Текст книги "Я. Истории из моей жизни"

Автор книги: Кэтрин Хепберн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Кэтрин Хепберн
Я
ИСТОРИИ ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ

Маме и папе посвящается

Пролог

У меня есть друг, который постоянно спрашивает меня, зачем я пишу эту книгу. Особенно после того, как я неоднажды часто утверждала: «Нет, это сугубо личное. Нет, об этом не следует рассказывать». Что же заставило меня изменить свою точку зрения? Сама не пойму. Но что-то все-таки заставило.

Мне кажется (не говорю, что уверена), что я всегда чувствовала в себе актрису, а в последнее время это беспокойное созданье, живущее во мне, не устает повторять: «Эй, что такое происходит? Что мы будем делать? Мы теряем время. Давай возьмемся за дело!»

Молчи! У меня от тебя голова болит. Я больше не стану прятаться за тебя. Кто ты, собственно? Ты – не я. Ты – «та большая-пребольшая красивая кукла». Ты – счастливый лотерейный билет. Ты просто родилась вовремя. У тебя была удачная наружность. У тебя был подходящий голос. Тебе везло. Ты не изменяла себе и стала богатой. Я рада, что у тебя все так здорово сложилось. А теперь – моя очередь.

О чем это ты? Кто я?

Ну, я – это я; я – это та самая сила, что стоит за спиной трона. Я – твой… твой характер. Так, кажется, это называется? Я – та твоя ипостась, что определяет твои поступки, твои принципы.

Я направляю твой корабль. Проще говоря – тебя. Ты мне надоела, и я, наверно, не смогу теперь использовать тебя с былой легкостью.

Правая нога беспокоит тебя, то бишь – болит. В 1982 году ты врезалась в телефонный столб. Недальновидный поступок. В тот момент, когда ты рассуждала о той верфи на юго-восточной окраине Сейбрук Пойнт. Слушай, ведь это больно! Но, слава Богу, хоть не пришлось ее ампутировать. Да, конечно, с тех пор твоему телу трудно соблюдать равновесие, – а теперь вот и спина болит.

Боже, чего ждать? Свое тело ты воспринимала как нечто раз и навсегда данное. Благо, оно у тебя сильное. О да, те две операции на плече… Я правильно выразилась? Да, конечно, правое бедро искусственное. Когда полетело? В 1973-м.

О, это было так давно.

Да, тебе повезло – та операция действительно оказалась удачной. О черт, какая ж ты везучая! Ты видишь! Ты слышишь! Можешь ездить на велосипеде! Можешь возиться в саду! Ну да, стоя на коленях, но зато, согласись, никакой суеты! Куда торопиться, коль скоро ты на коленях?

Как бы там ни было, я – часть твоего характера. Вряд ли ты когда-либо сознавала, насколько я важна. Я всегда подстраховывала тебя. Объясню, что это значит: я появляюсь тогда, когда ты принимаешь неудачное решение, и вот тут-то дело, которым ты занимаешься, не дает результата. Вот тут-то я и стараюсь оправдать тебя.

Знаешь, кто я на самом деле? Я – это то мое, чем одарили меня родители. И, осознав это, я сразу поняла, почему вдруг мне захотелось написать эту книгу. Мне было важно, крайне важно выяснить, в чем глубинная подоплека всего этого. Той части материи, которая может развиваться во всех нас и ждать своего часа. Вот какая мысль посетила меня вдруг. Как она во мне родилась? Как у меня достало мозгов выдюжить «Озеро» – и провал в самом начале моей кинокарьеры – в ту пору, когда я считалась кассовой отравой? И как я развила в себе эту способность к здравомыслию? Ведь именно оно позволяет держаться на плаву. Мне могут сказать: «У тебя было достаточно денег, чтобы не пойти ко дну». Да, было. Но одни только деньги не решают дела. Я бы не умерла с голоду, однако же они меня не застраховывали и от поражения.

Выясним, где ты совершала ошибки и как исправляла их.

Например, «Озеро». Я позволила Джеду Харрису, продюсеру, помыкать собой. Я понимала это и не дала отпора. Я не сказала: «Послушайте, моя задача – обеспечить вам успех, и, если вы велите мне быть размазней, я буду ею». И я вела себя как размазня.

