Текст книги "Мстительная волшебница"

Автор книги: Кемаль Орхан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Десять лир
•

Это случилось в один из дней, когда мы уже пресытились счастьем быть жителями большого города. Горькие раздумья одолевали домочадцев. От привезенных с собой денег осталось десять лир. Мой восьмилетний сынишка посоветовал:

– Давай, отец, не тратить эти деньги.

– Правильно, будем считать, что их нет, – добавила жена.

– Сохраним как источник надежды.

– Прибережем.

Жена положила красную бумажку в белый платок и туго затянула узелок. Пряча деньги у себя на груди, она приговаривала:

– Положу-ка вас сюда и, если разменяю, пусть Аллах покарает меня! Давайте, дети, и вправду забудем об этих деньгах.

– Забудем! – сказал я.

– Забудем'! – повторила моя дочь.

– Как мы «забудем?» – спросил средний сын.

– А вот так, – ответила дочь, проглотив слюну, – я уже забыла!

Сынишка оглядел всех хитрыми глазами и, подражая сестренке, повторил:

– Я тоже забыл!

Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.

– Забудь же, ну! – снова сказала дочка.

– И чего она напоминает, эта девчонка?

– Прекратите наконец, – проговорила с укоризной мать.

Одним словом, предполагалось, что о красной десятилировой бумажке, покоящейся на груди у жены, позабыто.

– Который теперь час? – спросил я.

Трое ребятишек разом кинулись к соседу.

– Три часа, папа!

– Нет, три часа и две минуты, папа'!

– Неправда… Ровно три… Лгунишка.

– Сам ты лгунишка. Разве со старшей сестрой так разговаривают?

– А ты мне не сестра!

– Тогда и ты мне не брат!

– Ха… и не надо, не нуждаюсь!

– Не нуждаешься… А помнишь, когда ты не мог сделать умножение?

– Ну и что?

– Разве ты не умолял: сестричка, сестричка…

– Так это было в прошлом году. Теперь я уже взрослый.

– Да перестань ты… Гадкий мальчишка!

– Сама ты гадкая'!

– Ты гадкий…

– Нет, ты…

– Нет, ты…

– Да прекратите же, – прикрикнула на них мать и принялась сетовать на жизнь.

– Эти дети доконают меня. Нет, они у меня получат. В доме недостаток. И так трудно, а они еще грызутся.

Брат и сестра продолжали потихоньку ссориться. Одеваясь, я следил за ними краем глаза. Гримасничая, они как только могли досаждали друг другу. Мать же, все еще ворча, взялась за штопку носков. Я выскочил из дома.

Стоял чудесный августовский день. Подымаясь по склону из Касымпаша в Тепебаши, я, в который уже раз, начал рассуждать с самим собой и спрашивать себя, не допустил ли я ошибку, переехав в город. Но что было бы, если бы не переехал? Ведь в родных краях на хлеб никак не заработать. Куда бы я ни пришел, в какую бы дверь ни постучал, повсюду от меня старались отделаться: «да… конечно… однако…». Не от хорошей же жизни сменил я свои занятия! Обыкновенный секретаришка обыкновенного Общества, ежедневно убирал помещение, отмеривал пешком не один километр за сбором членских взносов, получал от уважаемых соотечественников – «пылких патриотов» – вместо денег оскорбления, выдавал по первому требованию различные справки о «многообразной деятельности» Общества – и все это за четыре-пять лир в день. Обыкновенный секретаришка! Но этот секретаришка сочинял постановления правления, которое должно было согласно уставу заседать не менее двух раз в неделю, составлял докладные записки о деятельности правления, бухгалтерские отчеты, представлявшиеся в Главное управление, где собирались на заседание от силы три-четыре человека, и то лишь потому, что боялись обидеть кого-то. Секретаришка, который выполнял также работу комитета печати, технического комитета, комитета по увеличению доходов и черт его знает еще какого комитета. Однажды этот секретаришка не сумел угодить начальству и был культурно выставлен…

Кто-то окликнул меня. Я обернулся. Земляк. Лицо загоревшее, толстое, брюхо огромное, пальцы унизаны золотыми кольцами. Не просто земляк, а сын друга моего отца. Правда, в родных краях наше знакомство не шло дальше приветствий, но, встретившись здесь, перед Галатасарайским лицеем, мы кинулись в объятия друг другу. Когда же я узнал, что он – преуспевающий владелец огромного казино в одном из самых чудесных уголков Босфора, у меня промелькнули радужные мысли, вспыхнула надежда. Наверное, такому большому заведению нужен какой-нибудь управляющий, секретарь… человек, умеющий держать в руках перо… На мой взгляд, я был просто создан для такого дела.

