Текст книги "Охота за головами на Соломоновых островах"

Автор книги: Кэролайн Майтингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Впоследствии нам пришлось кушать и тертый кокосовый орех и пить кокосовое молоко (из перезрелых орехов) на обеде, приготовленном для нас уроженцем островов Тонга. Каждому из нас был подан целый цыпленок, фаршированный тертыми кокосовыми орехами и запеченный в кокосовом тесте; все это заворачивалось в листья и пеклось на раскаленных камнях. В качестве напитка было подано кокосовое молоко, отжатое из тертого кокосового ореха. На Десерт нам подали нарубленные спелые бананы, запеченные в толстую оболочку из тертого кокосового ореха. Мы Уничтожили по целому цыпленку с начинкой и оболочкой, выпили все поданное нам молоко, с жадностью проглотили амброзию из бананов и кокосовых орехов, после чего провели сутки в полном уединении…

Кокосовая масса содержит слишком много масла, и кокосовый орех действует как одно из самых быстродействующих и сильных слабительных средств. На этот раз мы навсегда избавились от желания есть тертые кокосовые орехи.

Заключительным этапом производства копры является сушка ядра кокосового ореха. В Руавату была оборудована современная сушилка с печами, в нижней части которых расположен слой горящего древесного угля. Над слоем угля стояли одна над другой рамы с проволочными сетками, нагруженными ядром кокосовых орехов. Через определенные промежутки времени эту массу ворошили, чтобы копра равномерно сохла. Весь процесс сушки, температура печей, время съема готовой копры были научно разработаны, чтобы продукция соответствовала установленному стандарту.

«Дикари», работавшие в сушилке, разбирались в показаниях часов и термометров.

Драгоценный продукт выходит из сушильных устройств в виде небольших твердых кусков желтоватого жира. Это высушенные кусочки кокосового ядра с тоненькой внутренней коричневатой оболочкой. Упакованная в мешки копра ожидает шесть недель, покуда прибудет «Матарам», и тогда проворные малаитяне погрузят мешки на баржу, а потом на пароход. Дальше через порт Сидней копра отправится в различные части света.

Впоследствии она вернется на эти острова из Англии, Германии или США, но уже в виде столового маргарина или мыла.

Глава тринадцатая

Труд завербованного на плантацию рабочего-малаитянина не имеет ничего общего с привычным занятием туземцев[16]16
  Международная Конвенция 1947 года запретила наем туземной рабочей силы на срок более одного года и предусмотрела минимум заработной платы за 50-часовую рабочую неделю в 24 фунта стерлингов в год. При такой оплате работодатель обязан одевать, кормить и лечить туземного рабочего, предоставлять бесплатное жилье и по окончании срока службы за свой счет доставлять рабочего к месту постоянного жительства.
  Заработная плата квалифицированного туземного рабочего колеблется от 150 до 360 фунтов стерлингов в год, но в этом случае работодатель не несет обязательств по обеспечению рабочего питанием, жильем и пр.
  Новое трудовое законодательство оказалось настолько не по вкусу плантаторам-работодателям, что они резко сократили производство копры, снизив его почти в десять раз по сравнению с довоенным.
  Высокие биржевые цены на копру натолкнули плантаторов на мысль перейти на новую систему, при которой туземные рабочие превращались в издольщиков-субарендаторов плантаций. Такая система избавляла плантаторов от каких бы то ни было обязательств по отношению к рабочим. В 1949 году число рабочих на плантациях не превышало 1300 человек (в 1941 году – свыше 5000), но на положение субарендаторов перешло менее половины.


[Закрыть]. Единственное сходство – в методах этого труда, когда временами кажется, что туземец превращает свой труд в своеобразную игру, идущую на пользу белому человеку. Все этапы работы, начиная с собирания кокосовых орехов и вплоть до погрузки мешков копры на пароход, сопровождаются возгласами, сопутствующими играм любых мальчишек, когда рядом нет взрослых. В криках туземцев всегда звучит удаль, но не чувствуется радости.

Трудно представить себе что-либо безрадостнее жизни рабочих на плантации. Завербованный рабочий обязан отработать два-три года, в течение которых он не получает ни одного дня отпуска. Рабочий может досрочно уволиться с плантации только в случае тяжелой болезни, и, когда он станет непригодным к работе, ему предоставляется право вернуться в свою деревню. На протяжении своей работы на плантации рабочий не имеет права посещать соседние деревни (деревенские жители обязаны следить за этим); завербованным рабочим не разрешается устраивать на плантации празднеств с танцами и пением. По мнению плантаторов, если рабочим позволить песни и пляски, то празднество будет длиться неделю кряду, а потом плантатору понадобится еще неделя, чтобы навести в работе порядок. Рабочих вербуют только из числа сильных и молодых парней. Женщин на работу вообще не берут. Обычный в результате отсутствия женского общества гомосексуализм здесь является исключительной редкостью и считается туземцами пороком, свойственным только белым людям.

