких претензий. Никогда никто не прибегал к давлению, никогда не говорил: «Мы лишим вас зарплаты». Они никогда не давили на своих людей. Это была патерналистская организация как в лучшем, так и в худшем смысле этого слова. Я обязана сказать, что Майер никогда не принуждал меня делать что-либо, чего мне не хотелось.

Помню, был предварительный закрытый просмотр «Женщины года». Они приняли в качестве финала последнюю, восьмую часть, предложенную – увы! – мною. На следующий день я встретила на киностудии Майера.

Он сказал:

– Просмотр прошел блестяще. Мы в полном восторге. Я горжусь вами.

– Конец никуда не годен.

– Что вы имеете в виду?

– Я обязана сказать это, мистер Майер, потому что именно я предложила идею для финала. И он откровенно слабый. Картина просто разваливается.

– Сколько, на ваш взгляд, потребуется, чтобы сделать достойный финал?

– Тысяч сто пятьдесят, пожалуй.

– Ну что ж, творите, – сказал он.

– Мистер Майер, вы говорите – творите. Надо ли понимать это так, что вы согласны дать дополнительные средства, чтобы доснять картину, и благословляете нас на эту работу?

– Да.

Коротко и ясно. Уверена – те, у кого с ним были плохие взаимоотношения, поведают историю прямо противоположного содержания. Я рассказываю лишь о своих собственных впечатлениях. Некоторые из наших совместных проектов стоили ему немалых денег. Мы не водили с ним светской дружбы. Я всегда называла его «мистер Майер». Я была подругой Ирэн, но наша дружба началась уже после моего приезда в «Метро». На наши отношения с ним никак не влияло то, что я была подругой его дочери. Он уважительно относился ко мне, я в высшей степени уважала его.

Конечно, случались и неприятности. Например, инцидент с Джуди Гарленд. В какой мере здесь был виноват он? В какой мере на все это повлияла сама атмосфера кинобизнеса? Джуди была не единственным человеком, который сломался в этой творческой среде. С наступлением новой эры свободы тех, кто ломался, стало даже больше. Такова специфика этого бизнеса – в нем полным-полно людей, которые сошли с рельсов.

Мне кажется, Майер понимал терзания Джуди Гарленд. И Роберта Уокера, мужа Дженнифер Джоунс. Майер понимал его. У Роберта были проблемы из-за пристрастия к алкоголю. Это всегда связано с человеческой волей: не всякий, согласитесь, способен бросить пить лишь усилием воли. Вы, может быть, способны на такое. Я, наверное, тоже способна, но другие, вероятно, не могут. Это совсем не так просто. Мне кажется, Майер старался всегда разобраться в ситуации. Пытался по возможности всячески поддержать человека.

Я пошла и побеседовала с Джуди. Конечно, это ничего не дало. Если хотите помочь тому, кто попал в беду, вы ничего не достигнете, потратив на это два часа. Необходимы все двадцать четыре часа в сутки. Если вы намерены поставить на ноги, вернуть к нормальной жизни человека, про все прочее нужно просто забыть.

Мне кажется, что Джуди внутренне была человеком необыкновенно сложным. Когда с нею приключилась эта беда, ей было под тридцать. За плечами уже был горький жизненный опыт. За свои двадцать с лишком она прожила целую жизнь. И сгорела. Мятежным, ищущим натурам в известном смысле легче всего дается их работа. И тяжелее дается собственно жизнь. Думаю, Майер понимал это. Можно, конечно, возразить: «Почему же он не предпринял каких-то шагов раньше?» Разве такое можно предотвратить? Не знаю. Да, да – не знаю. Не думаю, чтобы работа кого-либо действительно губила. Мне кажется, людей в куда большей степени убивает именно отсутствие работы. Уродуют же человека дурные привычки.

Майер был романтиком. Он страстно интересовался людьми творческими. Кроме того, он обладал мужеством идти на риск – брать таких людей на работу. У него было свое мнение. Он никогда не докучал вам вопросами типа «А вы как считаете?». Просто нырял головой вниз. И был блестящим бизнесменом. По своей натуре он был игроком и любил дело, которым занимался. Да, просто любил свое дело. Над ним посмеивались, сочиняли про него смешные байки, но он любил кинобизнес.

Я считаю, что Майер, Голдвин и Сол Юрок были романтиками. И Хол Уоллис, и другие первопроходцы. Они блестяще умели вести дела. Вместе с тем они гнались за мечтой. Умели чувствовать ее. Умели поймать ее за хвост. Умели видеть красоту и прельщались ею. Рождественская сказка, да? Эти продюсеры эпохи раннего кино были романтиками.

Мы так давно читаем рождественские сказки, верно? Надо ли от них отказываться? Если вы не можете в своем воображении представить себе братьев и сестер, ваших друзей и тех, кого любите, если вы просто не видите их в четырехмерной реальности, то пусть поможет вам Господь. Надо мысленно воображать себе все. Я верю в чудеса. Я считаю, что, находясь в этом мире, мы можем страдать физически, но, если душа наша пребывает в добром здравии, мы справимся и с физическими страданиями.

Именно это и отличает нас от животных, которые лишены воображения.

Мне кажется, Майер обладал этой способностью. Конечно, можно сказать, что это глупость. Литература определенного периода, конечно же, является неотъемлемой частью этого периода. То был закат замечательной эры. Стало ли теперь лучше? Кто знает?

