Текст книги "Соблазн"
Автор книги: Кен Шэйкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
Сейчас она может стоять в баре и ждать бармена. Она заплатила ему хорошие чаевые. В мире привилегий лишь немногие способны отказаться от них в знак уважения к тем многим, которых они оскорбляют. Барбара умела распознавать похоть, жажду и зависть в тех, кого выбросили в этот мир только затем, чтобы выживать. У них должно быть место, куда они могли бы пойти, хотя ей легко вообразить, какую пустоту ощущаешь вокруг, если у тебя ничего нет. Держатель счета в банке любым путем мечтает найти какого-нибудь значительного человека, чтобы придать своей незначительной жизни смысл в виде совместного счета. Они даже могут образовать совместный фонд. Здесь, в банке эмоциональной нищеты, значительные особы стремятся обеспечить свое будущее. Богатые и претендующие на это под той же самой крышей плетут сети для знаменитых и состоятельных людей, ища удовлетворения в любых противозаконных сделках или просто пытаясь трахнуться.
Бабушка вздохнула, изнуренная мыслью о поисках удовлетворения. Как утомительно, должно быть, искать ночь после ночи, притворяясь, постоянно притворяясь, что ты не один в твоем собственном мире, набивая себе цену, чтобы хоть что-то значить на этом общем рынке. У одиночек есть хотя бы особое волнение мошенника, пытающегося остаться в рамках приличий. Пары выглядят утомленными. Похоже, они вынуждены были прийти сюда, потому что оставаться дома в обществе друг друга было бы слишком скучно. Для кого-то это место, где можно скоротать время после работы и выпить достаточно, чтобы предстать перед пустой кроватью и крысиной гонкой следующего дня, с видом победителя в этой игре. В какие игры они играют? Та женщина, должно быть, занимается распродажами. Мужчина, следующий за ней, похоже, любит покупать. Остальных, ожидающих свободных столов, можно было классифицировать как проходящих прослушивание или работающих полный день – как проигравших. Все они усердно работают, стараясь быть точно такими же, как все остальные, и в то же время лучше, чем кто-либо другой. И кто же это? Подобно манекенам в окне демонстрационного зала, сделанные из той же самой материи, они отчаянно стараются превзойти друг друга в показе весенней коллекции. Улыбающиеся марионетки. Это место угнетает, сказала себе Барбара с полуулыбкой. Она никогда не получит здесь ничего, кроме спазма челюстей.
На следующий день кое-что случилось. Зазвонил телефон. Кто его включил? Она сбросила маску с глаз и прищурилась. Солнце по-прежнему поднимается в небе. Время выбираться из кровати или опускать гардины.
– Ты сняла трубку, – прошептал голос.
– Лучше бы я этого не делала.
– Не могу поверить, что я действительно разговариваю с тобой.
– Хотела бы я, чтобы это было не так.
Она узнала ханжеское хныканье дочери, которая не поняла намека.
– Где ты была, мама?
– В постели.
– Не могу поверить, что ты там.
Как будто она должна была спать на улице.
– Я все утро провела в движении.
– Не могу поверить, что ты ушла в подполье. – Голос дочери звучал осуждающе, посылая ее ко всем чертям.
– На самом деле я поднялась на десять этажей.
– И что ты там делаешь?
– Пытаюсь заснуть, дорогая.
– Думаю, ты пыталась изменить жизнь. Но ничто не изменилось, кроме расположения твоей кровати.
– Любой новый день требует ночного сна.
– День закончился.
– Так рано? А почему ты шепчешь?
Последовала длинная пауза.
– В соседней комнате находится мужчина.
– В самом деле? И ты разбудила меня, чтобы сообщить об этом? Если это грабитель, позвони в полицию. – Она поднялась с кровати и направилась к кофеварке.
– Это француз.
– Что заставляет тебя думать, что все французы нечестные люди?
– Это француз без своего смокинга…
Барбара поняла намек.
– Ты имеешь в виду, что он голый?