Земляк обратился ко мне:

– Здесь неподалеку есть отличная пивная… Что ты скажешь, если нам попробовать разогнать тоску…

Хотя в кармане у меня была одна медяшка в три куруша, я тут же согласился.

– Давай, давай…

Не четвертует же меня сын друга моего отца, владелец огромного казино, обладатель дорогих колец…

Мы поднялись по ступенькам великолепного здания. Прошли через полумрак вестибюля и сели за столик у большого окна, выходящего на проспект Независимости.

О!.. Как прекрасен мир, как хороши люди, как сладка жизнь! Надо добиться от него согласия насчет работы. Я был уверен в успехе, потому что… человека, надежнее меня, ему трудно найти.

Подали холодное пиво, отменно вежливый официант с блестящими от бриолина волосами откупорил бутылки, из горлышка заструилась легкая белая пена… Тонкие высокие стаканы, салат, свежая зелень, сыр, белый, как снег, хлеб.

– Мне немного водки, – сказал земляк и, обращаясь ко мне, добавил: – Не желаете ли, бей, заказать жареное на рашпере мясо или салат с мозгами?..

– Спасибо, земляк, нет…

Официанта как ветром сдуло.

Хотя мой земляк внешне был похож на грубого мясника, он оказался чувствительным, как хрусталь.

– Необыкновенная женщина! – говорил он. – Невозможно описать ее. Слова мои слишком бесцветны. Мне тридцать пять лет. Узнав ее, я понял, что жил до сих пор напрасно.

Тут он извлек тетрадь и затянул пространные стихи. Читал он полузакрыв глаза, утирая кулаком влажные ресницы. Читая, все больше распалялся, распаляясь – все больше пил, все неистовее читал. Наконец… решил:

– Обязательно пойду и приведу мою невесту. Посмотришь, стоит ли ради нее умереть.

– А потом?

– Потом все вместе поедем на Босфор, великолепно проведем ночь… Будем гулять до утра!

Подняв свое огромное тело, он вынес его из пивной.

Мне ничего не оставалось, как ждать. Свою просьбу о работе я решил изложить в наиболее подходящий час этой самой великолепной ночи на Босфоре.

…В наиболее подходящий час, наиболее подходящими словами я прошу у него работу. Он сейчас же соглашается – «помилуй, стоит ли говорить!». Он даже может – не то что может, а просто будет безгранично счастлив отвести нам две комнаты в доме за казино. Для него неизмеримое счастье работать с сыном человека, который восхищался его горячо любимым батюшкой!

А утром я во весь опор мчусь домой. Врываюсь. Домочадцы в смятении. Глаза жены красны от бессонницы. Она с упреком спрашивает:

– Где ты пропадал? Я всю ночь не спала… Хотела идти в полицейский участок.

Движением рук я умоляю ее замолчать:

– Давай-ка собирай вещи!

– В чем дело?

– Нашел работу.

– Правда? Где? Сколько будешь получать?

– На Босфоре, в соловьином гнезде, в великолепном казино.

– Сколько получать?

– Триста… и квартира бесплатно!

В доме радостные вопли. Сын уже не помнит о распрях с сестрой. Красные сережки дочери улыбаются. Жена – на седьмом небе. Собрав вещи, мы перебираемся в соловьиное гнездо. Все лето беспечная жизнь. Пьем, едим и каждый месяц откладываем по три сотенки…

И вдруг:

– Я должен передать дежурство, бей, – это обращается ко мне официант с блестящими от бриолина волосами.

– А?..

– Если можно, взгляните на счет.

– Ты передай дежурство, передай. Мы будем пить еще… Товарищ сейчас вернется, приведет свою возлюбленную.

– Придет, значит?

– Конечно, придет.

Он передает дежурство товарищу. Это старый волк. Он не сводит с меня хитрых глаз.

На проспект Независимости уже спустилась ночь. Ее темноту разрезают электрические искры от трамвайных проводов… Люди… Машины… Я всеми силами стараюсь не смотреть на опытного официанта, но иногда наши взгляды скрещиваются.

Я не допускаю дурной мысли о земляке. Если не умер, обязательно придет. Во мне что-то говорит: «Придет, обязательно придет!». Да, но… этот официант с насупленными бровями.

