Текст книги "Наркомат просветления"

Автор книги: Кен Калфус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Три

Астапов, теперь уже опытный наездник – гражданская война мотала его от Карелии до Кавказа – пустил коня под гору легким галопом, Никитин следовал за ним. Они проехали мимо позиций красных у дощатого моста, где солдаты курили, чистили оружие или просто сидели, подложив скатки под спины, и глядели в пространство. Усталые, огорченные недавней смертью товарища, они не обратили внимания на Астапова. Многие красноармейцы до сих пор не знали, кто он такой и зачем к ним присоединился. Тарас за секунду до того, как пуля стрелка прошила его грудь, подумал, что фамилия штатского, приезжего из Москвы, странно напоминает название деревни в его родных краях, неподалеку от кожевенного завода, где он когда-то работал.

– Паш, ты что, без нас воевать собрался? – крикнул кто-то из бойцов.

– Да, вы отдыхайте пока, – засмеялся Никитин.

Переходя через мост, Астапов подумал, не следят ли за ними. Некоторые люди утверждали, что способны почувствовать слежку, но Астапов им не верил; он сам не мог бы определить, что за ним следят, даже если в этот момент его силуэт рисовался в нескольких биноклях сразу.

Тропа шла напрямик через пшеничное поле, безобразно запущенное – конечно, это сознательный саботаж, преступный сговор с целью лишить город продовольствия. Они ехали мимо бревенчатых изб-пятистенок, с крышами из соломы и глины. Печи не топились, но дворы вокруг домов были аккуратно ухожены, а в огородах осталась кое-какая поздняя зелень и огурцы. На тропе виднелись невысохшие коровьи лепешки, и конь Астапова обогнул их.

– Трех– или четырехчасовой давности, товарищ командир. Мужики прячут скот в избах, – заметил Никитин.

Астапов кивнул. На данном этапе главной угрозой для революции было нежелание крестьян подчиняться декретам Наркомпрода о продразверстке. Продовольствие было главным оружием контрреволюционеров. В Москве на месячный заработок рабочего не купить даже килограмма огурцов у спекулянтов – а больше огурцов нигде не было. Рабочие, совершившие революцию, бежали от голода обратно в деревню и снова превращались в крестьян, а республику рабочих некому было защищать; население Петрограда сократилось более чем вдвое.

Ильич в ответ приказал принять решительные меры в Поволжье – последнем зерновом районе, остававшемся на подконтрольной большевикам территории. Были установлены нормы продразверстки для каждой области, каждого города, каждой деревни, каждого крестьянского хозяйства и каждого человека. Нормы были основаны на понятии «излишков зерна»: то есть отбирался почти весь урожай, за вычетом того, что оставлялось крестьянину для выживания. Урожай оценивался по довоенной статистике, приблизительным подсчетам количества пахотной земли и ее предполагаемой урожайности. В итоге получалась чисто абстрактная, гипотетическая величина, вроде тех безразмерных физических констант, которые управляют распространением радиоволн и движением планет. Потом к этой величине добавляли еще 30 % – поправку на спрятанное или украденное крестьянами. Астапов знал, что эта поправка необходима: по всей вероятности, 30 % было еще и недостаточно. Ильич призвал к уничтожению бандитов и кулаков, полной конфискации их имущества. Приказ следовало «выполнять неукоснительно и безо всякой жалости».

Подъехав к монастырю, Астапов и Никитин замедлили шаг. Беленые стены были невысоки, но массивны, и оттого казалось, что они высятся над избушками. Дорога вела к двери в монастырской стене – дверь была явно не заперта, словно поджидала большевиков.

Астапов, не желая показаться нерешительным или боязливым, решил не звать обитателей. Знаком велел Никитину отойти назад. Подогнал коня к двери и положил руку на занозистые доски. Затем сильно толкнул дверь, и она бесшумно отворилась, а за ней открылся пустынный пыльный двор. Несколько телег аккуратно стояли рядком под стрехой, с внутренней стороны стены. Красноармейцы осторожно пересекли двор, пустив лошадей в обход, по дуге. Астапов остановился и подождал с минуту. Он прислушался к ветерку. Ни за что не скажешь, что в стране идет война.

– На колокольне стрелок, – пробормотал Никитин, глядя в сторону. – Смотрит в щель между камнями.

Астапов спешился. Никитин сделал то же, неубедительно подражая астаповской беспечности, и они привязали коней у входа в церковь посреди двора. Астапов, прежде чем войти, отряхнул штаны и снял фуражку; Никитин последовал его примеру. Никитин наблюдал за москвичом со дня его приезда. Уже года два газеты и листовки трубили о создании нового, советского человека. Из всех, кого знал Никитин, Астапов был самым выдающимся представителем породы новых советских людей.

