Текст книги "Охота за головами на Соломоновых островах"

Автор книги: Кэролайн Майтингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

На первый раз он отделался внушением; второе столкновение было существеннее и заставило нас присмотреться к делу внимательнее. На протяжении длительного времени, пока Монки «брал взаймы» продукты на рынке, количество денег в кошельке понемногу уменьшалось, но с момента, когда Монки было настрого приказано за все платить, шиллинги стали таять не пропорционально стоимости покупок. Заподозрив неладное, Маргарет стала ходить на рынок вместе с Монки, и исчезновение шиллингов прекратилось.

Посылая Монки в магазин, мы писали на листке бумаги перечень необходимых товаров и получали от продавца подтверждение в получении денег; кроме того, деньги в сумочке тщательно пересчитывались. Монки пытался обойти все создаваемые нами препятствия, и однажды, когда Маргарет выдала ему на расход банкнот в один фунт, Монки вернулся из магазина, не принеся ни продуктов, ни денег, ни даже золотого слоненка. Последний был оставлен дома и стоял на окне, а Монки заявил, что, придя в магазин, он передал сумку приказчику, а тот в ней не нашел ничего, кроме нашего заказа. Все это, по мнению Монки, было очень таинственно, так как он сам видел, как миссис положила деньги в кошелек. Большего от Монки нельзя было добиться.

Тогда мы пожаловались многострадальному редактору газеты, который без малейшего промедления схватил мальчишку за волосы и извлек оттуда пропавшие деньги. Больше всех был изумлен сам Монки, ахнувший от неожиданного открытия, что фунтовый банкнот сам влез к нему в прическу и тем сконфузил мальчугана с лицом темнокожего херувима.

Когда мы сели ужинать, херувим стоял неподвижно и грозил остаться недвижимым до тех пор, пока не получит прощения. Как правило, перед едой, в изготовлении которой принимал участие Монки, мы произносили на молитвенный лад следующий текст: «Боже милостивый, даруй нам силы переварить эту пищу без печальных последствий». На этот раз Монки стоял со сложенными, как на молитве, руками, улыбался и усиленно моргал. Когда мы произнесли «аминь», он был счастлив, считая, что получил прощение.

Когда же он утащил наш последний карандаш американской губной помады и явился с разрисованным, как при жевании бетеля, ртом, мы поставили виновника в угол, где он начал немедленно распевать ломающимся фальцетом религиозные псалмы.

Через некоторое время редактор газеты сообщил нам, что с наших слов распространился дикий слух о существовании синих и зеленых американцев. Наше сходство с английскими белыми женщинами объяснялось тем, что мы ежедневно втираем в кожу какую-то чертовщину, которую Монки продает за наличные своим товарищам по профессии. Мы быстро выяснили, что пропала бутылка с минеральным маслом, которое мы применяли для кожи вместо обычного кольдкрема. Что касается синих и зеленых американцев, то эта версия требует уточнения.

Как-то мы рассказали Монки, что мы родом из Америки. В миссионерской школе он узнал, что в Америке живут такие же темнокожие, как и он сам. Это привело Монки к выводу, что все американцы чернокожие, а мы ему о себе попросту наврали, либо что-то делаем с нашей кожей и она становится белой. В те дни мы серьезно относились к нашей ответственности за воспитание темнокожего херувима и терпеливо объяснили ему о существовании белых, черных, желтых и красных американцев. Рассказывая эту простейшую историю Томбату и другим, Монки добавил от себя все прочие известные ему цвета. Одновременно он сообщил, что, по его мнению, перемена окраски зависит от содержимого бутылки.

Монки немедленно вернул бутылку с минеральным маслом, которую он тщательно спрятал под домом, а мы позвали Томбата вершить суд и расправу. Томбат знал свое дело, разжал крепко стиснутые челюсти Монки, вставил ему в рот горлышко бутылки и заставил хлебнуть порцию масла. Через минуту наказанный снова хохотал и был в восторге от происшедшего.