Короче – не пришел. Не пришел ни тогда, ни после. Словно в воду канул.

– Может, все же посмотрите счет, господин?

До меня дошло, в каком я оказался положении.

– Я прожил шестьдесят лет и много таких перевидал…

– Но я…

Официант ушел. Через несколько минут передо мной вырос дежурный полицейский с двумя солдатами.

Чрезвычайно учтиво поздоровавшись, полицейский предложил мне оказать ему честь и последовать за ним в участок ввиду того, что я соизволил испить напиток и почему-то не удосужился заплатить за это.

Не стану тянуть. Обратный путь домой я проделал в сопровождении двух солдат. Вышла жена.

– Дай десять лир…

– Какие?

– Ну, эти.

Солдаты ушли.

Что бы моя жена ни говорила, а я верю, что земляк мой вернется.

День выслушивания жалоб
•

Салих Хромой и Хусейн Неутомимый возились с резьбой и не заметили, как в цех вошел старший механик фабрики, небольшого роста человек с круглым брюшком, – вошел и остановился, заложив руки за спину. Не обращая внимания на застывшего в поклоне начальника цеха, он крикнул:

– Эй… друзья-сержанты!

Все повернулись в сторону Салиха Хромого и Хусейна Неутомимого. А те были так увлечены работой, что ничего не слышали.

– Толкните-ка их! – Несколько рабочих направились к «друзьям-сержантам». – Ступайте к главному директору, – приказал старший механик, – я тоже приду туда.

«Друзей-сержантов» окружили рабочие:

– Вы сели на мель, ребята!

– Почему?

– Дрянь дело, иначе б к директору не вызывали.

– Мы вроде ничего плохого не сделали. Вон Хусейн по двадцать часов в цехе торчит…

– А почему же тогда?

– Откуда нам знать'!

Салих вопросительно посмотрел на друга. Хусейн, человек недюжинного сложения, но робкий, растерянно пробормотал:

– Клянусь Аллахом, ничего не понимаю.

– Ну хватит болтать, – сказал рабочим начальник цеха, – приступайте к работе. Может, за вами какой-нибудь грешок есть, сынки? – повернулся он к «друзьям-сержантам».

– Какой там грешок, мастер, – ответил Салих.

– Может, обращались в профсоюзы или еще куда?

– Нет, мастер.

– Может, в рабочее правление жаловались?

– Нет.

– А как насчет девочек?

– Что ты, мастер… Я лично…

– Ты, Хусейн?

– Клянусь Аллахом, мастер… Ведь работаю головы не поднимая.

– Что ж, выходит ни с того ни с сего вас к директору вызывают?

Салих Хромой посмотрел на Хусейна Неутомимого. Хусейн – на Салиха.

Начальник цеха посоветовал:

– Нечего гадать. Умойтесь и идите, на месте виднее будет.

Друзья пошли…

…У дверей директорского кабинета они остановились.

– Постучи! – предложил другу Салих Хромой.

– Сам постучи, – ответил побледневший Хусейн.

– Как ты думаешь, зачем все же нас вызвали?

– Не знаю! С профсоюзами я не связан!

– Я связан, что ли?

– Трепать нас будут.

– Я ничего не сделал.

– Я, что ли, сделал? А ты вот на днях сказал, что в столовой пища гнилая, – проговорил Хусейн и отвел глаза в сторону.

– Сказал, да, но, кроме тебя, никто не слышал.

– И у стен уши есть.

– А тебя тогда зачем вызывают?

– Свидетелем, наверное.

– Где это я сказал, в уборной?

– Ну да, забыл, что-ли?

«Ах ты, бесштанный Салих, язык бы твой с корнем вырвать. Скажи на милость, какое тебе дело до червей в похлебке и до сырого хлеба? Теперь тебе не сдобровать. Найдут на тебя управу» – упрекал себя Салих Хромой, тяжело вздыхая.

– А в чем же я виноват? – волновался Хусейн.

– Ты один слышал, что я говорил… Помоги мне, братец, скажи им, что ты ничего не слышал что я не виноват. Ведь на моей шее восемь душ, с голоду помрут, если меня прогонят.

– А как же я?

– Каждый человек – хозяин собственной судьбы. – Салих вдруг представил, как останется без работы. – А если я сам скажу, что ты слышал? Даже в Коране говорится, когда один человек богохульствует, другой, слушавший его, грешен в равной с ним мере.