– Осторожно, – сказал Астапов.

Входя в церковь, всегда на мгновение оказываешься в ослепительной тьме, сколько бы свечей ни горело внутри – вот и сейчас тоже. Несколько секунд Астапов не видел вообще ничего, даже пламени свечей. Он замер у двери, чтобы не споткнуться, и Никитин налетел на него, несмотря на предупреждение. Астапову всегда бывало не по себе при входе в церковь. Пройдя через церковную дверь, оказываешься в другом мире, где слава выражается не светом, но манипуляциями с темнотой. Здешняя тайна – в невидимом. Даже если ты споткнулся и упал – все в руце Божией.

Но Астапов терпеливо ждал, пока проявится интерьер церкви: это было частью общего замысла. Картина откроется, только не сразу, а через несколько минут нетерпеливого ожидания. От запаха ладана у Астапова защекотало в носу; он определил, что ладан жгли совсем недавно, и это подтвердилось, когда он наконец прозрел и увидел, что в часовне горит несколько десятков свечей. Их самих он пока не видел – только огоньки сияли, как раскиданные звезды в особенно удаленном и пустом уголке вселенной. Несколько лет спустя Астапов внесет предложение, чтобы во всех кинотеатрах страны перед началом фильма воцарялась темнота.

Астапов сделал еще шаг внутрь церкви, которая была больше и претенциознее, чем та, которую уничтожили в Каменке. Воздух в помещении был неподвижен, утяжелен сладким восковым запахом ладана, хранящим тайну теперь, когда темнота ушла. Теперь Астапов видел и горящие свечи. Их тонкие стерженьки еще не укоротились. Он неуверенно сделал несколько шагов к иконостасу, от которого пока виднелось лишь несколько бликов.

Никитин тоже обратил внимание на длину свеч. Он прикусил губу. За исключением этого не было заметно, что его пугает глубокая темнота, или что ему не по себе. В руке у него был револьвер. Астапов сообразил, что не дал явного приказа идти безоружным.

На стене, ведущей к иконостасу, висела картина, деталей которой пока нельзя было разобрать. В середине был крупным планом изображен бородатый мужчина в белых одеждах, расшитых черными крестами. Правая рука в широком рукаве была вытянута вперед, два пальца выставлены, а в левой руке он держал большой прямоугольный предмет – очевидно, книгу, очевидно, Евангелие. Голову окружал темно-синий нимб, и все это было нарисовано на однообразном сером фоне. Но больше всего Астапова заинтересовали края картины – по периметру тянулся ряд прямоугольников, в которых было нарисовано гораздо больше всякого: коленопреклоненные мужчины, покоящиеся на ложах женщины, неоседланные лошади и украшенные нимбами младенцы, передаваемые от одного человека с нимбом другому. Это был какой-то связный сюжет. Астапов всегда и во всем искал сюжет.

– Святой Святослав Грязский в житии, – прошептал хриплый голос неизвестно откуда. Голос был настолько похож на женский, что Астапову на секунду показалось, будто он принадлежит Елене.

Астапов повернулся в ту сторону, откуда шел голос, но не смог разглядеть говорящего. Никитин, у которого, очевидно, глаза были острее, наставил на пришельца револьвер.

– Спокойно, – приказал Астапов. Кто знает, может, в темноте притаились десятки вооруженных людей.

– Икона приписывается школе Дионисия, – сказал человек; интонациями он напоминал плохо настроенную скрипку. – Начало шестнадцатого века. По правде сказать, в монастыре считают, что она написана самим Дионисием, но официального подтверждения этому нет.

Астапов сказал темноте:

– Моя фамилия – Астапов, я прикомандирован ко второму кавполку четвертой дивизии отделом агитпропа народного комиссариата просвещения.

– В таком случае, может быть, вы способны определить авторство иконы.

Астапов решил, что это шутка.

– Обратите внимание на удлиненность фигур, легкость мазков. Это Дионисий. Стиль имеет определенное сходство с изображением святого Димитрия в Ферапонтовом монастыре. – Старик – Астапов решил, что он старик, – хихикнул. – Я, конечно, дилетант в истории, и мне бы в голову не пришло читать лекцию гостю из… откуда, как вы сказали?

– Из комиссариата просвещения, – резко ответил Астапов. – Я пришел, чтобы обсудить проблемы, жизненно важные для всех обитателей Грязи.