В конце концов он навлек на нас столкновение с гражданскими властями, и нас вызвали в суд как ответственных за Монки лиц из-за жалобы женщины, с которой Монки стащил одежду. Женщина шла на рынок, нагруженная корзинами и детьми, обе руки ее были заняты, и она не смогла защититься. Этим воспользовался Монки, и, раньше чем женщина успела раскрыть рот, она была обнажена. Мы решили, что кратковременное тюремное заключение пойдет Монки на пользу, и были крайне смущены, когда судейский чиновник вручил нам наше сокровище и объявил о небольшом денежном штрафе, который мы должны удержать из жалованья Монки. Хотя Монки еще не заработал суммы штрафа, но наш отказ от уплаты вряд ли способствовал бы воспитанию Монки.

Теперь, когда Монки удовлетворил любопытство и посмотрел на обнаженную женщину, он вряд ли повторит подобную выходку, и мы не сомневались, что в следующий раз он сделает нечто более безобразное, так как был настоящим анархистом: позабыв законы деревни, он не научился уважать законы города.

Обнажение женщины является в Рабауле вовсе не столь простым делом, поскольку здесь строго наказывается всякая «нескромность». Ни одна туземная женщина не имеет права войти в черту города с обнаженной грудью, и отсюда возникла церемония одевания на окраине города уродливой длинной рубахи, которая немедленно снимается при выходе из города. Подвергнувшись нападению Монки, женщина, не считая это оскорблением, боялась привлечения к ответственности за свое обнаженное состояние. Скромность – понятие искусственного происхождения, но женщины Новой Британии принимают его всерьез.

На обратном пути, возвращаясь с рынка в деревню, женщины купаются в заливе и, стоя в воде, меняют городскую одежду на привычные повязки или юбки из травы. Процесс переодевания совершается с удивительным проворством, и один из местных жителей рассказывал нам, что за тридцать лет жизни в этих краях он ни разу не видел на берегу полностью обнаженной туземной женщины. Таким образом, Монки можно было считать вполне преуспевшим героем.

Городская жизнь быстро портила Монки, и мы решили преподать ему соответствующий урок и научить уважать права других людей. Для этого нужно было вызвать в нем такое же чувство стыда, какое ощущала обнаженная женщина. Само собой понятно, что нельзя было заставить его появиться публично без набедренной повязки, но неслыханное самолюбование Монки предоставляло нам другие возможности. Например, он никогда не мог пройти мимо зеркала, чтобы не полюбоваться на свое отражение, а цвет его волос менялся почти ежедневно, для чего использовались краски, которые он безбожно тащил отовсюду. Только прочностью туземных волос, напоминающих стальную проволоку, можно было объяснить, что после всех отбеливаний и окрашиваний у Монки еще сохранилась шевелюра. Не менее часто совершенствовалась и сама прическа, а так как у Монки не было собственных ножниц, то он пользовался нашими, тщетно пытаясь их присвоить. Когда мы требовали ножницы, Монки находил их в самых странных местах, утверждая, что они сами туда спрятались. Однажды они залезли под дом и сами зарылись в землю. К чести Монки надо сказать, что ножницы всегда воскресали по первому требованию, так же как и любой другой исчезнувший предмет.

Возвращаясь к вопросу о прическе, надо сказать, что она была ахиллесовой пятой нашего героя. И мы решили, что если Монки увидел оголенную женщину, то почему бы женщине не увидеть оголенную голову Монки? Мы принялись многословно и обстоятельно объяснять Монки классическое правило справедливого возмездия и сообщили, что собираемся сделать. Маргарет взяла Монки за плечи, а я отхватила ножницами небольшой клок волос как раз посередине головы. Произошла небольшая стычка, после которой наступило самое для нас страшное. Монки заморгал ресницами и разревелся так, как только плачут маленькие дети. Еще мгновение, и он выбежал из комнаты и больше не появился.