Хусейна бросило в краску, с языка чуть не сорвалось крепкое словцо.

В это время дверь директорского кабинета распахнулась, и на пороге показался старший механик.

– Почему не заходите? – сказал он. – Входите, входите!

Вошли. Комната заполнена рабочими прядильного, ткацкого и других цехов. В глазах людей тревога: зачем их вызвали?

– Что же, все, кого собрали, говорили, что похлебка червивая? – усомнился Хусейн.

– Если беда на всех одна – это уже не беда. Посмотришь, все обойдется, – утешал Салих.

– Зачем же нас все-таки собрали?

– Зачем бы ни собрали, тебя я раскусил.

– А что я такого сказал?

– Ты еще спрашиваешь. Значит, случись что недоброе, ты бы бросил меня?

– Я же ни в чем не виноват, братец…

– Положим, это так, но разве друга бросают в беде? Разве мы с тобой не дали клятву и горе и радость делить пополам?

Хусейн понурил голову.

В кабинет вошли хозяин фабрики, сын хозяина фабрики, директор и бухгалтер. Впереди, заложив руки за спину, всем видом показывая, что плюет на окружающих, даже на самого хозяина, шествовал старший механик. Салиху понравилось, что механик держится так независимо: все ему нипочем'!

– Известно ли вам, – обратился к рабочим механик, – зачем мы вас собрали?

– Нет, – ответил за всех ткач Кемаль Двужильный.

– Х-а-а… В таком случае слушайте меня… Из Анкары приехали господа депутаты. В Народном доме[6]6
  Народные дома – своеобразные клубы, организованные в начале 30-х годов Народно-республиканской партиец.


[Закрыть] будут выслушивать жалобы народа. От нашей фабрики мы выбрали вас. Идите поведайте им свои заботы и печали…

– Там будут крупные фабриканты, торговцы, помещики, вам и говорить-то не придется, потому что им лучше известны нужды страны, – вставил хозяин фабрики.

– А если так, нам там нечего делать, – не удержался Кемаль Двужильный. Хозяин фабрики, сын хозяина фабрики, директор, бухгалтер, старший механик переглянулись. – Откуда знать крупным фабрикантам, торговцам, помещикам о моих мелких бедах? У них свои заботы, у меня свои…

Хозяин фабрики, сын хозяина фабрики, директор, бухгалтер, старший механик сошлись в кружок, зашептались.

Вдруг Салих Хромой подался вперед:

– Мы понимаем, эфенди, что большому человеку неизвестно, того и сам Аллах не ведает. Мы не какие-нибудь неблагодарные нахалы, место свое знаем, разумеем: там, где соберутся великие мира сего, нам говорить не придется…

– Вот вам подходящий человек, а мне там делать нечего, – снова вмешался Кемаль Двужильный и вышел из кабинета.

Повеяло холодком. Хозяин фабрики подошел к Салиху и, поглаживая его по плечу, заговорил:

– Молодец, похвально, очень похвально. Рабочий, заботящийся о выгодах фабрики и своих собственных выгодах, идет по пути, указанному руководством.

– Несомненно, – подтвердил директор и добавил: Наш хозяин всем дает хлеб насущный. У всех вас есть семья, дети. Мы посвятим нашу жизнь тому, чтобы вы всегда имели работу.

– Какая нужда, – заговорил старший механик, – заставляет нашего хозяина-агу содержать фабрику? Сам Аллах ниспослал ему богатство… Вешай замок на фабричные ворота и гуляй себе по Лондону, Парижу, Нью-Йорку…

– Наши рабочие – люди сознательные. Они поймут и одобрят действия наших депутатов, – продолжил директор.

– В этом разве кто-нибудь сомневается'! – съехидничал кто-то из рабочих.

– В общем, послушайте меня ребятки. Идите к нашим депутатам. Они вам зададут вопросы. Например, довольны ли вы поденной зарплатой? По скольку часов работаете? Оплачивается ли сверхурочный труд?

– Не трать напрасно слов, директор, наши рабочие не пойдут против депутатов, – насмешливо сказал Салих.

– Знаю, но… о чем я говорил? Да, скажите, что всем довольны, ни на что не жалуетесь, что, если Аллаху не будет угодно погубить страну и народ… Да, мы знаем, что продукты в столовой не очень свежие, что зарплата не очень высокая, что не всегда оплачивается сверхурочная работа. Но мы не скрываем от вас причин всего этого.

