Текст книги "Охота за головами на Соломоновых островах"

Автор книги: Кэролайн Майтингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

Так прошли «День и ночь».

Глава двадцать седьмая

Ни в Меланезии, ни даже в Папуа, знаменитой своими охотниками за черепами, нет такого культа головы, как на Бугенвиле – острове западной группы Соломоновых островов. Обычно охотники за черепами сводят свое нехитрое занятие к обрубанию голов врагов; жители западных островов идут несколько дальше и отрубают головы даже друзьям. Темнокожие обитатели Бугенвиля добрались до голов своих детей, но не отрубают их, а уродуют до изумления. Идеальной считается форма остроконечной пули или длинной тыквы, и такие очертания придаются только головам детей мужского пола. Вскоре после рождения ребенка, покуда черепные кости еще достаточно мягкие, голова туго забинтовывается лубяными волокнами, причем повязка периодически стягивается возможно туже, чтобы придать черепу удлиненную форму. В такой повязке ребенок ходит до трех и даже до четырех лет. Когда голова мальчика приобретает остроконечные очертания, повязку снимают и немедленно начинают подготовку к вступлению мальчика в тайное мужское общество. С этого момента его никогда не стригут, а когда мальчик достигает зрелости, он надевает напоминающую китайский фонарик высокую шляпу, куда прячутся выросшие волосы. Такая шляпа носится шесть месяцев и является частью вступительной церемонии. Через полгода шляпу снимают и, как утверждают специалисты, сжигают.

Освободившись от шляпы, как бабочка от кокона, молодой человек предстает остриженный перед своей невестой, получающей возможность любоваться тыквообразной формой головы своего жениха.

Прочитав вышеприведенное описание, мы решили отправиться в Бугенвиль писать тыквоголовых людей, так как ничто иное не могло дать лучшее представление о странных обычаях западных островитян, как портрет остроголового человека. Для этого нам нужно было добраться до Бугенвиля… Однако это не просто, хотя Бугенвиль – один из Соломоновых островов – находится буквально рукой подать от Файси, конечного порта, куда заходят здешние пароходы. Сложность в том, что Бугенвиль лежит по ту сторону границы территории Новой Гвинеи.

Для того чтобы попасть на территорию Новой Гвинеи, надо с Соломоновых островов вернуться на «Матараме» в Сидней, сесть на другой пароход, и отправиться в Рабаул – административный центр Новой Гвинеи, – и оттуда начинать путешествие до самой Кисты, находящейся на восточном берегу Бугенвиля.

Между тем южная оконечность Бугенвиля находилась всего лишь в четырех милях от острова Шортленд, входящего в состав британских Соломоновых островов. Такое расстояние мы могли переплыть на лодке или на любом паруснике, но на южном берегу Бугенвиля не было места, где наша экспедиция могла бы расположиться, а ближайший поселок с белыми людьми находился в Киете. Мы могли бы нанять в Файси катер, если только у кого-нибудь имелся запас горючего для двухсотмильного рейса; мы могли бы подождать в Файси попутного катера, если бы, скажем, кому-либо надо было отправиться по делу в те края, но нас предупредили, что подобные оказии бывают не чаще одного раза в столетие.

Другим выходом было отступление, то есть отъезд в Сидней без всякой гарантии, что мы там заработаем достаточно денег на новую поездку в эти края.

Прибыв в Файси на «Матараме», мы сразу перестали беспокоиться о своем будущем, так как наш благодетель капитан немедленно устроил нашу судьбу, договорившись со здешними резидентами о нашем пребывании сроком на шесть недель, то есть до следующего прихода «Матарама». Шесть недель – большой срок! Мало ли что может случиться за шесть недель. Иногда многое случается за шесть минут, и на этот раз, как только «Матарам» приготовился отдать якоря, выяснилось, что в Файси установлен длительный карантин из-за вспыхнувшей эпидемии кори.

(Наши мысли о «Божьем ковчеге» никак не могут быть напечатаны на бумаге.)

