Текст книги "Большие часы"

Автор книги: Кеннет Фиринг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Кеннет Фиринг
Большие часы

Джордж Страуд-1

Впервые я повстречал Полин Дэло на одном из больших приемов, которые любил устраивать Эрл Джанот в своем доме, расположенном в районе Шестидесятых улиц, каждые два-три месяца, приглашая сотрудников своего издательства и личных друзей, известных воротил и безымянную мелкую сошку – словом, публика собиралась весьма и весьма разношерстная. Приемы эти, строго говоря, не были официальными, однако за два-три часа на них успевало побывать более сотни человек.

На этот раз я был с Джорджетт; нас тотчас представили Эдварду Орлину из редакции «Фьючеруэйз»[1]1
  «Пути будущего» (англ.).


[Закрыть] и прочим гостям, отмеченным хорошо знакомым фирменным клеймом, которые образовали небольшую группу. До того вечера я знал Полин Дэло только понаслышке. О ней в издательстве много говорили; едва ли можно было сыскать сотрудника, который не наслушался бы всякой всячины о ней, но лишь немногие видели ее воочию, тем более в таких местах, где бывал сам Джанот. Это была потрясающая блондинка с серебристыми волосами. Внешне – сама невинность, но мужской инстинкт угадывал в этой женщине зов плоти, а разум подсказывал, что в ней пылает адский огонь.

– Эрл минуту назад спрашивал о вас, – сообщил мне Орлин. – Хотел с кем-то познакомить.

– Я немного задержался. Собственно говоря, только что закончил двадцатиминутную беседу с президентом Маккинли.

Мисс Дэло слегка заинтересовалась:

– С кем, вы сказали?

– С Уильямом Маккинли. Нашим двадцать четвертым президентом.

– Знаю, знаю, – сказала она и едва заметно улыбнулась. – Вам, наверное, пришлось выслушать немало жалоб.

Вмешался невысокий темноволосый парень деликатного сложения, в котором я узнал Эмори Мафферсона, обретавшегося на каком-то из этажей под нашим, кажется, тоже в отделе «Фьючеруэйз»:

– В отделе бухгалтерского учета есть парень с железным, как у Маккинли, лицом. Если вы его имеете в виду, наверняка без жалоб не обошлось.

– Нет. Я действительно и в самом прямом смысле задержался из-за разговора с Маккинли. В баре «Силвер Дайнинг».

– Да-да, – подтвердила Джорджетт. – И я тоже с ним говорила.

– Вот-вот. И он вовсе не жаловался. Напротив. Похоже, ему живется совсем неплохо. – Я взял с подноса на колесиках еще один «манхэттен».[2]2
  Вид коктейля из виски и вермута. – Здесь и далее примечания переводчиков.


[Закрыть] – Он, конечно, работает не по контракту. Но постоянно. И не только в качестве Маккинли. Иногда он – судья Холмс, Томас Эдисон, Эндрю Карнеги, Генри Уорд Бичер или еще какая-нибудь важная и достойная личность. А уж что касается Вашингтона, Линкольна и Христофора Колумба, то он столько раз бывал каждым из них, что со счета сбился.

– Я бы сказала, у вас очень удобный друг, – заметила Полин Дэло. – Кто же он?

– В нашем грешном мире его имя Клайд Норберт Полхимес. Оно для делового общения. Я много лет знаю его, и он обещал разрешить мне стать его дублером.

– А что он, собственно, сделал? – презрительно спросил Орлин. – Похоже, вызвал и воплотил кучу призраков, а теперь не может загнать их обратно.

– Он работает на радио, – ответил я, – и может кого угодно загнать куда угодно.

Вот, пожалуй, и весь разговор при моей первой встрече с Полин Дэло. Остальная часть вечера прошла, как обычно проходит в этом роскошном маленьком дворце, окруженном другими большими и маленькими дворцами, принадлежащими суверенам королевств, которые внешне немногим отличаются от издательства «Джанот Энтерпрайзиз». Новые лица, но старые речи. Мы с Джорджетт познакомились и поболтали с племянницей владельца универмага. Племянница, конечно, стремилась завоевать новые земли. Но так или иначе, в наследство ей достанется несколько акров старых. Еще я познакомился с титаном в мире математики – он соединил несколько арифмометров в одну систему и получил самый большой в мире суперкалькулятор. Это устройство могло решать незнакомые изобретателю и недоступные его разуму уравнения.