– Прибереги слова, директор-бей, – снова перебивает его Салих, – мы люди неглупые, знаем что к чему… пища хорошая, зарплата повышается; ну а насчет разговоров не волнуйся: наши рты плотно закрыты – не то что депутат, сам черт из нас слова не вытрясет'!

Вокруг засмеялись.

…По дороге в Народный дом Хусейн Неутомимый сказал другу:

– Ну и хватил же ты!

– А что?

– Как что, безбожник? Не ты ли говорил, что похлебка червивая, что зарплата низкая, что ребенку лекарства не на что купить?

– Видно, моя политика до тебя не доходит. Я, брат, вдоль шерстки глажу. Это-то ладно. А вот как насчет почасовой оплаты? Начисляются ли денежки сейчас, когда мы с тобой шагаем в Народный дом?

– Жаль, не догадались спросить!

– Что ты, разве можно ишаку напоминать про арбузную корку! Напомнишь, аппетит разыграется.

– О ком ты?

– О старшем механике и о других…

– Опять болтаешь…

– А что я сказал?

– Как что, назвал этих типов ишаками.

– Мой язык надо с корнем вырвать! А Кемаль молодец, правда?

– Еще какой'!

– И все же я считаю, ведет он себя неправильно. Почему? Да потому, что в наше время надо быть политиком и вдоль шерстки, вдоль шерстки гладить. Ты ведь знаешь, что я с умыслом вру. Ну, скажешь депутатам правду – пища гнилая, зарплата низкая, то да се… а дальше что? Запишут на сигаретной коробке… Выкурят сигаретки и…

– Все кончено…

– Так стоит ли утруждать язык?

– Ну и политик!

– А ты разве не знал, что я по снегу пройду и следа не оставлю. Ну что ты на меня уставился?

Они подходили к великолепному зданию Народного дома.

– Аллах, Аллах… надо же, – пробормотал Салих Хромой.

– Ты что?

– Взгляни на этот дом, разукрашен, как мечеть!

– Говорят, влетел в полтора миллиона.

– Влетит, братец. Такой домина!

– Один раз я здесь был… когда строили, видел, снаружи, конечно.

– Снаружи-то и я видел.

– Интересно, что-то внутри делают?

– Кто знает… ученые… Пишут…

– Наверное.

Они остановились у мраморной лестницы.

– Вах, вах, посмотри, какой мрамор! – воскликнул Салих Хромой.

– Только меду течь!

– Да уж как потечет, не остановишь.

– Наступить ногой жалко.

– Как мел белый.

Подошли остальные. Поговорили. Поднялись по лестнице. В тревоге остановились перед большими стеклянными дверьми и заспорили, кому входить первым.

– В чем дело? – спросил их огромный хмурый детина, служащий Народного дома.

Рассказали.

– Видеть депутатов? Каких депутатов?

– Наших депутатов…

– Изложить наши жалобы…

– Сейчас идет собрание, они наверху, – оборвал служащий, – видеть их нельзя…

– Нас с фабрики прислали!

– Откуда бы ни прислали. Вам сказано – депутаты заседают, беспокоить нельзя! – сказал служащий и скрылся за огромной дверью.

Рабочие переглянулись. Что делать?

– Подождем, – предложил Салих, – сядем и подождем. Должны же депутаты выйти.

Рабочие разместились на мраморной лестнице.

– В некотором царстве, в некотором государстве, – начал Салих…

Рабочие оживились.

– Эй, Хромой, дружище…

– Расскажи, расскажи…

Все подсели ближе. А прямо перед ними, за террасой четырехэтажного дома, устало опускалось солнце…

Забастовка
•

Он напоминал увесистую картофелину. Большая лысая голова, круглое брюхо. Казалось, на свет божий сын хозяина фабрики явился лишь для того, чтобы спать, вдоволь есть и распутничать.

Когда он вошел в столовую для фабричных служащих, навстречу ему, как всегда, бросились управляющий и несколько официантов. Принесли стулья, раздвинули столы, спустили шторы – в окно назойливо лезли лучи слепящего солнца. Сын хозяина фабрики выбрал один из пяти предложенных стульев, опустился на него, облокотился о стол, обхватил мясистыми руками свою толстую физиономию и лениво пробормотал:

– Это… как его? Что-то…

Затем он зевнул во весь рот, с трудом приподнял набрякшие веки, лениво посмотрел на управляющего, готового исполнить любое его приказание.

– Угадай-ка, что угодно моей душе!

