Текст книги "Соблазн"

Автор книги: Кен Шэйкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Ее пение скорее было предназначено для евнухов, чем для обольщения мужчин. Но по крайней мере, они хотят ее возвращения. Ничто не может превзойти ее выход, кроме ухода, ее мускулистые поклонники все еще аплодировали, когда она проковыляла к выходу. Самцы и поклонники, но во всем происходящем было что-то неправильное. Ей нужен мужчина, который любил бы ее за ее женственность, но не ненавидел – за нее же. Хотя два эти чувства, похоже, неразрывно связаны, когда мужчина и женщина соединяются в половом акте, что в одном случае можно назвать занятием любовью, а в другом – насилием, но это определенно форма взаимной мастурбации, хотя член всего лишь жалкая замена пальца.

Только требовался подходящий насильник, великолепное животное, способное к светской беседе. Она думала, что ей нужен любовник, но возможно, она просто нуждается в компаньоне? Почему при пристальном рассмотрении ее друг должен быть высоким, темноволосым и красивым? Потому что любовь – это состязание. Победитель получает приз, только отказавшись от него. Связь между двоими людьми означает самоотречение. Стояние на коленях друг перед другом напоминает собачье обнюхивание друг друга в попытке определить, чья задница лучше. Любить кого-то означает, что в другом человеке для тебя содержится все, что тебе требуется, чему ты поклоняешься, что ты желаешь, что имеешь и чем владеешь, как своей собственностью. Это ты, каким видишь себя в своих мечтах. По-видимому, другой чувствует то же самое относительно тебя. Хотя одна собака, похоже, всегда принюхивается сильнее, чем другая.

«Ну а что со мной? – поинтересовалась Барбара у своего отражения в зеркале над засорившейся раковиной с трещиной в ней. – Да, со мной, одной из тех, кто просчитался в этой глупой жизни?» Черт тебя возьми, хочется ей сказать отвергнутой женщине. Она достаточно продавала этот неясный образ, точно он был ею, и по-прежнему продает его, да только никто не покупает. Что ей нужно – еще одна перестройка или новая тема для песен? Vissi d’arte закончилась. Что она делает с остатком своей жизни?

Прошлую ночь она жила для искусства, она жила для любви. Главное, она жила. Зрители подарили ей свою любовь, не требуя взамен ничего, кроме ее хриплого пения, и это удовлетворило ее сильное желание. И позволило выразить в крике свой оргазм. А на следующее утро она снова оказалась одинокой. Если уж она сыграла свою роль в постели одного вонючего мужчины, почему бы ей постоянно не иметь его у себя под боком? Он мог бы выплескивать свое семя и пыхтеть огромным носом ночь за ночью, и она постоянно просыпалась бы немного раздраженная, с влагалищем полным слизи, зная, что не имеет значения, сколько времени он с ней пробудет, потому что она никогда не сможет иметь его и владеть им, как своей собственностью. Его любовь более непостоянна, чем аплодисменты, и меньше зависит от ее исполнения. Любовь и сопутствующие ей половые эффекты слишком эгоистичны в своих голодных поисках удовлетворения. Певец хранит голос в груди. Она отдает зрителям сердце, вырывая его из груди, и, если им это не нравится, они шикают. Что может быть более истинным, чем эта любовь, что может быть более щедрым? Примадонна может спать одна, но овации постоянно звучат в ее ушах.

Барбара решила поговорить с кем-нибудь относительно своих чувств, с кем-то менее циничным, чем ужасная женщина с треснувшим лицом, отражающаяся в зеркале. Любая жаркая ночь должна быть переосмыслена на холодную голову. Барбара поворачивается к телефону. «Но кого я знаю?» – спрашивает она у трубки.

И вместо друга она звонит дочери. Менее критичной, чем зеркало, но гораздо более рассудительной, чем телефонная трубка. Разговор, как всегда, приведет к спору, но дочь – это единственный человек, с которым она может спорить, кроме нее самой. Единственный человек, который скажет все. Все относительно ее новой и захватывающей жизни.