– Да вы умней самого Эйнштейна, – сказал я. – Когда ваша машина при вас.

Изобретатель недовольно посмотрел на меня, и мне подумалось, что я слегка захмелел.

– Боюсь, что нет, – ответил математик. – Я решил чисто механическую задачу для совершенно определенных практических целей.

Я сказал, что возможно, он и не лучший в мире математик, но наверняка считает быстрее всех, после чего познакомился с юридическим винтиком большой политической машины. И с очередной последней находкой Джанота в кругу политических комментаторов. И с другими – все это были чертовски важные особы, хотя сами они об этом не знали. Некоторые не знали, что они джентльмены и ученые. Некоторые – что они будущие знаменитые беглецы, ускользающие от правосудия. Кто-то из них лет через десять-двадцать обанкротится и покончит с собой. Были там и потенциальные легендарные убийцы. Матери и отцы поистине великих людей, которых мне не доведется узнать.

Короче говоря, большие часы шли как обычно, и нам пора было собираться домой. Стрелки часов то мчались как бешеные, то почти не двигались. Но для больших часов это не имело значения. Стрелки могут даже двигаться назад, но часы все равно покажут правильное время. Они будут идти как обычно, потому что все остальные часы надлежит сверять по этим большим часам, которые важней календаря, под них каждый из нас автоматически подлаживает всю свою жизнь. По сравнению с этим замысловатым механизмом изобретатель арифметической машины все еще продолжает считать на пальцах.

В общем, пора было отыскать Джорджетт и идти домой. Я всегда возвращаюсь домой. Всегда. Могу добираться окольным путем, но в конце концов оказываюсь дома. Согласно железнодорожному справочнику, до него тридцать семь и четыре десятых мили, но, даже если было бы три тысячи семьсот сорок миль, я бы все равно проделал этот путь. Откуда-то вынырнул Эрл Джанот, и мы стали прощаться.

На крупном розовом с неправильными чертами лице Джанота играла давным-давно застывшая улыбка, о которой он и сам позабыл. Я всегда замечал, или мне это казалось, что он не видит стоящего перед ним человека. Он не подлаживался под большие часы, которые были механизмом существования многих из нас. Даже не знал, что они существуют.

Он сказал, что Джорджетт прекрасно выглядит, и это была сущая правда, что она всегда напоминает ему о карнавалах в канун Дня всех святых или о самом яростном бейсбольном матче в истории страны, причем в голосе его была подлинная беспредельная теплота, словно он выступал в еще одной своей ипостаси.

– Как жаль, что моему другу майору Конклину надо было уйти пораньше, – сказал он мне. – Ему нравится, каким стал в последнее время наш «Краймуэйз».[3]3
  «Мир преступлений» (англ.).


[Закрыть] Я рассказал ему, что вы, точно чистопородный пойнтер, подводите нас к новым трактовкам, и его это очень заинтересовало.

– Да, жаль, что я его не застал.

– Дело в том, что Ларри недавно стал владельцем сети магазинов, торгующих похоронными принадлежностями. Только я не думаю, чтобы вы, с вашим практическим опытом и стремлением к точности, смогли оказаться полезным ему. Тут нужен геомант.[4]4
  Предсказатель, гадающий по узорам, которые образует брошенная на стол земляная пыль.


[Закрыть]

– Мы приятно провели вечер, Эрл.

– В самом деле? Всего доброго.

– Всего доброго.

– Всего доброго.

Мы прошли через длинную комнату мимо разбушевавшихся политических страстей, сквозь группу ранних поселенцев, которым завтра уже сам Бог не поможет, осторожно обошли внезапно смолкшую парочку, улыбками прикрывавшую бессильную ярость.

– Куда теперь? – спросила Джорджетт.

– Зайдем куда-нибудь. Только пообедать. Потом, конечно, домой.

Когда мы одевались и я дожидался Джорджетт, я увидел Полин Дэло – она исчезла в ночи с компанией из четырех человек. Покинула эту комнату. Совершенно небрежно. Но я мысленно пригласил ее заходить еще. В любое время.

В такси Джорджетт спросила:

– Джордж, а кто такой геомант?

– Не знаю, Джорджи, Эрл выудил его из самого толстого на свете словаря, записал на манжете, и теперь мы все знаем, почему он наш босс. Напомни, поищу в словаре.

