Текст книги "Охота за головами на Соломоновых островах"

Автор книги: Кэролайн Майтингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Глава двадцать четвертая

Как приятно иметь собственную экспедиционную яхту!

Вот уже неделя, а то и больше, как не возникает никаких проблем. Каждое утро мы встаем с восходом солнца, а в семь тридцать с американской пунктуальностью плывем на тот берег лагуны. Маргарет гребет изо всех сил; я правлю привязанным рулевым веслом, зажав его коленями, а руками выбираю забрасываемые в воду лески с крючками. Мы захватываем с собой завтрак, состоящий из консервов, хотя предпочитаем свежую рыбу, которую жарим на коммунальном очаге. Местные жители тщательно проверяют наш улов, так как среди рыб попадаются ядовитые или те, на которые наложено табу. Надо отдать справедливость, что пропущенная нашими контролерами рыба изумительно вкусна. Кстати, должна заметить, что мы долго не могли понять, почему здешние европейцы питаются дорогостоящей консервированной рыбой, в то время как здесь прорва свежей. Мы ели свежую рыбу до тех пор, покуда она буквально набила оскомину. Об этом я расскажу потом, когда буду описывать наши очередные затруднения, и тогда всем станет ясно, почему необходимо питаться консервированной рыбой.

В одно прекрасное утро по дороге к месту работы нам повстречался наш дальний родственник, живущий в этой лагуне, аллигатор, которого мы считали досужим вымыслом. Оставляя за собой полосу бурлящей воды, он спешил, высунув из воды надбровные дуги, ноздри и бугорки спинного хребта. Мы с уважением поклонились ему и уступили дорогу, но он не обратил на нас ни малейшего внимания.

В деревне нас встречал староста, вытаскивал лодку на песок и провожал до своей хижины, в тени которой мы работали.

Мы начали писать портрет местного юноши Майка, крайне напоминавшего «Персея» Челлини, отлитого из потемневшей меди. Телосложением Майк был характерным представителем молодых жителей лагуны: высокий, изящный, гибкий, со стальной мускулатурой. Он был широко распространенным типом новообращенного христианина, и по воскресеньям, когда в деревенском молитвенном доме шло богослужение, прекрасный Майк был запевалой хора. Мотивы распеваемых псалмов казались знакомыми, но исполнялись они синкопированно, и мы не могли определить, является ли это вымыслом деревни или творческой фантазией своеобразной натуры Майка. Слова псалмов были переведены на местный язык, и все посетители молитвенного дома, где по одну сторону сидели мужчины, а по другую – женщины со спящими или сосущими грудными младенцами, мирно дремали в перерывах между двумя джазовыми исполнениями псалмов.

Помимо всего, Майк был сыном настоящего охотника за черепами, достаточно удачливого, иначе он не дожил бы до того, чтобы стать отцом. Наше знакомство с Майком произошло в молитвенном доме, и Майк, несколько смущенный присутствием на богослужении белых посетителей, взял первую ноту псалма так высоко, что прихожане, напрягая голосовые связки, зажмурили глаза и с набухшими на шеях жилами заверещали фальцетом. Когда мотив достиг наиболее высоких нот, которые аудитория безуспешно пыталась взять, раздался всеобщий хохот… Только Майку было не до смеха; он ужасающим голосом довел псалм до конца, исполняя его соло.

Отношение деревни к искусству было очень своеобразным. Каждый мазок кисти, все более и более завершающий сходство портрета с оригиналом, бурно приветствовался всеми наблюдателями. Мы полагали, что восклицания носят невинный характер, однако наши модели принимали их слишком близко к сердцу и рассматривали как насмешки. В ряде случаев застенчивые молодые люди поступали так же, как и во всем мире: они отказывались позировать, боясь показаться смешными. Застенчивость Майка значительно превосходила застенчивость других, но наряду с этим у него была настойчивость, выражавшаяся в непреклонном желании увидеть себя изображенным на полотне. Помимо всего, он был художником и притом отличным, хотя и не замечал связи между своим искусством и нашим; это мы заметили, когда попросили Майка нарисовать наш портрет. Майк был резчиком по дереву, а точнее – плотником, выдалбливающим и украшающим лодки. Это мастерство он перенял от своего отца, а тот у своего деда, дед от прадеда, и истоки мастерства теряются в дымке прошлого.