Жители Файси, ожидавшие три года отъезда в отпуск, плавали на лодках вокруг «Матарама» и были в отчаянии, что им не разрешали подняться на борт. Среди них была наша будущая хозяйка, сначала упрашивавшая нас съехать на берег, а потом советовавшая остаться на пароходе. Мы отлично понимали, что, сидя на берегу, мы подвергнемся карантину, который может продолжаться до бесконечности, и что за это время случится столетняя оказия, которой мы не сможем воспользоваться. Жить и работать во время эпидемии кори вещь невозможная. А потому мы остались на борту «Матарама». Если бы в Файси не было нехватки горючего, нас могли прямо с «Матарама» перегрузить на катер и мы отправились бы к цели, не заходя в районы карантина.

Ах, почему мы не захватили из Сеги нашей собственной лодки!

Очевидно, грузчики копры не относились к числу разносчиков заразы, и погрузка шла своим порядком с гиканьем, грохотом, гудками и прочими атрибутами. Солнце поднималось все выше, время шло ужасающе быстро, и скоро Должен был наступить миг, когда раздастся последний вопль грузчиков, а вслед за ним загрохочут цепи выбираемого якоря. Тогда нашей экспедиции не останется ничего Другого, как отправиться в каюту и плакать горькими слезами о том, что в нескольких милях к северу от нас, в морской дали, виднеются голубые полоски берегов Новой Гвинеи, похожие на лепестки цветка, качающиеся на ослепительно сверкающей воде.

На протяжении часа наши решения менялись при каждом тикании секундной стрелки. «Матарам» отправлялся в Рендова, то есть в место, откуда мы только что прибыли. Мы решили туда вернуться и ожидать лучших времен или, по крайней мере, снятия карантина в Файси. Тут же мы вспомнили, что наш последний хозяин был готов утопить нас в ложке воды, и только приход «Матарама» принес ему избавление от нашего общества. Тогда, пожалуй, лучше подвергнуться опасности эпидемии кори или даже вернуться в Тулаги и поселиться в гостинице.

Вдруг послышался леденящий кровь рев грузчиков, означавший конец погрузки. В эту минуту мы как раз решили остаться в Файси и направились к капитану, чтобы пожелать ему всех благ. Капитан не сказал ни слова, как всегда прищурился, оглядел нас с головы до ног и, взяв бутылки, начал готовить знаменитый коктейль «Матарам». Это продолжалось довольно долго, после чего он налил три бокала, и мы впервые увидели, что капитан выпивает, находясь на борту судна.

– За здоровье охотников за головами! – сказал он, приветливо посмотрев на нас.

Мы выпили и поперхнулись: в эту минуту на палубе раздался громкий окрик, означавший, что справа по борту подходит судно. И это судно шло под флагом Территории Новой Гвинеи.

Ничего подобного не случалось и раз в столетие: какой-то чиновник из Рабаула должен был по срочному делу ехать в Австралию и, не располагая временем, чтобы дожидаться рейсового парохода, нанял моторное судно и отправился сюда, чтобы сесть на «Матарам», возвращавшийся в Австралию. Высадив чиновника, моторное судно должно было вернуться в Рабаул.

Тут мы распрощались по-настоящему и, только очутившись вместе со всем своим имуществом на борту «Накапо», поняли истинное значение прощания с нашим капитаном. Наступил поворотный момент в жизни нашей экспедиции, и отныне мы должны будем собственными силами прокладывать путь к сердцу наших будущих хозяев, без рекомендаций всемогущего в своих владениях шотландского капитана, без предварительных сообщений о наших достоинствах, благодаря которым наши хозяева, не видав нас в глаза, любезно нас принимали.

Конец прекрасным дням, наступавшим каждые шесть недель, когда мы приходили как к себе домой на «Матарам», где у нас была как бы собственная каюта, где по ту сторону обеденного стола сияло чудесным, приветливым и каким-то родным светом такое близкое нам лицо.