Джордж Страуд-2

Через месяц с небольшим, январским утром я проснулся с мыслями о письме, которое Боб Эспенвелл прислал мне с Гаити. Не знаю, почему я вспомнил об этом письме перед пробуждением. Я получил его много дней тому назад. Боб писал о том, как там тепло, как все легко и просто.

Он сообщил, что Гаити – Черная Республика, и во сне я смеялся над организованным Бобом и мною заговором белых, полных решимости не позволить продать себя и сплавить по реке в «Краймуэйз». И тут я проснулся.

Это было в понедельник утром. На Марбл-роуд. Это был важный понедельник.

Мы с Роем Кордеттом назначили общее собрание сотрудников редакции для обсуждения апрельского номера журнала, удивительное сборище, где каждый может показать свое богатое воображение и вообще все свое «я». Большие часы тикали медленно, а я намного опережал время.

Но в то утро, стоя перед зеркалом в ванной, я был уверен, что седой кустик на моем правом виске отвоевал самое малое еще четверть дюйма. Это обстоятельство пробудило во мне привычное представление о жизненном пути: всякий рождается смертным, а в конце его подкарауливает старческая беспомощность.

– Кто этот хлопотливый седой старикашка, который ворошит бумаги вон за тем письменным столом? – спросил бодрый молодой голос. Но я тотчас сменил настройку и поймал другой голос: – Кто этот почтенный седой джентльмен, смахивающий на ученого, который зашел в кабинет директора?

– Как? Вы его не знаете? Это Джордж Страуд.

– А кто он такой?

– Ну, это долгая история. Он был управляющим всей этой железной дорогой. (Железной дорогой? А почему не взять что-нибудь более перспективное?) Авиакомпанией. Руководил ею с самого ее зарождения. Он мог бы стать одним из самых крупных заправил в авиации, но что-то у него не пошло. Не знаю, что именно, только был грандиозный скандал. Страуду надо было обратиться в суд присяжных, но дело было слишком крупное, время поджимало, и он вышел из игры. Но при этом каким-то образом уцелел. Теперь ему поручено раскладывать бумагу и сигары в конференц-зале перед заседанием. В остальное время он наливает чернила в чернильницы и перекладывает железнодорожные расписания.

– А для чего они вообще его держат?

– Ну, некоторые из директоров жалеют старика, к тому же у него жена и дочь, которых надо содержать. (Сохрани этот текст, мой мальчик. До этого пройдет еще много-много лет.) Трое детей, нет, кажется, четверо. Великолепные чада, за Страуда стоят горой. Не позволят сказать о нем худое слово. Они-то думают, он по-прежнему всем здесь заправляет. Страуд и его жена – самая любящая старая супружеская пара из всех, кого я видел на своем веку.

Вытирая лицо полотенцем, я уставился в зеркало. Заставил застыть и затвердеть свои мягкие, выражавшие любопытство черты лица. И сказал:

– Послушайте, Рой, нам в самом деле надо что-то сделать.

– В каком смысле?

– В том смысле, как бы добыть побольше денег.

Я увидел, как Рой Кордетт сделал неопределенный жест тонкой рукой с длинными пальцами и тотчас ушел в страну эльфов, домовых и двусмысленных речей.

– Я думал, Джордж, вы уладили это с Хагеном три месяца тому назад. Нет сомнения, что мы с вами дошли до предела. Чего же еще?

– А вы случайно не знаете, каков этот предел?

– Я бы сказал, это общий средний уровень по всей организации, вы не согласны?

– Это не для меня. Не то чтобы я прикипел душой к своей должности, контракту или к этой позолоченной клетке с каплунами. Я думаю, самое время нам показать себя.

– Валяйте. Буду молить Бога за вас.

– Я сказал «нам». Это может коснуться и вашего контракта, точно так же как моего.

– Знаю. А скажите-ка, Джордж, почему бы нам не обговорить это неофициально втроем: вам, Хагену и мне?

– Неплохая мысль. – Я потянулся к телефону. – Когда вам удобно?

– Вы хотите сказать – сегодня?

– Почему бы и нет?

– Ну, сегодня днем я довольно плотно занят. Да ладно. Если Стив не очень загружен, что-нибудь около пяти.

– Без четверти шесть в баре «Силвер Лайнинг». Вы знаете, «Дженнетт-Донохью» планирует добавить пять-шесть новых журналов. Нам забывать об этом нельзя.

– Я слышал об этом, но они сейчас, по-моему, на весьма низком уровне. Кроме того, этот слух они пустили год тому назад.