Отношение меланезийцев к профессиональным художникам представляло для нас огромный интерес. Профессиональными художниками являются резчики по дереву и изготовители масок, которых нанимают на работу точно так же, как это делается у нас. Результат их творчества пользуется уважением, но ни местные жители, ни сами художники не признают за людьми искусства права на специальные привилегии, как это обычно происходит у нас. Здешние художники обязаны наряду с прочими жителями деревни выполнять обычные работы, помогать другим строить дома, расчищать заросли под огороды, ходить на охоту, ловить рыбу и действовать так же, как остальные обитатели, лишенные художественного дарования. Весьма вероятно, что такое приравнивание художников к остальным жителям объясняется более широким распространением среди меланезийцев способностей к изобразительному искусству. Все Деревенские жители, будь то мужчины или женщины, собственноручно изготовляют украшения, носимые ими ежедневно, а также производят предметы домашнего обихода, резные чаши из дерева и глиняную утварь. Предметы, предназначенные для празднеств или общественного пользования, изготовляются только профессиональными художниками. Подражание предметам, изготовленным профессиональными художниками, считается недопустимым и даже табу, это указывает на то, что профессиональные художники общаются с духами, когда делают танцевальную маску или изображение тотема. Этим как бы подчеркивается, что профессиональный художник имеет право на некоторое внимание. Соблюдение обрядов, связанных с резьбой по дереву, является секретным и передается наряду с мастерством из поколения в поколение только старшему сыну. В ряде случаев резчики по дереву являются не художниками, а ремесленниками, так как резьба ведется на протяжении столетий по строго установленным шаблонам. Есть предметы, для которых выдумывать или вводить новые формы строго запрещено.

Майк работал инструментами, представлявшими набор стругов различной ширины и раковин с остро заточенными краями, категорически отказываясь пользоваться чем-либо более современным. Исключение составлял карандаш, которым Майк «вырезал» нас в виде условных традиционных фигурок с точным повторением пропорций деревянных изображений духов, какие иногда встречаются на тропинках, ведущих через лесные чащи.

Когда он рисовал, то никогда не пользовался моделью, а изображал в точности, как это было принято на протяжении столетий. Так были изображены и мы, но с некоторыми необычными для Майка добавлениями: поясами, обувью, часами и шляпами на головах. Признаки нашей принадлежности к женскому полу, а также гавайскую гитару в руках Маргарет и мою кисть он дорисовал, закончив основной рисунок. Вопрос о нашей принадлежности к женскому полу был решен только после того, как мы спросили, не является ли его рисунок портретом плантатора. Майк с некоторым удивлением посмотрел на нас, но так как мы настаивали на том, что являемся «миссис», двумя штрихами добавил признаки, символизирующие наше женское естество.

Приглашая Майка позировать, мы решили доказать ему и всем остальным жителям деревни, какие блага кроются в поддержи ван и и добрых отношений с нашей художественной экспедицией, и покрыли красным лаком его длинные ногти.