Барбара не успевает сказать ни слова. Намеченная тема даже не возникает.

– Я собиралась звонить тебе, мама. Твои часы у меня.

– Мои часы?

– Твой «ролекс». Жаку они не нужны. – Она произнесла это имя по-новому, почти одобрительно.

– Жаку?

Вонючее имя превратилось в нечто элегантное.

– Жак не нуждается в часах.

– О, в самом деле? – Конечно же великому, но нищему художнику, ведущему жалкое существование, не нужно знать, который час. – Хорошо, я заберу их. В конце концов ты решила отвезти его домой?

– Это было меньшее, что я могла сделать после того, как он проделал долгий путь, чтобы вернуть тебе часы.

– Проделал долгий путь, чтобы провонять ваш дом.

– Мама! – На этот раз она не повесила трубку, предпочитая вздыхать на своем конце линии. Вздыхать, размышляя о мужчине, провонявшем ее дом?

– Надеюсь, тебе хватило здравого смысла трахнуться вне дома. Я, похоже, испытываю чувство вины за то, что в первый раз разделила постель вашего отца с другой храпящей свиньей. Хотя свиньи не могут чувствовать запах друг друга, я не заснула ни на мгновение. Лежа там всю ночь, я задавалась вопросом, как последствия моего брака могут сказаться на моем прелюбодеянии.

Не последовало никаких комментариев, кроме гудков отбоя. У Барбары даже не было шанса рассказать маленькой шлюхе о своей новой и захватывающей жизни.

Достаточно уделять время прошлому. У Барбары есть только будущее, поддерживающее ее. Больше славы перед большим поражением, но ничто не стоит падения Римской империи. Оставим историю мертвым. Отражаться в отражении – бессмысленное тщеславие, все равно что, глядя в зеркало, пытаться решить, кто выглядит – оригинал или отражение – лучше. Без всякого сожаления она вспоминает о предыдущей ночи или предыдущих ночах, у нее нет иного выбора, кроме как коротать новый день, пытаясь жить новой и захватывающей жизнью, чтобы потом сожалеть об этом.

Первое в ее списке – карьера певицы. Червяк предложил ей зайти к нему на репетицию. Он пообещал научить ее всему, что ей нужно знать о крике в микрофон. Техника, репертуар, костюм, макияж… Впрочем, специалист по макияжу будет ждать, пока она решит, кем хочет быть.

Его квартира достаточно близко, чтобы прогуляться туда пешком. Она устала от вождения. Если бы, подобно телевизору, машина вдруг сломалась, она просто покончила бы с этим, не заменяя ее. В окрестностях было все, в чем Барбара нуждалась, за исключением того, что она пропустила, что не могло быть найдено где-нибудь еще.

Это ее окрестности просто потому, что она здесь живет. У нее нет никаких обязательств перед соседями, и ей ни к чему здороваться с ними. В пригороде вы обычно передвигаетесь в автомобиле. В ее доме, милом доме, она могла избегать улыбок других собственников домов, но не их осуждения, она была известна от лужайки до лужайки как сумасшедшая дама с сорняками. Барбара накинула капюшон, прячась за бросающейся в глаза анонимностью. Просто белое лицо. Есть безопасность в многочисленности и в таинственности тоже. Кто беспокоится о том, что делают остальные миллионы? Кого интересует, кто живет за соседней дверью, пока тело не начинает гнить?

Барбара нашла Червяка, прячущегося в земле. Как и следовало ожидать, он жил низко, в квартире расположенной на уровне улицы. Рядом с коллектором, принадлежащим паразитам. Там было темно и сыро. Никакого вида из окон, даже на тротуар. Окна, забитые досками, не пропускают внутрь свет и грабителей. Никто не может заглянуть внутрь. Никто не может выглянуть наружу.