– Нет, я имею в виду, что официант, которого ты соблазняла на нашей вечеринке, вернулся на место преступления! – крикнула дочь в трубку, как будто больше не могла шептать.
Барбара вздрогнула.
– Но ваш дом не был местом преступления, дорогая. – Нажав волшебную кнопку, она ожидала, когда нацедится кофе, размышляя, что официант может там делать. – К тому же я никогда не признавала, что мы совершили какое-то преступление.
– Хорошо, тогда с какой стати он проделал весь этот путь сюда, чтобы вернуть твои часы «Ролекс», которые каким-то таинственным образом оказались у него?
– Он сделал это? – Барбара была тронута, хотя прелюдия ее несколько встревожила. Что ему надо? Если бы он нуждался в деньгах, он бы продал часы. – И что он хочет? – вынуждена была она спросить.
– Очевидно, ничего. Только вернуть часы. Он сказал, что это единственный адрес, который ему известен. Довольно жутко сознавать, что у этого человека есть наш адрес.
– Я не давала ему вашего адреса. Он был у всех официантов.
– Но вернулся именно тот, которого ты соблазняла, мама.
– Хорошо, что еще он сделал? Он приехал явно не для того, чтобы стащить что-нибудь. Наоборот. Он вернул мои часы. – «Боже, как художник может быть настолько глуп!» – Скажи ему, что он может оставить себе эту проклятую вещь. Это подарок. Вместо оплаты.
– Оплаты за что? Чем ты занималась с этим вонючкой, мама?
Как будто она не знает.
– Послушай, дорогая. Сердечно поблагодари этого вонючку и дай ему денег на такси. Он больше никогда не вернется. Скажи ему, что я не в состоянии отвезти его домой, потому что живу в городе, но не говори, где именно.
– Ты даже мне еще не сказала, где живешь! Мама, у тебя кризис среднего возраста.
– Нет, дорогая. Он был у меня много лет назад. Сейчас я готовлю себя к ранней смерти.
– Я хотела бы, чтобы ты советовалась со мной, прежде чем снова совершишь какой-то необдуманный поступок. – И продолжила голосом, заимствованным из ток-шоу: – Я чувствую себя забытой.
– Если хочешь, можешь сама отвезти его домой. Место, где он живет, еще более вонючее, чем он сам. Но когда он тебя трахает, его член двигается из стороны в сторону, и это создает незабываемое ощущение, какого я никогда не испытывала прежде.
– Мама… – сказала дочь, прежде чем бросить трубку, – ты внушаешь мне отвращение.
Кофе приготовился в кофеварке как раз вовремя, чтобы Барбара могла вернуться в кровать. Она проснулась, когда солнце уже заходило, и успела полюбоваться прекрасным зрелищем, мягкие лучи освещали Гудзон и священные холмы на дальнем берегу. Новый день закончился. В Нью-Джерси.
Она выпила кофе в постели и насладилась удобством своего нового туалета. Все близко, под рукой: спальня, кухня, ванная, туалет.
Она рисуется своим грешным желанием, которому потворствовала бы, если бы вечер не ознаменовался скучной аварией. Ее вибратор снова после смены батареек не работает. Теперь нужен новый вибратор или новые батарейки.
Новый очень быстро становится старым – прежде, чем устанавливается необходимый толчок. Эффект памяти батареек. Она чувствует запоздалый проблеск удовольствия от своей вчерашней идеи сходить куда-нибудь вечером, несмотря на то что не смогла дождаться конца ночи и отправилась домой одна. Так же в процессе рождения ребенка возникает неприятная задержка, прежде чем наступает окончательное облегчение.
