Текст книги "Гудериан"

Автор книги: Кеннет Макси

Глава 3
«ЧЕРНЫЕ ДНИ»

Как военный специалист, Гудериан на короткое время стал членом делегации на мирных переговорах в Версале. Он понял и все остальное, причем слишком хорошо: хватался за все, что могло укрепить моральный дух немцев и в то же время привести Антанту в замешательство. К апрелю фон дер Гольц вытеснил Красную армию из Литвы и южной Латвии. Одновременно с военными делами, он не забыл и о политике, назначив премьер-министром Латвии своего ставленника Карлиса Ульманиса. Военные операции сопровождались идеологической чисткой. Казнили не только красных, но и всех, кто подозревался в симпатиях к ним. Был разработан план взятия Риги.

Сект поддерживал этот план еще и потому, что присутствие в балтийских государствах германских войск наряду с белогвардейскими должно было помочь установлению хороших отношений с будущим русским правительством, при условии, конечно, что наступление белых на Петроград увенчается успехом. Преследуя эту цель, белые располагали также поддержкой держав Антанты. Такой мост между Берлином и Петроградом был желателен, поскольку Германия осталась без единого союзника, а этого она никак не могла себе позволить. Ситуация оказалась очень деликатной и требовала постоянного жесткого контроля за действиями фон дер Гольца и Железной дивизии – самой боеспособной единицы среди пестрых по национальному составу частей, пытавшихся наладить взаимодействие в борьбе против красных и в то же время не потерять доверия Антанты. Не следует забывать, что Железная дивизия являлась как бы концентрированным выражением стремления немцев к агрессивной экспансии.

Германское правительство, не имевшее иной альтернативы как согласиться с требованиями Антанты, не могло открыто поддерживать экспансионистские устремления фон дер Гольца. И все же, был найден выход, позволивший Железной дивизии 21 мая участвовать в штурме Риги. 2 июня в эту дивизию в качестве второго офицера генерального штаба направили Гудериана. По мысли Секта и Фрича, это назначение могло усилить влияние генерального штаба в самой чувствительной точке. Оно также было очень показательным в плане того доверия, которое начальство питало к этому молодому офицеру всего лишь тридцати лет от роду. Они положились на его способность здраво оценить положение в момент смертельной опасности, когда патриотические чувства могли легко повлиять на взвешенность суждений. Если бы Гудериан справился с этим заданием, его перспективы продвижения по службе возросли бы многократно: человеком будущего был не только Сект, но и Вильгельм Гейе (новый начальник штаба), и Фрич. Те, кто получал назначения на высокие командные посты, обычно забирали с собой самых способных штабистов, своих любимчиков.

Прошли считанные дни, и 21 июня в бою у Лемзала Гудериан впервые проявил умение в критический момент быстро ориентироваться в сложной тактической обстановке, умение, которое сделает его знаменитым. Главная колонна под командованием капитана Бланкенбурга потерпела неудачу после того, как ее командир был ранен. Гудериан тут же увидел опасность, но одновременно распознал и возможность ее избежать. По собственной инициативе он поднял по тревоге резервный пехотный полк и бросил его в бой, чтобы не снизился темп наступления. И не его вина, что атака, в конце концов, не удалась. Причины провала заключались в недостаточной подготовке и неадекватных ресурсах.

Конечно, ситуация уже выходила из-под контроля немцев, и во многом они сами были виноваты. Падение Риги сопровождалось массовыми убийствами, лежавшими на совести как большевиков, так и немцев и латышей. Гудериан в письме сообщил, что большевики убили свыше четырех тысяч человек, но существует достаточно фактов, подтверждающих, что точно такие же расправы чинили и их противники. Во времена, когда всеми овладевает отчаяние, моральные устои сильно размываются. Один из военнослужащих Добровольческого корпуса писал: «Там, где когда-то стояли мирные деревни, после нас оставались лишь пепел, зола и обуглившиеся балки и прочие деревянные детали строений. Мы развели погребальный костер, в котором горели не только неодухотворенные вещи – там горели наши надежды… законы и ценности цивилизованного мира… а мы возвращались, пошатываясь, пьяные и нагруженные награбленным добром». Бесчинства явно вышли за рамки здравого смысла в то время, когда сдержанность и умеренность могли бы окупиться сторицей.