Эту воображаемую сцену прервал реальный голос:

– Джордж, ты спустишься когда-нибудь? Ты же знаешь, Джорджии надо успеть на школьный автобус.

Я крикнул Джорджетт, что сию минуту приду, и вернулся в ванную. Ну, пойдем мы посовещаться со Стивом Хагеном, а потом что? Во лбу у меня начала биться жилка. В деловых вопросах Хаген и Джанот – одно и то же лицо, только в хрупком нервном теле Стива Хагена течет по жилам кровь с изрядной примесью какого-то неведомого странного яда.

Я причесался перед трюмо в спальне, и седой хохолок принял обычную форму. К черту Хагена. Почему не пойти к Джаноту? Конечно.

Положив расческу и щетку на столешницу трюмо, я облокотился, наклонился к зеркалу и подышал на него: «Карты на стол, Эрл. Слабый человек покидает город в двадцать четыре часа, сильный человек берется за дело».

Я повязал галстук, надел пиджак и спустился вниз. Джорджия задумчиво подняла глаза над россыпью кукурузных хлопьев вокруг ее тарелки. Снизу слышались мягкие размеренные удары – шмяк, шмяк, шмяк, – это она отбивала такт ногой на нижней перекладине стола. На придвинутый к окну стол падал широкий сноп солнечных лучей, освещая столовое серебро, кофейник с ситечком, лица Джорджии и Джорджетт. На тарелки падали отсветы от стоявшего у стены буфета, над которым висела одна из моих любимых картин Луиз Паттерсон в узенькой ореховой рамке, она словно парила в облаках высоко над буфетом, над комнатой и, пожалуй, над домом. На противоположной стене висела другая картина той же художницы, а на втором этаже – еще две. Джорджетт обратила ко мне лицо с крупными, яркими, неукротимыми чертами, и ее глаза цвета морской волны посмотрели на меня испытующе, но по-доброму. Я поздоровался, поцеловал ту и другую. Джорджетт сказала Нелли, что можно подавать яйца и вафли.

– Апельсины, – сказал я, потягивая из кружки апельсиновый сок. – Эти самые апельсины только что сообщили мне, что они родом из Флориды.

Дочь бросила на меня изумленный доверчивый взгляд.

– А я ничего не слышала, – сказала она.

– Не слышала? Один из апельсинов сказал, что все они выросли на ранчо возле Джексонвилла.

Джорджия подумала-подумала и ложкой отмахнулась от этой загадки. Потом добрых двадцать секунд помолчала, словно вспоминая что-то, и спросила:

– С каким это мужчиной ты разговаривал?

– Я? С мужчиной? Когда? Где?

– Вот только что. Наверху. Джорджетт сказала, что ты говоришь с каким-то мужчиной. Мы обе слышали.

– О-о!

Голос Джорджетт звучал равнодушно, но за равнодушием скрывалось страстное желание постороннего наблюдателя увидеть первую кровь в потасовке у стойки бара.

– Думаю, лучше будет, если ты сам все объяснишь.

– Так вот, насчет этого мужчины, Джорджия. Это я разговаривал сам с собой, готовился. Спортсмен должен тренироваться, прежде чем он будет соревноваться с соперниками на беговой дорожке. Музыканты и актеры репетируют, перед тем как выйти к публике. – Я сделал вид, что не заметил невысказанного, но явного одобрения Джорджетт. – И я всегда с утра пораньше проговариваю несколько фраз, до того как начну с кем-то разговаривать на самом деле. Будь добра, передай мне печенье.

Джорджия обдумала и эти мои слова и тотчас позабыла о них.

– Джорджетт сказала, что ты расскажешь мне сказку, Джордж.

– Да, конечно, я расскажу тебе сказку. Это сказка про одинокое зернышко воздушной кукурузы. – (Дочь навострила уши.) – Кажется, так: когда-то жила-была маленькая девочка…

– Сколько лет ей было?

– Наверное, пять. А может, и семь.

– Нет – шесть.

– Значит, шесть. И была пачка кукурузных хлопьев…

– А как ее звали?