Когда она в первый раз вила гнездо, это было почти полетом. Замужество казалось именно тем, что она хотела, но медовый месяц в один прекрасный день закончился. Все, что она получила, было насиженное яйцо, но ей хотелось своего маленького цыпленка, не говоря уж о петухе. Хотелось, пока маленький цыпленок не стал огромным бройлером и не начал считать ее неудачницей. Пока петух не превратился в индюка, который удрал из курятника. Но затем ее воспоминания перестали быть такими радужными. Ее жизнь превратилась в каникулы, в которые она никогда никуда не ездила, но другие уезжали, оставляя ее, как лишний багаж. Заведенный порядок имеет обыкновение нарушаться, но стремительно приобретенный опыт может закончиться только разочарованием. Она нуждается в новых высотах, чтобы достигать их, вопреки представлению, что достижение цели может закончиться падением с большой высоты. Падением на тротуар с десятиэтажной высоты. Плюх!
Но прежде чем убить себя, она должна кое-что сделать. Барбара почти ничего не покупает, по-прежнему распаковывает то, что привезла с собой. Кофе и джин заканчиваются. Сливки и вермут уже закончились. Она нуждается в плунжере, чтобы прочистить унитаз, который в противном случае зальет водой всю ванную. А еще хорошо бы воспользоваться газетой, чтобы прочистить свой мозг, забитый мыслями, заменив их банальными новостями дня, сообщениями о голодающем мире и ядерном холокосте. Рядом с винным магазином должен быть киоск. Даже оставаясь без телевизора, необходимо получать информацию, ведь сплетни о знаменитостях меняются быстрее, чем цены на фондовой бирже. Возможно, она нуждается в радио, чтобы подготовиться к концу света. Послушать музыку тоже было бы приятно. Надо наполнить квартиру звуками, которые отличались бы от ее воспоминаний, эхом отдающихся от стен. Ей нужен аппарат, который она сможет купить без всяких угрызений совести. Просто случайная связь, никаких серьезных отношений. Большой экран требовал ее безраздельного внимания, а маленький радиоприемник ненавязчиво расположится рядом с ее кроватью. Кто-то станет разговаривать с ней ночью, петь ей. Петь ей, чтобы она уснула.
Барбара вернулась через час со всеми вещами, в которых нуждалась или думала, что нуждается. Она с удовольствием прогулялась по тротуару, вместо того чтобы искать место парковки. Улицы восхитительно грязны и живописны, они не просто были окрашены в зеленый цвет, тропические запахи сочетались с запахом скошенной травы. Она купила бананы в доминиканском бакалейном магазине. Простая покупка, но фрукты были более зрелыми, чем купленные в торговом центре. В окрестностях господствует ритм, бум-боксы продаются на каждом перекрестке вместо газонокосилок. На углу, рядом с винным магазином, парень продал ей один. Бум-бокс с функциями радио, CD, кассетной декой и огоньками, мигающими, когда он поет для тебя. Бесспорно, это тоже электрический ящик, но она не собирается смотреть ему в глаза день и ночь. Пока он поет, она будет любоваться видом из окна.
И наконец, Барбара купила плунжер. Она опустила его в унитаз и ощутила определенную перемену. Ей представилось, что плунжер почти ее друг, так же как и радио. Она теперь хоть что-то делает вместе с друзьями. Вместе поет. Вместе спускает воду в унитаз. Новизна восприятия продлилась несколько дней и ночей. Потом ее охватило неугомонное стремление найти более человеческую компанию. Вид из окна пробудил ее. Ей захотелось охотиться за радугой. Однажды ночью она поймала падающую звезду.
Барбара проехала мимо пожароопасного бара на углу, размышляя, не зайти ли туда, как обычно, и все-таки проехала, предпочитая быть сожженной заживо в безопасности своего «мерседеса». На этот раз она отправляется в центр города, чтобы найти приветливое уютное местечко с тихо звучащим пением и желательно без танцев. Голос в радиоприемнике спровоцировал ее отправиться на поиски живой версии. Живого, дышащего голоса, даже если поющий не обладает абсолютным слухом. Когда-то она любила петь, хотя тоже была его лишена. Возможно, она могла бы петь для себя, а комната, полная поющих бабушек, находится в пиано-баре, где бар – это пианино, а пианино – это бар.
