Текст книги "Наркомат просветления"

Автор книги: Кен Калфус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Здесь не было никакого сюжета, даже буржуазно-банального совращения и покорения. Однако фильм был цельный. Елена отказалась от сюжета, чтобы создать этюд без слов, эротический балаган, действующий на уровне подсознания и абсолютно непозволительный. Отсутствие причинно-следственных связей делало фильм неподконтрольным научно-историческому процессу. В таком фильме могло произойти что угодно. Фильм без текста позволял распоясаться воображению. Он открывал дверь безумию; и контрреволюции тоже. Астапов почувствовал, что его охватывает некогда знакомый трепет, что его тянет вперед, туда, где кишели несвязные образы, сочась похотью и шумом. Мужчин осаждало такое количество картин, такой обширный опыт, что они терялись и не могли понять, что им делать со своей жизнью.

Теперь на экране было лицо Елены в профиль. В кадре было что-то еще. Астапов не мог понять, что это, пока она не ввела этот предмет к себе в рот. Он выдвинулся наружу, потом опять вошел. Она опять вытащила член изо рта, высунула язык, сложила его трубочкой, провела кончиком языка вдоль нижней стороны ствола, показывая зрителям, как это надо делать. Она смотрела прочь, в объектив, а камера в это время неуклюже, по-любительски, отъезжала назад, чтобы показать более широкий план. В кадре стал виден плотный черноволосый молодой человек – он стоял, чуть откинувшись, упираясь ладонями в ягодицы.

Астапов в отчаянии схватился за выключатель, свисавший на проводе у двери, и включил верхний свет, но лента продолжала крутиться – бледное, призрачное изображение.

– Товарищ! – вскричала Елена. Член уже вошел в рот на всю длину. Астапов вздрогнул и понял, что мужчина похож, по крайней мере ростом и цветом волос, и еще чем-то, неопределенно, но решительно похож на одного человека: на него самого, Астапова. Он бросился к проектору и дернул рубильник.

– Не смейте! – закричала она.

Он спиной загородил ей путь и выдернул пленку из проектора, чуть не опрокинув его. Она вцепилась ногтями ему в лицо и отвесила две оплеухи. Было больно. Астапов никогда в жизни не видел, чтобы член совали женщине в рот, и даже не представлял, что это возможно; и еще он никогда в жизни не бил женщину. Теперь он заехал ей локтем в бок, почти оглушив ее, а пленка порвалась у объектива. Астапов потянул за конец целлулоидной ленты: она стекла с приемной катушки на пол.

Лицо Елены было черно от гнева:

– У меня разрешение!

Он рвал пленку руками и зубами. Пленку, состоящую из света и тени, не так легко было порвать. Надо было начинать с перфорации. Он бросил мятые куски на пол вагона.

– Только не на это, – сказал он, все еще держа в руках катушку с остатком ленты. – Это омерзительно, это извращение.

Он! Она специально нашла похожего актера! Может, это просто странное совпадение. А может, сходство было случайным, или Астапова обмануло зрение. Обман зрения нынче встречался в России на каждом шагу. Примерно за два с половиной года, с тех пор, как царь покинул Зимний дворец, стало легче обзавестись новым именем и биографией, чем новой парой сапог, и люди давали полную волю воображению. Может, это у него воображение разыгралось? А может, на самом деле он только что заглянул в непрекращающийся кошмар Елены, в котором он, Астапов, вечно гонится за ней по сужающимся темным коридорам.

– Это же революция! – сказала она.