Тем не менее внутри было удивительно опрятно и чисто, совсем не похоже на то, каким она воображала жилище Червяка. Комната была полностью (до самого потолка) меблирована. Каждая вещь лежала на своем месте. У мужчины явно были сексуальные проблемы, ибо избыток безделушек – всегда крик о помощи. С беспорядком велась постоянная борьба. Обстановка достаточно унылая, вышедшая из моды, вероятно, использовалась прошлым владельцем, крепко держащимся за прошлое (на пути к могиле). Похоже, это была его бабушка. Сцена и декорации – нелепо старомодны для мужчины его возраста. Кружевные салфетки и красный бархат. Коричневый бархат и красное дерево. Излишне женоподобно для мужчины, ненавидящего женщин. Мебель выглядела скорее величественно, чем комфортабельно, слишком мужественно для пуховки для пудры. Она казалась слишком викторианской, подходящей для большой женщины викторианских времен. Сделанная из темного и красивого дерева, выглядела мрачно, очень мрачно. И вся была покрыта маленькими дырочками. Маленькими отверстиями, принадлежащими маленьким, белым и уродливым червячкам.

Он растерял свою пьяную веселость и дома выглядел более отстраненным, погруженным в себя. Барбара наблюдала за существом в среде его обитания. Желтый свет разоблачает, и Червяк сейчас еще более походил на червяка, чем она помнит. Лишенный своего фортепиано и луча света, пианист напоминал болезненного старика. В коричневом бархатном купальном халате он выглядел непристойно. Его лысая голова, казалось, могла выдвигаться. Рот превратился в щель. Все это напоминало ей о чем-то липком и илистом, вроде скольжения в грязи. В его среде обитания было что-то грязное. Весь этот коричневый цвет… И никакого отверстия в стене. Просто отверстия. Все заполнено грязной мебелью.

Сам рояль темного красного дерева огромен, точно вырезан из гигантского свадебного шоколадного торта. Барбара прикоснулась к сияющей крышке и почувствовала, как сквозь деревянную поверхность медленно просачивается масло. Она провела пальцем по стоящему рядом шкафчику, по спинке стула и закончила столом. Все поверхности красного дерева от пола до потолка были свежеотполированы. Червяк явно проводит утренние часы полируя свою дырку.

Эта дырка в стене была такой же сальной, как и забегаловка, где она ела пиццу, только более изысканной. Но она не будет здесь есть. Хозяин мерзок и отвратителен, но это последний мужчина, вместе с которым она пошла домой. По крайней мере, с ним у нее не будет секса. Они вместе займутся прекрасной музыкой. Чувственные звуки, стоны в унисон, движения вперед и назад в лихорадочном поту. И все это – не прикасаясь друг к другу. Между ними будет величественный рояль.

Барбара, пытаясь соблюдать дистанцию, уселась на софу. Коричневую бархатную софу, еще один массивный предмет меблировки эпохи раннего или позднего викторианства, еще один способ осквернить доброе имя Виктории. Она не осмеливалась сидеть слишком прямо, воображая, что это может быть расценено как преступление против природы, которую заключала в себе обивка. Ее глаза не отрывались от рояля. Мужчина выглядел настолько отталкивающим, что трудно было бы на него не смотреть. Еще труднее было бы смотреть в его глаза, глубоко утонувшие в глазницах, но все-таки выдающиеся вперед, похожие на глаза хладнокровной змеи, пристально уставившейся на тебя, прежде чем укусить.

– Ты выглядишь так, как будто хочешь выпить, милашка, – сладострастно бормочет Червяк.

– Я просто собиралась предложить тебе то же самое лекарство, дорогой.

– Я не держу спиртного в доме. Умеренность и воздержание.

Говоря это, он светится от гордости.

– Тогда какого черта ты предлагаешь выпить, если у тебя ничего нет?

– Я не предлагал. Я только сказал, что ты выглядишь так, как будто хочешь выпить.

Гадюка доползла до длинного серебряного подноса, тоже принадлежавшего его бабушке, королеве Виктории, который она использовала для щеток и расчесок. Сейчас там нет ни щеток, ни расчесок, потому что Червяк лыс, как бильярдный шар. Зачем нужно такое слабое лекарство безнадежному наркоману? Пилюли всех цветов, травы из сада, белые дорожки порошка, тянущиеся к его носу, – вот что ему требуется.