За тридцать долларов в год рабочий обязан ежедневно, кроме воскресенья, работать по девять часов в день. Налоги за него платит хозяин, от которого рабочий получает бесплатную медицинскую помощь, койку, одеяло, противомоскитный полог, фунт вареного риса ежедневно, фунтовую банку консервированной рыбы или мяса еженедельно и новую набедренную повязку ежемесячно.

Железным правилом этой, с позволения сказать, щедрой оплаты является порядок, при котором рабочий не может получить всех заработанных денег, покуда не наступит конец контракта. Закон повелевает, чтобы две трети заработной платы оставались рабочему в форме сбережений. Таким образом рабочему предоставляется возможность принести основную часть заработка в деревню. Но там этот заработок практически бесполезен, поскольку туземная деревня не знает денежного обращения. Вместе с тем рабочий может купить на плантации все, что вздумает, и истратить весь заработок до последнего гроша, независимо оттого, выплачивается он частями или полностью. Для этих целей каждая плантация имеет лавочку или склад товаров.

Плантатор еженедельно выкладывает перед рабочим его жалкий заработок, а потом в прямом или переносном смысле слова отбирает его обратно за проданные товары – вроде перекиси водорода, идущей для окраски волос, или часов-будильников, охотно покупаемых туземцами за наличие в них звонка.

На плантациях известны установленные правительством правила о ценах, но они применяются лишь в случаях, когда поступают жалобы на несправедливую торговлю. Однако жертвы произвольных цен всегда слишком взволнованы своими покупками, чтобы подозревать плантатора в незаконном повышении цен.

Вопрос эксплуатации туземцев затронул нас в связи с подысканием модели для портрета. В одну из суббот, в день получки, мы подошли к складу, чтобы из числа собравшихся жертв эксплуатации выбрать натурщика. Нам хотелось найти парня, прибрежного жителя, рослого и здоровенного, на манер туземного полицейского. Возле склада мы увидели примерно шесть десятков рабочих, выстроившихся за получением еженедельного пайка, состоявшего из банки консервов, двух плиток прессованного табака и коробки спичек.

Закон предусматривает, что деньги должны переходить из рук в руки, но плантатор пренебрегал этой формальностью и ограничивался выдачей записки на получение желаемого товара. Взяв записку, рабочий уходил в сарай, где получал свою грошовую покупку.

Мы не пошли в сарай, но с интересом следили за сияющими лицами рабочих; никто на свете не мог бы так сиять, став жертвой жульничества (мы не хотим ставить под сомнение честность нашего любезного хозяина. Подобное «жульничество» является общепринятым здесь, на островах. Это очень похоже на то, что происходит у нас, в Америке, где в руках торговцев остается треть продажной цены, а фактический изготовитель получает менее трети).

В качестве модели мы выбрали парня с самым большим ртом и отлично развитой мускулатурой и попросили нашего плантатора договориться с рабочим насчет позирования нам завтра, в воскресенье, поскольку у рабочего свободный день.

Ни за что… Просить рабочего нельзя, рабочему надо только приказывать… а приказ работать в воскресенье есть прямое нарушение закона. Рабочий, которого заставили работать в день отдыха, имеет право жаловаться островной администрации, а плантатора могли бы оштрафовать за нарушение закона. Так, по крайней мере, утверждает закон (однако, когда «Матарам» прибывает в воскресенье, погрузка идет обычным порядком)…

Как бы там ни было, но позирование для портрета было отложено до понедельника, а парню было приказано начисто вымыться, иначе плантатор обещал свернуть ему голову. Все стоявшие в очереди рабочие выслушали приказ хозяина и направились по баракам, но как только они миновали сарай, раздались возгласы, в которых явно слышались осуждающие интонации.

* * *

Рано утром в воскресенье, вооружившись фотоаппаратом, для которого у нас теперь не было пленки, мы отправились к рабочим баракам. Фотоаппарат служил нам маскировкой наших истинных целей.