Ульманис уже пожаловался, что немцы толкают латышей к коммунизму. «…Латвийский народ обнаружил – большевики менее жестоки, чем немцы», – писал он. Фон дер Гольц заменил Ульманиса Андреасом Нидрой, который встал во главе нового правительства, и Антанта, до сих пор безучастно взиравшая на все происходящее в Прибалтике, вдруг осознала, чем пахнут амбиции фон дер Гольца, и спохватилась. С ее стороны было оказано мощное давление с целью прекратить насилие в Латвии. В мае опубликовали условия мирного договора, и 28 июня этот жестокий для Германии документ был подписан в Версале. Он нанес сокрушительный удар по Германии, ее вооруженным силам и надеждам. Германским ВМС запрещалось иметь подводные лодки и линкоры. Армия не могла иметь на вооружении авиацию, тяжелую артиллерию, химическое оружие и танки. Более того, к 3 марта 1920 года численность самой армии должна была сократиться до 100000, а те заведения, где Гудериан постигал военную науку – офицерское училище в Лихтерфельде, Военная академия и генеральный штаб, – ликвидировались. Германия вскоре будет беззащитной, – к такому выводу пришли Гинденбург, Сект и вся высшая военная иерархия. Оптимистические надежды сохранить то, что запретили союзники, пришлось оставить. Чтобы спасти хоть что-то, приходилось изворачиваться и прибегать к хитрым трюкам. Первоочередной задачей Секта, назначенного председателем подготовительной комиссии по переводу армии на штаты мирного времени и исполняющим обязанности Верховного главнокомандующего, являлся вывод германских войск из Прибалтики, неизбежным следствием чего оказался бы подрыв военной мощи Добровольческого корпуса. Именно Сект сразу же убедил фон дер Гольца оставить Ригу, дав ясно понять, насколько беспросветно будущее. В то же время все происходящее было ужасным ударом для таких офицеров, как Гудериан, у которых чувство послушания и воинской дисциплины боролись с чувства патриотизма. Все, что было так дорого Гудериану, в одночасье оказалось разрушенным, возникли эмоции, которые трудно вообразить тому, в ком есть хотя бы грамм патриотизма и кто не пережил позор внезапного поражения. Каждое письмо к Гретель дышит отчаянием и почти невыносимым напряжением. Это очень важно для понимания последующей карьеры Гудериана. 14 мая он выразил свое изумление «пивным спокойствием» восточных пруссаков, как это он назвал, которое не поколебало опубликование условий мирного договора. Их безразличие и инертность Гудериан принял за тупую покорность: «Если мы примем этот мир, с нами будет так же покончено, как если бы мы не сделали этого. Поэтому я за то, чтобы ничего не предпринимать. Тогда Антанта может захватить силой то, что ей нужно. Увидим, насколько далеко они зайдут, потому что они могут нас уничтожить, но не более того. Если бы у нас все еще была армия, наша гордая, прекрасная армия, такой позор был бы невозможен». Однако ему уже было известно, что германские силы в Балтийских государствах, за исключением Железной дивизии, развалились: «…они будут воевать не за отечество, а только за землю, на которой поселились бы». Его переполняло отвращение. 6-го июля Гудериан услышал, что немецкие войска должны оставить Ригу, и в тот же день получил от обеспокоенной Гретель письмо с упреком: «Мне понятен твой гнев по поводу этого позорного договора, – писала она, – и все же горсточка людей ничего не может изменить, их жертва будет напрасна. Ты еще будешь нужен родине, просто момент пока не настал… сейчас, когда мир уже подписан, и условия приняты этим преступным правительством, сделать ничего нельзя. Так что ваша кампания в Балтийских государствах не получит никакой поддержки…»

Маргарет хотела успокоить мужа, но он редко обращал внимание на ее политические советы, несмотря на то, что те подчас бывали очень здравыми, как в данном случае. 12 июня Гудериан написал страстный ответ:

«Ты пишешь, что наша работа здесь безнадежна. Может быть и так. Но кто знает, возможно, из всех этих усилий еще материализуется хоть какой-нибудь небольшой успех? (…) Враг твердо решил нас уничтожить. Ну что ж, посмотрим. Англичане запросто могут заставить нас покинуть эту страну и тем самым прервать единственную связь, которую мы все еще имеем с Россией… Теперь враг в силах навязать свою волю… но, несмотря на это, показывай силу и никогда не сдавайся…»