– В течение дня я принимаю только наркотики. Это позволяет мне оставаться свежим до вечера в баре.

Ей только кажется или он играет со своей слюной, когда разговаривает, и его язык с наслаждением скользит по поверхности рта? Барбара содрогается при мысли, что ей придется провести целый час с этой рептилией, живущей в грязи. Но где еще сможет она найти пианиста, живущего на ближайшем углу.

– Мы фактически соседи, – заявляет он, как бы читая ее мысли и одновременно заверяя, что она может убежать в любой момент. – Как тесен мир, – прибавляет он, пристально изучая белые линии на тарелке, оставшиеся от того, что он вдыхал перед завтраком. – Маленький тесный мирок.

Быть может, и тесен, но только для близорукого Червяка, вдыхающего свою дозу наркотика. Он находит свои очки и становится еще более уродливым с четырьмя глазами. Барбара делает большой глоток из своей фляжки с «Мартини», чтобы закрасить черной краской воспоминание о его лице. Она заранее запланировала вежливо избегать пить то, что Червяк мог бы ей предложить, равно как и сосуда, в который он мог налить спиртное.

– Ах, – вздохнул он, глядя на нее через толстые линзы, – я вижу, ты принесла с собой то, что может улучшить твое зрение.

Червяк поднимает апельсиновый сок в знак солидарности с ней, готовый приступить к завтраку с ассортиментом разноцветных таблеток.

– Витамины, – провозгласил он.

Типичный отчаявшийся гомик, доверху набитый таблетками, что вряд ли удержит его от того, чтобы засунуть голову в газовую духовку.

– Я вижу, ты живешь один, – заметила Барбара.

Он ставит стакан, готовясь к тому, что намеревался сделать, выдерживает многозначительную паузу, затем делает то, что хотел. И смотрит прямо ей в глаза.

– Почему бы тебе не перестать изображать женщину, подвергающуюся преследованию?

Она не спела еще ни одной ноты, а он уже начал дрессировку. Он идет прямо к сути и наносит ей удар.

– Почему ты так несчастна? – спросил Червяк.

Он не повышает свой червячий голос, в котором отсутствуют интонации. Только острые гласные и согласные звуки, стремящиеся поцарапать.

– Все вы богатые сучки одинаковые. Богатые. И сучки.

Эти слова, которые она сама произносила много раз, вылетев из чужого рта, прозвучали как пощечина. Как кто-то может быть таким жестоким?

– Если ты хочешь быть несчастной, почему бы тебе не зарыдать. Хлюп-хлюп. Тебе следовало бы стыдиться себя. Это неправильно. С такими привилегиями, как у тебя, тебе следовало бы благословлять судьбу, а не тратить время на ненависть к собственной персоне. За свою жизнь ты не проработала ни дня. Потому что у тебя есть деньги, деньги, деньги, милашка. Но ты чувствуешь себя несчастной, несчастной, несчастной.

– Счастливой, счастливее тебя, дерьмо. Кто интересуется твоим ублюдочным мнением? Похоже, ты слишком много времени провел с самим собой. Слишком много пил из своего горшка. Постарайся лучше как следует посидеть на нем.

Надо пустить Червяка в его убежище. Пусть ползает по трубам в поисках экскрементов. Фу! Барбара спрятала свою фляжку и приготовилась уйти. Он слишком отвратителен. Даже в качестве пианиста.

Но что-то удерживает ее, не позволяет встать с его зараженного бархата. Внутри у нее все содрогалось от его наглого цинизма, но она не могла позволить себе уйти. Оскорбление, граничащее с оскорбительной правдой. Такой негативизм должен содержать хотя бы немного надежды, иначе гомосексуалист прекратил бы свое существование, вывернутый наизнанку своим гомосексуализмом, втянутый в собственную ментальную черную дыру. Если вы хотите есть, обедайте с толстяком. Если вам требуется самосознание – поговорите с мизантропом.

Она снова открыла свою фляжку.