Разумеется, и у Майера были свои недостатки. Он был жестоким с теми, кто ему не нравился. Я ему, слава Богу, нравилась, он мне – тоже. Он знал, как я отношусь к нему, я знала, как он относится ко мне. Было немало вопросов, по которым наши взгляды не совпадали. Ну и что? Я горела желанием снять «Мурнинг становится Электрой» с участием Гарбо и Джорджа Кьюкора в качестве режиссера. Мы с Майером ни о чем не договорились. Он слушал, как миссис Франк – его литературный редактор – вкратце рассказывала ему сюжет. Почти во всех кинокомпаниях тогда работали редакторы, в обязанность которых входило рассказывать о сценариях, присланных на студию. До тех пор, пока я сама не услышала, как это делает миссис Франк, я считала, что это чистейшей воды глупость. Мне было смешно представить, что она будет пересказывать сценарий. Но я ошиблась. Миссис Франк блестяще сделала это. Меня просто очаровал ее пересказ «Мурнинг становится Электрой».

Майер поступал как считал нужным. Мне это импонировало. Он стоял на своем независимо от вашего согласия или несогласия. Есть много людей, которые могут вас либо принять, либо отфутболить, но вы не будете знать, почему они поступают так или иначе. Понятно, что я имею в виду? Когда вы приходили к Майеру, то получали от него ответ или деньги, получали то, за чем пришли, или не получали. Не нужно было обивать множество порогов, чтобы в конечном счете прийти к тому же результату. Он не боялся изменить ранее принятое им решение. Если вы считали, что для осуществления какого-то проекта необходимы еще два миллиона долларов, он давал вам эти деньги. Он был настоящий игрок.

Я не так уж хорошо знала его лично. Но вся его жизнь заключалась в работе. Это было очевидно. Когда ее не было, он как бы впадал в летаргическое состояние. Он трудился всю свою жизнь. Делу он посвящал всего себя без остатка. Кем был мистер Майер? Я тоже не знаю, что значит «работать с девяти до пяти». Это всегда ставит меня в тупик. Моя Мама часто говорила мне: «Не гнушайся работать столько, сколько надо, чтобы не знать, что такое сумасшедший дом!» Как она была права!

Мне кажется, студия «Метро» была похожа на сказочную школу, в которой нет выпускного класса. Это-то, вероятно, и нравилось мне. Да, это была сказочная школа. У меня вовсе не было ощущения, что это тюрьма. Было такое чувство, будто ты играешь в какой-то чеховской пьесе. Такой комфорт. Платили нам маловато, зато мы были защищены. Если возникали какие-то серьезные неприятности, мы звонили главе рекламного отдела Говарду Стриклингу, и его сотрудники брались за разрешение ваших проблем. Потрясающе!

Я любила Майера. Майер был мне очень симпатичен. Я должна сказать об этом. Черчилль обладал личным обаянием. Рузвельт – тоже. Миссис Рузвельт была обаятельна. Есть люди, которые занимают важные посты, но не обладают этим качеством в различных его проявлениях. Личное обаяние – это замечательно полезная вещь. Можно быть полным ослом на ответственном посту, но, если у вас есть личное обаяние, вы можете воздействовать им на широкую публику. В Майере этого не было. Мне кажется, Никсону очень вредило отсутствие обаяния. Рональду Рейгану, напротив, оно было присуще. Его широко поставленные глаза, его улыбка, его лицо были хорошо известны американской публике. Лицо Спенсера было знакомо публике – лицо ирландца, солидное и мужественное, лицо мужчины, американского мужчины с ирландскими корнями. Оно было олицетворением мужчины. Очень интересное явление. Он был для всех их знакомым.

Вот я, например. Меня «знают». Теперь знают. Сейчас я вполне уверена в этом. Для множества людей я привычна вроде – статуи Свободы. Когда вы так долго находитесь на виду, люди связывают с вашей личностью свои собственные жизни, особенно в моменты, когда необходимы надежда и вера. Ныне очень модно идеализировать кое-кого из актеров старшего поколения. И в основе этого – личное обаяние, не так ли? Это занятная вещь. С моей точки зрения, Черчилль им обладал, равно как оно присуще другим конкретным людям и даже местам. Не суть важно, что, собственно, вы говорите, просто вы обладаете тем обликом, которым вас наградили родители. Вы можете пренебречь всем тем, что вам нравится, но время от времени оно к вам обязательно возвращается. Это очень мощное чувство, поскольку оно сопровождало нас с самых ранних лет. Это нечто такое, за что вы держитесь.

Не думаю, что студия когда-либо определяла тот или иной имидж. Мне кажется, что актеры всегда создавали его себе сами.

Было бы неверно утверждать, что ты способен сыграть все. Сыграть-то любую роль можно, но сыграть любую роль блестяще – невозможно. В любом случае есть вещи, которые удаются вам лучше, чем другие. Так что не думаю, что студии создавали имидж. Мне кажется, они смотрели, в чем проявляется индивидуальность актера, но не лепили его образ. Например, они не «лепили» Джуди. Просто давали ей возможность проявить себя в ролях, которые в наибольшей степени соответствовали ее натуре.

Когда Майеру показывали кого-нибудь, он мог сказать: «О Боже, конечно, да!» Иногда Майер ошибался, но очень часто угадывал. Майер не стеснялся сказать: «Мне это нравится». Он не боялся ошибиться. И принимал решение самостоятельно.

Мне кажется, ему нравилось быть необыкновенно остроумным, очаровательным, пленительным. Но не считаю, что он был таковым по большому счету. В сущности, Майер был весьма скромным человеком, хотя старался всегда предстать в лучшем виде. У него был великолепный офис. Не думаю, что он мнил себя важной шишкой. Нет, особым остроумием он не отличался, был просто веселым человеком и замечательным рассказчиком. Я восхищалась им. И ему не нужно было меня специально очаровывать. Романтически представляя себе образ других людей, он, полагаю, был не меньшим романтиком, создавая свой собственный имидж. Я не знала его в достаточной степени хорошо, чтобы говорить об этом наверняка, но мне кажется, что это так. Мне доставляло удовольствие общаться с ним.