– Синтия. Так вот, сотни таких же зернышек росли в этой самой пачке, вместе играли, вместе ходили в школу, все они крепко дружили. Однажды пачку вскрыли и хлопья высыпали в миску Синтии. Она налила туда молока и сливок, а потом съела всего одно зернышко. Оказавшись в желудке Синтии, это зернышко стало гадать, где же все его друзья и когда же они присоединятся к нему. Но те так и не появились. И чем дольше ждало зернышко, тем больше страдало от своего одиночества. Видишь ли, остальные хлопья попали на скатерть, а некоторые и на пол, на лоб Синтии, умудрились даже оказаться у нее за ушами.

– И что потом?

– Это все. Через какое-то время зернышку стало так одиноко, что оно заплакало.

– И что оно сделало?

– Ну что оно могло сделать? Синтия не знала, а может, и не хотела узнать, как едят кукурузные хлопья, и каждое утро происходило одно и то же. В желудке Синтии страдало от одиночества одно-единственное зернышко.

– А потом?

– Что ж, зернышко плакало и так страдало, что у девочки каждое утро болел живот. И она не могла понять почему, ведь, в конце-то концов, она, собственно говоря, ничего и не съела.

– И что она тогда сделала?

– Ей это не понравилось, только и всего.

Джорджия принялась за яйца всмятку, которые, судя по всему, должны были разделить судьбу кукурузных хлопьев. Теперь она оперлась подбородком о край стола и в задумчивости била ногой в поперечину стола. При каждом ударе на поверхности кофе в моей чашке появлялась легкая рябь.

– Ты всегда рассказываешь эту сказку, – вспомнила Джорджия. – Расскажи другую.

– Есть еще сказка про девочку, шестилетнюю Синтию, ту же самую, у которой была привычка бить ногой по столу, когда она ела. И так день за днем, неделю за неделей, год за годом она все била и била. И в один прекрасный день стол сказал: «Ох, как мне это надоело» – и после этих слов размахнулся ножкой и – бац! – так ударил Синтию, что она вылетела в окно. Ее это очень удивило.

Эта сказка имела полный успех. Джорджия принялась стучать ногой в два раза быстрей и опрокинула чашку с остатками молока.

– Хватит стучать, чудо-ребенок, – сказала Джорджетт, берясь за нагрудник. На улице послышался автомобильный гудок, и она привычным движением вытерла лицо дочери. – Пришел автобус, милочка. Одевайся.

С минуту маленький метеор метался по дому – вверх, вниз, в прихожую, – затем исчез. Джорджетт вернулась выкурить свою первую сигарету и выпить еще чашечку кофе. И сказала, глядя на меня сквозь тонкую пелену дыма:

– Джордж, а ты не хотел бы вернуться в газету?

– Боже избави. Хватит с меня этих острых ощущений.

– Я как раз это и хотела сказать.

– Что именно?

– Не по душе тебе «Краймуэйз». Собственно говоря, тебе не нравится все издательство Джанота. Ты хотел бы придать ему противоположное направление.

– Ты ошибаешься. Это совсем не так. Я люблю эту старую карусель.

Джорджетт в нерешительности помолчала. Казалось, я чувствовал, какую работу проделал ее разум, прежде чем она рискнула выразить словами свои мысли.

– Я не верю, что квадратными пробками можно заткнуть круглые дыры. Это слишком дорого обойдется. Ты со мной не согласен, Джордж? – (Я принял озадаченный вид.) – Я хочу сказать, вернее, мне так кажется, когда я порой задумаюсь об этом, что ты был гораздо счастливее, да и я тоже, когда мы держали придорожную закусочную. Разве не так? Точно так же нам было намного веселей, когда ты был сыщиком на ипподроме. Господи, да и ночная работа на радио. Сумасшедшая работа, но мне она нравилась.

Доедая вафлю, я попытался угадать, какие воспоминания охватили ее в эту минуту. Табельщик на строительстве, сыщик на ипподроме, владелец закусочной, газетный репортер, затем консультант рекламного отдела и наконец – что? Что я такое теперь?

Оглядываясь на свои прошлые занятия, я не мог решить, какое из них доставляло мне больше радости или досады. И я знал, что затрагивать этот вопрос, даже походя, – пустая трата времени.

Время.

Ты карабкаешься, как мышь, по старому, медлительному маятнику больших часов. Время. Пробегаешь по циферблату, перескакивая через огромные стрелки, бродишь в хитросплетении зубчатых колес, балансиров и пружин часового механизма, рыскаешь в запутанном лабиринте с ложными выходами, естественными ловушками и искусственными приманками, ищешь настоящий выход и настоящую добычу.