Замечу мимоходом, что жалкие остатки красного лака на наших ногтях, сохранившиеся после встречи Нового года, вызвали восхищение всей деревни. Дети были попросту потрясены и таращили глаза на наши руки. Туземцы полагали, что красная окраска наших ногтей связана с нашей профессией. Об этом мы узнали не от местных жителей, а от плантатора, который услышал от слуг, а слуги слыхали от всего народа. Тогда мы решили приобщить Майка к нашей среде и намазали его ногти красным лаком. Это было поистине замечательной мыслью, и Майку стала завидовать вся деревня, а сам он стал себя вести крайне важно. Больше никто не смел смеяться, когда Майк нам позировал, хотя его вид должен был вызвать обычный смех. Мы уговорили Майка надеть все наследственные регалии деревни, и на голове у него появилось украшение из черепахи и раковин, на которое имел право только вождь племени, а Майк не был даже потомком вождя (следует помнить, что в этом обществе решительно не допускается самовольное перемещение в социальных группировках). Украшение плюс ожерелье приобщили Майка чуть ли не к королям, не говоря уже о топоре – венце власти. С нашей точки зрения, этот топор был обычным топором дровосека, продающимся в лавках и являющимся творчеством фирмы «Сирс и Робак» образца 1940 года. Единственным отличием была длинная черная ручка, сделанная туземцами из дерева твердой породы; но топор принадлежал к числу деревенских ценностей, и мы его нарисовали в расчете, что он заменит подлинное вооружение охотника за черепами, которое мы надеялись обнаружить в дальнейшем. Однако топор фирмы «Сирс и Робак» остался на нашей картине. (По-видимому, все подлинное оружие охотников за черепами полностью вывезено в Американский естественно-исторический музей.) Также остался на картине «боевой щит», хотя он вовсе не был «боевым», а реквизитом для танцев, да притом, как оказалось, вовсе не местного происхождения, а малаитянский. Хорошо, что он был, по крайне мере, меланезийским. Местные жители часто говорят: «Эта вещь очень давно принадлежит деревне…» – и предлагают вашему вниманию что-либо, не имеющее отношения к подлинно туземным вещам. Например, ультрасовременные блестящие серьги-клипсы, принадлежащие одному из рабочих-малаитян, выдавались за старинные серьги. Все это доказывает, как мало мы знали и насколько зависели от россказней местного населения.

Возвращаясь к нарисованному Майком портрету участников нашей экспедиции, должна сказать, что именно в это время я начала носить маску, похожую на те, что в старину надевали разбойники с большой дороги. Эта маска не характеризовала мою манеру пристально всматриваться в рисуемые предметы. Это была настоящая маска, которую я начала носить примерно на четвертой неделе наших поездок в Пататива. Для нас, как экспедиции, эта маска была символом самого угнетенного состояния духа, какое нам пришлось испытать за все время писания портретов. Но именно эта маска была причиной включения семейства Майка в его портрет.

Вся эта пока еще не очень ясная читателю цепь событий началась с того, что к концу второй недели работы над портретом Майка, я начала замечать у себя признаки слепоты, не буквальной, когда просто лишаешься зрения, а сильных головных болей, приводивших меня к головокружению и тошноте. Все это объяснялось яркостью освещения и сильно мешало работе.

Всю жизнь я отличалась прекрасным зрением, характерным для всей моей семьи. Один из моих предков, наиболее почитаемый на моей родне, отлично читал без помощи очков, достигнув почти столетнего возраста. Мне самой часто и по многу дней кряду приходилось напрягать зрение по 10–16 часов в день, но я никогда не знала иной усталости, кроме как в ногах. Хрусталики моих глаз были первоклассного качества, но глаза переутомились напряженным рассматриванием холста, который всегда стоял в тени в то время, как приходилось смотреть на предмет или модель, находившиеся если не на солнце, то среди ярко освещенных вещей. Совершенно ясно, что надевать во время работы темные очки я не могла. Единственное, что оставалось делать – устраивать перерывы, но это очень тормозило работу. Менее всего я предполагала, что глаза станут помехой нашей деятельности. Лишившись возможности пользоваться глазами, мы, как экспедиция, прекратили бы свое существование в момент, когда еще и наполовину не выполнили нашей задачи.

Теперь мы зачастую оставались в Сеги, где я в отчаянии подолгу массировала глаза, прикладывая ладони к векам и проделывая руками вращательное движение. Массаж помогал до того момента, пока я не начинала писать. Несколько дней подряд я работала сеансами по тридцать минут, после чего полчаса отдыхала. Такой метод был проверкой возможности рисовать по расписанию, но ни один художник не в состоянии писать с перерывами через каждые тридцать минут. Что касается моделей, то, увидев меня лежащей с закрытыми глазами, то есть по их понятию «спящей», они уходили восвояси и больше не возвращались.

Тогда мы попробовали работать половину дня, а потом отдыхать. Мы пробовали работать через день – результат был самым безрадостным.

– Видели ли вы когда-нибудь плохо видящего или слепого туземца? – спросил у меня наш хозяин. – Я спрашиваю не о родившихся слепыми от матери, больной венерической болезнью. Ведь местные жители отличаются замечательным зрением и могут в условиях ослепляющего света видеть на огромном расстоянии то, чего не видит белый человек.