По лицу управляющего скользнула принужденная улыбка.

– Ну угадай, что угодно моей душе, – повторил сын хозяина фабрики, – угадаешь – получишь десять тысяч лир, – он выпрямился, потом круглой, похожей на панцирь черепахи спиной навалился на соседний стол. – Давай… отгадывай!

Управляющий столовой, человек уже немолодой, поклонился, в смущении почесал худое лицо. Ох, до чего не любил он эти шуточки, до чего же не любил…

Тут подчиненные, а этот унижает.

Сын хозяина фабрики извлек из кармана блокнот, авторучку с золотым пером и с трудом нацарапал: «Обязуюсь уплатить десять тысяч лир управляющему столовой, если он угадает, чего желает моя душа!» Управляющий взял бумагу и удалился – что ж ему оставалось делать?

Сын хозяина фабрики снова развалился на стуле. Его одолевал сон. Вдруг он увидел мальчика, который усердно чистил посуду. Увесистый кулак опустился на стол. Мальчишка с грязной тряпкой в руке тотчас подлетел к хозяину.

– Ты что тут делаешь?

– Вилки чищу, эфендим.

– Почему чистишь?

– Мастер приказал, эфендим.

– Значит, мастер приказал? А ты что, раб приказания?

Мальчик постарался улыбнуться:

– Благодаря вам, эфендим…

– Благодаря мне, значит, в моей тени! Разве я дерево, парень?[7]7
  Игра слов: sayenizde – «благодаря вам», дословно переводится «в вашей тени».


[Закрыть]

– Помилуйте, эфендим…

– Значит, тень, а тень бывает у дерева… Моя тень… Если я дерево, то ты моя тень… Ха?

– Помилуйте, эфендим…

– У тебя образование есть?

– Нет, эфендим.

– Совсем нет?

– Есть, но небольшое.

– Какое?

– Всего пять классов.

– Почему не закончил?

– Судьба, бей.

– Какая судьба? Что значит судьба?

– Я с Черного моря. Отец мой сторожем работает на почте. Нас у него пятеро сыновей. Денег, которые он получает, на всех, конечно, не хватает.

– А если бы тебе подвернулись десять тысяч лир? Ну, к примеру, купил бы ты лотерейный билет, а на него выпало десять тысяч! Что бы ты сделал?

Мальчик снова постарался улыбнуться.

– Говори, что бы ты сделал, если бы у тебя было десять тысяч лир?

– ?..

– Отвечай! Ну!.. Вот достану из кармана десять тысяч и дам тебе, что с ними будешь делать?

– ?..

– Не можешь придумать? Никогда об этом не думал?

– Не думал, эфендим.

– Как ты полагаешь, десять тысяч очень большая сумма?

– Очень…

– Значит, очень большая… Стало быть, никогда не думал?

– ?..

– Иди, бездельник, работай!

Мальчик отошел. Сын хозяина снова зевнул во весь рот, потер влажные глаза, снял шелковый пиджак, бросил его на скамейку, и, скрестив на столе мясистые волосатые руки, опустил на них голову, намереваясь вздремнуть.

Внезапно распахнулась дверь. На пороге появился начальник ткацкого цеха, смуглый, тощий араб:

– Ахмед-бей, бегите, ага вас ждет! Ткачи забастовали!

С неожиданным проворством сын хозяина фабрики вскочил, схватил пиджак и вместе с начальником ткацкого цеха выбежал из столовой.

Ага – старший хозяин фабрики, страдавший несварением желудка, в скверном настроении метался по прохладному кабинету. Увидев сына, он набросился на него:

– Немедленно звони в рабочее правление, в жандармерию, в управление безопасности!

– Что случилось?

– Он еще спрашивает, что случилось! Кто у кого должен спрашивать, ты у меня или я у тебя?

– Насколько мне известно, они требовали сокращения рабочего дня до восьми часов с сохранением оплаты двенадцатичасового дня.

– Ладно… Сначала позвони, а потом пойди посмотри, что там творится. Нужно будет – закрой цех, пусть выметаются!.. Навязались на мою голову голодные собаки… Повесить бы парочку… Это не правительство, а…

Выскочив из кабинета, сын хозяина фабрики в одно мгновение миновал нитяной склад, пулей влетел в ткацкий цех и остановился. В цехе стоял грохот трехсот станков, в воздухе летала хлопковая пыль.