– ЧК, – выдохнул он наводящее ужас имя секретной службы, сокращение от слов «чрезвычайная комиссия». Он не знал, что еще прибавить, но названия было достаточно – это была не угроза, но предостережение им обоим, и героине, и зрителю. Все, что выбивалось из общего строя, могло представлять опасность. Ярость затуманила ему глаза. Ему захотелось опять ударить Елену, столько раз, на сколько сил хватит. В чем он ошибся? Нет, то, что случилось в Самаре, не могло быть причиной этого… этого разложения! Нет! Даже за тысячу миллионов лет – нет! Никогда, за всю историю человечества! А ведь он – хранитель новой советской морали, поставлен ее укреплять и взращивать! И как он справился с этим заданием? Елена плюнула – смачный плевок попал ему на штанину чуть ниже ширинки. Он отвернулся и вывалился, спотыкаясь, из дверей вагона, и дневной свет опять показался ему кричащим.

Астапова тошнило, у него щипало в носу. Пейзаж вокруг станции выглядел таким твердым и плоским, словно его вырезали на стекле. Он смотрел Еленин фильм, отводя глаза, ну или почти отводя, насколько это было возможно, и все же каждый кадр запечатлелся у него в памяти. Эти или подобные картины теперь будут носиться в эфире – бредовые, бессловесные – до тех пор, пока мужчины и женщины привыкнут к ним и перестанут замечать. В грядущем веке они будут блуждать по улицам, возбужденные и безумные.

Шофер был все там же – стоял, прислонившись к машине. Сигарету он докурил. Он смотрел на вагон чистыми голубыми глазами. В этом бесстрастии Астапов почуял презрение – словно шофер тоже видел киноленту. Падая на заднее сиденье «торникрофта», Астапов подумал, заметно ли на брюках пятно плевка. Он хотел заговорить, но не мог, и наконец выдавил горлом шепот:

– Грязь.

Шесть

Взятие монастыря вышло стремительным, хотя и не совсем бескровным. В придорожной канаве лежало ничком тело мужчины – одного из защитников Грязи. «Торникрофт» обогнал идущего красноармейца – глаза у него остекленели и голова была обвязана окровавленным бинтом, но шагал он бодро, словно шел в строю на новую битву. В воздухе висел плотный дым с торфяным привкусом. Во внутреннем дворе монастыря нетерпеливо ходили туда-сюда бойцы с винтовками в руках. На верхнем ярусе развалин колокольни развевалось красное знамя. Судя по масштабам разрушений, можно было подумать, что Астапов побывал в монастыре не сегодня утром, а несколько веков назад. У Астапова еще шумело в голове. Он нашел трех солдат, которых помнил с Каменки, и приказал разгрузить оборудование.

Дверь храма была сорвана с петель, поэтому в нем стало чуть светлее. Внутри кишели крестьяне (крысиное гнездо, злобно подумал Астапов). Свечи были сброшены на пол, и запах воска сменился запахами человеческого страха, а также ароматами пороха и табака. Солдаты стояли вдоль стен церкви, кое-кто – прислонившись спиной к иконам, и держали пленных под прицелами винтовок. Должно быть, людей из деревни притащили сюда связанными.

Священник, который стоял, прикрывая своим телом икону, по его словам, привезенную из Палестины, чуть не бросился на Астапова:

– Это святое место, храм Божий!

Слабого дневного света, проникавшего в церковь, хватило, чтобы разрушить магию. Священник больше не казался ни безумным, ни коварным – раздавленный старик.

– Мы никому не причиним вреда.

– Вы уже убили людей. И уничтожили реликвии.

– Все это золото и роскошь были украдены у народа. Теперь справедливость восстановлена, – сказал Астапов и повернулся спиной. На самом деле повреждения, нанесенные церкви, его расстроили, но, во всяком случае, в Каменке было значительно хуже.

Шишко и Никитин стояли у иконостаса с револьверами в руках и наблюдали за мужиками. Астапов пробрался сквозь толпу и подошел к ним.

– Во что вы тут играете? – сквозь зубы спросил Шишко, злобно ухмыляясь. – Мы их долго не удержим. А отвечать будете вы.