– Будьте счастливы! – кричали мы ему. – За наши дальнейшие встречи в открытом море!

И мы посылали нашему капитану знаки благословения и приветствия, а он стоял на мостике, высоко подняв в руке бокал. Солнечный свет заливал багровое лицо капитана, а «Матарам», подняв якоря, медленно разворачивался к западу и брал курс на Сидней.

И, слава судьбе, он отправлялся туда без нас…

Глава двадцать восьмая

Обычная стоимость проезда на Соломоновых островах – пять долларов за человека в сутки, независимо от того, плывете ли вы на настоящем пароходе из Сиднея или на еле двигающемся катере. Никому нет дела до того, хороша или плоха погода, тарахтит ли мотор, или капитан прочно посадил судно на риф, вместо того чтобы плыть по маршруту; пассажир располагает единственным правом – стиснув зубы платить по пять долларов в сутки и ждать, пока ему посчастливится попасть в родной порт.

Такая история случилась с нами во время рейса на «Накапо», и наше дурное настроение объяснялось тем, что мы должны были платить десять долларов в сутки.

Второй причиной, портившей нам настроение, был немецкий капитан. Нас не беспокоила его национальность, поскольку мы выросли после Первой мировой войны, когда Лига Наций нам втолковывала, что все люди равны между собой и что немцы ничуть не хуже любой другой нации.

Но, как известно читателю, острова Новой Гвинеи до Первой мировой войны принадлежали Германии, и, когда их захватили австралийцы, они экспроприировали имущество германских граждан и поступили точно так, как поступили бы немцы, если бы дела приняли другой оборот. Все германские подданные, активно сопротивлявшиеся вторжению австралийцев, были сосланы в австралийские концентрационные лагеря. Ни одному немцу не позволили после войны возвратиться на острова. Однажды мы познакомились на Яве с таким немецким эмигрантом, который не без гордости рассказывал нам, что, когда австралийцы вторглись на острова, он вместе с другими немцами скрылся в горах. В соответствии с заранее разработанным планом, там поставили радиостанцию и передавали разведывательные сведения о численности и местоположении австралийцев немецким кораблям, бороздившим воды Новой Гвинеи. Австралийцы перехватывали радиосообщения, но долго не могли обнаружить в горных зарослях местонахождение немецкой радиостанции.

Принадлежавшие немцам плантации были «ликвидированы». Специальный комитет устанавливал их стоимость, а если единогласия в комитете не было, то устраивался аукцион. Вырученные деньги шли «на оплату претензий граждан союзных или дружественных государств». Остаток суммы, если таковой обнаруживался после погашения частных претензий, передавался в счет уплаты репараций и делился между союзными державами. Прежний владелец плантации не получал ни гроша; ему предоставлялось единственное право – купить собственное имущество на аукционе, что и происходило в 1920–1921 годах.

Многие англичане и австралийцы отрицательно относились к США за позицию, которую те занимали во время Первой мировой войны. Немцы тоже не позабыли нашего участия в войне, а вместе с ними и наш немецкий капитан – в прошлом богатый владелец крупной каучуковой плантации, а теперь жалкий шкипер моторной шхуны, на которой он перевозил что угодно и куда угодно, одновременно занимаясь вербовкой рабочей силы и прочими видами бизнеса. Этот шкипер пламенно возненавидел нас – двух американок. Взяв нас по настоянию капитана «Матарама» в качестве пассажиров, немецкий шкипер, по всей видимости, решил использовать представившуюся ему возможность свести счеты с США.