– Просвещения, – повторил человек. Слово прозвучало странно – не то иронически, не то презрительно, и Астапов не мог понять, знает ли его собеседник, что у дверей монастыря стоит армия. Не сумасшедший ли попался, подумал Астапов. Но человек, сумасшедший или нет, продолжал: – Пожалуйста, обратите внимание на клейма, расположенные по периметру иконы. Из них вы узнаете все, что только можно, об истории почитания святого Святослава Грязского. Видите, вон там слева, Святослава постригают в монахи. Святослава рукополагают. Святослав видит во сне юную девушку из далекого края.

Картинки словно тянули Астапова к себе – в глазах у него прояснилось, и он понял, что они действительно очень хорошо нарисованы, не хуже фресок Ферапонтова монастыря. Школа Дионисия, возникшая через сто лет после Андрея Рублева и его звенигородских шедевров, изображала фигуры более человечными, более плотскими. Иконы в Грязи были оживленнее, цвета – теплее и ярче. Действующие лица в картинках по периметру были словно невесомы – казалось, что их ноги отрываются от земли. Астапов нахмурился. Точно так же, как в пору его путешествий с отцом, он был вынужден, не веря, поверить, хоть на миг, в присутствие незримого. В освященном пространстве этих стен завеса приподнимается, и человечеству является вочеловечившийся Бог. Астапов почувствовал, что его собственные ноги отрываются от земли. Он смотрел на икону. Молиться надо с открытыми глазами, устремив взор на икону. Партия сделала ошибку, стараясь добиться всеобщей грамотности. Главное передается картинами, а не словами.

– Простите, – вежливо сказал Астапов, – я бы хотел поговорить с настоятелем, если можно.

– Он перед вами! – резко ответил старик. Он был мал ростом, почти карлик, с желтоватой бородой. – Неужели я бы прислал вместо себя дьячка?

Астапов отвел взгляд – посмотрел наверх, на свод купола у них над головами, который полностью занимало изображение строгого синеглазого Спаса. Серый свет сочился в окошки на самом верху.

– Слушайте меня, юноши, это весьма назидательно. Вот Святослав в пути. Он несет Евангелие; книга сияет собственным светом. Он говорит с крестьянами. На следующем клейме добрые жители Грязи предлагают ему землю для постройки монастыря. Среди них – блаженный Борислав Петров, отец девушки, которая приснилась Святославу. Вот она выросла – блаженная Агафея Петрова, что прославилась своими добрыми делами и много лет была бездетна. Она испробовала все возможные средства: кислое козье молоко, талую воду, мазала живот медом в новолуние, клала в подушку сосновые иглы, бросала хлеб через стену. Вот она со Святославом, который читает ей Евангелие. Свершилось чудо, и она родила сына. Поэтому в наших местах Святослава прозвали «бабьим святым» – он исцеляет женщин от бесплодия. А потом Святославу было даровано самое удивительное из его видений: предвидение его собственной смерти.

Астапов сказал, словно про себя:

– Мы все живем в предвидении собственной смерти, всю жизнь, день ото дня.

Никитин хрюкнул – солдатское согласие. Лекция, только что услышанная Астаповым, еще больше привлекла его к картине – он начал разглядывать крохотные фигурки в маленьких квадратиках-клеймах. У фигурок были четкие контуры. Женщина в белом стояла лицом к будущему святому, положив правую руку на книгу, которую он держал в руках. На следующей картинке она лежала на ложе и держала младенца. Картина, казалось, была ярче, чем позволяло скудное освещение в церкви.

– Святослав излечивает ее от женской болезни, – пояснил старик. – Она родила шестерых детей, блаженная Агафея Петрова, по достижении возраста двадцати пяти лет, и все дети выжили и служили Богу. А вот Святослав на смертном одре. На предпоследнем клейме святого Святослава кладут во гроб.

Гроб был сделан из белого камня. На этой картинке, которая была под центральным изображением, верхняя каменная плита была сдвинута, и гроб наполовину открыт. Святой лежал в расслабленной позе, руки на виду, пальцы сплетены на груди покаянным жестом – очевидно, просто для порядка. Вокруг стояли люди в церковных облачениях, и другие, по виду – крестьяне, среди них та женщина с младенцем. Последнее клеймо, в нижнем левом углу иконы, изображало закрытый гроб, вокруг – никого.

К этому времени Астапов почувствовал под ногами какое-то шевеление; оно происходило в глубине. Там толклось множество людей, целая община. Конечно, они хранили молчание, но слышно было, как люди втягивают воздух короткими рывками, как хнычут дети и как бурчат расстроенные желудки. Они кишели. В монастыре наверняка были огромные подвалы.