– Никитин, идем, ты мне поможешь, – только и сказал Астапов. Боец держал револьвер наготове, пока они пробирались сквозь толпу. Маленькие дети плакали, а дети постарше, которых матери крепко прижимали к себе, кривились и ерзали. В храме было шумно, как на затемненном вокзале, где никто не знает расписания поездов. По морщинистым загорелым лицам старух текли слезы. Эти люди просидели в укрытии несколько дней. Одна старуха схватила Астапова за руку.

– Ваше благородие большевик, пожалейте нас! Хоть детей!

– Не бойся, бабушка, – ответил Астапов. – Вам ничего плохого не сделают. Сегодня великий день, один из лучших дней вашей жизни.

Он поставил Никитина смотреть за разгрузкой оборудования и показал ему, как включать генератор. Генератор был французского производства. Он остался от синематографической компании «Патэ», когда ее контору на Тверской занял отряд сотрудников Наркомпроса под командованием Астапова. Пока настраивали аппаратуру, Астапов прошелся посреди крестьян, бормоча уверения, что им не причинят вреда, и вежливо прося потерпеть немного. Под его руководством в церковь внесли электрические прожектора и установили у дверей на воздвигнутых треногах – лампы оказались под самым потолком с фресками. Один старый крестьянин решил, что это оружие.

– Смерть наша пришла! – закричал он.

– Товарищи! – тут же выкрикнул Астапов. Если толпа начнет паниковать, отряд Шишко просто затопчут. – Уважаемые товарищи! Вам не причинят вреда, честное слово! Мы вам кое-что покажем, а потом вы пойдете по домам, свободно, не под арестом, не как рабы, какими вы были при старом режиме!

Крестьяне зажужжали, как мухи. Стало ясно, что Астапов – начальство, и мужики расступились, когда он вторично пошел через толпу. Он подошел к иконостасу, стал рядом с Шишко, повернулся и оказался на том месте, где обычно стоит священник во время службы. Шишко бессознательно приберег для него место священника.

Запинаясь, словно нехотя – впрочем, действительно нехотя – люди поворачивались в сторону невоенного большевика. Астапов шарил взглядом поверх голов, пока не нашел в другом конце помещения Никитина. Когда они встретились взглядами, Астапов медленно поднял правую руку. Мужики притихли. Он рывком опустил руку.

И тут загорелся свет. Он залил весь храм, послышалось газовое шипение. Крестьян ослепило – это было явление, обратное тому, что они испытывали при входе в церковь. Сияние было словно вязким, оно просачивалось в каждый уголок, на каждое незаполненное место, в трещины, щели, неровные поверхности, поры человеческих тел. В Грязи сроду не видали электрической лампочки, вообще ничего электрического, так что цвет и яркость лучей стареньких юпитеров жителям деревни были совершенно незнакомы и дики. Послышался тихий общий стон. Многие подняли руки, чтобы закрыть лицо.

– Да будет свет! – вскричал Астапов. – Первое повеление Бога!

Он подождал, пока у крестьян сократятся зрачки, и заговорил опять. Когда мужики вновь прозрели, они увидели свою церковь совершенно другой. Впервые за много веков в церкви были резкие тени, и это придало стенам вещественность. Каждая неровность, каждый элемент конструкции здания стали видны словно под увеличительным стеклом. Можно было увидеть проволоку и зажимы, крепившие иконостас к стене. На плитах пола показались многовековой давности отметины долот каменотесов. Иконы сияли так, словно вот-вот заполыхают огнем. Золото в безжалостном свете выглядело довольно тускло.

– Это кощунство, – сказал священник.

Астапов заставил себя уверенно улыбнуться. Толпа гудела; Астапов узнал в этом гуле удивление.

– Чертовы большевики, – сказал кто-то, но это уже не могло развеять магии электричества, а говоривший немедленно получил в висок прикладом винтовки. Крестьяне прикрывали глаза от света, но неохотно, и скоро опускали руки, чтобы как следует разглядеть открывшееся зрелище. Нельзя недооценивать силу человеческого любопытства. Глаза Астапова этот свет не беспокоил. Наоборот, он был для них долгожданным бальзамом.