– Итак, что ты можешь сказать в свое оправдание? – бросила она прямо ему в лицо. – Ты жалкий тип, хотя, похоже, у тебя есть все, в чем ты нуждаешься. Во всяком случае, много мебели. Почему же ты так несчастен? Только потому, что напоминаешь нарыв? Это не ставит тебя в положение жертвы, чем ты явно наслаждаешься.

– Правильно, правильно, – согласился он. – Мы все жертвы. Некоторые жертвы подтяжек. – И с угрозой посмотрел на нее. – Я не настолько слеп, милашка.

Ей следовало просто плюнуть ему в глаза и закончить все остроумным ответом. Их разговор напоминает партию в пинг-понг, когда шарик бесконечно летает через стол от одного к другому. Она легко могла ударить его кулаком. Только ему могло понравиться это.

– Некоторым мужчинам нравится чувствовать себя жертвами, – сказала она и тихо добавила: – Я полагаю.

– Некоторым мужчинам нравится трахать женщин, я полагаю. Это называется «ненавижу их, но трахнул бы всех», – продекламировал он, как редкий вид простейшего одноклеточного. – Вы сучки, не единственные страдающие из-за любви и неудовлетворенности. Думаешь, дедушке это было легко? Какому-нибудь коренастому парню в публичном доме, оплачивающему минет? Может быть, тебе стоило бы пойти в танцзал, где собираются жиголо, бабуля. Там много молодых людей, специализирующихся на пожилых дамах.

Барбара выплеснула то, что осталось в ее фляжке, в его уродливое лицо. Ударить Червяка кулаком означало бы коснуться его.

– Жизнь может дать нам гораздо больше, чем совокупление, – подытожила она. – «Мартини», например…

Он облизнул губы, заметив:

– Слишком много джина.

– …или музыку.

Она встала и направилась к роялю. Стопка старых песен была сложена аккуратно, в алфавитном порядке, свидетельствуя о педантичности хозяина.

– Давай попробуем попеть. Ничего не может быть хуже, чем эта беседа.

– Я держал пари, что ты захочешь петь.

Он мягко скользнул к роялю и опустил липкие пальцы на маслянистые клавиши. Комната немедленно наполнилась веселыми и печальными звуками. Нет бизнеса подобного шоу-бизнесу.

Играется в морге.

Его печальная манера игры придает любой песне неестественный характер. Но мелодия знакома ей. Барбара находит слова в стопке листков. Быстрый взгляд, и она вспоминает все, точно так же было и раньше. Его выбор слишком старомоден, даже для нее. Но тональность выбрана для ее голоса, в нижнем регистре. И заканчивается пение на высокой ноте. Она кричит так громко, как может, и чувствует огромное облегчение от выражения чувств. Как будто она желала сделать это всю свою жизнь, но не осмеливалась, и теперь, на полпути к смерти, позволила мягко подтолкнуть себя к финальному прыжку со скалы – с продолжительным криком.

Сосед, кажется, не имеет ничего против. Уничтожая их собственную сальсу в вернувшемся огне. Музыка забавна, если вас не интересует, кто слушает ее. Жизнь тоже забавна, если вас не интересует, что думает сосед.

Червяк резко прекратил играть. Он смотрел прямо ей в глаза.

Она отступила назад, готовясь к хлесткому удару его ядовитого языка, но он только и сказал:

– В тебе действительно что-то есть, милашка.

Что он подразумевает под этим?

– Ты могла бы устраивать живые шоу.

К чему он ведет?

– Живые шоу дрэгов. У тебя очень глубокий голос для женщины. Почему бы не притвориться, что у тебя есть член? Ты определенно будешь иметь успех.

– Это зависть?

– Честно, ты поешь совсем как королева. Если ты войдешь в шоу дрэгов, то сможешь избежать упреков в том, что всю эту косметику ты наложила, чтобы скрыть морщины.

Она наблюдала, как он закрывает крышку рояля, и снова могла бы выразить ему одобрение. Как ее учитель, он, хотя и в неприятной форме, высказал правильную мысль. Она давно хотела поменять свой гардероб.