Наше знакомство началось в условиях непрерывной любезности с нашей стороны, хотя ничего хорошего мы не могли ожидать от «Накапо» – шестидесятипятифутовой моторно-парусной шхуны, напоминавшей неуклюжий буксир и провонявшей ржавой селедкой и трюмной водой. На шхуне было два трюма: большой носовой для груза и крохотный кормовой, имевший надстройку, изображавшую каюту. Сейчас все это было завалено мешками копры, и нам в качестве места проживания были предоставлены двое носилок, стоявших по обе стороны стола, почти целиком заполнявшего все место на задней палубе. Чтобы пройти мимо стола, нужно было либо убрать носилки, либо ползти под ними или по столу. В пространстве примерно в фут шириной, между столом и стенкой надстройки, находилось штурвальное колесо. Рулевой матрос, забравшись с ногами на стол, вертел штурвал, ухватив ручку пальцами ног. Руками он пользовался, только чтобы почесаться или закурить глиняную трубку с длинным чубуком. Это был юноша из Новой Британии с синими знаками своего племени на широкой челюсти и короткой, уходящей в плечи шеей. Пока мы смотрели на него при свете вспыхивающей спички, горе разлуки с нашим дорогим шотландским капитаном и страх, который мы испытывали, покидая уютные Соломоновы острова, – все исчезло. В этот момент нас вновь охватило взволнованное ожидание, испытываемое путешественником, отправляющимся в далекий путь.

Справа по борту поднялась луна, и я стала, сама того не желая, засыпать, убаюканная ровным рокотом мотора. Засыпая, я думала, как хорошо путешествовать на шхуне, особенно если она направляется в Киета.

Потом наступил рассвет; рулевой по-прежнему сидел над моей головой, правил босой ногой, освободив руки для почесывания, и все казалось мне прекрасным, хотя вместе с тем что-то было неправильным. Солнце оказалось почему-то слева, а берег Бугенвиля справа. Если мы идем к северу, то все расположение должно быть иным! Когда рулевой посмотрел в мою сторону, я спросила:

– Шхуна идет в Киета?

– Нет… – И он назвал какой-то пункт, мне не известный.

Как бы он ни назывался, но шли мы к югу. Маргарет мирно спала, и солнце освещало ее безмятежный вид с задравшейся на голову пижамой. Никого это не интересовало, и даже кок, принесший тарелки, оловянные чашки, ножи и вилки, не посмотрел в сторону Маргарет; здесь видали и нечто похлеще. Когда кок начал швырять посуду на стол, я подошла к Маргарет, чтобы помочь убрать носилки, мешавшие коку подойти к столу, но кок предпочитал накрывать стол так, будто играет в городки.

Вскоре принесли завтрак; заплесневелый хлеб, консервированную рыбу, крепкий чай, сухое молоко и консервированное масло. Это все не так плохо, но и не хорошо (мы удивлялись, неужели так кормили приехавшего на шхуне представителя администрации?).

Шкипер к завтраку не явился, и мы решили, что он чрезмерно вежливый человек. Затем нам принесли по ведру горячей и холодной воды, и так как здесь не было уединенного места для мытья, то мы были вынуждены совершать туалет прямо на палубе, за спиной рулевого, частично скрытого от нас надстройкой каюты. Что касается уборной, то она представляла круглую дырку в гакаборте, над которой свешивалась тряпка. Уступая храму в Сеги, она все же давала возможность любоваться приятными пейзажами лучше, чем любая другая. Подобно французской уличной уборной, она создавала посетителю иллюзию уединенности, одновременно возвещая всему миру, созерцающему ноги, выступающие из-под тряпки, что место занято.

Почему же мы идем на юг?

Это мы поняли, когда наша шхуна тихо вошла в какую-то бухту и бросила якорь. На берегу не видно было ничего, кроме зарослей. Некоторое время спустя со шхуны в шлюпку спустилось несколько туземцев, а затем появился шкипер в пробковом шлеме и одетый, будто он собирался отправиться на берег. Он даже не поздоровался с нами. Мы подошли к нему и спросили, что означает наше путешествие в южном направлении. Оказывается, он предпринимает поездку по вербовке туземных рабочих.

