Текст книги "Мстительная волшебница"

Автор книги: Кемаль Орхан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Орхан Кемаль
МСТИТЕЛЬНАЯ ВОЛШЕБНИЦА
Рассказы

Телефон
•

– Дай десять курушей, отец.

– Опять деньги… На что тебе?

– Учитель велел географический атлас купить.

– Только и слышишь – дай, дай, дай… – вскипел стряпчий Исмаил-эфенди. – Неважно, есть деньги или нет! Дай – и все! А спросить, как ты их зарабатываешь, на что живешь, – никто не удосужится…

Положив на стол газету, он пошарил по пустым карманам темно-синего жилета:

– Нет, и пяти курушей нет. Нельзя ли отложить на завтра?

Голубые глаза одиннадцатилетней девочки наполнились слезами.

– Без атласа учитель в класс не пустит, – проговорила она, поднося к глазам школьный передник.

– А ты не ходи сегодня в школу, – он посмотрел на посиневшие от холода ноги дочери, обутые в брезентовые заляпанные грязью тапочки. – Так и сделай, доченька, беды не будет!

Девочка собралась было уйти, но отец остановил ее:

– Подожди минутку… – Мелькнула мысль одолжить десять курушей у соседа-бакалейщика. Но, дойдя до двери, стряпчий остановился, провел рукой по лицу. Нет, не пристало ему попрошайничать…

– Нет, – решительно сказал он, возвращаясь. – Не ходи сегодня… Сумку оставь здесь, зайди после обеда, может, повезет…

Исмаил-эфенди достал из кармана пачку дешевых сигарет. В ней оставалось четыре штуки. Три надо было припрятать – вдруг подвернется клиент. Затем подошел к окну, прислонился лбом к разбитому стеклу.

Стоял январь. Проливной дождь умывал асфальтированную дорогу, гремел гром, черные тучи рассекала молния.

Когда-то Исмаил-эфенди работал в суде небольшого городка. Он тогда так же, как и теперь, очень нуждался. Однажды ему подвернулся случай, и он присвоил девяносто три лиры пятнадцать курушей – часть казенных денег, полученных им за продажу имущества крестьянина соседней деревни. За это Исмаила-эфенди приговорили к семи годам тюремного заключения. После освобождения он не решился остаться в родных краях. Не мог смотреть в глаза людям. Он знал, что землякам не по душе будет человек, позарившийся на чужое добро. Забрав семью, он перебрался сюда, в этот город. Здесь с помощью старого друга, начальника военного отдела полковника Кямиля Ергюдена, он открыл стряпчую контору: стол с поломанными ножками, четыре ветхих стула, чернильный прибор и телефонный аппарат – подарок полковника. Правда, аппарат бездействовал, но он придавал солидность. Если случались клиенты, Исмаил-эфенди мог «разговаривать» с жандармским управлением, службой безопасности, прокуратурой и даже с канцелярией губернатора.

Исмаил-эфенди отошел от окна. Нужно было пойти к соседу-бакалейщику за горстью муки, чтобы заклеить газетной бумагой разбитое стекло.

…Городские часы пробили десять. Дождь прошел, тучи рассеялись, выглянуло солнце. На дороге, по которой с утра сновали лишь мокрые машины да фаэтоны с натянутыми тентами, появился служивый люд: чиновники, продавцы, торговцы.

Позевывая, эфенди подошел к дверям конторы и увидел на противоположной стороне улицы крестьянина, с беспокойством смотревшего в его сторону. «У него дело», – обрадовался Исмаил-эфенди.

– Что, земляк, уладить чего надо? Заходи'!

Мужчина лет сорока пяти, худой, среднего роста, с щетинистой бородой и большими глазами оглядел Исмаила-эфенди с ног до головы и неторопливо перешел мостовую.

– А ты можешь уладить дело?

Исмаил-эфенди, поддерживая крестьянина под локоть, ввел его в контору.

– Ты прежде сядь, отдохни, покури, – и он протянул одну из трех припрятанных сигарет, поднес огонь.

Крестьянин жадно затянулся.

– Теперь рассказывай, что у тебя стряслось.

– Мне никаких заявлений не надо, – предупредил крестьянин, обращая на Исмаила-эфенди по-прежнему недоверчивый, пытливый взгляд.

– Не надо так не надо. Ты мне о деле расскажи.

– Солдатчина… – прошептал крестьянин и огляделся по сторонам.