Она припарковалась в крошечном переулке в одном из уголков большого города и пошла по бетону в поисках живого голоса; собственные дремлющие в груди аккорды согревали ее в холодной ночи, звучит беззвучная музыка. В простом выражении потребности есть своя прелесть. Ей хотелось услышать пение на самом глубоком вздохе. Оперный звук, льющийся из самых глубин. Звучание, стремящееся к плачу.
В конце концов она нашла голос. В баре с пианино. Это не был пиано-бар. Пианино стояло нетронутым, но музыка заполняла помещение. Барбара последовала за мелодией, которую исторгали могучие легкие, так что она вырывалась наружу, на Бродвей, где ей аккомпанировали сигналы автомобилей. Знакомый голос, поющий знакомую мелодию. Она подошла и вгляделась в затемненные окна. Ей удалось рассмотреть только подмостки в глубине бара и сверкающую фигуру женщины в луче прожектора.
Прикованная этим лучом, она зашла в бар и направилась по проходу к одинокому столику перед сценой. За соседним столиком расположился какой-то неприятный тип, похожий на червяка, но она едва его заметила. Помещение бара было заполнено мужчинами, но она не видела никого из них, захваченная голосом, лучом прожектора, женщиной на подмостках, загипнотизированная блеском ее длинного платья. Она довольно высока для женщины и похожа на мужчину на каблуках. Удивляют величина и изгибы этой фигуры. Она больше, чем жизнь. Слишком божественна, чтобы быть человеческой. Слишком фальшива, чтобы быть реальной. Слишком похожа на мужчину, чтобы быть женщиной. Это мужчина! И он даже не поет. Он только двигает губами под музыку.
Барбара сидела, потрясенная мошенничеством. Ничего удивительного, что голос показался ей знакомым. Она не могла бы назвать имя примадонны, только знала, что это одна из величайших певиц, выступающих на Бродвее, ее записи остались в вечности, ее женственность осталась непобежденной. Барбара, единственная дама в баре, не могла прийти в себя от оскорбления. Какова наглость мужчин! Они считают, что лучше во всем, даже в том, чтобы быть женщиной. Подошедший официант отвлек ее от отвратительного зрелища. Немного выбитая из равновесия, она заказала «Мартини» и поймала усмехающийся взгляд неприятного типа за соседним столиком.
– Вы выглядите так… – сказал он довольно мерзким голосом, лишенным интонации и пропитанным алкоголем, – так, будто у вас галлюцинация.
– Никакой галлюцинации. Это мужчина. Делающий вид, что он женщина.
– Это называется дрэг. Разве вы никогда раньше не видели дрэг-шоу?
Барбара задумалась.
– Нет, с тех пор, как вышла замуж.
Мерзкий тип довольно лениво хихикал (если это было то, чем казалось). Похоже, ему трудно быть достаточно счастливым, чтобы смеяться.
– В самом деле, это не совсем дрэг-шоу. Сегодня среда – день открытого микрофона. Но только королевы дрэга выступают с пением. Вернее, изображают пение. Для меня это замечательно. Я пианист, и у меня свободный вечер. Иногда какой-нибудь гомик встает и поет Cend in the Clowns. Довольно грустно. Большинство королев любят находиться в луче света. Большинство гомиков остаются на своих местах. Там, где им положено быть. Они сидят на них.
Сидят на них?
– На чем?.. – в недоумении спросила Барбара.
– На своих задницах.
Барбара бросает мимолетный взгляд на печального пианиста и на веселую аудиторию геев, проверяя его оценку происходящего. Помещение бара заполнено мускулистыми мужчинами в коротких куртках, есть только несколько персонажей в женских платьях. На лицах некоторых мужчин видны следы косметики. Клоуны в свой свободный вечер. Женское обличье прикрывало их, помогая скрывать то, кем они являлись. Королевы дня ожидали своей очереди подняться на подмостки, чтобы продолжать оскорбительные шоу, самонадеянно используя голос великой певицы в своем мошенничестве, подтверждая разумные сомнения, что в каждом мужчине скрывается женщина. Поющая женщина.