В этом была своя доля истины, хотя местные белые жители полагают, что у туземцев особенно острое зрение. На самом деле умение быстро распознавать далекие предметы есть результат тренировки. Вопрос, заданный хозяином, заставил меня призадуматься.

Строение глаз туземца ничем не отличается от строения глаза белого человека; однако, работая над портретами местных жителей, я обратила внимание на очень заметную особенность их глаз. Зрачки в глазах наших моделей были всегда шире, чем, например, в глазах Маргарет, когда она стояла рядом с одинаково освещенной моделью. А глаза у Маргарет были больше, чем у туземцев. Туземцы щурятся на солнце, но никогда не сближают веки так, чтобы оста вались только щелочки, как это делаем мы или другие белые. В чем же причина того, что мои здоровые глаза отказываются служить? Ведь разницы в строении глаз моих и туземца нет никакой… А может быть, туземцы также страдают от яркого света, мучаются головными болями и с течением времени начинают плохо видеть? А разница действительно была… И ответ пришел несколько позже и был изумителен по простоте.

Заметив, что после неожиданного купания во время упражнений с лодкой наши накожные язвы никак не увеличились, мы начали ежедневно купаться в лагуне. Вода была теплой, какая-то бархатная и такая кристально чистая, что хотелось погрузиться в нее лицом и жадно глотать. Ученые говорят, что особый блеск воды в тропиках вызывается массой микроскопических мелких живых существ. Возможно, что ослепительное солнце отражается в мириадах этих микроскопических зеркал и создается впечатление, что светится сама вода. Глотать эту воду нельзя не только потому, что она соленая, но и из опасения заболеть тропической болезнью ушей, которая, как предполагают, является результатом инфекции, разносимой каким-то морским живым существом. Вообще лучше всего не входить в эту изумительную воду. Однако, пока не заболеешь, купание в лагуне доставляет необычайное наслаждение.

Маргарет и я плавали поочередно, опасаясь аллигатора, ставшего для нас реальностью и избравшего район нашей плантации, потому что на Святки хозяин зарезал для рабочих бычка и крокодил не только учуял запах жареного, но и сожрал внутренности, которые были выброшены возле рабочего барака. С тех пор он каждую ночь вылезал на берег в поисках остатков, а днем крейсировал взад и вперед, высовывая ноздри из воды. Пока ноздри торчали, мы знали, где находится крокодил, но как только они исчезали, одной из нас приходилось садиться на берегу и хлопать палкой по воде, пока другая купалась.

Вода была слишком теплой, чтобы в ней долго плавать. После нескольких взмахов рук, мы уже задыхались и обливались потом. Обычно наше купание сводилось к нырянию и внимательному разглядыванию подводного мира. Если нет возможности описать природу, окружающую лагуну, то описать подводный мир еще труднее. Как можно описать лучи солнца, пронизывающие поверхность воды и столбы света, проходящие через жидкий кристалл, достигающие бледно-желтого дна? Или зеленую толщу воды, уходящую в направлении центра лагуны, где таинственными привидениями скользят рыбы? Все кругом имеет волнистые очертания: зеленые столбы пристани, ноги Маргарет, сказочные дворцы из белого коралла; все это качается плавно, как гимнаст на трапеции; все кругом сверкает, как витрина ювелирного магазина. А как здесь организовано движение! Никто не сигналит, и маленькая алмазная рыбешка с хвостом, развевающимся, как покрывало Айседоры Дункан, подходит к моему лицу, круто поворачивает вправо и проходит, не задевая никого, через строй маленьких желтых существ, появившихся из-за моего плеча. Длинные, почти в ярд, тонкие, как карандаш, желтые с черным змеи покачиваются на одном месте возле пристани; несмотря на длину, их головы великолепно знают, что происходит с хвостом. Сколько раз я безуспешно пыталась ухватить их за хвост рукой, но они ускользали. Могу сказать «к счастью» потому, что вскоре мы узнали кое-что об этих змеях, являющихся наиболее ядовитыми среди всех змей Соломоновых островов.