Мое участие в «Озере», испытание, которое я выдержала, имели для меня большое значение. Я научилась с решимостью говорить: «Выслушайте меня. Я виновата».

И фильмы. Так же по-дурацки я заставляла себя говорить: «Да – хорошо» – вместо: «Нет – мне это не нравится».

Я научилась ответственности – каждый из нас должен учиться ответственности.

Вот так-то. Живи, исходя из своих возможностей.

Что же тут поделаешь! И вот видите, чем я теперь занимаюсь и почему? Пишу историю моей жизни. Я подошла к этому. Куда же деваться? Именно поэтому – надо заметить – люди, вероятно, и пишут свои автобиографии.

Но прежде чем вы начнете ее читать, я обязана предупредить, что книга эта не следует законам жанра. Говоря «история», я имею в виду события, случившиеся в моей жизни. Говоря же «истории», я, в общем-то, имею в виду кинокадры – те или иные, – и только.

Это было так чертовски давно – тот стремительный спуск по лестнице в спектакле «Супруг воительницы». Разве я могла себе представить, что когда-нибудь в будущем задамся вопросом: смогу ли спуститься по лестнице, по этой чертовой лестнице, и притом не упасть на ней? Что значит – «жить»?

Теперь мы подходим ко Мне.

Думаю, мне следует признать, что я до чрезвычайности эксплуатировала это тело: эту спину, эти ноги и так далее. Я заставляла их работать в жесточайшем режиме, и они совершали настоящие подвиги. У меня нет повода упрекнуть их в том, что они хоть когда-нибудь отказывали. Они здорово послужили мне. Они устали.

Давай отдохнем, Кэт, давай отдохнем. Мы мечтаем только об одном – не напрягаться. Дай нам передохнуть.

Хотя нет, не надо передышки! Передышка у нас уже была, дай нам от нее отдохнуть!

Напиши книгу!

I

Родители

Прежде чем приступить к рассказу о себе, мне бы хотелось дать общее представление о том мире, в который я вошла по своему рождению, – о моих корнях. Я имею в виду, разумеется, мою мать, моего отца. Моих родителей.

Мама умерла, когда мне было чуть больше сорока.

Папа умер, когда мне было чуть больше пятидесяти. Так что они были мне… В общем, в течение более сорока лет они были – со мной. Они были мои.

Если глядеть оттуда, где я стояла:

Папа – слева от камина.

Мама – справа от камина.

Каждый день в пять – чаепитие.

Они были тем миром, в который я пришла.

Мои корни.

Моя Мама:

Кэтрин Марта Хаутон родилась 2 февраля 1878 года. Она была дочерью Каролины Гарлингхаус и Альфреда Аугустуса Хаутона.

Альфред Хаутон был младшим братом Эймори Хаутона, главы «Корнинг гласс компани». Свою деятельность компания начинала в городе Кэмбридж, штат Массачусетс, позже переехала в Бруклин, а на последнем этапе существования – в город Корнинг, штат Нью-Йорк. Первая жена Альфреда умерла, оставив ему дочь Мэри. Позже он женился на Каролине Гарлингхаус. У них было три дочери – Кэтрин, Эдит, Мэрион.

Альфред и его жена жили счастливо. У них было прочное финансовое положение. Они не были богачами, но и не бедствовали. Он музицировал на скрипке, она – на фортепьяно. Оба увлекались Робертом Ингерсоллом, «великим агностиком», и ходили на все его лекции. Не признавали официальную церковь. Альфред был лет на двадцать старше Каролины. Его отношения со старшим братом Эймори были, очевидно, сложными. Эймори уволил его из компании, потому что он всегда опаздывал на работу. Потом Альфред возглавил «Буффало скейл уоркс». От природы он был мизантропом, очень подверженным смене настроения, страдал тяжелой формой депрессии. Во время одного из приступов этой болезни, будучи в гостях у Эймори, он вдруг исчез. Его нашли мертвым на железнодорожном полотне, с самострельной раной в голове. Никакой записки, ровным счетом ничего.