– Я всегда в среду слишком много пью. – Пианист продолжал разговаривать сам с собой, его речь, обращенная к напитку, звучала довольно невнятно. – Я чувствую себя каким-то вспомогательным оборудованием. Никто не слушает меня, когда я бренчу на заднем плане. Я так же заметен, как обои. А сегодня у меня нет даже этого. Пианино делит круг света с королевой. Она сидит там.
– На своей заднице?
– На пианино.
– Бедное пианино.
– Бедный пианист. Ему нечего делать, только менять кассету в магнитофоне.
– Бедный магнитофон. Возможно, вам следовало бы попытаться дать рукам честную профессию?
Совет независимого богача бедному работяге.
– В самом деле? И что я мог бы делать с ученой степенью по фортепиано? Чистить туалеты?
– Возможно, вам понравилось бы чистить туалеты.
– Особенно языком.
Она старается не смотреть на Червяка, не замечать его попыток облизнуться языком, похожим на язык рептилии. С маленькой лысой головой, он действительно похож на червяка. Барбара представила его скользящим в грязи. И наслаждающимся этим.
– Мне кажется, вы слишком интересуетесь человеческим дерьмом. А умеете ли вы играть на своем инструменте?
– Вы имеете в виду пианино?
– Разумеется, я имею в виду пианино, человек-помойка.
Грубость мужчины не раздражает ее, но ей хотелось бы, чтобы он прекратил свои извращенные намеки.
– Вы можете сыграть Vissi d'arte[5]?
– Вы имеете в виду Пуччини?
– Ну не «АББУ» же! Да, конечно. Я имею в виду арию Пуччини, кретин.
Он испытывает ее терпение, этот человек должен быть мазохистом. Много лет назад, когда была певицей, она знавала многих пианистов. Все они были мазохистами. Прежде чем переехать в пригород, она была знакома и с гомосексуалистами. У нее был парикмахер, служивший предметом поклонения за его безоговорочную преданность отчаявшимся домохозяйкам, ехидный и ироничный иногда. После развода она перестала к нему ходить, предпочитая сама взбивать волосы, а не становиться объектом насмешек этого ехидного евнуха. Возможно, этот бар относится к местам, которые он посещает субботними вечерами вместе с другими парикмахерами, соперничая с ними своими украшениями.
– Ну? Так вы можете сыграть Vissi d’arte?
– Конечно, я могу сыграть эту арию, милашка. Может быть, ты споешь ее, маленькая сучка? – Выплюнув последнюю горькую порцию яда женоненавистника, он чуть не свалился на нее. Пьяная гадюка застыла в вертикальном положении и прошипела: – Или хотя бы будешь открывать рот, как королева дрэга?
Барбара искоса посмотрела на него. Червяк и есть червяк. Пресмыкающееся, вызывающее дрожь отвращения. Весь покрытый слизью. Но похоже, он единственный пианист здесь.
– Разумеется, я спою сама. Потому что я не фальшивая женщина.
Ее голос так давно был лишен практики, что она сомневалась, польется ли из ее рта нечто большее, чем горячий воздух. Единственное, для чего использовалась ее гортань после ухода, – это кашель завзятого курильщика. Она бросила курить, но вред голосу был нанесен гораздо раньше, еще при рождении. Хотя по сравнению с этими открывающими рот куклами она была рождена, чтобы стать Марией Каллас. Мало того что она может петь, ее груди тоже настоящие. Немного поникшие за эти годы от тяжести и заброшенности, но все еще часть ее тела, а не костюма. Они даже не подвергались хирургическому вмешательству, тогда как ее голосовые связки не остались прежними после удаления миндалин. Что-то улучшилось, ее голос стал ниже. Он тоже немного поник за эти годы от пренебрежения. Тогда же, в молодости, она перестала исполнять тирольские песни. Высокие ноты всегда были для нее проблемой. Ее голос был слишком низок для больших партий. Но она все равно их пела. Подобно Каллас минус талант и октавой ниже. Но она всей душой любила музыку. Она жила для искусства. Она жила ради любви. И что это принесло ей? Сердечную боль и арию в качестве воспоминания.