На следующий день мы встретили его в суде, куда он принес на нас жалобу.

«Малира» в точном значении этого слова является любовным наваждением, но оно применяется гораздо шире и охватывает очень многое, включая наказуемую черную магию, при помощи которой «напускаются» разные болезни.

Нас вызвали для полуофициальной беседы с судьей, чтобы изложить суть дела по обвинению нас в использовании черной магии против туземного слуги. Оказывается, взволнованный Монки явился в суд и, продемонстрировав выстриженное место, заявил, что мы отрезали у него клок волос с целью отдать их колдуну.

В несколько минут мы изложили обстоятельства дела, но наши объяснения не успокоили мальчугана. Он был убежден, что раз у него пропал клок волос, то произойдет нечто ужасное.

У туземцев отлично развито чувство справедливости, и, если бы Монки был старше, он несомненно понял бы, что с ним поступили точно так же, как он поступил с женщиной. Но Монки был ребенком, да притом еще испугавшимся, а Маргарет и я – самыми жалкими творцами правосудия.

Судья посоветовал нам вернуть Монки отрезанный клок волос. При этом было объяснено, что суд никак не заинтересован в каком-либо признании возможностей черной магии, но поскольку дело идет о ребенке, который может заболеть от самовнушения, то лучше с этим делом поступить попроще.

Мы были бы рады вернуть этот клок волос, но его не оказалось. Перерыв без пользы все корзины и мусорные ящики, мы отправились к редактору газеты и попросили помочь нам достать клок волос цвета киновари, так как в данный момент Монки носил волосы ярко-красного цвета. Редактор кликнул Томбата и приказал достать за наличный расчет клок волос. Томбат вытаращил глаза, улыбнулся, исчез и вскоре вернулся с клоком ярко-желтых волос. Где он их достал, мы не узнали, но он был пройдоха-парень, а шиллинги всегда остаются шиллингами. Клок волос был нами выкрашен в ярко-красный цвет, передан мальчику, а сам мальчик отправлен обратно в миссионерскую школу для дальнейшего просвещения.

Глава тридцать третья

Повествование о Монки не заканчивается тем, что о нем рассказано в предыдущей главе. Самое суровое наказание, которое мы могли придумать для Монки, вкусившего сладость городской жизни, было направить его обратно в миссионерскую школу. Но он бежал оттуда, вернулся к Томбату а Томбат пытался всучить его нам, чего мы решительно не желали, опасаясь, что он нас самих доведет до тюрьмы.

Теперь нас обслуживал один из слуг, присланных Сэмми. Монки, неизменно находившийся под покровительством Томбата, вертелся вокруг нас и озорничал, выливая воду для мытья, нагретую нашим слугой, или утаскивая из душевой наши полотенца. Он не позволял нам позабыть о нем и, несомненно, сам все время думал о нас.

Вскоре у меня началось ужасающее воспаление уха. Я лежала в постели, и по ночам меня мучили кошмары, в которых я неизменно видела себя терзающей темнокожего херувима. Маргарет рассказывала, что я все время бормотала: «Долой голову… голову долой…» Видимо, я хотела избавиться от собственной головы. На третий день боль достигла страшной силы, и мы поняли, что это не просто боль в ухе, а болезнь, требующая вмешательства врача.

Болезнь уха – обычное явление на здешних островах – возникает от морской воды. Мы не очень верили этой версии и ходили купаться, хотя нас и предупреждали. Болезнь эта серьезная, так как она связана с непрерывно возрастающей глухотой. (К сведению тех, кто когда-либо заболеет «тропическим ухом», можем сообщить, что эта глухота теперь успешно лечится специальным применением электротерапии.) В момент моего заболевания здешний врач получил новое средство, и применение на мне в экспериментальном порядке нового вливания привело к обмороку, длившемуся несколько минут.