«Спасение может прийти только от нас самих. Мы сами должны позаботиться о том, чтобы этот позорный мир не стал реальностью, чтобы наша гордая армия не исчезла, и чтобы была сделана хотя бы одна попытка спасти ее честь. Мы попытаемся воплотить в жизнь те торжественные обещания, которые с легкостью давали раньше. Ты знаешь «Стражу на Рейне» и старый прусский марш: «Пока течет хоть капля крови и рука держит меч… Пусть день темный, пусть солнце светит ярко, я пруссак и пруссаком останусь». Сейчас сумерки. Теперь все зависит от того, сумеем ли мы сдержать эту клятву… Каждый, в ком есть хоть малейшее чувство чести, должен сказать: «Я помогу».

«Поверь мне, моя дорогая, превыше всего хотелось бы вернуться к тебе и детям… Я вовсе не безрассуден. Я очень тщательно обдумал этот шаг».

«В Германии офицеру больше нечего делать. Согласно мирному договору, генеральный штаб должен быть распущен. Сомнительно, что следующее германское правительство станет держать на службе реакционных офицеров. С другой стороны, нельзя ожидать, чтобы офицер старой прусской закалки служил преступникам, а потому я подам в отставку. Куда податься? Получим ли мы заслуженную пенсию?.. А не стать ли под надзором французов командиром так называемой «роты» вечно недовольных полицейских и нацепить на фуражку позорную черно-красно-золотую кокарду? Уж этого ты не вправе от меня ожидать – по крайней мере, не теперь, когда еще не исчерпаны все возможности, и я не стал жалким негодяем».

Ближе к концу июля Гудериан, все это время исполнявший обязанности начальника оперативного отдела штаба Железной дивизии в отсутствие такового, написал Бишоффу меморандум. Этот документ очень трудно перевести на другой язык так, чтобы сохранить всю его неповторимую выразительность, поскольку местами Гудериан переходил на драматический стиль. Меморандум начинается с анализа ухудшающейся политической ситуации, отражая цели, поставленные ранее Сектом. Далее Гудериан развивает собственные взгляды, отличавшиеся от официальной политики: «Со всех сторон Германию окружают государства Антанты. Промышленность и торговля контролируются ею же. Реставрация и усиление Германской империи исключены».

«Отсюда возникает вопрос, как держать связь с Россией через Прибалтику?»

«Дивизия не оставила плана установить мост между Германией и Россией, даже несмотря на ухудшение отношений с Латвией. С целью достичь взаимодействия с русскими она установила контакт с белогвардейскими частями в Митаве».

«Перед русскими встают две политические альтернативы. Согласно первой наилучший выход – присоединиться к Антанте. Эта точка зрения преобладает в батальоне Ливена, ориентированном на Англию. Большая часть этого батальона передислоцирована в Ревель для участия в боях на Северном фронте».

Носителем другой точки зрения является полк «Граф Келлер» под командованием Вермонта. Этот полк ориентируется на Германию. Полковник Вермонт считает, что Германская империя достаточно сильна, чтобы помочь русским. Союз с Россией имеет первостепенное значение, поскольку позволяет Германии избежать окружения. Командования «Север» и «Цегрост» поддерживают дивизию. Не будучи полностью убежденными в успехе этого плана, они тем не менее думают, что следует попытаться его осуществить22
  Следует указать, что они не придерживались этого мнения. Уилер-Беннет, например, утверждает, что Сект считал планы фон дер Гольца «чистой фантазией».


[Закрыть].

В этом их поддерживал второй офицер генштаба, капитан Гудериан, лично посетивший командование «Север» в Бартенштейне.

«Германская империя не понесет какого-либо финансового ущерба, передав военное снаряжение русским, так как, по условиям мирного договора, большая часть должна быть передана Антанте для уничтожения».

«Если дивизия останется в Прибалтике против воли правительства, ей, естественно, придется влиться в ряды русских войск.