Vissi d’arte. Vissi d’amore. Она помнила эти слова. Первые звуки разорвали тишину, встречающую свободный микрофон. Простота чарующей мелодии завладела миром. Ее голос поднимался вверх, пользуясь случаем, как солдат, как дезертир, храбро стоящий перед шеренгой расстрельной команды. Напряженность нарастала. А голос поднимался все выше и выше вырываясь из глубин щемящей тоски.
Она прошла весь путь до конца, не выведя из строя микрофон. Червяк ползал по клавишам, аккомпанируя с онанистическим блеском, но едва ли понимая, что он играет. Сущность арии в медленном плавном течении. В голосе, как говорят певцы. Есть что-то смешное в попытке запеть после стольких лет, но это менее смешно, чем синхронное открывание рта, и, очевидно, более приятно для слуха. Несмотря на все недостатки пения, ее голос был живым, и она была женщиной. Богу Богово. Ее голосовые связки возродились из небытия. В попытке взять высокую ноту они выдают довольно резкий звук. Скорее похожий… на крик.
Аудитория ошеломлена полученным эффектом. Посетители встают, устраивая ей овацию, у Барбары создается впечатление, что они принимают ее за мужчину. Как это оскорбительно! Но как воодушевляет пение, прекрасная музыка, даже исполненная не лучшим образом. Никто, похоже, не думает о том, как они отвратительны в постели. Почему считается, что только виртуозы способны наслаждаться музыкальным оргазмом. Хорошие музыканты слишком заняты практикуя, чтобы понимать, как хорошо все может быть, даже если исполняется плохо. Червяк по-прежнему скользил по клавишам, греясь в звуках аплодисментов. Магнитофонной ленте нанесен сокрушительный удар. Власть живой музыки бесспорна. Прежде чем появились радио и телевидение, люди устраивали дома собственные представления, бесспорно дилетантские, но исполненные вживую для всех и друг для друга. Они выходили посидеть в аудитории, даже если это был местный бар, чтобы послушать, как какой-то ирландец орет в свою кружку с пивом. Или как воет бабушка.
Барбара воспротивилась вызову на бис. Она многие годы не вдыхала столько кислорода, у нее закружилась голова. Она проковыляла назад, к своему столу, как раз вовремя, чтобы получить свежий «Мартини». Официант, улыбаясь, с обожанием смотрел на нее, искренне пораженный, – он считал, что должен благодарить судьбу за то, что ему повезло присутствовать при рождении новой звезды.
– Вы грандиозны, – пылко говорит он, – вы им понравились. Мне не приходилось видеть, чтобы толпа так аплодировала, с тех пор как мисс Ликуидити упала со сцены. Вы действительно им понравились.
– А почему вас это удивляет? – сказала примадонна. – Что еще, кроме любви и восхищения, вы могли ожидать от аудитории, полной мужчин, жаждущих женственности.
Одураченный смешной подделкой вдруг получает что-то настоящее. Действительно, никакая фальшивая примадонна после этого не посмеет привлекать к себе внимание. По радио звучит подходящая мелодия, какая-то народная лирическая песня о женщинах, подвергающихся унижениям, о женщинах, которых мужчины перевели в низшую категорию. Это решает вопрос о том, что любой мужчина видит в женщине. Свою мать в качестве проститутки? Барбара возмущена, но потом смиряется. Это лучше, чем быть игнорируемой. Куда она еще могла пойти в последние пятьдесят лет, где ей устроили бы овацию?
К ее столику приблизился мужчина, похожий на пирог, и представился владельцем заведения по фамилии Меррей.
– Послушайте, мэм, если вы хотите, то можете петь здесь у меня один вечер в неделю. Я дам вам целый вечер. Я как раз ищу кого-нибудь на вечер пятницы, с тех пор как с мисс Ликуидити произошел несчастный случай.
– Это было ужасно. – Червяк изобразил сочувствие. – Неужели она больше не вернется?