За каждого рабочего, завербованного для золотых приисков Новой Гвинеи, платят в Рабауле сто долларов. Вербовка проходит с трудом, так как на островах стало известно, что рабочие в высокогорных районах, где ведется добыча золота, мрут от болезней и истощения. Видимо, наш шкипер решил использовать удобный случай посещения самой дальней окраины территорий Новой Гвинеи. Ведь даже если ему не удастся завербовать рабочих, то, получая от нас десять долларов в день, он в убытке не останется.

Но не этот меркантильный расчет привел нас в ярость, а попытка отвязаться и сойти на берег без нас. На каком основании? Может быть, именно ради этих чертовых куличек, где можно обнаружить интересные типы людей, мы отправились сюда, на Новую Гвинею. Возможно, что мы находимся как раз там, где мучают детей, создавая из них дикарей с головами химер.

– Подождите нас… – просили мы.

– Нет… – решительно сказал шкипер. – Эта прогулка слишком затруднительна для двух леди.

– Мы не леди… – сказала я и схватила мольберт. Тут вмешалась Маргарет. Я не могу точно сказать, как она обошлась со шкипером, но Маргарет всегда умела воздействовать на людей, отвечавших нам несогласием.

Что захватить с собой на берег? Наши сборы напоминали спасение вещей из горящего дома. Мы захватили краски на случай встречи с моделями; цветные карандаши (рождественский подарок от капитана «Матарама»); фотоаппарат (с пленками, подаренными тем же верным другом). Я швырнула в сумку нарезанный к завтраку хлеб, и, пока шлюпка еще не отчалила, я захватила зубные щетки и коробку с хинином. Ведь я не знала, сколько времени продолжается операция по вербовке рабочей силы.

– Быстрее! – крикнула мне Маргарет, успевшая вскочить в шлюпку и крепко вцепиться в трап. Шкипер был тут же и выглядел в точности, как изображают в кинофильмах прусских генералов.

– Мы не намеревались вас задерживать… – извиняющимся голосом сказала я.

– Разве? – ответил прусский генерал. – Вы провозились целых десять минут.

В этом не было преувеличения, и, сохраняя полнейшее молчание, мы двинулись вперед; конечно, лишние люди и груз замедлили движение.

– Далеко ли мы едем? – осведомилась я.

– Далеко… – последовал ответ.

Поскольку на лодке не было никакого имущества, всегда сопутствующего поездке белого человека, а у матросов не было ничего, кроме обычных сумок, поездка не могла быть длительной. Возможно, что мы собирались ехать далеко, но с тем, чтобы вернуться в тот же день. Однако тогда у нас не будет времени для рисования!

При высадке на берег никто не перенес нас через линию прибоя, что повсюду и всегда делалось как нечто само собой разумеющееся, а ноги в мокрых теннисных туфлях вряд ли были приспособлены для карабкания на высокий берег. Шкипер начал свой марш в таком темпе, что «леди» рисковали остаться на берегу, если они не научатся вести себя, как подобает «леди», и будут продолжать игру в салочки с немецким шкипером-вербовщиком.

Вскоре мы очутились в хвосте колонны и, несмотря на то что пыхтели как паровозы, непрерывно теряли из виду идущих впереди. Мы шли по относительно ровной местности, по широкой, освещенной солнцем лесной тропе, совсем не похожей на ту, которая когда-то привела меня прямо к малярии. Тропа была сухой и безупречно гладкой (по этой причине через каждые десять ярдов я высказывала пожелание, чтобы немецкий шкипер споткнулся и поломал ноги), и мы двигались по ней относительно хорошо, но как только наши спутники исчезали из виду, мы бежали изо всех сил, опасаясь, что шкипер спрячется в зарослях и заставит нас промаршировать самостоятельно через весь Бугенвиль. Кругом не видно было ни живой души; ни животные, ни птицы не встречались на дороге, хотя из глубины зарослей к нам доносились возгласы лесных духов, которые, как известно, существуют только в форме звуков. Дорога начала подниматься круто вверх, и жизнь показалась нам более горькой: во рту все пересохло, а пот лился ручьями. С дрожью в сердце мы переходили вброд мутно-желтые речки, опасаясь нападения аллигаторов, не успевших сожрать немецкого шкипера. Но мы продолжали идти вперед. При нормальном темпе такая прогулка не представляла трудностей и была бы очень приятна. Более того, она доставила бы много радости при изучении всего, что встречалось нам в пути; но эта беготня на распухших от жары ногах, да еще среди бесконечных роев мух – это нечто совсем иное. Конечно, мы могли вернуться обратно, но, будучи потомками пуритан, мы думали: чем больше страданий, тем щедрее награда.