Когда я себя почувствовала лучше, меня навестил редактор газеты и сказал: «А он все-таки доканал вас…»

Сразу поняв его мысль, я смутилась и вспомнила, что редактор предупреждал нас о том, что Монки собирается нам мстить, а совсем недавно мы нашли в углу на кухне спрятанный и завернутый в листья пучок моих волос. Маргарет решила, что это какое-то гнездо, но когда мы внимательно разобрались, то поняли намерение Монки применить против нас колдовскую «малиру». Эту курьезную историю мы рассказали редактору газеты и приняли за шутку его предложение заявить властям о поступке Монки. Мы уже знали, что лучшее противодействие колдовству – сжечь волосы, смешать золу с имбирем и закопать полученную смесь в землю. Мы не верили в колдовство, как не верили в дурные намерения Монки; он мог быть шалуном, но не злодеем.

А теперь, хотя и подсознательно, но я в это поверила. На протяжении всех мучивших меня по ночам кошмаров мне мерещился Монки, а сейчас я как-то сразу поняла, что подразумевал редактор фразой: «А он все-таки доканал вас…»

Пробыв достаточно долго среди первобытных людей, вы начинаете верить в чудеса. Конечно, проживая далеко от этих островов в обстановке сугубо реалистического отношения к фактам, чудеса считаешь абсурдом. Однако болезнь и смерть, вызванные внушением, являются даже предметом разбирательства здешних судебных инстанций. Если бы эта черная магия не имела дурных последствий, то с какой стати не верящие в чудеса государственные чиновники накладывали бы на виновных наказание, приравнивая магию к запугиванию. И если бы это запугивание иногда не имело вредных, а порой и роковых последствий, то оно не было бы наказуемым.

Я отлично понимаю, что становлюсь еще одним из многочисленных рассказчиков случаев смерти от черной магии, но приводимый мною случай базируется на судебных отчетах и тем самым освобождает меня от репутации одержимого пылкой фантазией художника, готового верить чудесам. Мы не были свидетелями рассказываемой истории, а почерпнули ее из отчетов суда Новой Гвинеи и бесед с местным чиновником, участвовавшим в судебном разбирательстве этого дела.

Недалеко от Рабаула проживал деревенский колдун, которому сильно приглянулась одна из женщин той же деревни. Тогда колдун стал приставать к женщине с «недостойными предложениями», но женщина не захотела иметь дело с колдуном, и последний пригрозил напустить на нее «чары». Здесь принято считать, что напускание чар (в случае несогласия женщины) неминуемо приводит к смерти, а потому туземные женщины избирают путь наименьшего сопротивления. Эта женщина оказалась более упрямой и сообщила мужу о приставаниях колдуна. Оскорбленный супруг поговорил как следует с колдуном и посулил ему всех чертей, если он немедленно не снимет чары. Запугать колдуна ему удалось, но, по-видимому, не удалось охладить любовного пыла, и, хотя колдун обещал «смыть» с женщины чары, именно процесс смывания привел колдуна в суд, где его обвинили в попытке изнасилования. Дальше я пересказываю события так, как они изложены в судебном отчете. Колдун потребовал, чтобы женщина уединилась с ним в хижине, встала на колени и локти, после чего он начал поливать женщину содержимым небольшой бутылки, а потом потребовал, чтобы она сняла набедренную повязку. Это вызвало с ее стороны столь шумный протест, что ворвался муж, и финал сцены привел всех участвующих в суд, где колдун выдвинул встречное обвинение – покушение на убийство. Колдуна осудили и отправили в тюрьму, а вещественное доказательство – содержимое бутылки – подвергли анализу, который гласил: «Грязная вода». В присутствии женщины и ее супруга, крайне перепуганных тем, что «смывание чар» не было закончено, бутылка с содержимым была заперта в судебный несгораемый шкаф. Но, несмотря на то что колдун и грязная вода были упрятаны за замок, женщина была уверена в близкой смерти. Судебный чиновник из любопытства решил проследить за дальнейшим развитием дела; женщине было велено периодически являться на медицинский осмотр. Прежде чем покинуть Рабаул, она прошла полное освидетельствование в местной больнице. Никаких болезненных симптомов у нее обнаружено не было, но биение пульса было слабее нормального, что объяснялось реакцией туземной женщины на мучительную процедуру суда. Прошло не более шести месяцев, и сердце молодого существа перестало биться лишь потому, что женщина была убеждена в неизбежности близкой смерти. При каждом посещении рабаульской больницы не отмечалось какого-либо ухудшения здоровья женщины, но биение пульса становилось все слабее, и вскоре женщина превратилась в скелет, обтянутый кожей.