Так Каролина осталась одна с тремя дочерьми. Потом обнаружилось, что она больна раком желудка. Каролина знала, что жить ей оставалось совсем немного, и страшилась оставить девочек на руках своих родственников, которых считала безнадежно реакционными. Ей хотелось, чтобы они поступили в колледж. Вместе со старшей дочерью – моей будущей матерью – она посетила колледж в Брин Море, после чего устроила ее туда, а Эдит и Мэрион – в находившийся почти рядом с колледжем пансион мисс Болдуин.

К тому времени, когда умерла их мать, Кэтрин исполнилось шестнадцать, Эдит – четырнадцать, а Мэрион – двенадцать. Кэтрин мыслила свое будущее таким, каким оно виделось ее матери. Ей хотелось учиться в колледже Брин Мор, хотелось самой стать наставницей своим сестрам. Она не намеревалась позволять дяде Эймори быть их вечным наставником. А у того были на сей счет свои соображения. Он считал, что девочки должны быть девочками, то есть учиться в колледже для того, чтобы стать настоящими леди. Девочки же мечтали получить образование, чтобы стать независимыми. Какое-то время такое положение дел устраивало всех.

Сестры добились своего только после того, как Кэтрин придумала кое-что, расстроившее планы дяди Эймори. Девочек обычно посылали пожить то к одним, то к другим родственникам, у которых они проходили своеобразное «испытание».

Отправляясь на жительство в очередную семью, они намеревались выглядеть послушными и обаятельными, но при этом нисколько не сдерживать себя в проявлении эмоций. От их топота дрожал потолок в гостиной, над которой они жили, было много визга и крика. И родственники жаждали как можно скорей избавиться от сестер.

Потом Мама поняла, что возраст позволяет ей самой выбрать себе опекуна. Дядя Эймори только распоряжался ее деньгами, но в юридическом смысле не был ее опекуном. Она пригрозила, что возьмет в опекуны кого-нибудь, не питающего особых симпатий к дяде Эймори, и таким образом сломила его волю и поступила, как задумала. Она устроилась в Брин Мор. Девочки учились сначала в пансионе мисс Болдуин, а позже – в Брин Море.

Для того чтобы дать хоть какое-нибудь представление о той атмосфере, в которой в юности жила Мама, приведу здесь письмо этого самого дяди Эймори, полученное от него Мамой в 1904 году. Оно поможет достаточно четко составить представление о дяде Эймори, который контролировал ее расходы.

4 февр. 1904 г. Корнинг.

Дорогая Кэтрин!

Я получил твое письмо от 1 февраля, на основании которого стало ясно, что в течение последних семи лет ты одалживаешь деньги у Мэри Тоул; на сегодня сумма составляет тысячу долларов, за вычетом того, что ты выплатила ей из своего жалованья. Твой доход всегда был значительным, следовательно, особой нужды занимать деньги у тебя никогда не было, и Мэри Тоул совершает большую ошибку, ссужая тебе деньги. Мое отношение к тебе остается неизменным – ты вздорная, лживая, бессовестная, никчемная личность. Ты растранжирила тысячи долларов и не расплатилась со своими долгами чести. Но я не считаю, что ты способна осознать совершенные тобой ошибки. Сейчас ты расплачиваешься с Мэри Тоул, не хотела бы ты сделать то же самое и в отношении других счетов, которые числятся за тобой? Когда увидишь Тома, будь добра передать ему, что, на мой взгляд, он не мог бы поступить хуже.

Прилагаю чек на тысячу долларов и записываю его на твой счет. Полагаю, ты напишешь на обратной стороне чека: «Выплатить по ордерному чеку Мэри Тоул». Поставь ниже свою роспись – Кэтрин М. Хаутон, а потом отправь переводной вексель Мэри Р. Тоул.

С возмущением,

любящий тебя дядя

А. Хаутон-мл.

Когда совсем девчонкой ты, находясь в Буффало, поручилась за какие-то вещи, которые тебе было запрещено хранить (их вернули), твой отец заметил: «У Кэти ветер в голове». Это верно. У Кэти ветер в голове; она всегда была такой и, несомненно, всегда такой будет.