– Взгляни на это с другой стороны, дрэг мог бы стать твоим прикрытием. Самой лучшей маскировкой, – добавляет он. – В этом женоненавистническом мире женщина, чтобы появляться на публике, должна надевать костюм и маску. Ты уже получила свою маску.

Он говорит, что она должна считать благословением свободу от необходимости прикреплять под блузку фальшивые груди или принимать гормоны. У нее грудь достаточного размера и вполне приемлемая фигура ниже талии. С помощью корсета она будет потрясающе выглядеть. Она смогла бы делать себе макияж так же, как делала до сих пор. Он может быть таким же безвкусным, только более вечерним.

– Больше косметики. Больше яркости. Ты выходишь на сцену, милашка. Сыграй свою роль.

Это был первый человек, сказавший ей, что она накладывает недостаточно косметики. Достаточно яркой.

– Они никогда не поверят, что ты на самом деле мужчина.

Это дает ход ее мыслям. Можно проигнорировать совет женоненавистника, но принять идею. Она определенно должна изменить одежду. Сделать макияж и сыграть роль. Войти в шоу дрэгов, но в качестве мужчины. Наступило время для другой перестройки. Она решила, что сделала достаточно много попыток быть женщиной. Теперь попытается быть мужчиной. Спускаясь на машине по Пятой авеню, она встроилась в поток и наблюдала за яркими пятнами весенней коллекции, выставленной в витринах. Сезонные изменения одежды стискивают мужчин и женщин в своих сетях. Мужская мода более стабильна. Костюм и галстук не менялись более ста лет. Пиджак становится то короче, то длиннее. Галстук расширяется и сужается, но остается завязанным на шее бедного пса, как поводок, чтобы напоминать ему, кто здесь главный – мужчина превыше всего. Работающая женщина тоже имеет свой поводок, который ненавязчиво напоминает ей, кто главный. Мужчина превыше всего. Стараясь не прикрывать декольте, она натруженной рукой придерживает сумочку в районе гениталий. Длина юбки и высота каблуков варьируются в зависимости от ее профессиональной принадлежности, от корпоративной шлюхи путь ведет вниз, к уличной проститутке. Стиль со временем меняется. Слияние и противопоставление соблазнения и подчинения продолжают удерживать женщину на своем месте. Она больше не должна быть секретаршей, но по-прежнему должна казаться ею.

Барбара выбирает двубортный пиджак свободного покроя, воображая себе жирного борова, который последним примерял все это. Продавец, предполагая, что она хочет совершить покупку для мужа, пока не спрашивает о размере.

– Подберите на меня, и я его примерю, – пояснила она. – Я привыкла быть мужчиной.

Спускаясь по улице в костюме и галстуке, она вела машину агрессивно, в самоуверенной и развязной манере, отличающей хозяина. С трудом балансируя ногами в мужских туфлях без каблуков, она двигалась вперед. Прибавить кашемировое пальто, свисающее с ее колен, и эксгибиционист опоздает на свою встречу, бросив быстрый взгляд на пип-шоу.

Она привлекала к себе меньше внимания без своего оперенного меха. Лишь несколько мимолетных взглядов, прячущих тайный интерес и предназначенных для женоподобных мужчин. Она не чувствует себя выставленной напоказ, ее никто не знает, все ее мягкие жировые отложения спрятаны под свободной одеждой. Суки ожидают парада, как призовые пудели, в модных собачьих юбочках, скроенных так, чтобы продемонстрировать все завитки на их призовых задницах. Мужчине предоставляется больше места, чтобы он мог дышать, несмотря на удавку в виде галстука у него на шее. Свободная одежда помогает скрыть излишне полные бедра, поскольку человек, внутри заключенный, не обязан предъявлять свою плоть, даровую пластину мяса. Страдающий плоскостопием член может топтаться кругами, не подставляя задницу ветру. Им управляет брюхо. Бабушка после своего сексуального преображения сбивает окружающих с толку, ее лицо по-прежнему покрыто косметикой, одежда позаимствована у дедушки, прическа – у невесты Франкенштейна. Подчинившись шаблону своей роли, она перестает замечать, насколько причудливо это выглядело до перемены костюма. Время для следующей перестройки или двух. Минус подтяжка. Одной было достаточно. Новый взгляд на новую жизнь, не разрубая старую.