В момент, когда мы сильно отстали от всей партии, послышалась нарастающая дробь барабана, совсем не похожая на ту, которую нам приходилось слышать с комфортабельной веранды плантаторского дома. Здесь, в глухом лесу, барабан четко отбивал какое-то сообщение, передавая его точками и тире. Бой этого барабана звучал так, будто где-то впереди разверзся ад. Доведись нам услышать этот звук три дня спустя (после знакомства с жертвой бугенвильского гостеприимства), мы помчались бы назад, к берегу, не пытаясь выяснить, передает ли барабан сигнал к избиению или сводку погоды. Но и сегодня, когда ноги несли нас вперед, мысленно мы бросились назад.

Барабанная дробь прекратилась так же неожиданно, как и возникла, и нас объяла полнейшая тишина. Кто-то таинственный метнулся в сторону от нашей тропы, и мы, перепуганные до изумления, бросились вперед и очутились на широкой вырубке, где увидели всех наших тяжело дышащих спутников. Видимо, немецкий шкипер пытался уморить их тем же способом, что и нас. Никого из посторонних не было, а барабанная дробь слышалась из стоящего посередине вырубки дома, возле которого рядом с огромным барабаном стоял с палками в руках один из наших парней. Как только мы его увидели, он снова принялся барабанить, извещая деревни о прибытии вербовщика. Так как ниоткуда ответа не последовало, мы уселись рядом с остальными и стали ожидать.

Ждать пришлось долго…

Маргарет и я растянулись в тени дома и стали грызть сухари, чтобы заполнить пустоту наших желудков. Мы надеялись, что шкипер умрет от жажды, так как он не потрудился захватить воды даже для себя.

В доме было около десятка больших деревянных барабанов, сделанных из полых, выжженных внутри бревен. Дом представлял собой крытый навес на столбах, а скаты его были украшены множеством белых кабаньих черепов, причем У некоторых сохранились большие клыки. Окруженная высокой стеной зарослей, вырубка вокруг дома имела правильную круглую форму. Сбоку виднелась куча покрытых сажей камней, что указывало на то, что вырубка служила местом для различных празднеств. Может быть, здесь туземцы совершают таинственные обряды посвящения в члены тайных обществ.

Можно себе представить эту вырубку ночью! Посередине горит огромный костер, освещающий стену густых зарослей и ряд белых кабаньих черепов; десять огромных барабанов сотрясают мрак окружающего леса; старые тыквоголовые колдуны в безобразных масках завывают, одержимые духами; в стороне, дрожа от страха, похожие на рабов из балета «Шахерезада», толпятся посвящаемые в таинство новички, напялив высокие, напоминающие китайские фонарики шляпы.