Церковь наполнилась резким запахом: яичная темпера, которой были написаны иконы, начала поджариваться от тепла прожекторов. Астапов слышал, как потрескивают картины. Свечная копоть на потолке расплавилась и стала собираться в шарики. Старое прокопченное дерево обугливалось. Собравшихся окутали ядовитые испарения.

– Вы антихрист, – тихо сказал бессильный священник.

Атомы золота, лазури и малахита в окладах икон наэлектризовались и засверкали. Картины приобрели незнакомые, неестественные оттенки. Краска горела, и на иконах проявлялись призраки, а с ними – следы предварительных набросков художников, ошибочные мазки, замалеванные пробы. Силуэты святых упрощались, становились похожи на газетные рисунки или карикатуры. В электрическом свете лица крестьян казались бескровными. Крестьяне глядели друг на друга, перепуганные таким преображением. Вот что надо было сделать в Каменке.

– Свет! Нечего бояться света! – кричал Астапов. – Свет – самая чистая субстанция, известная человечеству. Свет – это дух, очищающий все. С помощью электрического света советская власть откроет научную истину, которую раньше скрывала ложь суеверий!

Астапов так прочно завладел теперь вниманием толпы, словно оно было зажато у него в кулаках. Голос его охрип и дрожал, но электричество придало ему непобедимую силу.

– Монахи держали вас в плену. Невежество и предрассудки лишали вас того, что принадлежит вам по праву – жадные тунеядцы жирели от ваших трудов. Эти прекрасные произведения искусства заработаны вами в поте лица своего. Вы добыли золото, которым украшены эти безделушки. Вы принесли дерево и краски, вы кормили художников. На протяжении столетий попы грабили крестьян. А самое главное – они вас обманули насчет того, что святое и что нет.

Он сделал паузу и обвел глазами освещенную церковь. Вокруг электрических ламп образовались ореолы светящейся дымки – это горели сажа и краска. Свет уже пропитал помещение, раскрыв все потайные места – паучьи углы и крысиные норы. Меж камнями блестели заплаты древнего раствора. В помещении было безумно грязно. Старый храм постепенно терял свою загадочность и ореол святости, и уже почти не отличался от какого-нибудь старого сарая. Астапов сделал знак людям, которые установили генератор и прожектора.

Как им было велено, четверо бойцов принесли длинные долота и огромные киянки, которыми можно было бы убить человека. По толпе пробежала дрожь. Солдаты ухмылялись, еще не зная, что им велят крушить. Астапов перехватил их и повел к раке святого Святослава. Вполголоса, подбирая точные слова, Астапов объяснил, куда надо бить долотом, чтобы отделить раку от внутренней стены. Бойцы яростно кинулись в работу – работали парами, один с долотом, другой с киянкой. Каждый удар киянки отдавался эхом в куполе.

Собравшиеся зароптали настойчиво и беспокойно.

– А ну заткнитесь! – рявкнул один боец. Протесты ненадолго затихли.

Астапов сказал:

– В центре этого мошеннического заговора – так называемый святой Святослав, продажный священник, стакнувшийся с помещиками и дворянами. Вам рассказали детскую сказочку, которой поверит только ребенок. Монастырю никто не дарил землю – она была захвачена огнем и мечом. Не было никаких чудес и исцеления бесплодных женщин. Это все ложь, которую разоблачила современная наука. А самая омерзительная, самая преступная ложь – то, что Святослав якобы нетленен, что его тело в гробнице осталось нерастленным.

Астапов нелепо скривился, словно актер в балагане.

– Вот истинное кощунство! Святослав был человек, который верил только в свои собственные интересы и интересы своего класса! Сегодня, сейчас советская власть опровергнет мнимую нетленность мнимого святого.