– Великие люди бывали в нашем монастыре и после Святослава. – Настоятель принялся показывать на портреты, висящие на стене. – Иван Хотяинцев. Николай Гидзенко. Борис Агеев – он совершил паломничество на Афон. Но они всего лишь люди, не святые. Святослав был святой, чистый душой и поступками, нерастленный.

– Нерастленных людей не бывает, – совершенно некстати возразил Астапов. Никитин явно не понял, почему Астапов протестует с таким жаром. Он, должно быть, вообще не понимал, что это Астапову вздумалось разговаривать со стариком священником. Астапов продолжал: – Человек носит с собой свое собственное тление. Только идея остается незапятнанной, нетленной. Потому революция и победит: она – идея, превыше человеческих слабостей.

Настоятель не ответил – видимо, его тоже удивила вспышка Астапова. Он посмотрел молодому человеку в лицо. Астапов чувствовал на себе этот взгляд, но не смел отпрянуть.

Наконец комиссар сказал:

– Батюшка, нельзя ли нам поговорить где-нибудь на свету? Второй кавполк собирается прочесать Грязь и предпринять карательные меры. Скоро прибудут из Москвы продотряды. Я пришел сюда, чтобы предотвратить насилие. Вы, как слуга Божий, наверняка тоже хотите его предотвратить.

Но настоятель уже удалился к иконостасу. Астапов неохотно последовал за ним, чувствуя, что его выставили дураком, по крайней мере в глазах Никитина и наблюдающих за ними святых. Настоятель грязского храма остановился у очень маленькой и темной иконки, очевидно, изображающей Богоматерь с Младенцем. Икона лежала на выщербленной подставке в окружении красных обетных свечей.

– Батюшка, пожалуйста, давайте поговорим серьезно. Если вы будете с нами сотрудничать, то спасете жителей деревни от ужасной участи, – еще раз попытался Астапов.

Священник все стоял у подставки в благоговейном экстазе, словно впервые увидел эту икону.

– Вы ведь слыхали, что случилось в Каменке, а? – выпалил Никитин.

Священник, не обращая внимания на Никитина с его револьвером, сказал Астапову:

– Взгляни сюда, чадо мое, и восхвали Господа. Во всей нашей губернии нет иконы, подобной этой: она нерукотворная. Вдумайся. Ее изучали всеми новейшими научными способами и объявили, что она не могла быть написана или создана смертным человеком. Ты чувствуешь благоговение оттого, что находишься с ней под одной крышей? Икону привезли сюда из Палестины более трехсот лет назад, и она чудотворная. Я много раз видел, как она излечивала различного рода женские болезни – холодность, кликушество.

Астапов ничего не мог поделать: его тоже притягивало к иконе. Он почти задыхался от темноты и запаха ладана. Лицо его пылало. Видя, что на Никитина икона не произвела впечатления, Астапов на секунду почувствовал солидарность со священником. В Каменке священника забили до смерти.

– Батюшка, – сказал Астапов. – Позвольте задать вам богословский вопрос. Чудотворная сила содержится в иконах, или же чудеса творят сами святые?

Священник, казалось, не слышал. Он молился про себя, и лицо его сияло. Никитин, стоявший рядом с Астаповым, ухмыльнулся.

Наконец священник тяжко выдохнул и заговорил:

– Я не богослов. Я могу рассказать только то, что вижу, и во что верю. – В его интонациях больше не было вызова. – Я видел, как святые реликвии творят чудеса. Что же до святых… деяний святых не постичь простому деревенскому священнику.

Они дошли до небольшой каменной скамьи, выступающей из стены. На ребре скамьи был вырезан какой-то геометрический узор, возможно – крест. Астапов наклонился и потрогал его. Камень был холодный, словно его нарочно охлаждали – казалось, что за всеми стенами монастыря бегут электрические токи. Астапов понял, что эта скамья – та самая гробница с картинки, рака, где покоится тело святого Святослава Грязского. Это откровение рывком пробежало по телу Астапова, заставив его похолодеть.

Он поклонился и сказал:

– Спасибо, батюшка, что уделили нам время. Мы еще увидимся.

Когда Астапов и Никитин вышли во двор, свет затянутого облаками неба показался им почти ослепительным. Во дворе по-прежнему никого не было, и коней, кажется, никто не тронул. Стрелок, скорее всего, все еще сидел на колокольне.

– Что скажешь, Никитин? Это икона творит чудеса, или тот святой, что на ней нарисован?

– Товарищ комиссар, там в подвалах, должно быть, сотни людей, – ответил Никитин. – Вы слышали? Как будто крысы в гнезде.