Когда Каролина Гарлингхаус умерла, ей было тридцать четыре года. Она, по-видимому, обладала очень сильным характером. Моя мать очень много рассказывала о ней: о ее красоте, силе ее характера, ее решимости дать своим дочерям образование и обеспечить такую жизнь, при которой они были бы независимыми от очень деспотичного Эймори Хаутона, главы корпорации «Корнинг гласс». Ее девизом было: «Колледж! Образование!»

Я мысленно представляю себе Маму, рассказывающую, как она сидит рядом со своей матерью. Бабушка Каролина была красивой. У меня сложилось впечатление, что она имела огромное влияние на мою будущую Маму, старшую из трех девочек. Благодаря ей моя мать руководствовалась в жизни деятельной философией Джорджа Бернарда Шоу:

«Истинная радость в жизни – действовать ради цели, признаваемой тобой великой; вконец истратиться раньше, чем тебя выбросят на свалку; быть значимой силой природы, а не нервной, эгоистичной, маленькой, немощной развалиной, напичканной болями и обидами, которая жалуется на то, что мир не желает посвятить себя тому, чтобы одарить тебя счастьем».

Не впадай в отчаяние.

Борись за свое будущее.

Независимость. Только она дает тебе опору.

Женщины ни в чем не уступают мужчинам.

Вперед!

У тебя нет достаточно денег, зато есть «независимый» дух. Знание! Образование! Будь упорной! Прокладывай свой собственный путь.

Не хнычь.

Не жалуйся.

Надейся на лучшее.

Моя сестра Пег рассказывала, что однажды она сидела и плакала, потому что наша сестра Мэрион и ее подружка не принимали ее играть с собой. «Я не могу винить их, – сказала мать. – Это ты – плакса». Пег учла этот урок. Она стала веселей смотреть на вещи.

– Такому-то я не нравлюсь.

– Ну, если бы у него был хороший вкус, ты бы ему понравилась, – сказала мать. – А раз у него дурной вкус, зачем с ним водиться?

Однажды, в пору своего пребывания в Брин Море, матери понадобились деньги. Ей удалось найти ученицу, которой с трудом давалась тригонометрия. Сама Мама тригонометрии не знала. Тогда она достала учебники, позвала девочку и в течение двух недель занималась с ней с опережением на два урока. Девочка сдала экзамен, а с нею и мать.

Мой Папа:

Доктор Томас Норвэл Хепберн. Он родился 18 декабря 1879 года. В семье преподобного Сьюэлла Сноудэна Хепберна и Селины Ллойд Пауэлл.

Он был младшим ребенком. Другими были: Чарльз, Ллойд, Сьюэлл и Селина. Жили они в Виргинии, а неподалеку от Честертауна, в штате Мэриленд, у них имелась еще и ферма. Ферма эта и поныне принадлежит семье. Она называется «Дилайт» («Восторг»). Мать моего отца происходила из очень известного рода Пауэллов, который, подобно многим родам Юга, разорился в результате Гражданской войны. Папа по-настоящему любил свою мать. Они были очень близки, благодаря ей он испытывал большое уважение к женщине. Она была его идеалом – несгибаемым борцом, с самыми высокими принципами. Она верила в силу образования.

Дедушка был священником епископальной церкви. Его годовой доход никогда не превышал шестисот долларов.

Пауэллы (по бабушкиной линии) рано переехали в Виргинию. Отец устроился в колледж Рэндолф-Мэкон, где получил степень бакалавра, а затем магистра. После окончания колледжа он отправился в университет Джонса Хопкинса в Балтимор изучать медицину. В университете он познакомился с сестрой моей матери Эдит. Они вместе занимались фехтованием.

Мама и Папа впервые встретились на квартире у Эдит. Мама была им очарована и устроилась работать в университете, чтобы быть поближе к нему. Ей это удалось. Они часто виделись. Отец, вроде бы проявляя к ней большой интерес, предложения, однако, не делал. Она решила уж было, что он просто водит ее за нос. Наконец, отчаявшись, она сказала:

– Знаешь, самое удивительное в нашей дружбе то, что, если кто-то из нас двоих обзаведется своей семьей, это никак не отразится на наших отношениях.