Этот переход, главным образом, зависит от того, как его профинансируют русские. Дивизия запретила переход отдельных подразделений. Обеспечить удовлетворение законных требований сможет лишь организованный переход всей дивизии. Если к русским уходят офицеры и солдаты в индивидуальном порядке, то делают это на свой страх и риск… Антанта настаивает на скорейшей по возможности эвакуации немецких войск из прибалтийских государств и настойчиво ставит этот вопрос на различных дискуссиях… Англичане опасаются реорганизации Германии в прибалтийских государствах и аннулирования Версальского договора, которое может последовать за этим. Верховное командование уже распорядилось начать эвакуацию…»

Меморандум произвел на Бишоффа сильное впечатление, потому что выражал его собственные взгляды. И все же подобные убеждения вряд ли приличествовали беспристрастному штабному офицеру, посланному Сектой, чтобы держать в узде Железную дивизию. Личное предпочтение Гудериана, несомненно, формировалось под влиянием политической обстановки, вызывавшей тревогу у многих немецких офицеров, стоявших на той же идейной почве. Бишофф заметил, что у него нет никакого желания просить у правительства «так называемой Веймарской коалиции» чего-либо невозможного. «Даже если это правительство не может открыто идентифицировать себя с нами… Это означает, что оно действительно должно работать против нас или ставить нам палки в колеса». Однако, подобно Микоберу, он, Гудериан и остальные ожидали, что произойдут какие-то невероятные события, которые в корне изменят ситуацию в их пользу, ожидали даже тогда, когда уже пришел приказ о начале поэтапной эвакуации. Первые подразделения должны были отправиться в Германию 23 августа.

«Я ехал с капитаном Гудерианом, – писал Бишофф, – …все еще надеясь, что поступит приказ, отменяющий действие предыдущего. Когда я встал перед строем солдат, увидел в их глазах и опасение, что дело зашло слишком далеко, и надежду, что случится чудо и все изменится в противоположную сторону, все мои сомнения отпали. Я был убежден, меня поддержит вся дивизия».

Бишофф отказался начать погрузку войск и призвал их остаться. Солдаты с воодушевлением отреагировали на его обращение, даже отпраздновали это событие факельным шествием – кульминационный момент в переживаниях Гудериана, встряска для всей его нервной системы. 26 июля он ответил на письмо, в котором Гретель упрекнула его в равнодушии к ней и детям. «Чтобы успокоиться и избавиться от этих эмоциональных потрясений, мне нужен мир и покой где-нибудь в глухом лесу, подальше от работы. Эмоции будоражат нервы до такой степени, что начинаешь сходить с ума. Ты должна в очередной раз излечить меня. Я знаю, через несколько дней так и будет». Но в том же письме он спрашивал: «Найдется ли человек, который осмелится совершить хотя бы один поступок, достойный мужчины?» Из его меморандума и других обращений те, кто находился в Бартенштейне, поняли, что Гудериан поддерживал Секта не до конца, хотя Сект в тот момент оправлялся от последнего инфаркта, на время выведшего его из строя. 27 августа он написал Гретель о том, что он пережил 23 августа: «Моя самая дорогая женщина…» – и рассказал о тех муках, которые испытывал: «Мне пришлось принять самое трудное в моей жизни решение и сделать шаг, чреватый последствиями. Пусть господь дарует нам успех. Мы действовали из лучших побуждений, исходя из интересов нашей страны и нашего народа». Письмо завершалось так: «Все висит на волоске, я нахожусь на грани нервного срыва. Положение отчаянное, однако настроение в войсках превосходное, почти как в 1914 году». Гудериан сделал выбор в пользу организации, не имевшей приоритетного права на его лояльность, и тем самым поставил на карту всю свою карьеру. Это решение могло иметь самые печальные последствия, если бы начальство Гудериана в Бартенштейне не размышляло над теми же проблемами. Всемогущий германский генеральный штаб продемонстрировал свое сострадание к молодому штабному офицеру, чьи способности получили высокую оценку33
  Герман Балк, который в то время был близок к Гудериану, говорит, что Гудериана просто обязаны были зачислить в стотысячную армию, поскольку тот обладал сильным характером: «Он был как сжатая пружина».