Ни змеи, ни другие обитатели моря нас не трогали; мы платили им тем же, если не считать черных, сделанных как бы из искусственной кожи трепангов, перемещавшихся по дну лагуны без всякого видимого усилия. Некоторые из них достигали фута в длину и несколько дюймов в поперечнике; у них были противные заостренные кончики, которые вертелись из стороны в сторону, как нос муравьеда. Странствующие торговцы скупают их для экспорта в Китай, где из них делают супы. Эти трепанги внушали нам отвращение.

В нашей части лагуны не было ядовитых морских ежей, а плававшие морские звезды были таких поразительных расцветок, что мне даже не следовало упоминать о них, так как словами описать их невозможно. На западной оконечности лагуны, в подземной коралловой пещере, проживал спрут, а вернее – спрутище, такой он был огромный. Правда, на протяжении тысячелетий его никто не видел, но местному населению было точно известно, что он нападает на лодки, оскверненные присутствием женщин, и утаскивает их к себе на дно. Обычные спруты, которых туземцы ловили и употребляли в пищу, никогда не имели щупалец длиннее фута, а наиболее ценными считались совсем маленькие спруты, которых ели вареными. Они были жестки, как резина, даже в столь нежном возрасте. Мелко изрубленного и залитого пряными соусами, как его иногда подают у белых жителей (главным образом из хвастовства, чтобы произвести впечатление на новичков), спрута проглотить можно, но удовольствия в этом никакого.

Реальной опасностью для нас являлись не острые и ядовитые коралловые рифы, хотя малейшая царапина превращалась в нарыв, а разбросанные повсюду огромные раковины, трудно отличимые от кораллов. Старые раковины (некоторые из них насчитывают до пятисот лет) достигают размеров в восемнадцать дюймов, бывают покрыты кораллами и как бы сцементированы с рифами, на которых они пролежали бесконечное число лет. Широко раскрыв створки, они поджидали, не заплывет ли случайно какая-либо пища, и, как только что-либо съедобное проплывало мимо, створки хватали ее мертвой хваткой. Было известно, что именно раковины являются злыми духами некоторых умерших жителей деревень, и если какая-нибудь женщина, собирающая съедобных морских животных, наступит ногой на широко раскрытые створки, то так ей и надо: не нарушай установленных табу.

Насколько это наказание является серьезным, мы поняли, когда всунули нашу прогулочную трость между створками раковины, которые немедленно захлопнулись. Попозже, собравшись домой, мы захотели получить трость обратно, но не тут-то было: раковина решила, очевидно, съесть трость и решительно отказывалась ее вернуть. Мы колотили по раковине камнями, пускали дым сигарет в щель, откуда торчала трость, и даже всунули в нее горящую сигарету, но раковина продолжала крепко удерживать жертву. Тогда мы подняли палку вместе с раковиной и ударили ее о камень – никакого впечатления, раковину нельзя было разбить. Потеряв надежду, мы отнесли раковину домой и повесили трость на дерево. Наутро муравьи вернули нам трость, рядом с ней лежали начисто объеденные створки раковины.

Жизнь подводного мира была полна нескончаемого интереса, и я даже была довольна вынужденным отдыхом, хотя соленая вода лагуны не способствовала лечению глаз. Вместо прежней боли в глазах, я испытывала жжение, а за компанию и у Маргарет глаза сильно покраснели.

– Если вы так заинтересовались подводным миром, – сказал наш хозяин, – то вам необходимы водолазные очки.

– О да… – любезно согласились мы. – Мы согласны на все, начиная от русалочьих глаз и до водолазного колокола.

Оказалось, что водолазные очки являются реальностью и бездонные ящики в конторе, хранящие самые различные предметы, содержат и такие сложные приспособления. В ряде районов местные жители пользуются водолазными очками при добывании перламутровых раковин.

В тот миг, когда я надела водолазные очки, все стало понятным и ясным: в тропиках можно отлично заниматься живописью без опасения ослепнуть. У меня сразу появились глаза не хуже, чем у местных жителей.