Они уезжали так же, как приехали – с показной неторопливостью, чтобы дать понять, что не боятся. Местность была все также неестественно неподвижна. Астапову не полегчало, даже когда они подъехали к лагерю красных. Это была толпа плохо дисциплинированных людей, которые с тем же успехом могли бы оказаться на стороне белых, и получили бы обмундирование не хуже нынешнего. Красноармейцы были одеты в рваную и заплатанную форму, неухожены, с клочковатыми бородами. Они пили. Никитин, который содержал свою форму в порядке, поравнялся с Астаповым.

– Никитин, ты в Бога веришь?

– Я родом из шахтерского городка, товарищ комиссар. Нас растили для работы в шахте. Мы не тратим время на бабьи сказки.

– Тебя когда-нибудь трогает религиозное искусство? Знаешь, попадаются очень красивые иконы. Когда художник работает над иконой, он должен на каждом шаге останавливаться и молиться о вдохновении свыше. Цель иконы – спасти человека из его падшего телесного состояния, наполнив мир божественной красотой.

Лошади прошли несколько шагов, прежде чем Никитин ответил:

– Да, наверно.

Астапов улыбнулся, услышав такой осторожный ответ. Никитин имел полное право быть осторожным. Из Москвы постоянно приезжали комиссары и строжайше допрашивали солдат, чтобы выявить отклонения по идеологическим вопросам.

– Ты ведь не в Партии? – спросил Астапов.

– Я буду рад, если вы дадите мне рекомендацию, товарищ комиссар. Конечно, только тогда, когда я себя проявлю как следует.

Астапов неопределенно посопел, ничего не обещая. На самом деле последние директивы ЦК призывали к срочной скорой большевизации регулярной армии. Никитин, с его рабочим происхождением, был подходящим кандидатом. Они переехали мост и спустились с холма, где ждал их Шишко, не отрывая бинокля от глаз.

Никитин тут же отрапортовался, подробно описав план монастыря и возможное расположение лестницы, ведущей в подземелья; он подозревал, что у такого старого монастыря должно быть по меньшей мере два этажа под землей. Он прикинул высоту стен и перечислил все места, где может быть засада. Он рекомендовал начать наступление на монастырь с артиллерийского обстрела, особенно южной стены и колокольни.

Астапов прервал Никитина.

– Нет, – сказал он. – Монастырь нужно взять, но с как можно меньшим количеством разрушений.

– К черту монастырь, – сказал Шишко. Он не обрадовался наблюдательности своего заместителя. Вся эта информация вынуждала его принять решение, с риском ошибиться.

– Выдвиньте стрелков с управляемым огнем, – сказал Астапов, понимая, что выходит за рамки своих полномочий. Но он делал это сознательно. Армия понимала только завоевание территорий (или потерю, особенно – в последнее время). Но Ильич возложил на Комиссариат просвещения задачу – завоевать воображение жителей России, это было единственное поле брани, на котором Советы могли выиграть гражданскую войну и любые грядущие войны. Астапов не привык и не был официально уполномочен говорить в повелительном наклонении, но все равно продолжал: – Давайте. Никакой артиллерии. Монастырь, скорее всего, никто не обороняет. Введите туда войска, строем. Поговорите со старостой, скажите, чтобы он и деревенский совет, или старейшины общины, или кто там у них, явились в церковь. По возможности не применяйте силу.

– По возможности? – Шишко тихо запыхтел; это он так смеялся. – Посреди гражданской войны…

– Фронт уже ушел дальше. Военной угрозы нет, только сопротивление гражданских жителей. Товарищ командир, созовите в церковь как можно больше крестьян. Пусть священник выведет жителей из погребов – и пусть они останутся в церкви. Ни одной реликвии не брать и не портить. Не причинять вреда ни одному человеку в монастыре, кроме случаев необходимой самозащиты. Будьте предельно сдержанны, именем Советской власти.

– В Каменке мы брали трофеи.

– То, что случилось в Каменке, позорит революцию. Здесь это не должно повториться. У нас есть прямой приказ сохранять предметы культуры, – ответил Астапов. Годичной давности декрет Наркомпроса, о котором он говорил, все игнорировали, как непрактичный и противоречащий духу войны. Он добавил: – Когда-нибудь в Грязи организуют Музей суеверия.

– Товарищ, – Шишко, очевидно, терпеть не мог это новомодное обращение, поскольку произнес его сквозь стиснутые зубы, – мне уже несколько месяцев приходится кормить солдат обещаниями.

– Я еду на автомобиле в Ломов, – ответил Астапов и повернулся, чтобы уйти. – Нам понадобятся электрические лампы и генератор. Силу не применять.