В момент, когда моя творческая фантазия достигла предела, по тропинке из зарослей выехал темнокожий джентльмен на велосипеде. Это не был старый велосипед, которым мог бы владеть туземец, а современный, обтекаемой формы, сверкающий на солнце хромированными деталями новехонький велосипед, украшенный фонарем. Правда, фонарь не горел, хотя это вполне можно было ожидать. На колесах красовались тяжелые супербаллоны, приспособленные для езды по плохой или скользкой дороге. Сам владелец отлично справлялся с машиной. Мы удивились до такой степени, что спервоначалу не заметили обычной меланезийской формы головы велосипедиста, украшенной прической «помпадур», но увенчанной форменной фуражкой, означавшей, что перед нами сам деревенский староста. Помимо фуражки, на нем были регалии, свидетельствовавшие, что перед нами вождь племени. Сквозь нос у него была продета тонкая, как карандаш, кость длиной в шесть дюймов. Мочки ушей были растянуты большими круглыми серьгами, вырезанными из раковины, а на груди висело ожерелье из самых крупных собачьих зубов, которые мы когда-либо видели. Размер этих зубов ясно доказывал, что они не могли принадлежать местным желтым собачонкам, а имеют прямое отношение к европейским породам собак. (Несколько лет назад во время вспыхнувшей в Сиднее эпидемии бешенства было уничтожено множество собак, а один предприимчивый белый джентльмен экспортировал клыки убитых псов на Соломоновы острова. Возможно, это ожерелье австралийского происхождения.) Велосипедист был одет в белую майку, и, хотя герб на фуражке свидетельствовал о принадлежности к британской империи, на широком кожаном поясе красовалась пряжка с немецкой надписью «Гот мит унс». Красная набедренная повязка была несколько необычной; на островах Фиджи повязка доходит до подмышек и спускается до икр ног, у малаитян и восточных меланезийцев повязка начинается внизу живота и свисает до колен. У нашего велосипедиста повязка едва прикрывала ягодицы. Поставив велосипед в тень с такой же заботливостью, как если бы это была лодка, староста уселся, и с этого момента началось бесконечное рассиживание. Один из наших спутников, служивший шкиперу переводчиком, передал старосте табак, и сразу завязался разговор, который оживлялся, затихал, прерывался длиннейшими паузами и снова оживлялся, а мы – Маргарет и я – томились беспокойным ожиданием.

Конечно, все это ценное для художника время мы предпочли бы, находясь в деревне, использовать для создания шедевров искусства, изображающих местных жителей с их остроконечными головами. Но кто знает, как ведется вербовка? Может быть, мы вовсе и не попадем в деревню!

Терзаясь мучительными вопросами, я крепко уснула.

Было три часа пополудни, когда меня разбудила Маргарет. Староста и немецкий шкипер направлялись к тропинке, находящейся на противоположном конце вырубки. В деревню!..

Мы слыхали, что немцы пороли туземцев, не уступавших дорогу белым господам, но это было тридцать лет назад. Парни, сопровождавшие немецкого шкипера, были слишком молоды, чтобы помнить об этом, или постарались об этом забыть. Когда мы двинулись гуськом по напоминавшей тоннель лесной тропинке, то Маргарет и я снова шагали сзади, подобно туземным женщинам.

Деревня располагалась в полумиле от места, где мы только что находились, и была окружена частоколом, крайне напоминая форты времен войны с индейцами. Старинный частокол и ультрасовременный велосипед плохо уживались друг с другом! Нас – дилетантов в этнологии – частокол натолкнул на ряд размышлений, заполняющих целую главу книги.

Рисуя маорийцев Новой Зеландии, мы считали их одной из ветвей меланезийцев, против чего решительно возражали все интеллигентные маорийцы, утверждавшие, что в них нет ни капли негроидной меланезийской крови. Маорийские предания упоминают об истории полинезийских предков, встретивших черных людей с шерстеобразной растительностью на головах (очевидно, меланезийцев), когда первые жители роротонга появились в Новой Зеландии. Полинезийцы никогда не окружали деревень частоколом, а маорийцы – их потомки – это делали, и мы всегда рисовали маорийцев в деревнях, окруженных частоколом. По-видимому, они заимствовали этот обычай от «пухурухуру», то есть от «волосатых черных» людей, обитавших в Меланезии. Перенимание одним народом от другого различных обычаев не обязательно доказывает кровное родство между народами. Увидев перед собой окруженные частоколами деревни и тщательно изучив анатомическое строение маорийских негроидов, мы имели право включить рисунки маорийцев в нашу меланезийскую коллекцию.