Хозяин бросил вокруг гневный взгляд, потом уставился на мастера, который замер возле него в ожидании приказа:

– Говоришь – объявили забастовку, а все стоят у станков!

– Все у станков, это точно. Да только никто не работает. Шпульки кончаются – новые не закладывают, рулоны наматываются, а их не отрезают, нитки рвутся – не связывают.

– Значит, скрытая забастовка! Кто заводила?

– Рыжий Мемед, кто ж еще… Ты его знаешь.

– Позвать ко мне…

Резкий звук ронжа огласил цех. Все обернулись. От дверей уже спешили помощники мастера.

– Позовите Рыжего Мемеда! – крикнул мастер.

Минуту спустя перед ним стоял рабочий. Утомленное, но спокойное лицо, острый, похожий на птичий клюв, нос, лысая макушка, худые руки по локоть в машинном масле, весь, с ног до головы, в хлопковой пыли.

– Слушаю.

– С тобой хочет говорить младший ага, – мастер кивнул в сторону сына хозяина фабрики.

Рыжий Мемед посмотрел на младшего хозяина. Взгляды их встретились.

– Ты – Рыжий Мемед?

– Я.

– Ты рабочих подстрекаешь?

– К чему?

– К тому, что у станков торчат, а не работают. Это по твоему совету они так действуют?

– Ничего подобного'! Тот, кто тебе это сказал, брешет.

– Что за манера разговаривать! Разве так говорят с покровителем, с лицом вышестоящим?

– Знаю, с вышестоящим лицом так не разговаривают.

– А ты разговариваешь!

– Ничего подобного, я достаточно воспитанный.

– Нет, разговариваешь!

– Ну, так это я с тобой разговариваю.

– А я для тебя, что – не вышестоящий? Я тебе хлеб даю!

– Ты?! Ха… Да разве ты мне хлеб даешь? Я в поте лица тружусь, чтоб получить его… Видали: он мне хлеб дает! Да ты, парень, даром не то что хлеб, грехов своих никому не отдашь!

– Перестань грубить, не то плохо будет!

– А что ты мне сделаешь? Повесишь?..

Мастер оттащил Рыжего Мемеда в сторону:

– Смотри у меня, а то так двину, что разом перестанешь фокусничать.

Ткачи Вилял, Гаффар и курд Ресул бросились к Мемеду.

– Что случилось, дружище? Кто кому что сделал?

– Да ничего… Оказывается, это он нам хлеб дает! А кто он такой, чтобы давать нам хлеб? Совести у него нет, увидит, что человек в грязь упал, руки не подаст.

– Брось, – остановил Мемеда Гаффар, – скажи лучше, сокращают они рабочий день или нет?

– Как же, сократят! Рабочих рук хоть отбавляй… И нас еще обзывает невеждами, хамами. Ох, чтобы тебе и тому, кто тебя создал…

– Кто обзывает? Толстопузый?

– Ну да.

– Сам он хам, и родители его хамы, и все его отродье хамы.

– Вах, вах, сюда идет! – воскликнул Гаффар, заметив направившегося к ним младшего хозяина, – брюхо-то, брюхо…

– Как на девятом месяце!

– А что он из себя представлял бы, кабы не брюхо?

– Брюхо одно и есть, – засмеялся курд Ресул.

– Приступайте к работе! – рявкнул на них подошедший хозяин.

Воцарилась тишина, рабочие переглянулись. Первым заговорил Рыжий Мемед:

– Уже пять лет как кончилась война. Мы требуем, чтобы вы соблюдали закон о труде…

– Не вашего ума дело, – прервал его ага-младший, – может быть, интересы фабрики этого требуют!..

– Мы заботимся о своих интересах, а интересы фабрики к нам не относятся.

– Может, и вы к фабрике не относитесь?

– Слышите, товарищи! Оказывается, мы не имеем отношения к фабрике! В таком случае поищи других рабочих!

Ага-младший, мастер цеха, его помощники, главный механик и два секретаря фабрики собрались в кружок, зашептались… Минута – и оба секретаря опрометью бросаются к телефонам.

– Бастуете?! – вдруг закричал испуганный и бледный ага-младший. – Опомнитесь, забастовки запрещены законом. Потом поздно будет!

– Товарищи, по местам! – закричал Рыжий Мемед. – Мы начинаем работать…

Рабочие направились к станкам.

– Смотри, ага… машины-то работают в холостую, – говорит мастер цеха.