– Нет-нет. Ей необходимо новое бедро.
– Вместо старого?
– Да-да. Эта сука нуждается в операции.
– В самом деле? – Червяк изобразил беспокойство. – Я всегда сомневался, насколько усердно она работает. Она выкладывалась полностью?
– Она пыталась. – Меррей пожал плечами. – Она говорит, что не может взять глубокое дыхание.
– Какого черта, кем она себя считает?
– Генетической женщиной.
– В самом деле? – раболепствует Червяк.
– Да-да. Они просто загоняют это внутрь. Или выворачивают наружу.
– Мне это напоминает воспаленную простату. Речь идет о болезненном мочеиспускании.
– Послушай, чувак, насколько я понимаю, если манда имеет манду, то она – манда.
Барбара прислушалась к болтовне гомосексуалистов, задаваясь вопросом, что такое концентрированное женоненавистничество должно сделать с ней, с существом ее пола, и что все это означает, если вообще что-нибудь означает. Когда она отсылает себя и лиц одного с ней пола к их гениталиям, это предполагает очищение, граничащее с катарсисом. Здесь же льется вонючая блевотина. Она не чувствовала себя настолько любимой и настолько ненавидимой никогда в жизни. Тем более одновременно.
Ей нужен был новый напиток или профессия, но здесь она почувствовала себя отравленной новым бесстыдным ощущением. Как «Мартини», приправленный цинизмом, это было пронзительное исступленное самовыражение. Этот невероятный вечер соединил в себе возвышенное с порочным. Она просто оказала поддержку Червяку. Что бы там ни болтали о Пуччини и Шер и о большом успехе, ожидающем их обоих в королевстве дрэга. Она не заблуждается относительно своего будущего и будущего своих песен. Но если она жила для искусства, жила для любви, то почему бы не попробовать снова? Ей в голову пришла та же мысль, которая преследовала ее на разных языках в течение нескольких последних недель, пока она делала попытки обновить свою жизнь, на этот раз она звучала по-итальянски. Perche no? Почему нет? Что она утратила, за исключением своей молодости?
Итак, плохо поющая домохозяйка принимала решение последовать примеру многочисленных музыкальных комедий и вернуться на сцену. Опера, похоже, ей не подойдет. Если она хочет самовыражаться, то почему бы не испытывать при этом радость? Там все пронизано трагедией, но она не хочет ограничивать себя этими рамками. В музыке отчаяния и всевозможных страданий не больше, чем в самой жизни. С ее вокальными возможностями она могла бы попробовать себя в каком-то виде легкой музыки, лишь иногда своим пением напоминая аудитории, насколько печальна жизнь. Червяк предложил ей репетировать раз в неделю у него на квартире, которая оказалась недалеко от того места, где она поселилась. Но в этом нет никакого совпадения. Он переехал туда, когда там еще было своего рода гетто, и только «бедный белый хлам» мог позволить себе украшать собой окрестности, прежде чем такая идея пришла в голову «богатого белого хлама». Он нашел там языческое многообразие чувств. Сладострастные огоньки, томящиеся по кому-то, имеющему плохую репутацию. Он может научить ее петь огненную сальсу. Или лучше он будет заниматься с ней блюзами.
– Я не пою блюз, дорогой, – возразила она.
– Но тебе следовало бы это делать, милашка, – настаивал Червяк.
– А тебе следовало бы аккомпанировать на губах, дорогой.
– Я так и делаю, милашка.
«Мы не можем продолжать в таком духе», – подумала она. Обмениваться подобными язвительными репликами, пока кто-то из них не будет достаточно уязвлен?.. Ее каблуки слишком острые, а откормленные червяки быстро лопаются.