Все эти здоровенные «дикари», о которых мы слышали бездну страшных рассказов, сидели на земле в тени сарая, и мы не видели, чтобы они развлечения ради бросали друг в друга ножами. Они очень мирно наводили красоту, и это очень напоминало туалетную комнату при зале для танцев, но с некоторой разницей во внешности и поведении посетителей. Большинство парней смотрелось в продолговатые зеркала для бритья, такие плохие по качеству, что в них противно было смотреться. Зеркала были зажаты между коленями, а их владельцы, вооружившись двустворчатыми раковинами, со всей серьезностью выщипывали жалкие признаки растительности на лицах. Кое-кто пользовался для подбривания висков огромными ножами-мачете, а один парень даже ухитрился бриться отточенным краем металлической коробки из-под сигарет. Наибольшее внимание уделялось прическам – гордости мужского населения островов.

Растительность на головах местных жителей мало похожа на черные, курчавые, как шерсть, волосы наших негров. Больше всего она напоминает спутанную металлическую проволоку. Парни подравнивали ее, как живую изгородь; они расчесывали волосы во всю длину при помощи трезубого гребня, сделанного из бетелевого орешника; затем, подрезая при помощи ножа-мачете один волос за другим, придавали прическе желательную форму. Ни одна прическа не обрисовывала запросто формы головы, а повсюду возникали большие шары, острия, треугольники, шишки, завитки в стиле «помпадур». Все это сооружалось спереди, то есть в местах, которые можно было увидеть в зеркале, а волосы на затылке подстригались очень коротко.

Курьезно, что каждый причесывался без посторонней помощи и даже волосы на затылке подстригал сам.

Наш будущий натурщик, очевидно готовясь к позированию, соорудил на своей голове монументальную вершину, оканчивавшуюся плетеным пучком. Создание такой прически отняло у него добрых два часа, но в конце концов он достиг идеальной формы, и на прическе не выделялся ни один завивающийся кольцом волосок. Часть времени была потрачена на почесывание головы восьмидюймовым гребнем, а в заключение порыжевшие на макушке волосы были слегка нафабрены черной сапожной мазью. Покуда наш парень не спрятал банку с мазью в сундучок (с колокольчиком в замке, чтобы сигнализировать о взломщике), мы все ждали, что будут подкрашены также ресницы, но этого не случилось. Он начал примерять серьги, сделанные из обыкновенных спичек, пропускаемых в три дырочки, проделанные в мочке уха.

Другие рабочие также занимались своей внешностью. Известь, полученная из толченого коралла, является отличным средством от насекомых и одновременно применяется для получения светлой окраски волос. Среди рабочих Руавату мы встречали платиновых блондинов, золотистых блондинов, тициановских рыжих, а несколько человек полностью обесцветили волосы, а потом покрыли их другим пигментом. Очень популярной была окраска в синий цвет, а сочетание синих волос с такой же набедренной повязкой считалось очень шикарным. Художнику выгодно такое сочетание, но поскольку на здешних островах не существует естественного синего красителя, то рисунок был бы явной подделкой.

Известь превращают в густую пасту и руками накладывают на голову, а когда паста высыхает, ее стряхивают. Так возникали перед нами ярко-коричневые люди с лимонно-желтой, похожей на кивер прической и с ярко-красными растениями, воткнутыми за уши.

Возня с прическами продолжалась почти все утро. Потом рабочие занялись починкой своих вещей или изготовлением украшений. Наш натурщик открыл свой сундучок с драгоценностями и вытащил любопытнейшую вещь: неоконченный ошейник из стеклянных бусин, образующих по рисунку и расцветке британский флаг. Такое ожерелье нас очень смутило, но парень смущения не испытывал и, пользуясь иглой и тонкой нитью, принялся нанизывать бусины, изящно отставляя суховатые пальцы, как леди, держащая чашку чая. Время от времени он, как норовистый конь, раздувал широкие ноздри, и мы могли подумать, что он дурачится, так как окружающие хохотали во все горло с визгом и захлебываниями. Наш парень говорил без умолку, повторяя какую-то происшедшую с ним историю, в которой большую роль играла «кай-кай» (еда). Мы едва уловили содержание рассказа, хотя в доме в Руавату мы разговаривали только на пиджин-инглиш для приобретения необходимой нам практики. Домашних слуг мы отлично понимали, но пиджин-инглиш рабочих плантации трещал так, как будто что-то взбивали мутовкой. Как ни странно, рабочие отлично нас понимали, но никто из прихорашивающихся парней не обращал на нас внимания, пока мы с ними не заговаривали.