– Не тяни, дядя. Выкладывай все как на духу. Я – что мешок, набитый тайнами… Голову режь – не выдам… Говори же…

Крестьянин растерянно моргал. Наконец решился:

– Сына берут в жандармерию, – робко сказал он, – а в пехоте служба на шесть месяцев короче…

Стряпчий встал и принялся шагать из угла в угол. Подумал, может, полковник поможет. Нет, не поможет. Кямиль-бей – человек строгий, на такое дело не пойдет, родному отцу откажет. Однако…

Исмаил-эфенди вытащил из кармана платок, вытер им телефонный аппарат и подошел к крестьянину:

– Как тебя зовут?

– Мевлют.

– Из какой деревни?

Крестьянин насторожился, огляделся.

– Ну, говори, из какой деревни?

– А зачем тебе знать, эфенди? Скажи лучше, по тебе это дело или нет.

Исмаил-эфенди, покусывая губу, смотрел в окно, потом произнес:

– Слушай-ка, дядя, дело твое трудное, может, и невыполнимое, потому что…

Такое вступление Мевлюту не понравилось. Если дело трудное, значит, цену заломит. Он тревожно заморгал глазами, проглотил слюну…

– Есть у меня друг, – продолжал Исмаил-эфенди, – водой нас не разлить – начальник военного отдела. Стоит мне ему слово сказать… Другого ни за какие блага слушать не станет, даже под суд может отдать. Ведь вмешательство в дела военной службы карается законом.

Лицо у Мевлюта стало испуганным. Исмаил-эфенди спохватился: «Еще улизнет, чего доброго».

– Это касается других. Я – исключение. Я ведь не за всякое дело берусь. Спросишь, почему? Разные бывают клиенты. Нравы испортились. Порядочных людей не стало. Делаешь человеку добро, а он вместо благодарности в душу тебе плюет… Ты на вид вроде бы человек совестливый…

– Мы из порядочных людей, эфенди.

– Я и говорю, что на вид ты человек порядочный. В противном случае…

– Мы никому не сделаем худого… Мы…

– Сейчас я позвоню полковнику Кямиль-бею. Если согласится… Ты сам услышишь. Договоримся…

Напустив на себя серьезность, Исмаил-эфенди принялся набирать номер. Набирал долго, сосредоточенно. Вдруг взгляд стряпчего упал на худую натруженную руку крестьянина, сердце у него сжалось… Внутри все напряглось, лицо нахмурилось, он заколебался, но раз уж начал… Поздно теперь, подбодрил он себя и, поборов нахлынувшие чувства, закричал в трубку:

– Алло, алло… Дайте, пожалуйста, военный отдел. Алло! Кто у телефона? – он откашлялся. – Кямиль-бей? Это Исмаил Демирджи. Да, полковник. Примите мое уважение… взаимно, эфенди… Все здоровы, шлют вам привет.

Мевлют слушал, затаив дыхание.

– Я к вам с просьбой, полковник. Есть у меня хороший знакомый, порядочный человек, Мевлют-ага, – он подмигнул Мевлюту. – Хочу попросить вас относительно его сына. Парня забирают в жандармерию, мы же хотим, чтобы вы помогли нам перевести его в пехоту. Да, эфенди… Все, эфенди… Бог даст, с вашей помощью… Спасибо, – он снова подмигнул Мевлюту. – Когда?.. После обеда? Хорошо, эфенди. Всего наилучшего, эфенди…

«Уговорил», – пронеслось в голове крестьянина. Исмаил-эфенди еще немного подержал трубку, потом положил ее и, потирая руки, подошел к Мевлюту:

– Все в порядке, дядюшка! Когда мне попадается серьезное дело, я всегда пользуюсь телефоном, разыскиваю кого надо, договариваюсь, потом уж, если нужно, еду в учреждение.

Крестьянин почесывал щетинистую бороду. Он корил себя за то, что не поторговался, прежде чем Исмаил-эфенди позвонил полковнику. Его мучило, сколько запросит стряпчий. В руке Мевлюта была зажата бумажка в пятьдесят лир. Если бы дело закончилось этой бумажкой…

А Исмаил-эфенди в это время мечтал о пятидесяти лирах. Впрочем, он готов был сбавить десять, двадцать, тридцать и даже сорок лир. Получить бы хоть немножко… и поесть досыта – хороший салат, жареное мясо…

– Эфенди… – окликнул его крестьянин.

Стряпчий очнулся:

– Что, дядя?

Мевлют молчал. Исмаил-эфенди понял причину замешательства крестьянина.

– Метрика сына при тебе?