Папа возмутился:

– Не понимаю, как ты можешь говорить такое. Если я не женюсь на тебе, то не женюсь ни на ком.

Мать спросила:

– Это что – предложение?

Папа сказал, что он делает ей предложение уже шесть месяцев. Она воспринимала все слишком буквально. «Где твой здравый смысл!»

Эдит, бросив изучать медицину, вышла замуж за доктора Дональда Хукера и поселилась в Балтиморе.

Папе предлагали несколько очень хороших мест в нью-йоркских больницах, но он считал, что Нью-Йорк не тот город, в котором следует жить. Мама и Папа, поженившись, переехали в Хартфорд. Они мечтали иметь много детей. Оба поддерживали идею эмансипации женщин.

Сначала мои родители жили рядом с хартфордской больницей, где сначала Папа был сверхштатным врачом, а потом – врачом, живущим при больнице. Ему полагалось оставаться спать в больнице после вечернего звонка отбоя. Папа снял дом совсем рядом, на Гудзон-стрит, – достаточно было перейти дорогу. Он изобрел свою собственную сигнальную систему. Будучи очень легким на подъем, он никогда не опаздывал на вызов, а потому его никогда не разыскивали.

Шло время. Как-то Мама прогуливалась по парку. Том, ее первенец, шел рядом сбоку, а меня везли в коляске. «Ну вот, – подумала Мама, – вот она моя жизнь – эти двое восхитительных детей, милый, замечательный муж, преуспевающий в своей профессии. А что же я? Что же я сама? Неужели только для этого я и родилась на свет? Ведь на что-то еще я гожусь? У меня диплом бакалавра, диплом магистра».

Она вернулась домой несколько озабоченной, а Папа вбежал в комнату и выпалил:

– Прочти вот здесь в газете! Некая Эммелин Панкхерст выступает сегодня вечером с речью о положении женщин и о праве на голосование. Давай-ка…

Они пошли. Папа, очевидно, начал понимать, что Мама уже не удовлетворяется своим местом в жизни. Он нашел выход. Мама возглавила Ассоциацию суфражисток штата Коннектикут.

Женщины.

Их проблемы.

Право голоса.

Проституция.

Торговля белыми рабами.

Беременность девочек-подростков.

Венерические болезни.

Массовые публичные собрания.

Суфражистки поднимали многие нравственные проблемы, существовавшие в Хартфорде.

«Вы знаете, что прямо под боком полицейского участка находится дом терпимости?»

«Вы знаете, что по такому-то адресу в открытом туалете утонул ребенок?»

У Мамы был павильон на территории Коннектикутской ярмарки, где была кабинка и газовый баллон, с помощью которого можно было надувать шары. Они были яркие, бело-зеленые, с надписью: «Право голоса для женщин!»

Мне было около восьми. Я надувала шары, связывала их двухметровой бечевкой, выходила на улицу, зазывая посетителей на ярмарку, шла следом за ними, пока наконец они не решались-таки взять один из наших шаров, подчас безо всякого желания. Я приговаривала весьма настойчивым голоском: «Право голоса для женщин! Берите, пожалуйста, берите! Право голоса для женщин!» И они брали.

Когда по какому-либо вопросу проходило голосование мужчин, женщины, входившие в Ассоциацию, всегда проводили свое собственное голосование в нашем павильоне. На нем висел плакат с надписью: «Здесь голосуют женщины, идиоты и уголовники» (одна из отцовских шуточек). Мама была одной из любимых ораторш Ассоциации. Она отличалась остроумием, от нее исходило искрометное веселье. Глядя на нее, слушая ее, люди убеждались, что женщины не дуры, что они заслуживают права голоса.

О, совсем забыла упомянуть. В первый день Хартфордской недели творчества Мама привела фотографа, который сделал снимок того туалета в многоквартирном доме, где утонул ребенок. Она отправила этот снимок в «Куранты» (местную газету) с подробным комментарием. И – хотите верьте, хотите нет – они опубликовали материал, даже не прибегнув к проверке ни самой статьи, ни факта как такового. Разумеется, статья была рекомендована для повторного напечатания.