– Выметайтесь вон с моей фабрики!! – захлебывается гневом хозяин. Яростно сплюнув, он кидается к мраморной доске, которая висит у дверей цеха, рвет на себя рубильник, и шум моторов мгновенно стихает.

– Ты что же закон нарушаешь! – слышится голос Рыжего Мемеда. – Будьте свидетелями, товарищи, хозяин бастует, он объявляет локаут!

– Да, объявляю локаут… Отныне не то что хлеба, гроша ломаного от меня не получите! Убирайтесь к черту!

Рыжий Мемед, зная, что полицейских уже вызвали, что вот-вот они явятся, что мешкать нельзя, быстро советуется с товарищами и объявляет:

– Никто не должен покидать рабочее место! Полицейские должны застать нас у станков… Согласны?

– Согласны!..

– Начинайте работать, товарищи, и пусть попробуют выгнать нас отсюда!

– Не забудь про зимнюю махинацию с налогами! – крикнул Гаффар хозяйскому сынку. – Дошло?

– Дойдет, он парень догадливый!

Но не все рабочие остались у станков, некоторые, напуганные хозяйским окриком, тяжело ступая, двинулись через фабричный двор к воротам.

Вскоре на фабрику прибыли полицейские во главе с комиссаром. Лица угрюмые. Дубинки наготове. Оцепили цех.

Рыжий Мемед с несколькими товарищами вышел вперед:

– Комиссар-бей, хозяин объявил локаут. Снимите показания.

– Что такое локаут? – растерянно спросил комиссар.

– Забастовка хозяина, устранение хозяином рабочих от работы.

– Ложь, – закричал ага-младший, – врут бессовестные…

– Сам ты бессовестный и предки твои бессовестные…

– Бессовестный, бессовестный!! – кричали отовсюду.

Все смешалось. Те, кто был во дворе, пытались проникнуть в цех. Полицейские в растерянности топтались на месте.

Прибежал посыльный хозяина фабрики; задыхаясь, он доложил, что прибыл помощник губернатора и требует господина комиссара. Комиссар, придерживая кобуру, стремглав кинулся к кабинету хозяина фабрики.

Заместитель губернатора, белокурый с черноватыми усиками человек, любитель классической поэзии, поклонник Недима[8]8
  Недим – известный турецкий поэт-лирик XVII века.


[Закрыть], восседал за столом хозяина и легонько постукивал карандашом по стеклу.

Старший ага ворчал:

– И кто только выдумал эту демократию? Связала нас судьба со всякой швалью… Собственные деньги им плати да еще и терпи от них.

Помощник губернатора улыбнулся:

– Да, бывает, эфендим, но это все чепуха. Вот если б, не дай бог, как в Европе!

– Как в Европе не выйдет. Здесь Турция, эфендим! В ваших руках и полицейские, и солдаты. Чего вы боитесь? Эх, меня бы на ваше место…

– И что бы вы сделали?

– Повесил бы парочку…

– О-о-о!.. Наше правительство призвано регулировать отношения между хозяевами и рабочими, то есть я хочу сказать…

Эти рассуждения пришлись не по нутру хозяину. Он всегда недолюбливал помощника губернатора, считал его самым мягкотелым из всех знакомых ему правительственных чинов. И очень уж раздражали его эти непонятные фразы: «государство единого права», «посредничество между рабочими и работодателями».

Вошел комиссар, и помощник губернатора озабоченно спросил:

– Что происходит?

Вытянувшись по стойке «смирно», комиссар выпалил:

– Рабочие бросили работу, эфендим… объявили забастовку… Нам об этом сообщили по телефону. Меры приняты…

– Должны быть зачинщики! Взяли их под стражу?

– Так точно, эфендим, – нисколько не смутившись, солгал комиссар.

– Очень хорошо, приведите их сюда.

Комиссар направился в ткацкий цех. «Ну и влип», – волновался он.

– Слушайте меня, Хасан-эфенди, Сулейман-эфенди, Рамазан-эфенди… – обратился он к подчиненным. – Я только что от помощника губернатора… Он спрашивал, взяли ли мы под стражу зачинщиков? Я сказал – взяли… Есть там у них рыжий такой умник, задержите-ка его…

Рыжего Мемеда и двух его товарищей задержали.

– За что?! – недоумевали рабочие. – Нарушитель закона ходит как ни в чем не бывало, а нас сцапали!

– Это сын хозяина фабрики – нарушитель закона?..

– Он самый… Рубильник выключил, людей с работы гнал… его надо арестовать, а не нас!