Последний удар отколол кусок камня, и рака отделилась от стены. Никитин позвал еще нескольких бойцов и приказал помочь. Бойцы ругались, сбивая в кровь пальцы о грубый камень. В конечном итоге понадобилось восемь человек, чтобы сдвинуть раку. Ее поволокли по полу, чтобы поставить перед иконостасом, и Астапову казалось, что скрежет отдается у него в кишках. Собравшимся было не по себе – шум толпы перешел в гневный гул.

Крышка, разумеется, была посажена на тот же раствор. Астапов показал, куда бить долотом и как сдвинуть крышку. Он велел им сначала сбить весь цемент без остатка, чтобы крышка снялась как можно быстрее и бесшумнее. Астапов глянул на одного бойца – высокого, красивого юношу, который ходил в разведку с Тарасом. Сомнение виднелось у юноши в глазах – устойчивое, как столбы ограды.

– Открывай, – приказал Астапов.

Юноша посмотрел на Никитина, ожидая подтверждения. Никитин жевал губу и глядел в пол. Стоящие у раки молчали. Крестьяне тоже притихли.

– Командуй, – сказал Астапов.

Военная выправка Никитина куда-то пропала. Он глядел на свой правый сапог, носком которого рассеянно водил в пыли. Астапов на мгновение отвлекся, задумавшись, несут ли нарисованные сапогом контуры какой-то смысл. Если да, то какой – революционный или контрреволюционный? За или против исторической неизбежности? Какие знаки и знамения скрывались в синематографическом безобразии, сотворенном Еленой? Когда станет возможно контролировать все образы и картины, выпускаемые в мир?

– Он святой, – наконец шепнул Никитин. Он поднял голову и осекся под злобным взглядом Астапова. – То есть его почитают как святого. Ну эти… суеверные.

Астапов посмотрел на командира, который отошел от иконостаса и презрительно наблюдал со стороны. Астапову это напомнило, что он тут один – единственный гражданский представитель советской власти в Грязи. Шишко рассчитывал стратегию. Власть ушла из рук Партии: вот что означали знаки в пыли.

Командир стоял на месте, сложив руки и прищурившись.

– Открывай, – приказал Шишко.

Солдаты живо вернулись к раке, словно бы и не колебались только что. Куски застывшего раствора летели во все стороны и падали на пол. Какой-то старик бросился и подобрал кусок побольше, то ли на память, то ли как часть святыни. Астапов глянул на священника. Тот словно съежился внутри облачений. Он закрыл глаза и шевелил губами, горячо молясь.

– Сюда, товарищи, – объявил Астапов. – Все сюда. Идите смотреть на так называемого святого!

Крестьяне застыли на местах, но через несколько секунд случились сразу две вещи: священник сделал шаг вперед, все еще с закрытыми глазами, а солдаты в том конце помещения начали подталкивать паству прикладами винтовок. Круг сужался.

– Давай.

Все бойцы поглядели на Шишко. Командир кивнул, мрачно подтверждая приказ. Солдаты скрючились у раки, схватившись за край крышки. Несколько секунд они стояли недвижно, с напряженными лицами, словно позируя для фотокарточки.

– Робя, – сказал один – мальчик, приехавший для этого сюда из самой Сибири. – Раз, два, взяли!

Единым усилием они сорвали крышку. Она ударилась об пол и с грохотом раскололась. Облачко беловатой пыли поднялось от осколков и засверкало в свете юпитеров.

Пыль осела не сразу. В раке, залитая электрическим светом, лежала беспорядочная кучка заскорузлых черно-бурых тряпок, малая доля от первоначального объема. Рядом был череп и куски костей, все не на своих местах. Астапова поразило скудное количество мощей – не хватило бы и котелок супа сварить. Череп размером подошел бы ребенку.

И тут за спиной у Астапова пронесся обширный выдох-восклицание, отчего он вздрогнул и схватился за револьвер. Затем послышались глухие стуки и скрежет.