Нас заинтересовало, имеет ли наш будущий натурщик подлинные туземные украшения. Из своего бездонного сундучка он вытащил длинную, около метра, связку больших клыков. Это была давнишняя мера островной валюты, которую в каждой лавке белые люди ценили в пять долларов (белые торговцы принимают в уплату за проданный товар связки клыков, браслеты из раковин, нанизанные кораллы, отдельные раковины, и все это имеет стандартную цену).

С нашей точки зрения, связка клыков была отличным украшением для нашего умудренного опытом прибрежного жителя.

Нам пришлось решительно настаивать на том, чтобы украшения при позировании ограничились только этой связкой. Но иначе рассуждал наш избранник, который достал три дешевых стеклянных браслета, надел их выше локтя и утверждал, что именно так ходят все люди в деревне. По его утверждениям, бесспорно «деревенскими» считались и новехонькая курительная трубка из белой глины и пластмассовый пояс с огромной никелированной пряжкой.

Это было нашим первым столкновением с местным специалистом по вопросу о подлинном туземном наряде. Перед тем как отправиться домой, мы тщательно освидетельствовали связку клыков, чтобы убедиться в отсутствии на ней лаконического клейма «Made in Japan».

В тот же день после полудня мы вторично увидели нашу модель. В этот час, вместо того чтобы предаться покою, как этого требуют местные обычаи, Маргарет и я улеглись на стволе дерева, горизонтально повисшего над линией прибоя. Наш парень разгуливал по берегу в обществе еще пятерых спутников. С одним из них он держался за руки, как это часто делают туземцы на прогулке. Вся компания веселилась и хохотала, сверкая стеклянными украшениями и красными Цветами, позаимствованными с любимого хозяйского куста, Росшего над рекой. Когда, не замечая нас, они проходили мимо, мы увидели большие рты, покрытые кровавой пеной бетелевого ореха, жевать который им строго запрещалось. Парни, еще утром предававшиеся такому немужскому занятию, как нанизывание бус, явно направлялись в сторону французской католической миссии.

* * *

Сеансы, начавшиеся в понедельник и продолжавшиеся до среды, не были отмечены никакими событиями, но помогли нам приобрести опыт в рисовании местных жителей.

Поскольку ни одному рабочему не разрешается входить не только в дом плантатора, но даже ступать на веранду, мы были вынуждены работать возле склада копры, испытывая все мучения от мух и прочих островных мучителей. Маргарет пришлось вооружиться опахалом из пальмовых листьев и разгонять тучи насекомых, мешавших мне ясно видеть модель.

Нашему парню было очень тоскливо сидеть в одиночестве, не имея возможности переброситься и словечком с приятелями, а слабый ветерок, создаваемый опахалом Маргарет, навевал на него сон, и постепенно наш натурщик погрузился в сладкую дрему. Мощная мускулатура и грозное выражение лица словно растаяли и превратили натурщика в бесформенную кучу коричневой лавы.

Обычно Маргарет умела серией интересных вопросов приводить в должное состояние засыпающую модель, но на этот раз на все вопросы она получала один ответ:

– Да, миссис…

А мне хотелось написать портрет туземца, который контрастировал бы с прежним портретом малаитянина – безобидного жителя горных зарослей.

Маргарет задала нашему натурщику вопрос, не принадлежит ли он к числу горных жителей, в тайной надежде, что подобный вопрос заставит его взъерепениться, но это было слишком тонко задумано, и парень решил, что его спрашивают, не житель ли он горных зарослей Гвадалканара. Нет, он с острова Малаита. Из лесного района Малаиты? Нет, он прибрежный житель.

Наше тонкое искусство донимать человека вопросами потонуло в путанице пиджин-инглиш, и мы попросили плантатора дать нам еще одного туземца – уроженца горных зарослей Малаиты, чтобы он стоял рядом и выводил из сонного состояния нашего натурщика.

Такого парня на плантации не оказалось.

Тогда у Маргарет возникла идея: она принесла портрет нашего малаитянина – жителя горных зарослей и показала его натурщику. Портрет ему не понравился. Сказав, что это житель горных зарослей, наш натурщик немедленно изменил выражение лица, как это бывает с прибрежным жителем, когда он встречает жителя горных зарослей. Портрет бушмена-малаитянина был повешен так, что наш натурщик непрерывно его видел, а Маргарет задавала вопросы, касающиеся жителей горных зарослей. Когда у нашей модели интерес к портрету начал угасать, Маргарет высказала несколько одобрительных слов по адресу жителей горных деревень.