Дома она засовывает голову в раковину и основательно ее намыливает, прежде чем приступить к сдиранию слоев своей маски. Волосы свисают, как старая швабра, а кожа напоминает сухую губку. Она смотрит в зеркало на старенькую девочку. Это больше не чудовище. Чудовищность заключается в другом. Под слоем штукатурки – лицо мужчины моложе среднего возраста, лысого тенора. Она может выглядеть старой для женщины своего возраста, но молодой для мужчины.

Она подмигивает себе. Утомленные глаза смотрят внутрь, требуя краски и оправы. Она достает щетки. Так будет лучше. Легкие прикосновения только с фасада. Она красит волосы в черный цвет и взбивает их вокруг своих раздутых щек. Теперь немного помады, и преображение будет завершено. Вид новый, если не лучший. Время идет быстрее с тех пор, как она стала проводить его в поисках новых ощущений, нового опыта, который несет ее от одного опрометчивого поступка к следующему. Она уже готова прыгнуть в Гудзон и плыть до самой Африки, арендовать в джунглях хижину и расхаживать в юбке из травы. Перспектива изменения как виртуального освобождения бросает ее в дрожь. Она распускает галстук и расстегивает одежду со вздохом облегчения. В конце концов, она – женщина. Женщина в мужской одежде, но все же женщина.

Представительница порабощенного племени.

Слишком много для дрэга. Надо посмотреть, нуждается ли ее публика в ней так же, как она в публике. Понемногу и того и другого, как уродец в цирке. Возвращаясь на сцену, примадонна делает для своего выхода в качестве ненастоящего мужчины больше, чем сделала бы в качестве фальшивой женщины.

Червяк не узнал ее, пока она не выплеснула свой напиток ему в лицо.

– Что ты сделала с собой, милашка? – Монотонность его голоса скрывает подлинное удивление. – Ты выглядишь как Крошка Тим.

– Я пародирую твой пол, ты, клетка для сперматозоидов.

Барбара поднимается к лучу света и останавливается, выдерживая паузу. Сомнения, которые она испытывает, заставляют ее поклониться, хотя никаких аплодисментов нет. Она старается держаться прямо, отказавшись от неуклюжих мужских туфель в пользу своих старых каблуков. Нет ничего более болезненного, чем стоять в туфлях, лишенных каблуков.

– Я хочу посмотреть, действительно ли они любят мой голос.

– Шоу-бизнес напоминает секс, – говорит клетка для сперматозоидов. – Не имеет значения, любят они тебя или ненавидят. До тех пор, пока они приходят.

Помещение быстро заполняется. Мужчины с мускулами и их поклонники, мужчины в женской одежде. Королевы поблескивают зубами, бросая в ее сторону хитрые взгляды и усмешки еще до того, как она открывает рот. Но помещение начинает принадлежать ей сразу, как только из ее горла вырываются звуки. Vissi d’arte. Vissi d’amore. И дальше то, что уже известно. Верхнюю ноту она берет лучше, чем в первый раз. А потом идет дальше – к тем песням, которые они репетировали. Что ты делаешь с остатком своей жизни? Нет бизнеса подобного шоу-бизнесу.

Ни один из звуков не похож на то, что вы слышали раньше. Ничего подобного этому. Это короткое выступление, но каждый получает столько, сколько может воспринять. Ее голос прорезает шум, как цепная пила. Если Этель Мерман была рожком такси, то это столкновение воздушного пространства. Ее интерпретациям недостает тонкости, но они очень эффектны. Ее поклонники не интересуются тем, во что она одета или что она поет. Они просто жаждут слышать ее крик на высокой ноте.