Однажды к отцу пришел пациент, чтобы получить подтверждение в том, что он совершенно здоров и может жениться. Это был симпатичный мужчина. Спустя несколько месяцев он привел свою жену. Выяснилось, что она серьезно больна гонорейным перитонитом. Она умерла. Отец установил, что вечером накануне обручения будущий муж напился и вместе с друзьями, участвовавшими в холостяцкой пирушке, отправился в дом терпимости. Муж подхватил гонорею и заразил ею жену. После этого случая отец начал активно бороться за создание Ассоциации социальной гигиены в Новой Англии, которая бы занималась просветительской работой среди населения в отношении венерических болезней.

Он поехал в Гарвард к доктору Чарльзу Элиоту, намереваясь предложить ему стать президентом общества. Позвонил в колокольчик и, когда в двери появился слуга, передал для доктора Элиота записку, в которой излагал свою мысль. Элиот спустился вниз и сказал, что только что получил письмо от президента Соединенных Штатов с просьбой согласиться принять пост посла в Англии. Но он, однако, пришел к мысли, что предложение отца более важно. Таким образом, Элиот стал первым президентом Ассоциации социальной гигиены в Новой Англии.

В театре Парсона состоялось очень бурное собрание. Шел 1912 год. Необходимо было во весь голос заявить, какой ужасный вред наносят обществу венерические болезни и проституция. Что предпринять? Мать настояла, чтобы собрание вел мэр Хартфорда Эдвард Смит. Должны были выступить авторитетные специалисты по венерическим болезням.

Доктор Роберт Уильям из Филадельфии – светило в этой области медицины.

Доктор Эдвард Джанни.

Клиффорд Роу из Чикаго и Балтимора, известный исследованием проституции как общественного явления.

Выступали также оледователи, которые вели дела о торговле «белыми рабами».

Откровенно консервативные газеты – хартфордские «Куранты» и «Таймс» – подняли вой. Коннектикутская лига борьбы за свободные выборы отчаянно рекламировала это собрание. Оппозиция неистовствовала. Телефон в нашем доме на Готорн-стрит № 133 трезвонил без устали. Мэр попытался было отказаться от ведения собрания, но неудачно. Главным лозунгом дня стало папино кредо – «Через правду к свободе». Наконец наступил вечер, на который было намечено собрание. Отец привез ораторов в театр Парсона. По пути в театр у него прокололось заднее колесо, однако он не хотел задерживаться и ехал дальше на ободе. Функцию церемониймейстеров исполняли женщины, одетые в униформу медсестер. Давка снаружи и внутри была жуткая.

Собрание имело огромный успех, и моих родителей хвалили за их инициативу. Январь 1912 года. Это было начало публичного обсуждения тем подобного рода. Общественное мнение стало на разные лады склонять Папу и Маму. Одни ругали их, другие хвалили. Борьба продолжалась. Теперь-то все мы, разумеется, знаем, что они были правы.

В 1917 году Мама ушла в отставку с поста президента Ассоциации и вступила в Национальную женскую партию Элис Пол, поскольку ее члены проявляли большую активность. Они выиграли выборы в 1920 году.

Затем наступил черед проблемы контроля над рождаемостью.

Воспитываясь в такой атмосфере, Том и я привыкли к участию в демонстрациях и к тому, что нас оскорбляли. Со временем, конечно, оскорбления прекратились, и нас хвалили, считая детьми очень прогрессивных родителей. Таким образом, мы не только тянулись за ними, но и довольно скоро осознали, что у нас просто замечательные родители.

Они действительно были удивительными людьми. Дверь нашего дома всегда была открыта. «Добро пожаловать». «Ради Бога, расскажите, что вас заботит». «Идемте к нам – проведем вместе вечер». «Вместе пообедаем. Что вы, что вы, места предостаточно».