Сам того не замечая, наш парень напряг свою мощную мускулатуру, а толстогубый рот сложился в презрительную гримасу.

Мои трудности, если их сопоставить с трудностями Маргарет, были чисто технического порядка. Солнце, продвигавшееся к зениту, меняло расположение светотени на рисунке и модели; мне трудно было смотреть из-за яркого света, разлившегося кругом, хотя ни модель, ни фон не были освещены солнцем. А если к числу технических трудностей причислить копровую мошкару, муравьев, мух, москитов и слепней, то мучений, которые мы испытывали обе, было вполне достаточно. Правда, в Руавату я писала в роскошных условиях. Мы находились по соседству с домом, куда время от времени могли удаляться для отдыха. Воздух во внутренних комнатах, защищенных двойной крышей, казался прохладным; мы могли напиться чистой воды, а когда возвращались к нашей модели, то находили ее всегда на том же месте. Иногда наш парень спал, но он был тут и можно было продолжать писать портрет. Дисциплинированность нашего натурщика, хотя и объясняющаяся страхом нарушить приказ плантатора, была преимуществом, которое мы смогли оценить позже, когда начали работать в деревнях.

* * *

– Похож? – спросили мы его.

Он почесал голову длинным гребнем и пробормотал что-то лестное.

– Очень похож?.. – настаивали мы.

– Да, очень похож…

При этом он потихоньку пятился от нас, так как мы отчаянно надоели ему за три сеанса. И вообще, раз сказано «конец», то он желал убраться восвояси.

Мы не могли зажечь в нем ни искорки интереса к портрету, ни вызвать слова удивления перед чудом, которое мы совершили, перенеся его лицо на плоскую бумагу. Мы отпустили его; он был, право, чересчур испорчен цивилизацией.

Некоторое время спустя, когда мы о нем позабыли и занимались приведением в порядок рисовальных принадлежностей, позади раздался голос.

– Не похож…

Наш парень стоял рядом и протягивал связку клыков, одновременно указывая на портрет.

В чем дело? Оказывается, на портрете не хватало клыков, так как часть из них была закрыта шеей натурщика, а я нарисовала только те, что свисали на грудь и были видны.

Эта критика привела нас в восторг, и мы от души смеялись. Однажды мне пришлось писать портрет женщины, сделавшей мне такое же замечание. Женщину никак нельзя было отнести к числу дикарей с уровнем культуры каменного века. Она была «культурной» и взрослой представительницей белой расы, наследницей стального короля, умела считать до шестидесяти и поэтому знала счет жемчужинам своего ожерелья, в котором передо мной позировала.

Ее не смущало, что мои глаза не рентгеновские трубки и я не могу сквозь ее шею видеть задние жемчужины ожерелья. И мне пришлось под угрозой неполучения платы за написанный портрет изобразить все шестьдесят жемчужин, чтобы те, кому в наследство достанутся портрет и жемчуг, знали, что им причитается.

Вот потому мы так и смеялись, когда наш малаитянин обиделся, что мы не изобразили все количество его жемчужин.

* * *

– Э-ге-ге-гей! – послышался крик на плантации. Этот крик был подхвачен еще кем-то, затем еще кем-то. Мы с нетерпением ожидали сообщения плантатора, кто приближается к берегу. В конце недели ожидался приезд Нэнкервиса и плантатора с Биренди, но сегодня была только среда.

– Похоже на… Нет… Даю слово, это лодка из Биренди… Очевидно, что-то произошло…

Да, произошло… Нэнкервис был мертв… Смерть наступила от мозговых осложнений, вызванных малярией, но начало было положено действиями рабочих-малаитян.

– Да… – сказал плантатор Биренди, тыча пальцем в написанный нами портрет прибрежного жителя Малаиты. – Вот как раз такие его убили!

Нэнкервис убит! Мы с трудом могли поверить этому сообщению. И вот он похоронен там, на острове, где его убили два дня назад.

Плантатор передал нам несколько фотографий, отпечатанных для нас Нэнкервисом; на одной из них была снята смеющаяся Маргарет рядом с Нэнкервисом на борту «Матарама». Это было всего лишь месяц назад.

Причиной смерти явилась постоянная, непрекращающаяся борьба туземцев с белыми людьми, которую плантаторы называют «системой извода». Являлась ли эта система одной из форм борьбы за освобождение от владычества белых людей или желанием сделать жизнь более занимательной, все равно – конец один. Благодаря таким действиям туземцам удалось в прошлом избавиться от многих плантаторов и многих принудить к бегству. Это вечная тема для рассказов о малаитянах и слухах о восстаниях.