Чиновника-шотландца не так просто убедить в существовании духов, и, как только женщина умерла, он распорядился о медицинском вскрытии. История о том, как удалось избежать туземного погребального обряда и доставить тело на анатомический стол, прежде чем оно начало разлагаться, не попала в судебный отчет.

Вскрытие не показало ничего, что, по мнению врачей, могло способствовать смерти. У женщины обнаружили геморрой, но до сих пор еще никто от него не умирал. Женщина была мертва, и это произошло потому, что она верил в свою скорую и неотвратимую смерть.

Этот случай отличался от многих других тем, что здесь прослежено начало и конец истории и сделан вывод, что смерть наступила по «естественной причине».

Что думал по этому поводу чиновник? Он сказал, что ничего не знает, но здесь есть «нечто такое», что можно «объяснить логически», если «посмотреть в корень» и «привести в систему», но, чтобы все это сделать, требуется длительное время. Короче, он ничего не мог объяснить.

– А не может ли быть, – спросила Маргарет, которая верила в магию и всегда старалась найти подтверждение этой вере, – что это нечто такое, что когда-то было понятно всем и о чем мы, белые, одержимые рассудочностью, позабыли? Может быть, у первобытных людей сохранился какой-то инстинкт, какая-то особая чувствительность, которая сродни тому, что побуждает угрей переплывать океаны и подниматься против течения по незнакомым рекам в поисках родины предков, которых они никогда не знали…

Глава тридцать четвертая

Впервые я увидела полупервобытных негроидов на Гаити, когда совершала автомобильную поездку по стране из Порт-о-Пренса до Санто-Доминго-Сити. Мы выехали из Порт-о-Пренса в ночь с пятницы на субботу. На протяжении многих миль фары нашего автомобиля освещали босоногих туземцев, шагавших по дороге нам навстречу рядом с навьюченными мулами. Они везли на субботний базар овощи и фрукты. Тут и там возле горевших костров виднелись группы людей за едой и отдыхом. Когда забрезжил рассвет, мы увидели, что весь утомительный путь женщины тащили на себе не только детей, но и ту часть груза, которая не помещалась на спинах тяжело навьюченных мулов. А мужчины шли налегке, как на прогулке…

В окрестностях Рабаула на расстоянии многих тысяч миль от Гаити мы увидели ту же картину. Отсутствовали только мулы, потому что здесь, в Новой Британии, роль мулов полностью исполняют женщины. Сопровождавшие их здоровенные мужчины не обременяли себя даже маленькими луками и колчанами стрел, что могло послужить каким-то оправданием тому старику туземцу, который на Гвадалканаре охранял возвращавшихся с огородов женщин.

Здесь, как и в районе Порт-о-Пренса, на базар отправляются в полночь и идут ночь напролет, так как дорога долгая и трудная. Когда восходит солнце, группами садятся на обочине дороги, кормят детей и сами жуют куски холодного печеного мяса или саго. На базаре мужчины разгуливают с важным видом и сплетничают, предоставив женам право торговаться с покупателями. К вечеру женщины грузят на спины непроданный товар и снова пускаются в долгий и тяжелый обратный путь, который иногда длится всю ночь.