И я часто думаю сегодня, как же мне вас недостает. Я так привыкла обращаться к вам. Счастливое было время. Всегда можно было обратиться к вам двоим – в горе ли, в радости ли. Вы были такими сильными, веселыми. Две скалы. Боже мой, как много вы сделали для меня! Какое счастье иметь родителями любящих друг друга людей и жить в атмосфере теплоты и участия.

Я прохожу по комнатам, в которых живу, – в данном случае по комнатам моего дома. Персидские ковры. Старинная мебель из Англии и Франции. Камин, в котором, как правило, ярко пылает огонь. Запах золы. Вазы, всегда наполненные цветами в соответствии с сезоном. Сейчас, в июле, это букеты тысячелистника (белого, розового), кружево королевы Анны (белое), бабочкина трава (оранжевая и красная). Вербейник – пурпурные колосья. А в Фенвике, где наш летний дом, всегда были полевые цветы. В детстве мы каждое воскресенье ходили собирать цветы.

Особенно запомнились мне прогулки в Хартфорде. Папа сажал нас всех в автомобиль. Мы битком набивались в старенький «максвелл» – в нем не было дверей. А позже тот огромный старый «рео»? Помните? Сзади миниатюрные откидные места, два – сбоку от большого заднего сиденья. Все взрослые сидели впереди. Шел ли дождь, светило ли солнце – мы выезжали, несмотря на погоду. На озера, в лес, в горы.

Вспоминаю беднягу Синклера Льюиса, жившего в Хартфорде в ту пору, когда он работал над романом «Эрроусмит» (вероятно, в начале двадцатых), как он пытался взобраться на дерево. И никак не мог. Любая физическая работа была ему не под силу.

О, у меня есть чудесная история о Льюисе.

Он и Грейси, его жена, переехали в Хартфорд в новый дом. Боковая улица. Забыла, как называется. И разумеется, иногда мы перезванивались, ходили в гости. Однажды на вечеринке к Маме подошел Ред Льюис:

– Почему вы не звоните нам?

Мать взглянула на него, улыбнулась:

– Идите сейчас домой, и я позвоню.

Льюис ушел. Мама позвонила.

Вернувшись с вечеринки домой, она рассказала Папе, какие они очаровательные люди и что она пригласила их на обед в пятницу вечером. Потом добавила:

– Знаешь, он большой любитель выпить, надо, вероятно, запастись спиртным, шотландским виски.

Было время сухого закона. Папа отказался покупать виски. Мама была в отчаянии.

Совершенно неожиданно Папа сказал:

– Какой у него номер?

Мама назвала.

Папа позвонил Синклеру.

– Мистер Льюис, если вам, чтобы поддержать нашу компанию, необходимо завтра напиться, советую прихватить горючее с собой.

Забавней всего то, что, приходя к нам, он никогда не пил – ни капли.

Мы дружили в течение многих лет.

О, чуть было не забыла рассказать. Иной раз, становясь на голову, я думала о том, какая я молодец – такая маленькая девочка, а умею делать такое. Способна сделать стойку и держать ее три-четыре минуты: голова обхвачена руками, а согнутые локти помогают держаться вертикально. Я обнаружила, что действительно практически стою на лбу.

Потом я задалась вопросом: что же такое заставило меня стоять на голове? И стала размышлять о Папе и тех гимнастических трюках, которым он обучал нас.

Я умела стоять на руках. Умела ходить на руках. Умела делать «мостик» и, прогнувшись в поясе, коснуться руками пола, а потом ходить в таком положении – руками и ногами. Я умела делать «колесо» и полтора «колеса». Умела с плеч Папы делать прыжок кувырком вперед. С мостика умела прыгать в воду, делая полтора оборота. Папа однажды спросил, решусь ли я прыгнуть с мостика – ногами вниз, носки оттянуты, руки подняты верх? Я попробовала, приводнилась на спину и сильно ушиблась. Важно было попробовать. Мы использовали наши тела как инструменты. Чтобы подняться. Опуститься. Перевернуться.

Было так приятно уметь делать все это. Детьми мы получали огромное удовольствие. Благодарю тебя, Папа.