Астапов обернулся – и увидел, как толпа валится на колени, словно люди вдруг ослабли. И не только крестьяне. Солдаты тоже преклоняли колени, стуча винтовками о камень. Они склоняли головы. Священник стоял рядом с Астаповым и крестился – глаза его открылись, и взгляд приобрел прежнюю остроту. Даже Шишко и Никитин стали на колени на каменных плитах.

– Хвалите Господа, – сказал настоятель.

– Ты чего? – пронзительным шепотом спросил Астапов у Никитина.

– Это чудо, – пробормотал Никитин, отводя глаза.

– Что чудо?

Церковь притихла. Замерли даже младенцы на руках матерей. Астапов стоял среди склонившихся крестьян и солдат, словно в пруду, по пояс в воде. От жара прожекторов у него вспотел лоб. Теперь Астапову больно было смотреть на лампы – электричество будто простреливало глаза насквозь. Он смотрел поверх прожекторов. Суровый византийский Христос, нарисованный на своде купола, тоже смотрел на него.

– Вставайте! – закричал Астапов. – Вы не рабы! Что вы кланяетесь кучке костей?

– Святой Святослав Грязский, – пробормотал священник. – Нетленный святой.

– Нету никакого святого! – Взбешенный Астапов полез в раку. Он вытащил берцовую кость, к одному концу которой прицепилась какая-то тряпка. Кость оказалась на удивление тяжелой и словно таила в себе тепло; это вывело Астапова из равновесия. Он взмахнул костью над головой, как знаменем, тряпка слетела и приземлилась у ног старика, подобравшего каменный осколок. Старик схватил тряпку.

– Нет никакого чуда! – объявил Астапов. – Святослава съели крысы и черви. Вот доказательство.

Священник ответил полушепотом, который ясно слышен был во всех уголках церкви.

– Нет. Свершилось великое чудо, какого и не чаяли жители Грязи. У нас маленький, нищий приход, он далек от мирского шума, наши прихожане – бедные люди, которые работают не разгибая спины. Но Господь призрел на наши молитвы, добрые дела и многострадание.

– Что? Как?

Священник еще раз перекрестился и поклонился:

– В тот момент, когда вы вскрыли раку, святой Святослав Грязский вознесся на небеса, а вместо него в раке оказалась солома и тряпки.

Астапов глядел на священника, открыв рот. Ноздри Астапова опять наполнились запахом обгорающих икон. Ему показалось, что на лице настоятеля мелькнула улыбка. Астапов прикрыл глаза на секунду, но покоя не обрел – его взору предстала Елена, скачущая на экране в агитпоезде.

Он повернулся к Никитину.

– Ты тоже в это веришь? – резко спросил он.

– Нет, товарищ комиссар, конечно, нет, – ответил Никитин, все еще стоя на коленях. Он побелел, и стало ясно, что он очень молод. – Но, товарищ комиссар, ведь это никак по-другому не объяснить.

Командир Шишко тихо поднялся на ноги. Он был готов отдавать новые команды, и эта перспектива его явно бодрила. Комиссары сели в лужу. Астапов сделал движение, как бы признавая этот факт, но не поглядел командиру в лицо, отчего жест вышел двусмысленным и неискренним. Астапов лишний раз убедился, что армии доверять нельзя. Ему придется заговорить первым.

– Теперь все могут идти по домам, в мире и спокойствии. – Астапов хотел что-то добавить, что-нибудь про советскую власть и электрификацию всей страны, но запнулся. Пыль все еще клубилась под куполом, странно напоминая давно истлевшую кучку древесных стружек. – Идите, – сказал он.

Собравшиеся отреагировали не сразу. Крестьяне все стояли на коленях, многие углубились в молитву. Астапов потянулся к револьверу: это движение становилось рефлекторным, превращалось в нервный тик. Наконец настоятель поднялся с явным усилием, сделал какой-то знак, которого Астапов не разобрал, и толпа начала расползаться.