[Закрыть]. Гудериан был срочно отозван в Бартенштейн и в дальнейшем его и близко не подпускали к Железной дивизии. Очевидно, кто-то на достаточно высоком уровне – скорее всего, этим «кто-то» был полковник Гейе, через несколько лет ставший главнокомандующим, – здраво рассудил: Гудериану нужно дать время, чтобы улеглись страсти, бушевавшие в его душе, и импульсивная сторона его характера, восставшая против несправедливости и ущемления интересов военнослужащих, вошла в рамки дисциплины, органично присущей офицеру генерального штаба. Однако увлечение Гудериана политикой и податливость к соблазнам экстремизма ознаменовали важную фазу в развитии его личности. Если исходить из правил прусского дисциплинарного кодекса, то налицо имелось его нарушение: Гудериан оспаривал уже принятое решение, ослушался приказа, его карьера чуть было не потерпела крах, которого все же удалось избежать. Болезненный опыт, который, однако, показал – при наличии оснований, которые кажутся вескими, правила могут быть нарушены.

Пути армии, возглавляемой Сектом и существующей в рамках, разрешенных Версальским договором, и рыцарей удачи из Добровольческого корпуса, продолжавших сопротивление и вскоре трансформировавшихся в силы, ставшие авангардом нацизма, разошлись. В Бартенштейне Гудериан упорно продолжал подвергать себя риску, отстаивая интересы Железной дивизии. Однако это формирование, лишенное всякой поддержки извне, как и утверждала с самого начала Гретель, было обречено. 27 августа Гудериан пессимистически писал, что не питает никаких надежд остаться в генеральном штабе, численность которого сократили до 120 офицеров, или получить должность в пограничных силах, но уже 31 августа оптимизм возродился, о чем свидетельствуют следующие строки письма: «Вплоть до настоящего времени события в Курляндии развивались в направлении, благоприятном для дислоцированных там войск, которые вполне могут добиться желаемых результатов – т. е. разрешения обосноваться там на жительство, продолжения борьбы с большевизмом и существования национальных сил, способных к самоусовершенствованию. Было бы очень неплохо, если бы во главе войск остался граф Гольц, превосходный военачальник, обладающей незаурядными качествами дипломата и широтой взгляда».

Это письмо – еще одна иллюстрация политической близорукости Гудериана, неспособности правильно оценивать политические факторы и предвидеть развитие политической обстановки – недостаток, который время так и не излечит. 15 сентября он еще мог ободрять Бишоффа: «…Правительство, министерства обороны и иностранных дел не бросят Железную дивизию и другие войска в Балтийских государствах на произвол судьбы». Однако вскоре это убеждение, не соответствующее реальности, развеялось, а собственные позиции Гудериана пошатнулись. Он верил в то, что ему говорили, и не смог проанализировать расстановку политических сил. Численность Добровольческого корпуса стала резко падать, так как все больше солдат, разочаровавшись в деле, которому служили, уезжали на родину, а силы противников, наоборот, возросли, поражение стало неизбежным. В октябре германские войска были разбиты, и дальнейшая поддержка Добровольческого корпуса со стороны немецкого посольства, оказываемая как по официальным, так и по неофициальным каналам, стала бессмысленной.