О, папочка, помнишь, какие цветы видели мы в лесах – в талькоттских горах? Женские башмачки. Триллиум (красные, белые). Горные лавр, первоцвет и водосбор. Земляничное дерево. Тот, кто первым находил земляничное дерево, получал приз. Трудно было оказаться первым. Изумительной нежности крохотный цветок, покрытый мелкими-премелкими сухими листиками, очень приторно пахнущий – чудесный.

Что тут скажешь? Счастье иметь Отца и Мать. Они действительно любили друг друга. Рыжеволосый, пылкий по натуре Папа. Кое-кто утверждает, что я похожа на него. Хочется верить, что это так, мне это льстит. Истинное воплощение здравого смысла – Мама. Она восхищалась им. Восхищалась нами. Она была человеком глубокого ума. Остроумная. Кое-кто говорит, что я похожа на нее. Хочется верить, что так оно и есть, этим стоит гордиться. Они любили читать вслух Шоу, Эмерсона, О’Нила. Они брали от жизни то, что она им предлагала, и насыщались этим. Она – источник всего. Истинные ценности – и чувство радости.

У Папы и Мамы родилось шестеро детей в течение пятнадцати лет:

Том – в 1905-м

Кейт – в 1907-м

Дик – в 1911-м

Боб – в 1913-м

Мэрион – в 1918-м

Пег – в 1920-м

Мы были счастливой семьей.

Мы – счастливая семья.

Мама и Папа были великолепными родителями. Они воспитывали нас, не ограничивая нашу свободу. Не регламентируя ее строгими правилами поведения. Просто какие-то вещи было позволительно делать, а какие-то – нет, потому что они могли бы кому-то навредить.

Мы были близки и все по-прежнему так же близки.

Мы были большой семьей.

Сначала родились Том и я, потом Дик и Боб, наконец – Мэрион и Пег. Видите, я была намного старше моих сестер. Для них я была, в сущности, еще одним взрослым. Они были соответственно на одиннадцать и на тринадцать лет моложе меня – для меня почти дети.

Боб и Дик были ближе мне по возрасту – но они были мальчики. Когда я поступила в колледж, в семнадцать лет, одному было одиннадцать, другому – тринадцать. Так что детьми мы фактически не жили как равные – сначала мои родители, я, Том и уж потом – дети.

Младшенькие навещали меня в Нью-Йорке. У меня было такое чувство, будто это мои собственные дети. Я одевала их и водила в театр, в кино и музеи и на всякие развлечения. Мама учила их уму-разуму, когда в начале 30-х семья испытывала недостаток в деньгах. Она была чудесной наставницей, и девочки восхищались ею. Я играла роль богатой тетушки, и нам было очень весело вместе. Эти их приезды и развлечения… Я уверена, что именно поэтому у меня не было своих собственных детей.

Родители, которых знала я, конечно, не были родителями, которых знали Мэрион и Пег; в сущности, Дик и Боб тоже не были равными мне. Они были детишками. Как я уже сказала, я пережила своеобразный опыт материнства, не отягощенного обязательствами.

Когда они выросли и обзавелись своими семьями, наша близость осталась. Я была счастлива. Когда мои родители умерли, со мной по-прежнему оставались девочки-двойняшки Пег и трое детей Мэрион и – чуть в меньшей степени – мои братья Боб и Дик и их дети. Мы были и остаемся сплоченной семьей. Их проблемы – мои проблемы, и наоборот. Мы – как бы «стая», кучно летящая по жизни. Разве это не замечательно? Я чувствую себя такой счастливой. Я ощущаю и всегда ощущала заботу близких.

Мэрион умерла совсем внезапно, когда ей было почти семьдесят. Это был удар для всех нас. Нам казалось, что все мы будем жить и жить. Я настояла, чтобы ее муж, Элсуорт Грант, поскорей женился. Он и Мэрион знали друг друга с детства и поженились, когда им было по двадцать. Он фактически никогда не был один. Его второй женой стала Виргиния Татл. Так что за него я спокойна.

Я не могу рассказать ничего в деталях о своих сестрах и братьях. Я не мыслю себя без них и совершенно уверена, что не могла бы жить без них. Они – часть меня, моя защита. По Папе и Маме и по Мэрион я скучаю каждый день и каждую ночь моей жизни.