Способ борьбы прост, и он начинается с уклонений от работы. Завербованный рабочий, если он болен, имеет право не выходить на работу. Более того, он может прекратить работу, объявив себя больным. Но если хозяин пожелает выяснить его температуру, то рабочий вправе не разрешить ставить термометр. Он может отказаться принять хинин или касторку, а приняв их, может выплюнуть и по-прежнему не выходить на работу.

Но плантатор заплатил вербовщику по пятьдесят долларов с головы, и ему нет смысла выгонять рабочего за непослушание. Единственным способом воздействия на непокорного рабочего является кулачная расправа.

Закон запрещает плантатору применять оружие, а применяя кулаки против группы рабочих, плантатор рискует получить сдачи. При столкновении один на один туземцы не знают, как использовать свои кулаки, – они дерутся, как бабы, наотмашь. Обычно они нападают сообща, после чего отправляются к ближайшему чиновнику и заявляют, что плантатор набросился на них первый. Плантатора могут вызвать в суд и оштрафовать на пятьдесят долларов.

Пережив однажды подобное столкновение, плантатор приобретает навыки старожила и впредь умеет показать каждому рабочему в отдельности, где раки зимуют, каждому, кто намеревается его «изводить». Он спокойно уплачивает первый штраф и в дальнейшем только заботится о поддержании своей репутации злобного дьявола.

Что касается новичков, питающих какое-то уважение к закону, то они сдерживают собственную злость, в результате чего возникает непослушание отдельных зачинщиков, быстро перерастающее в общее возмущение. При таком положении вещей работа на плантации никак не идет, и новичку приходится либо добровольно уходить с работы, либо ждать, покуда компания его уволит со службы за «неумение управлять плантацией».

За несколько дней до своей гибели Нэнкервис, отлично осведомленный о настроениях рабочих, отправился с группой туземцев на расчистку кокосовой плантации, расположенной на одном из островов к западу от Гвадалканара. Он должен был вернуться в Биренди к концу следующей недели. Так как он уехал на единственной на плантации моторной лодке, то плантатор не мог понять, почему Нэнкервис не вернулся в обусловленный срок, и только в воскресенье вечером от вернувшегося с острова бывшего слуги плантатора узнал, что Нэнкервис «почти совсем кончился».

Из рассказов удалось выяснить, что на острове не было хорошей воды и ее надо было возить с плантации. Но рядом протекала речушка, откуда и брали воду. Это и привело к общему заболеванию дизентерией, хотя повар отлично знал, что воду сначала следует кипятить.

Местные жители легко заболевают дизентерией, но у них она протекает в гораздо более слабой форме, чем у белых. Короче, захворавший Нэнкервис, вместо того чтобы вернуться на плантацию и лечь в постель, остался на ногах и продолжал работу. Рабочие, как только заболели, отказались работать и предпочитали лежа под деревьями жевать запрещенный бетель.

Так прошла почти вся неделя, во время которой у Нэнкервиса начался первый приступ малярии. Измученный дизентерией и приступом новой для него болезни, Нэнкервис вынужден был лечь на носилки.

Ночью повар решил украсть и раздать своим товарищам запас продовольствия. Очнувшись, Нэнкервис увидел, как повар при свете горевшего керосинового фонаря раздает украденные консервные банки. Собрав все силы, Нэнкервис набросился с кулаками на повара и сбил его с ног. Погас фонарь, и град камней посыпался на Нэнкервиса. Один угодил ему в голову, и Нэнкервис лишился сознания.

Через некоторое время один рабочий подтащил его к носилкам, но Нэнкервис был слишком тяжелым, чтобы его можно было поднять. Над ним повесили противомоскитный полог, а бывший слуга плантатора добрался до Биренди и рассказал о случившемся, Когда плантатор приехал к месту происшествия, Нэнкервис еще жил, но был без сознания. У него началась черная лихорадка. Послали за врачом в Тулаги, но один врач находился в зоне военных действий, а другой уехал на «Ренанди» для борьбы с эпидемией кори, разнесенной «Божьим ковчегом». Когда врач на «Ренанди» прибыл, Нэнкервис был мертв. Смерть последовала от церебральной малярии…

– Какая там малярия… – сказал плантатор. – Это все они, проклятые убийцы…

Он пристально посмотрел на портрет нарядного малаитянина, и его лицо стало бледным и суровым. Помолчав немного, он сказал:

– Здорово нарисовано…