Частокол натолкнул нас на мысль, что проживающее здесь население вовсе не столь миролюбиво, как это можно было предполагать по наличию велосипеда, и что деревня нуждается в частоколе как в средстве самозащиты. Вместе с тем эта деревня попала в число контролируемых администрацией населенных пунктов, что подтверждалось странным внешним видом старосты. Все эти размышления только разожгли наш интерес к обитателям деревни.

Войдя в деревню, мы обнаружили, что она пуста; даже женщины и дети ее покинули. По-видимому, барабанная дробь сделала свое дело еще несколько часов назад. Собаки и те ушли… Небольшая группа мужчин, среди которых не было ни одного остроголового, подошла к шкиперу и старосте, и вся компания уселась в тени пальмы, стала жевать бетель и открыла соревнование по плевкам, причем команда «Накапо», которой запрещалось жевать бетель, пыталась затмить яркость бетелевых плевков местных жителей количеством обычных плевков. Место вокруг вербовочного собрания вскоре стало похожим на тротуар перед табачной лавочкой маленького городка в Соединенных Штатах. Да и разговор был не более содержательным или оживленным. Мы решили побродить вокруг.

Немецкий шкипер, впервые за последние восемь часов, осчастливил нас длинной сентенцией о том, что нам не следует в деревне проявлять излишнего любопытства и что нарушение какого-либо из табу провалит всю его затею с вербовкой.

Мы бродили по деревне, заглядывая во все запертые дома, что не представляло никакого труда, так как дома стояли на высоких сваях и через щели в полу все было видно. Добравшись до окраины деревни, мы заинтересовались архитектурной деталью дома – очень остроумным устройством дверной петли из лианы – и ее сфотографировали. Неожиданно дверь чуть-чуть, не больше чем на полтора дюйма, приоткрылась, и из темноты на уровне наших лиц засверкал человеческий глаз. Мужчина или женщина? Мы решили рискнуть и хладнокровно расстегнули наши пижамы, чтобы доказать свое право на женское общество. Мы ждали довольно долго; потом щель в двери медленно увеличилась, дверь раскрылась настежь, и показалась женщина; за ней еще одна, потом еще, а затем еще две. Три из них были о различной стадии беременности, а четверо держали на руках, а не как обычно на перевязи, маленьких детей, но ни один ребенок не был изуродован головной повязкой. Некоторые из женщин имели отличный вид: лилово-коричневый цвет кожи, большие прически «помпадур», длинные костяные палочки, продетые сквозь носовые перегородки, и все женщины были гораздо лучше откормлены, по сравнению с теми, которых мы до сих пор встречали. Было очевидно, что мы и они очень довольны встречей. Сначала они выстроились в ряд и, широко открыв рты, глазели на нас, как дети, впервые увидевшие разукрашенную рождественскую елку. Даже ребята не визжали, увидев нас. Мы объяснили это расположение тем, что были первыми белыми женщинами, которых туземки увидели. Нарисовать мы никого не смогли и занялись фотографированием. Тут со всех ног примчался староста; к сожалению, он не говорил на пиджин-инглиш, но он очень «любил» фотоаппараты и ухитрился услышать щелканье камеры, находясь на противоположном конце деревни. Убедившись, что мы фотографируем его жен (а все женщины были его женами), он бросил разговор о вербовке рабочих и примчался сюда, чтобы не пропустить возможности сфотографироваться. Староста выстроил жен в одну шеренгу лицом к солнцу, заставив держать руки по швам, а сам встал посередине и замер в полном экстазе.

Мы извели всю пленку на старосту, снимавшегося то с женами, то с детьми, рядом с домом или велосипедом, без всяких добавлений, но всегда и всюду в форменной фуражке. Немецкий шкипер неожиданно превратился в персонаж из детской сказки об улыбающемся сером волке и стал просить нас возможно больше фотографировать старосту. Видимо, мы за полчаса добились при помощи фотоаппарата того, чего немецкий шкипер не сумел бы добиться за несколько часов.