– Должна быть тут.

– Давай сюда, нельзя мешкать… Едем… Кямиль-бей – личность важная.

– Но…

– Оставь свое «но»… дай метрику!

Мевлют запустил руку за широкий шерстяной кушак, туго стянутый на его тощем теле, извлек потрепанную, во много раз сложенную бумажку и протянул ее Исмаилу-эфенди:

– Метрика метрикой, но…

– Что «но»?

– Как дело-то закончим?

– Какое дело?

– Ну, сколько возьмет начальник?

– Нашел тоже о чем думать!

Исмаил-эфенди взял метрику, повертел ее в руках, прочел вслух «наиболее важные места», сказал «прекрасно» и положил в ящик стола.

Тревога не покидала Мевлюта. Вдруг он почувствовал на своем плече руку Исмаила-эфенди.

– Считай, что дело сделано'! Дай бог, чтобы все твои дела шли так успешно.

– Дай бог, дай бог…

– Отныне ты мне не чужой…

– Спасибо, эфенди, спасибо…

– Заглядывай…

– Спасибо, обязательно…

– Может, в деревне у кого будет дело… Если человек верный, умеет держать язык за зубами…

– Будет, будет.

– Присылай ко мне.

– За этим не станет, всех к тебе буду присылать.

– А теперь поговорим…

Сердце Мевлюта снова забилось в тревоге.

– …Для другого по такому делу и шага бы не сделал даже за сто лир…

Крестьянин обратился в слух. Такое начало не предвещало ничего хорошего. Вдруг стряпчий скажет: «Но из уважения к тебе сделаю за восемьдесят». «Из уважения»… Знает он меня, что ли? Откуда ему меня знать? Голову морочит… Восемьдесят не дам, клянусь Аллахом, не дам!

– Из уважения к тебе, – продолжал Исмаил-эфенди, – уговорю Кямиль-бея… на пятьдесят.

У Мевлюта отлегло от сердца, но радость быстро угасла. «Входит ли в эти пятьдесят лир доля стряпчего?». И он уже не слушал стряпчего, а тот, заметив растерянность крестьянина, говорил, говорил, говорил, стараясь убедить Мевлюта, что ради него готов на все… Мевлют ничего не слышал:

– Спасибо, эфенди, спасибо… А твоя часть, конечно, входит в эти пятьдесят?

Исмаил-эфенди готов был расцеловать крестьянина:

– Я не в счет, друг мой. Я могу и ничего не взять… Ты ведь тоже мусульманин. Так издалека пришел… За многие годы я впервые тебе понадобился… Бог даст, с твоей легкой руки придут твои друзья, знакомые… С кого деньги, с кого молитвы… С тебя я возьму молитвы…

– Спасибо, эфенди, пусть благоденствует твоя семья, пусть не покинет тебя удача.

Мевлют ушел. В два часа он должен был вернуться.

…После обеда опять полил дождь. Крестьянин явился точно в назначенное время. Вместе с Исмаилом-эфенди они доехали на извозчике до военного отдела, вместе поднялись по ветхой лестнице, вместе вошли в коридор. Там не было ни души.

Из окна пробивался грязный свет. На потолке, покачиваясь, мерцала желтым светом пыльная лампочка.

– Ты подожди меня здесь, – сказал стряпчий крестьянину, постучал в дверь с табличкой «Начальник» и вошел в комнату, оставив дверь открытой.

Полковник, седой, небольшого роста человек, увидев кинувшегося к его руке Исмаила-эфенди, встал, усадил гостя, предложил ему сигарету и нажал кнопку звонка… Из соседней комнаты тотчас выбежал солдат с озабоченным лицом. Выходя из кабинета начальника, солдат плотно закрыл за собой дверь.

Мевлют очень огорчился, что не увидит, как будут развертываться события. Но, потеряв надежду видеть, не утратил надежды слышать, а потому, сняв фуражку и почесав в затылке, он с безразличным видом опустился на корточки возле самых дверей.

Однако услышать ему ничего не удалось. «Ну и ну… вот, оказывается, какие люди эти стряпчие, сам полковник перед ними встает, а мог бы и не вставать. Выходит, этот стряпчий большой человек. Интересно, заметил меня полковник? Наверное, заметил. Ну, спасибо этому господину. Вот молодец! А кто важнее, стряпчий или староста? Пожалуй, староста. Ох и пройдоха наш староста, с самим каймакамом[1]1
  Каймакам – начальник уезда или главное административное лицо городского района. По техническим причинам разрядка заменена болдом (Прим. верстальщика)


[Закрыть] разговаривает, как с отцом родным. Силен. И дом имеет, и поле, и сына весной женит, и опять же – староста…».