Шишко даже не пытался скрыть, до чего он доволен поражением Астапова. Командир, обрадованный таким наглядным примером бессмысленного вмешательства, собирался подать рапорт, чтобы раз и навсегда избавиться от каких бы то ни было комиссаров. Бойцы стояли у иконостаса, ожидая приказаний Шишко. Настоятель вздохнул и опять опустился на колени в молитве рядом с разоренной ракой.

– Выпустите людей, – сказал Астапов. – Потом сожгите все.

Шишко тяжело прищурился.

– Все, – продолжал настаивать комиссар. – Фрески, иконы, кресты, подсвечники, иконостас. Все должно быть уничтожено. Разбейте двери и подожгите все, что горит.

– Но Грязь уже захвачена, – принялся возражать Шишко. – Церковь пустая. С военной точки зрения это бессмысленно…

Астапов отступил на шаг и поднял револьвер. Револьвер был легкий – бельгийский «наган», он почти плавал в тяжелой, насыщенной ладаном атмосфере. Предположение Шишко было верным: Астапову никогда не доводилось стрелять в бою. Но он мечтал о револьвере. Священник стоял на коленях у раки, спиной к Астапову, ничего не подозревая. Рука Астапова на мгновение дрогнула – может, это ангел-хранитель хотел отвести выстрел? – и пуля прошила черные одежды священника прямо под левой лопаткой. Можно было разглядеть, как она вспарывает материю. Выстрел был бесшумный, отдачи тоже никакой. Священник продолжал молиться, не меняя ни голоса, ни интонации. Красноармейцы постояли вокруг, прислушиваясь к голосу, бормочущему слова литургии – многие бойцы помнили эти слова, еще с довоенных времен, с незапамятного детства. Закончив молитву и выдохнув последнее «аминь», священник тихо опустился грудью на пол церкви, и душа его отлетела через дырочку, специально для того проделанную.

Комиссар чувствовал, что к лицу прихлынула кровь, и еще у него что-то было не в порядке со слухом. Он наконец догадался опустить револьвер.

– Церковь – сжечь. Это политическое решение, от лица Народного Комиссариата Просвещения, – грубо сказал он, вытаскивая из кармана блокнот и карандаш. – Я даю письменное распоряжение. Попов не слушать. Если надо, расстреляйте заложников. С сопротивляющимися поступать по законам военного времени. С соглашателями в ваших рядах – тоже. Внешние стены расстрелять из пушек. Оставьте развалины, ровно столько, чтобы понятно было, что мы здесь побывали.

Новый свет загорелся в глазах у Шишко. Астапов победил; Шишко стал пленником страха и ненависти. Большевики не потерпят поражения – ни от крестьянского невежества, ни от своей собственной армии, ни от традиционных понятий добра и зла. Астапов знал, как проведет ночь в комнатушке, что Наркомпрос реквизировал для него в Ломове. Он будет лежать без сна до рассвета, куря и переворачивая в голове события прошедшего дня, как старатель, моющий золото. Горечь из его души к тому времени уйдет – а может, и ушла уже. Растянувшись на кровати, на простынях, посеревших от пепла, он почувствует наплыв чего-то похожего на радость – наверное, в каком-нибудь словаре будущего это чувство и будет называться радостью. Уже сейчас радость циркулировала в нем, как лимфа, и во рту был вкус папиросы. Дым будет клубиться кольцами у него в легких. Радость уже говорит с ним здесь, в храме святого Святослава Грязского. «Свобода», – говорит она. Теперь это слово выжжено на оболочке его сердца. Астапов нацарапал приказ в блокноте, стараясь, чтобы текст и подпись читались разборчиво. Еще три-четыре человека будут убиты. Шишко придется считаться с железной решимостью самой Революции, стоящей за этими приказами.