Ту роль, которую играют у туземцев глубокие глазные впадины, выступающие, как карниз, надбровные дуги, обрамленные густыми бровями, малая величина глаз и выпуклые скулы, защищающие глаза от ослепительного отражаемого землей света, теперь стали играть водолазные очки. Они даже превосходили устройство глаз местных жителей, и теперь я видела все, словно через два черных тоннеля. Отлично различая краски и детали на теневых сторонах, я не должна была больше моргать и щуриться; помимо всего, через них я видела обрамленные композиции. Было бы еще лучше, если бы они давали квадратное или продолговатое обрамление или, скажем, имели крошечную установку для кондиционированного воздуха. Но даже в теперешнем виде они были незаменимы.

В дальнейшем у меня никогда не было недоразумения с глазами, хотя мне частенько приходилось за работой снимать очки, так как местные мужчины относились к ним с подозрительностью и не позволяли нам приближаться, если видели меня в очках. Дети подымали истошный крик, а женщины прятались куда попало.

Наше первое возвращение в Пататива было настоящим событием. Обыкновенные очки здесь хорошо известны благодаря старосте, который носил их для украшения, и все отлично знали, что он ничего не видит сквозь густо засаленные стекла. Из моих водолазных очков стекла были вынуты, но вместо обыкновенной никелированной оправы имелись два черных тоннеля, полностью скрывавших верхнюю часть моего лица. Никто из жителей не выражал удивления, но толпа, встретившая нас на берегу, была явно взволнована. Кругом царила тишина, и точно так же, как когда-то рассматривали мои покрытые лаком ногти, теперь меня внимательно изучали со всех сторон, и, если мне приходилось сделать шаг назад или в сторону, я неизменно наталкивалась на кого-либо из поклонников моей новой внешности. Насколько можно было понять, жители решили, что мои водолазные очки являются наивысшей формой того украшения, что носил лишь староста.

Теперь я начала работать и с упоением рисовать в условиях физического комфорта. Приступив снова к портрету Майка, мы обнаружили, что Майк смотрит на нас с интересом. Обычно туземные модели имели несколько испуганный вид, что объяснялось моей манерой бессознательно гримасничать во время работы. Теперь гримас не было видно, и это надо считать еще одним достоинством моих водолазных очков. Я видела перед собой очаровательного и великолепного Майка, таращившего на меня глаза с неподдельным удивлением. Раньше он садился позади меня и смотрел, как я работаю; теперь он уселся передо мной и смотрел мне прямо в лицо. Отец Майка принес показать нам танцевальную трость, но, увидев меня, встал, изумленный, рядом с Майком. Несколько позже приковыляла мать Майка и встала позади мужчин. Ее роте черными, прогнившими от жевания бетеля зубами был широко раскрыт, а глаза уставились прямо на меня в твердой уверенности, что я ее не вижу.

Только ограниченный размер холста не позволил мне превратить его в фриз и нарисовать всех явившихся родственников Майка. Мы не знаем, какой вывод сделали местные жители из поучительной истории с водолазными очками, но читателю ясно, что результат был отличным.

В то утро, когда мы заканчивали портрет семейства, к нам подошел староста и, отразив на своем широчайшем, коричневом и лоснящемся лице все очарование, на которое способен бывший охотник за черепами, попытался «подарить» нам украшение из раковин, надетое на голове Майка. Мы давно и безуспешно пытались купить такое украшение, достать которое очень трудно; теперь таких украшений не делают, а если кто-либо продает, то миссионеры или плантаторы немедленно его покупают. Подобные украшения делались для настоящих туземных вождей, а так как нынешние старосты назначаются администрацией, то и украшений им не полагается. В продаже такое украшение котируется от пяти до десяти американских долларов, и мы пришли в восторг не только от обладания таким украшением, но и от мысли, что, став желанными гостями в Пататива, получаем от жителей в знак уважения столь редкий подарок.

Оказалось, что все это не так и что староста намерен использовать возможность получения для себя пары водолазных очков, надев которые миссис замечательно похоже изобразила Майка – сына Дэви, и Мэри – жену Дэви, и Дэви – мужа Мэри и отца Майка. А бананы на картине до того хороши, что просто хочется смеяться от удовольствия.