Потом часы бьют один раз – пора уходить, надо сбежать вниз по маятнику и снова стать узником, спасающимся через одну и ту же лазейку.

Ибо часы, отмеряющие времена года, все приобретения и утраты, порции воздуха, которым дышит Джорджия, рост Джорджетт, цифры, дрожащие на циферблате приборной доски у меня внутри, эти гигантские часы, которые устанавливают порядок и жесткие рамки даже для хаоса, – эти часы никогда не менялись, никогда не изменятся и никому не позволят изменить себя.

Тут я заметил, что гляжу в пустоту. И сказал:

– Нет, я самая круглая пробка, какую тебе приходилось видеть.

Джорджетт расплющила сигарету и спросила:

– Ты поедешь в город на машине?

Я подумал о встрече с Роем и Хагеном в баре «Силвер Лайнинг».

– Нет. И домой, возможно, приеду поздно. Я тебе позвоню.

– Хорошо, я отвезу тебя на станцию. Может, сама ненадолго съезжу в город после ленча.

Допив кофе, я пробежал глазами газеты – ничего нового. Рекордное ограбление банка в Сент-Поле, но это не для нас. Пока Джорджетт отдавала распоряжения Нелли, я надел пальто и шляпу, вывел машину из гаража и посигналил. Когда Джорджетт вышла, пересел и уступил ей место за рулем.

На Марбл-роуд в то утро было свежо, но не холодно, небо было ясным. От недавней снежной бури еще остались шапки снега на коричневых лужайках и далеких холмах, которые можно было видеть сквозь черное кружево голых веток деревьев. Миновав Марбл-роуд, пристанище преуспевающих администраторов, разоряющихся боссов и упрямо стоящих на одном уровне торговцев, мы проехали мимо солидных, но слегка тронутых непогодой огромных каменных коробок коренных граждан городка. За городской чертой, где кончалась Марбл-роуд, по холмам были разбросаны участки покрупней. Они стоят кучу денег. Года через три мы тоже приобретем несколько акров земли.

– Надеюсь, сегодня я подберу подходящие портьеры, – сказала Джорджетт между прочим. – На той неделе никак не могла выбрать время. Просидела у доктора Долсона битых два часа.

– Да? – И тут я понял, что ей хочется чем-то со мной поделиться. – И как у тебя дела с доктором Долсоном?

Джорджетт говорила, не спуская глаз с дороги.

– Он надеется, что все пройдет нормально.

– Надеется? Так он и сказал?

– Он уверен в этом, насколько можно быть уверенным в чем бы то ни было. В следующий раз я должна быть в полном порядке.

– Прекрасно. – Я накрыл ладонью ее руку, лежавшую на руле. – А чего ради ты скрывала это от меня?

– Ну… Ты тоже так считаешь?

– Скажи, как по-твоему, за что я плачу Долсону? Ну конечно. Я тоже уверен.

– Я просто спросила.

– Ладно, больше не спрашивай. А когда? Что он сказал?

– В любое время.

Мы подъехали к станции, когда поезд 9.08 уже подходил. Я поцеловал Джорджетт, одной рукой обняв ее за плечи, а другой нащупывая ручку дверцы.

– Значит, в любое время. Гляди не поскользнись на каком-нибудь обледенелом тротуаре.

– Звони, – сказала она, перед тем как я захлопнул дверцу.

Я кивнул и прошел на перрон. В киоске купил еще одну газету и сел в поезд. У меня куча времени.

В поезде я всегда начинал с «Деловых возможностей», моего любимого раздела в любой газете, затем просматривал новости с аукционов и спортивные страницы, статистические данные страховых обществ и наконец – страничку юмора. Когда поезд нырял в туннель, я возвращался к первой полосе и читал сводку новостей, чтобы быть в курсе текущих событий. Если там было что-нибудь стоящее, я это усваивал за то время, пока мы, сотни и тысячи людей, старательно пробирались по ходам огромного муравейника, каким был вокзал, выписывая замысловатые фигуры. Но тем не менее каждый знал, куда идти и что делать.

Через пять минут, пройдя два квартала, я подошел к небоскребу «Джанот Билдинг», возвышавшемуся, словно извечный каменный идол, над своими собратьями. Казалось, этот идол предпочитает человеческие жертвы в виде плоти и духа всем другим знакам поклонения. И мы каждый день добровольно приносили себя ему в жертву.

Я вошел в гулкий вестибюль, чтобы в очередной раз принести себя в жертву.