В это время на лестнице показался солдат с двумя чашками кофе. Он остановился около Мевлюта.

– Ты что здесь расселся?

– Дело есть, вот и сижу, – недовольно пробурчал Мевлют.

Солдат, ничего не сказав, скрылся в кабинете начальника, но вскоре вернулся:

– Вставай, проваливай, здесь сидеть нельзя!

– Чего шумишь: «Вставай, проваливай!». Человек, которому ты принес кофе, мой знакомый, его и жду.

Мевлют еле сдержался, чтобы не добавить: «Я им пятьдесят лир дал, они моего сына из жандармерии в пехоту переведут».

– Жди, только не здесь. Тут сидеть воспрещается, ты понимаешь это? В армии служил?

Мевлют с ворчанием поднялся, пересел на пыльный подоконник и сразу забыл о солдате.

Закончив беседовать с Кямиль-беем об апельсиновых саженцах, которые пообещал полковнику для его сада, Исмаил-эфенди в отличнейшем настроении вышел в коридор и направился к выходу. Мевлют бросился за ним. Оба спустились по лестнице и сели в ожидавший их фаэтон.

Исмаил-эфенди хорошо знал, что Мевлют сгорает от нетерпения, но прошло несколько минут, прежде чем стряпчий, ударив крестьянина по колену, воскликнул:

– Шабаш'! Дело сделано! Поезжай спокойно домой, сын твой переведен в пехоту, а ты поминай меня в своих молитвах.

– Переведен?.. Значит, переведен!.. А про деньги он ничего не сказал? Не просил позвать меня? Не хотел посмотреть, кто этот Мевлют?

– Денег, конечно, было маловато, но я уговорил… Тебя он видел в дверь, а позвать не просил… Понятно, такое дело…

– Значит, видел… Спасибо тебе, эфенди, благословит тебя Аллах… Теперь к тебе дорожку знаем… Значит, перевел? Если так…

– Раз уж я взялся… Присылай ко мне друзей, знакомых…

– Пришлю, обязательно пришлю…

Мевлют сошел у моста Ташкёпрю, пожал Исмаилу-эфенди руку, принял его благословение и, довольный, со спокойной душой зашагал по мокрым камням в свою далекую деревню.

…В дождливый мартовский день, заканчивая скромный завтрак – вяленое мясо с хлебом, Исмаил-эфенди увидел, как возле конторы остановился фаэтон. Из него вылез солдат, глянул на вывеску и направился прямо к дверям.

– Кого ищешь, земляк? – спросил Исмаил-эфенди.

Солдат протянул конверт:

– От полковника Кямиль-бея, начальника военного отдела.

Исмаил-эфенди торопливо распечатал конверт. Его просили немедленно явиться в отдел. Исмаил-эфенди сначала ничего не понял, но через мгновенье его пронзила страшная мысль. От волнения похолодели руки.

– Ты иди, я сейчас… – сказал он солдату.

– Нет, приказано явиться вместе.

Они сели в фаэтон. Кусая от волнения ногти, Исмаил-эфенди думал о случившемся. Напрасно он пытался успокоить себя, сердце чуяло беду.

– Интересно, зачем он меня вызывает? – не выдержав, обратился он к солдату.

– Не знаю, – ответил тот.

– У него кто-нибудь есть?

– Не знаю.

– Не должно быть у него ко мне дела. Разве только задумал что-нибудь, вроде обеда… А может, насчет сада, что на берегу реки? Да, наверное, насчет саженцев'!..

Солдат сидел словно аршин проглотил. По губам его скользнула едва заметная усмешка.

«Не повесит же он меня в конце концов, – пытался успокоить себя Исмаил-эфенди. – Я же не сделал ему ничего плохого… Дело прошлое… Чувствовал я, будут неприятности, недаром левый глаз… чтоб ему ослепнуть… Стыдно смотреть полковнику в лицо… А не поступи я так, сидел бы без гроша… Другие хуже делают…»

Площадь перед военным отделом была заполнена новобранцами: крестьяне в поношенной одежде и чарыках на ногах, с большими торбами; расторопные горожане в плащах и шляпах. Тут же – женщины и дети.

Исмаил-эфенди вышел из фаэтона. Душу терзал страх. Расталкивая людей, он пробрался к лестнице, но не успел подняться, как чья-то цепкая рука схватила его за ворот:

– A-а, вот ты где!