Обычно группу в четыре-пять нагруженных женщин сопровождает один мужчина, но как-то раз утром по дороге в Кокопо мы встретили небольшое семейство: мужа с его ручным какаду, жену с ребенком и грузом. По запыленным до колен ногам можно было судить, что семейство идет издалека. Когда они остановились, мужчина галантно помог женщине снять груз и было видно, что она буквально не в состоянии распрямить спины. Опустившись на землю, она какое-то время сидела сгорбившись, тупо глядя вниз, а и без того толстый ребенок принялся сосать материнскую грудь. По виду мы решили, что перед нами немолодая женщина, но когда она смогла наконец поднять голову, мы увидели молодое лицо. Женщина отвязала висевшую через плечо полосу белой хлопчатобумажной ткани, в которой лежал ребенок, и, так как он задремал, положила его на землю, и принялась надевать чистую «городскую» рубашку. Супруг натер кокосовым маслом свои запылившиеся руки и грудь и снова стал жевать бетель, готовясь в полной красе вступить в город. От бетеля губы стали кроваво-красными, а один глаз мужчина обмазал белой глиной. На плече его висела сумка из пальмовых листьев, к которой был привязан за ногу пронзительно кричащий белый какаду.

Заметив, что мы не уходим, разукрашенный джентльмен одарил нас блистательной красно-белой улыбкой, а его супруга даже не взглянула в нашу сторону, хотя по угрюмому выражению ее лица было видно, что она «все знает». Возможно, что именно поэтому она тут же начала собираться в путь. Сперва она повесила на плечо перевязь, в которой лежал ребенок; она не связала, а только переплела концы перевязи, которые под тяжестью груза сами затянулись. Затем она встала на колени и взвалила на спину огромный тюк с овощами, имевший длинную петлю, которую она надела себе на лоб. Дергая головой, она подтягивала тюк, покуда он правильно лег на поясницу. Супруг помогал подталкивать тюк кверху. Поверх первого тюка муж взгромоздил второй, уравновесив его так, чтобы он плотно держался. Все это время женщина стонала, как навьючиваемый верблюд, а мужчина продолжал расточать приветливые улыбки. Наконец женщина поднялась на ноги, проделав это без посторонней помощи, и, когда она нагнулась вперед буквально под углом в тридцать три градуса, супруг крайне любезно поставил ей на голову еще полуторапудовую корзину с овощами. Женщина была вынуждена придерживать корзину рукой, так как ребенок, висевший на шее женщины, начал раскачиваться. Стараясь по возможности освободить шею, женщина удерживала и приподнимала ребенка второй рукой, но все же ее шатало из стороны в сторону, и она шла, согнув колени, опустив взор в землю, и только, проходя мимо нас, взглянула исподлобья уголком глаза. Наверное, ей, как устрице, казалось, что она спрятана достаточно глубоко и может незаметно удовлетворить свое любопытство. Впрочем, ей представилась возможность рассмотреть нас подробно, так как мы не дали ей уйти совсем.

Мы последовали за этой семьей в город. Мужчина кокетливой походкой шагал впереди, а женщина, пошатываясь, плелась сзади. Когда они проходили мимо сада духовной миссии, мужчина сорвал большой красный цветок и тщательно воткнул его за ухо, в желтую копну волос. Это еще выразительнее, чем замазанный белой глиной глаз, говорило о том, что он думает о какой-то женщине, так как флирт обычно входит в расписание базарных развлечений. Представить, что он мечтал о собственной супруге, было абсолютно невозможно. По-видимому, это была какая-то особа, которую он рассчитывал встретить на базаре (весьма сомнительно, чтобы этот флирт выходил за рамки заигрывания и шумного обмена любезностями). Внимательно осмотрев свою прическу в карманном зеркале, вытащенном из сумки, он поправил набедренную повязку, подтянул пояс и принялся щекотать шею какаду, который, то поднимая, то опуская высокий желтый хохолок, пронзительно заклекотал. Все это время женщина стояла на солнцепеке, напоминая своей покорностью старую лошадь. Когда наконец блистательный супруг бросил заигрывать и прихорашиваться и решил продолжать прогулку по городу, женщина покорно последовала за ним. Ее поведение ничем не отличалось от прочих меланезийских женщин, которые проявляют невероятную терпеливость при выполнении традиционных обязанностей, но становятся грозными, как вулкан, если их попросить сделать что-либо выходящее за рамки традиций.