Аплодисменты не такие демонстративные, как во время ее дебюта, но такие же восторженные. Барбара не может поверить в свой успех. Она чувствует себя почти оскорбленной им. Одна из королев встает и громко шикает, чтобы дать понять каждому, что она неодобрительно относится к женщине, пытающейся быть королевой дрэга, пытающейся быть женщиной, пытающейся быть мужчиной. Оскорбленная сука кричит, пока Барбара не садится, но не так долго, чтобы сцену не успели снова осветить. Вид волосатой мужской задницы с подвязками дает Барбаре еще один повод для размышлений об игре с сексуальностью, даже если это просто шоу. Возможно, она не исключена из шоу-бизнеса. Она могла бы обратиться к ранней музыке. Петь партии, написанные для кастратов. Она могла бы открыть восемнадцатый век для сильно ностальгирующих гомосексуалистов, сидящих тихо, демонстрируя свои хорошие манеры. Она нравится этим превосходным экземплярам, потому что это действительно крик души. Неужели это то, в чем она не может себе отказать? Ее выступления могут превратиться в бурлеск. В комедию с трагическим окончанием. Если с каждым ее выходом на сцену аплодисменты будут уменьшаться, она станет прежней, но перед тем, как это случится, она будет кричать все громче и громче, пока они окончательно не зашикают ее и не прогонят со сцены навсегда.

Вернувшись в свою могилу в небе, она снимает с себя костюм летучей мыши и ложится. Она остро ощущает себя той женщиной, какой была раньше, прежде чем выкопали ее тело. На следующий день, в своем прежнем нормальном состоянии, она приходит к выводу, что все, что она сделала вчера вечером, было нездоровым отклонением, вызванным крайним отчаянием и недостаточным количеством алкоголя. Возможно, изменение внешнего вида давно напрашивалось, но изменение пола было совсем не тем, в чем она нуждалась. Это относится и к крику, вырывающемуся из ее легких. Это было хорошо в свое время, но она проснулась без голоса и чувствовала себя подобно кастрату после оскопления его ради фальцета.

Итак, она решает поменять все. Она не может продолжать это цирковое представление: поющая жирная дама. Хотя ей была обещана плата за тот спектакль, что она разыгрывала, Барбара чувствовала себя эксплуатируемой. Она должна работать над своим репертуаром. Надо серьезно отнестись к ее шоу женщина-мужчина, петь дуэты с самой собой. И изменение костюма должно превратить ее двойственность в реинкарнацию объединенного сценического имени. Джордж Антонетта Борден. Или Лиззи Мари Сэнд. Вдохновленная феминистками прошлого, она покупает в скобяной лавке топор и отрубает дюйм от каждого каблука. С волосами Крошки Тима следует поступить так же. Она пробует взбить их, но они безжизненно свисают. И, сколько бы она ни взбивала их, годы начесывания и перманента сделали свое дело, вызвав необратимые повреждения. Она пытается снова начесать их, но только заставляет встать дыбом, симулируя эффект от электрошока. Она манипулирует топором, и большая часть волос оказывается в ее руке. Она не может отвести глаз от комка собственных волос, потрясенная ужасным видом. Наверное, именно это чувство испытывают коты, когда их рвет комками шерсти.

Барбара нуждается в помощи. Профессиональной помощи. Она едет в центр города, чтобы купить какие-нибудь новые туфли. Результаты работы топором заставили ее хромать. В поисках компромисса между ходьбой на ходулях и туфлях без каблука она находит модные и почти удобные туфли с очень маленькими каблучками и сразу же покупает их. В конце концов, жизнь – это компромисс. Это же относится к туфлям. И к сумкам. Она покупает одну, чтобы сочеталась с туфлями, и сразу же выбрасывает ее в мусорный ящик.

Если она сделала что-то в жизни, прежде чем стать леди-сумкой, – это освободила леди от ее сумки.

Несмотря на то что в окрестностях находится множество магазинов, торгующих обувью и сумками, она заходит в парикмахерскую. Витрина оформлена с соответствующим минимализмом. Роскошная пустота. Вывеска гласит только «Волосы. У Алана».