В конце сентября Гудериана сняли с его должности. Он написал Гретель: «…Пожалуйста, помни, что теперь я погрузился в одиночество». Его направили в место, которое можно было назвать политическим захолустьем, в 10-ю бригаду рейхсвера, расквартированную в Ганновере. Затем, в январе 1920 года, ему предоставили возможность сменить род деятельности, переведя со штабной должности на строевую. Он был назначен командиром роты 10-го егерского батальона, того самого, где начиналась его служба. Будущее представлялось ему в мрачном свете. В «Воспоминаниях солдата» говорится, что он оставил генеральный штаб «…при не самых лучших обстоятельствах». И действительно, над ним явно сгущались тучи! Гудериан отведал хмельного вина идеологического национализма, нашел его соблазнительным, но теперь бокал с этим вином отняли от его губ. Трезвый и респектабельный офицерский корпус, задачей которого было возрождение стабильности и традиционного порядка в Германии, удержал его в своих рядах и, таким образом, заставил сойти с пути к самоуничтожению, по которому двигался Добровольческий корпус. Это устранение от горячих политических контактов оказалось эффективным, если не абсолютным. Почти не приходится сомневаться, что удаление с должности в генеральном штабе явилось для него жестоким и надолго запомнившимся ударом. В будущем всякий раз, когда Гудериан подвергался даже умеренному политическому давлению, он реагировал подобно собаке с рефлексом Павлова и сопротивлялся любым попыткам навязать ему какие бы то ни было политические обязательства, становясь в позу профессионального солдата, интересующегося только военными делами. И все же ему было свойственно хотя бы косвенно вмешиваться в вопросы, с его точки зрения имеющие первостепенное значение. Эту склонность Гудериан оправдывал высшей интерпретацией внутреннего смысла прусской дисциплины, и именно этой его склонности в будущем все более остерегались недружелюбно– настроенные коллеги. Он так и не смог до конца простить Секту роль, которую тот сыграл в санкционировании вывода войск из Прибалтики, несмотря на то, что на словах поддерживал фундаментальные принципы политического поведения Секта. Вскоре после Второй мировой войны в беседе с американцами Гудериан дал краткую характеристику Секта, которая в определенном отношении скорее открывала черты его собственного характера. Сект, сказал он, «…был осторожной, склонной к размышлению, хладнокровной и почти робкой личностью». Это место я выделил курсивом, поскольку с моей точки зрения утверждение уникально, так как отличается от последующей оценки Секта Гудерианом как «бесстрастно расчетливого». Оно расходится с мнением, которого единодушно придерживались германские генералы. Манштейн, старый товарищ Гудериана по Военной академии, служивший под командованием Секта как в военное, так и в мирное время, писал о «…внутреннем огне, который воодушевлял Секта, и о железной воле, сделавшей его вождем солдат».

Сект был новым главнокомандующим и столкнулся со сложнейшей задачей перестройки армии, глубоко завязшей в политике в то время, когда слабому правительству угрожали серьезные внутренние беспорядки. Едва он оправился от последствий инфаркта, как пришлось иметь дело с первым серьезным вызовом – намерением изолировать армию от политики, вызовом, который исходил вовсе не от остатков Добровольческого корпуса, вернувшихся из Прибалтики, обозленных и готовых в каждом встречном видеть виновника своих неудач. И конечно же, в их гуще находился честолюбивый фон дер Гольц. Официально корпус распустили, хотя многие его солдаты все еще находились в Прибалтике и в течение нескольких последующих лет возвращались в Германию более или менее организованными группами, создавая свои объединения. Таких людей, как фон дер Гольц, не так-то просто было вытеснить из политики. В марте 1920 года произошел переворот, которого так долго ждали и боялись. Подразделения Добровольческого корпуса с различных сторон повели наступление на Берлин и выступили в некоторых других городах в поддержку путча, организованного Вольфгангом Каппом, гражданским служащим, в политике оказавшимся дилетантом. При поддержке Людендорфа Добровольческий корпус и те, кто по-прежнему видел в нем силу, способную спасти Германию, оказали сильное давление на правительство и создали в Берлине свой собственный марионеточный режим. Сект отказался выполнить просьбу правительства использовать рейхсвер против Добровольческого корпуса, сказав: «Неужели вы стали бы устраивать у Брандербургских ворот сражение между войсками, еще полтора года назад плечом к плечу сражавшимися против общего врага?» Он взял продолжительный отпуск и тем самым недвусмысленно подтвердил свое намерение сделать армию аполитичной структурой. На его место Капп назначил фон дер Гольца, однако все это оказалось бесполезным. Всеобщая забастовка, объявленная по призыву законного правительства, быстро привела хилый режим Каппа к краху, и Сект смог вернуться к работе по реорганизации армии, которую теперь повел еще более решительно.

Несмотря на поход Добровольческого корпуса на Берлин и его ощутимое присутствие в других частях Германии, крови во время путча Каппа было пролито немного. 10-й егерский батальон, и вместе с ним Гудериан, находился в состоянии боевой готовности. Почти все ротные командиры были захвачены мятежниками в Гильдесгейме, однако им удалось отнять у мятежников оружие. Через пять дней все было кончено. Здравый смысл помог Гудериану преодолеть соблазн присоединиться к Каппу и фон дер Гольцу в их попытке установить военную диктатуру. Год спустя, во время беспорядков Макса Хельца, и в 1923 году, во время гитлеровского путча в Мюнхене, Гудериан продолжал быть лояльным к Секту и новому рейхсверу, который превращался в отдельный инструмент государства, контролируемый Главнокомандующим армией и действующий в интересах республики, а не против нее, тем более что рейхсвер принял присягу на верность новому строю.