Подойдя ближе к музею – большому зданию, построенному аккуратными немцами для того, чтобы поместить в нем любопытнейшие вещи, отобранные полицейскими, миссионерами и золотоискателями у местного населения, мы сели на велосипеды и, обогнав нашу семейную пару, помчались за помощью к директору музея с целью заполучить навьюченную женщину в качестве модели для портрета. Мы пользовались северной верандой музея как студией, а весь штат сотрудников музея любезно обслуживал нас в качестве переводчиков, консультантов и вербовщиков моделей. Но все они как один дрогнули перед задачей уговорить эту женщину позировать. Тем не менее они это сделали.

Как и всегда, целый час пришлось выслушивать стенания, хныканье и уговоры, сопровождаемые усиленной жестикуляцией. Директор музея обращался к супругу на пиджин-инглиш, а тот на местном языке уговаривал свою навьюченную супругу, которая отвечала приглушенным визгом, а ребенок тем временем плакал. Собравшаяся вокруг толпа бездельников насмехалась над женщиной за то, что она «темная дикарка». Она была здесь совсем одна – единственная представительница женского рода среди толпы туземцев мужчин, лишенная поддержки своих сестер по полу. Ей оставалось либо стоять так весь день и реветь, либо дать отвести себя к изгороди из желтого кротонового кустарника и хныкать там, что одновременно означало бы позировать. Так оно и случилось. Я начала портрет раньше, чем получила ее согласие, но в это утро мне было гораздо труднее, чем женщине с ее многопудовым грузом.

С необычайной поспешностью я сделала набросок фигуры и мешков, так как боялась, что моя модель вот-вот потеряет сознание. Но когда я, чуть ли не падая сама в обморок от напряжения, предложила женщине устроить небольшой перерыв, она решительно отказалась снять с себя поклажу и заявила о своем безоговорочном желании отправиться на базар. Тогда Маргарет дала ей монету, и это убедило ее присесть на корточки, чтобы отдохнуть, но она все еще не позволяла мужу снять с нее ношу. Однако пришлось все-таки снять поклажу, так как мне нужно было, чтобы она сняла «городскую» рубашку. Снова начался спектакль, но на этот раз женщина боялась, что ее арестуют за появление в городе с неприкрытой грудью. Впрочем, еще сильнее она боялась директора музея, который обращался с ней грубо, так как мы ему основательно надоели. Под воздействием директора и новой монеты, после нового хныканья и болтовни, после того как разогнали зевак, короче, очень не скоро рубашка была снята. Но теперь женщина не желала, чтобы ее вновь нагружали. Так продолжалось все утро.

Я предпочла бы нарисовать женщину сидящей на земле, лишь бы не видеть трясущихся от напряжения колен. Но как только женщину снова нагрузили (что свершилось благодаря плитке табака), она наотрез отказалась сесть на землю, и мне не оставалось ничего иного, как разрешить ей стоять. Я принялась за работу, заслонив пальмовым листом дрожащие ноги женщины и внушая себе, что туземки с детства приучены носить корзины с овощами на голове. Но вид этой руки, поддерживавшей корзинку, этот каждый дрожащий в ней мускул или этот пот, катившийся на нос и подбородок с искаженного напряжением лба! Маргарет часто подходила к женщине, пыталась помочь ей держать корзинку и знаками объясняла, что может стереть пот с ее лица, но женщина смотрела на Маргарет застывшим взглядом, вся сжавшись, как животное, застигнутое жестокой бурей.