В конце концов, она встретила достойного противника. Но не этого она хотела. Она предпочла бы встретить принца: высокого, темноволосого, красивого, а вместо этого получит прекрасную музыку вместе с жабой. И это все во имя любви. Любви к искусству, которая проявляет себя во всевозможных профессиях. Успех в цирке, временная замена больного гермафродита. Работа, хотя никто пока не предложил ей никаких денег. Надо думать об этом как о благотворительной деятельности, менее выгодной, чем грудное вскармливание. Прежде чем ей в голову пришла мысль о ее собственном достоинстве, она приняла предложение без всяких вопросов, кроме одного, в котором был ответ на все: а какого черта нет? Куда серьезнее казался вопрос, будет ли смех в порядке вещей, не придется ли ей обвинять себя с соответствующим самоунижением. Ей не нравится публичная демонстрация неуверенности, заставляющей клоунов выглядеть печальными, она не хотела быть пародией на что-то, чем не является, и тем более на саму себя. Выздоравливая от своей прошлой абсурдной жизни, она более чем когда-либо отказывалась смеяться над собой или над смехотворными людьми вокруг нее. Вместо этого она будет кудахтать. Молча.
Таким образом, бабушка становится королевой, королевское звание все-таки оскорбляет немного меньше, чем домашнее. Компромисс, который надо принять, более сомнительный, чем исполнение роли просто женщины. Ее невероятный негативизм не оставляет ей иного выбора, кроме как чувствовать уверенность в отрицании. Отрицание норм обычной жизни вело ее вниз странной извилистой тропинкой, и она не переставала себя спрашивать: правильное ли это направление, или любое из них ведет к реальности? Но ничего реального не существует. Тем более в караоке-баре, где переодеваются в одежду противоположного пола. И в реальном мире тоже нет ничего реального.
Еще одна перемена или две
Еще одно-два похмелья, и она приходит в себя. Вернувшись к нормальной жизни, Барбара еще раз поняла: ничто новое не может разрушить тяжелую форму ее неподатливой потребности. Пение всего лишь поколебало струну, ее возвращение слишком запоздало (это просто жизненная неудача). Но повторение представления ничего не стоит. Уйдя со сцены, исполнитель лишается признания публики. Шоу закончено. Вечер был просто театральной иллюзией. Примадонна оказалась чьей-то бабушкой.
Почесывая зудящее место, бабушка вдруг обнаружила, что никогда в жизни не чесалась так долго, причем зуд все усиливался, и теперь чесалось даже в таких местах, где не чесалось никогда раньше. Она была готова начать с нуля новую главу, новую сцену, новый акт и новую пьесу, даже если не дождется счастливого конца.
Барбара размышляла, нуждается ли она в подлинно нормальной жизни, должна ли принять фальшь окружающего мира, получить настоящую работу, любую работу, чтобы было куда ходить по утрам, чтобы она не имела возможности спать весь день. Она просыпалась только затем, чтобы смотреть телевизор. Это была ее работа, которую можно было бы назвать работой на дому. В компании своих аудиовидеопомощников она почти не замечала, что живет одна. Закаты нужны для любовников. Просыпаясь утром в комнате с видом на реку, она чувствовала себя более одинокой и растерянной, чем когда-либо, это было новое место, а она по-прежнему жила в прошлом. Разведенная домохозяйка теперь развелась и со своим домом.
При отсутствии иного и новый матрас был усовершенствованием. Слишком много пьяных ночей было проведено ею в кровати в страданиях от тошноты (она по-прежнему воображала, что затерялась в океане). Есть хоть что-то, что можно назвать стабильностью. Она бережет старую раму кровати (по-прежнему скрипящую, без тонны воды или без мужа, хлюпающего по ней). Хотя со времени развода прошло много времени, она не готова разделить свою кровать с другим храпящим кабаном, пачкать новый матрас выделениями мужчины даже в течение одной ночи. Она снова и снова чесала зудящие места, как будто страдала венерическим заболеванием, но зуд проникал все глубже, казалось, что чешется глубоко под кожей. Если бы она могла попасть туда пальцем, она распылила бы чувства с пестицидами. Любовь, которая ей нужна, – это ее собственная любовь, если только она сможет ее почувствовать. Больше никто не сможет предложить ей ничего подобного.