Тем не менее, 8 апреля 1920 года Гудериан резко осудил «не слишком энергичные действия» после путча Каппа и «…трусость, глупость и слабость этого жалкого правительства… когда же, в конце концов, явится спаситель?.. Я все более проникаюсь пессимизмом относительно надежды на мир. Мы посредине тридцатилетней войны. Печально, но факт. Наши дети будут знать слово «мир» только по учебникам». Вскоре он получил ответ в виде безжалостной расправы с коммунистами в Руре, которую учинили армейские части и отряды Добровольческого корпуса под командованием Риттера фон Эппа.

Реорганизуя рейхсвер, Сект ставил перед собой двоякую цель – не только стремился к политической изоляции вооруженных сил, но и хотел создать силы обороны, принципами своего построения способные заложить основу для возрождения германской армии, когда для этого придет время. Численность рейхсвера не должна превышать 100000 человек. В основном это офицеры и унтерофицеры, составлявшие костяк командных кадров армии, которую предстояло развернуть в будущем. Хотя генеральный штаб был запрещен, его функции перешли к Truppenamt – военному министерству, занимавшемуся вопросами обороны, организации, разведки и боевой подготовки. Помимо этого гражданский департамент, руководимый бывшими офицерами генерального штаба, занимался исследованиями в области боевой науки, обобщал опыт прошлого и прогнозировал характер боевых действий в будущей войне. В тени поражения новая организация анализировала ошибки, допущенные немецким командованием всех уровней, и разрабатывала всевозможные планы модернизации, какие только возможно было реализовать в рамках Версальского договора или даже преступив их. Офицеры германской армии выполняли свои задачи в атмосфере, совершенно не похожей на ту, в которой трудились их предшественники. Гудериан констатировал, что ради того, чтобы спасти их родину от угрожавшего затопить ее потока азиатского большевизма, им пришлось отказываться от многих привилегий и бережно лелеемых традиций. Веймарской республике не удалось превратить этот брак по расчету в брак по любви44
  Странная ирония, если вспомнить, что в 1921 году немцы собирались заключить еще один брак по расчету – Рапалльский договор, предусматривавший сотрудничество с красной Россией.


[Закрыть]. Отношения между офицерским корпусом и новым государством были сдержанными, если не прохладными.

До конца 1921 года Гудериан занимался одним-единственным делом – несложным, но фундаментальным – боевой подготовкой пехотной роты. Он давно уже, с 1914 года, не командовал солдатами (за исключением месячного пребывания в должности командира батальоном в сентябре 1917 года) и соскучился по этой работе, окунулся в нее с головой и заставлял своих солдат выкладываться до изнеможения. Для него это было первой возможностью вплотную заняться учениями на самом низком уровне с учетом уроков 1918 года. В 1921 году в Гарце близ Гослара проводились экспериментальные маневры с привлечением механизированных войск. Задача была дорога его сердцу, потому что позволяла установить более тесные отношения с солдатами, что соответствовало политике Секта, стремившегося ликвидировать или хотя бы сделать менее заметной пропасть между солдатами и офицерами. Подчас Гудериан бывал резок с нижними чинами, еще более резок с офицерами, и его едкий язык мог ранить очень больно. И все же он был справедлив, последователен, тщателен до мелочей и стремился внедрять в систему боевой подготовки все новое и прогрессивное. Его требования всегда были обоснованы. Солдат знал, зачем он выполняет ту или иную учебную задачу. Результат такой неустанной, самоотверженной, творческой деятельности мог быть только один – блестящая боевая выучка, спаянность, безупречная дисциплина и высокое моральное состояние подразделения, которым командовал офицер, придававший одинаковое значение как принуждению, так и убеждению. Бывшие подчиненные Гудериана никогда не забывали о нем и всегда радушно принимали его.

Когда Гудериану пришло время уезжать на новое место службы, они выразили свои чувства в стихотворении, как бы подытожившем его труды:

 
Именно вы, гауптман [капитан] Гудериан,
Видели в солдате не только инструмент,
Но и научили нас всем «почему»
Такого тяжкого труда.
И если подчас приходилось туго,
Так ведь солдатская служба не сахар!
Ничто не устрашит бойца!
И рота благодарна вам.