Я протянула ему свои очки, чтобы он мог убедиться, какую дурацкую сделку он совершает. Он снял свои очки, делавшие его практически полуслепым, и напялил водолазные. Увиденный им мир показался ему таким же прекрасным, каким он был в действительности, а местные жители, окружив старосту, разглядывали его с неменьшим интересом, чем недавно смотрели на нас. Но когда староста оглядел всех присутствующих, толпа с почтительной улыбкой отступила несколько смущенная.

Староста получил водолазные очки (у нашего хозяина их было не менее полудюжины), и мы, чувствуя некоторый стыд, увезли ценное украшение к себе в Сеги.

– Верните это обратно… – сказал наш хозяин. – Верните немедленно… Староста не имел права подарить это украшение, так как оно ему не принадлежит. Ему так захотелось получить водолазные очки, что он рискнул отдать чужую вещь…

И украшение вернулось в деревню, хотя несколько иным путем.

Несколько дней спустя Майк появился в Сеги с визитом, который, казалось бы, не имел специальной цели. В сопровождении еще двух парней он подошел к краю веранды и поздоровался с нами. В руках он держал ожерелье, являвшееся вторым украшением вождя; он не предлагал его купить, а просто стоял и держал украшение в руках. Я терпеливо ждала объяснений парней по поводу их посещения, но, не услышав ни слова, ушла в комнату работать. Маргарет осталась на веранде и дождалась момента, когда Майк предложил обменять ожерелье на водолазные очки. Оказывается, деревенский староста хвастался вовсю, рассказывая своим сородичам, какие замечательные вещи он видит сквозь новые очки, и Майк, не без основания считая себя ближе к миру искусства, захотел иметь такие же волшебные глаза, так как намеревался заняться писанием портретов в европейском стиле. Он получил водолазные очки, так как наш хозяин отдал нам весь свой запас, после чего, вручив Майку не принадлежавшие ему ожерелье и прежний «подарок», отослали его в деревню.

В здешних краях существует своеобразное право наследства и, если мы все правильно поняли, звание вождя наследуется по мужской линии, а обычное имущество по женской. Например, все дети принадлежат роду матери, и их законным опекуном является не их отец, а брат матери. Наследство оставляется главой семьи не собственным детям, а детям сестры, за исключением украшений, символизирующих власть вождя, которые составляют его личную собственность и переходят потомкам вместе с титулом. В других районах или даже в отстоящих недалеко одна от другой деревнях право наследования может быть совершенно противоположным.

В Пататива наследных из-за отсутствия мужского потомства вождей не было, и власть перешла к старосте, но прав на владение украшениями вождя, принадлежавшим теперь клану или деревне в целом, староста не имел. Очень часто в случаях, когда вождь не имеет мужского потомства, кто-либо из мужчин, а чаще всего хитрый колдун, объявляет себя вождем, а находящиеся в его подчинении духи помогают расправиться с несогласными. Возможно, наш староста считал себя новым вождем племени.

Это в некоторой степени объясняет, какие трудности возникают перед отлично все понимающим населением, когда правительственная администрация и религиозные миссии вмешиваются в естественно сложившиеся туземные порядки и назначают своих новых правителей. Символы власти, все эти украшения, считавшиеся священными и наделенными чудесными свойствами, становятся предметами купли-продажи предприимчивых людей, вроде Майка или старого прохвоста старосты, пытающихся извлечь из этого дела личную выгоду. Таким путем бесчестность проникает в безукоризненно честную туземную среду, и воровство утверждает свои права. Все свойства, на которые мы обратили внимание во время нашей работы в Пататива, являются результатом столкновения двух культур.

Разумность населения, интерес к живописи, желание Майка научиться писанию портретов с перспективой, всеобщее и неподдельное веселье, уживающееся рядом с адюльтером и бракоразводными процессами, некоторая склонность к присвоению чужого имущества, явное стяжательство (желание получать наличными деньгами, а не табаком за позирование) – все это указывает на смешение влияний двух культур, на результат влияния белой расы.

Пататива не только христианская деревня, а миссионерская станция, и, может быть, в силу этого белого влияния боевая гондола теперь охотилась на черепах, а мы – белые женщины – смогли принять в охоте участие.