Фигуру женщины с ребенком я закончила часа через полтора, но это был в большей степени рекорд физической выносливости, чем быстроты живописной работы. Оставалось еще написать портрет нарядного супруга, но на это у меня не было сил, да и он сам торопился вернуться в деревню. Мы просили его прийти на следующий день и выяснили, что его зовут Токобау из деревни То, откуда происходил Томбат и все лихие парни, обслуживавшие редакцию рабаульской газеты.

Поскольку это были люди одного клана, а следовательно, по типу сходные между собой, то мы могли предложить Томбату позировать вместо супруга. Я хорошенько запомнила и даже зарисовала украшения Токобау, его раскрашенный глаз, сумку, детали прически и все, что мог отлично воспроизвести Томбат (в крайнем случае мы могли обойтись без какаду).

К неудовольствию супруга, мы уплатили ему две плитки табака, а жене дали шесть. Вскоре оба, к нашей великой радости, исчезли с горизонта: она – плачущая, а он – самодовольно улыбающийся.

Уговорить Томбату позировать в качестве супруга чужой жены было не так просто, как мы это предполагали.

Начатый мною портрет и все наше снаряжение остались ночевать в музее на никем не охраняемой веранде, где, кроме нашего имущества, находилось множество музейных редкостей, способных взволновать любого коллекционера. Мы попросили редактора газеты прислать к нам Томбату, чтобы он посмотрел на рисунок и знал, как ему надлежит нарядиться. Вместе с Томбатом явились редактор и все сородичи Томбата.

Вернувшись в «Амбассадор», Томбат и его сородичи буквально давились от смеха, так как каждый из них отлично знал Токобау и его жену, а идея изобразить Томбата рядом с женой Токобау казалась им необычайно смешной. В конце концов нам пришлось перенести весь наш инвентарь в «Амбассадор» и отгородить циновками уголок на заднем дворе. На фоне прикрепленной к стене ветки кротона Томбат начал нам позировать. Войдя во вкус, Томбат скопировал перевязь с бахромой из банановых листьев, намазал глаз белой краской и соорудил сумку для хранения мужских безделушек. Остальные соплеменники из рода То в это время торчали по другую сторону циновок и визжали от удовольствия, когда Томбат сообщал им ход событий. Сообщения рассказывались на том пиджин-инглиш, которым владел Томбат, и если бы повторить их буквально, то это был бы нечленораздельный лепет. Однако кое-где народный юмор Томбата оказался сильнее языковых различий и в приблизительном переводе его рассказ звучал бы приблизительно так: «Миссис поставил Томбат далеко-далеко… Миссис хочет убить Томбат. Миссис идет картина, идет от картина. Картина шатается туда-сюда… Миссис говорит: „Ах, проклятье…“ Тогда Томбат умирать… (В этом месте рассказа Томбат застывает в определенной позе, а слушатели оглушительно смеются.) Потом миссис говорит: „Передышка. Томбат, иди гулять“. Потом миссис кричит: „Готов!“ Томбат опять умирать…» При этих словах Томбат снова замирает в позе, а все заливаются исступленным смехом. Рассказ повторяется до бесконечности, к неизменному восторгу слушателей.

Когда я закончила фигуры людей, а затем и пальмовые корзины, которые я писала с образцов, купленных на рынке, оказалось, что в картине отсутствует какаду, и без него рисунок казался мне незавершенным. Тогда Томбат взял у редактора газеты старый двухместный «форд» и помчал в деревню, чтобы взять напрокат принадлежавшего Токобау какаду.

Он вернулся смущенный, с пустыми руками, так как Токобау отказался предоставить своего какаду даже на короткий срок. Тогда Томбату было приказано ехать назад и любой ценой привезти какаду вместе с его хозяином. Но Томбат снова вернулся в одиночестве…