Исмаил-эфенди вздрогнул, оглянулся: Мевлют.

– Брось, дурень! – ударил он крестьянина.

Крестьянин отдернул худую руку, отпустил стряпчего, но тут же снова потянулся к нему. Исмаил-эфенди отпрыгнул в сторону, намереваясь скрыться в толпе. Мевлют бросился за ним:

– Аллаха не постыдился'!.. Обещал перевести парня из жандармерии в пехоту и только денежки вытянул! Ни стыда, ни совести… Оставили дом без присмотра, быков, осла продали, чтобы приехать сюда…

Поднялся невообразимый шум: «Держи его»… «Удрал»… «Догнал»… «Ну-ну»… «Вот-вот»… – слышалось со всех сторон.

Внезапно дверь военного отдела отворилась, на пороге показался полковник. Наступила тишина, собравшиеся сдернули шапки и замерли в ожидании. Лишь Мевлют продолжал кричать.

Полковник поднял руку:

– Да замолчи ты! С самого утра кричишь, все вверх дном перевернул…

Крестьянин замолчал и тоже снял шапку. Исмаил-эфенди, красный как мак, нервно сцепив руки, замер в ожидании. Вдруг его глаза встретились с горящим взором Кямиль-бея, и он понурил голову. Кровь застучала в висках.

– Слышишь, что говорит этот человек? – гневно спросил полковник.

Все с любопытством смотрели на стряпчего. Тот растерянно огляделся и с трудом выговорил.

– Кто, полковник? Ваш покорный слуга только…

Его прервал гневный голос полковника:

– Вот этот человек! Ты разве не слышал, что он говорил?

Исмаил-эфенди так посмотрел на Мевлюта, словно увидел его впервые.

– Но, бей-эфенди, это ошибка, несомненно ошибка…

– Странно, – удивленно протянул полковник и смерил Исмаила-эфенди таким взглядом, что тот еще ниже опустил голову.

– Так ты что, не знаешь этого человека?

– Первый раз вижу, – солгал Исмаил-эфенди.

– Что?! – не выдержал Мевлют. – Первый раз видишь? Покрутил машинку, обнадежил – «дело сделано», выудил пятьдесят лир, сказал: «Иди домой, спи спокойно'!» – и первый раз видишь?

Полковник сделал знак, чтобы Мевлют замолчал, и презрительно глянул на стряпчего. Если бы Мевлют не кричал во всеуслышание, Исмаил-эфенди повинился бы. Но теперь…

– Будьте свидетелями, приверженцы Аллаха, – сказал Исмаил-эфенди неожиданно громко. – Можете быть уверены, как вы уверены в том, что сочетались браком с собственной женой, у вас на глазах обижают порядочного человека. Будьте свидетелями, во имя всевышнего, невиновного обвиняют в воровстве и обмане! Этот низкий человек с утра кричит, надрывается, будто я обещал перевести его сына из жандармерии в пехоту, будто выманил у него пятьдесят лир… Ложь это! Ложь! Клянусь Аллахом, ложь!

– Что ты сказал?!! – завопил Мевлют. – Ложь?!..

– Только бессовестный…

– Сам ты бессовестный!..

– Слышите, мусульмане, слышите?!

Полковник покачал головой, словно хотел сказать: «Да воздаст им господь по заслугам!»

Исмаил-эфенди продолжал:

– Дело это подсудное… Я человек бедный, но прожил жизнь честно… Дети мои голодают, сам я за двадцать четыре часа крошки хлеба во рту не держал, больной жене лекарства не могу купить…

И это было правдой… На глазах стряпчего показались слезы. Народ замер.

– Мое уважение к вам, бей-эфенди, незыблемо, – обратился Исмаил-эфенди к полковнику. – Задета не только моя, но и ваша честь. Повторяю еще раз: этого человека я не знаю и денег у него не брал. Незачем вмешивать господина полковника в грязное дело… Это клевета, а клевету не прощают… Я иду в суд.

Тут Мевлюта будто ужалили. Он заорал: «Держи его, держи!» – сорвался с места и бросился на стряпчего. Исмаил-эфенди кинулся в сторону, Мевлют – за ним. И вот оба скрылись в здании.

– При всем честном народе обобрать бедняка… – доносился голос Мевлюта.

Вскоре Исмаил-эфенди сбежал по лестнице, вскочил в фаэтон и, переведя дух, закричал:

– Скорее, браток'!..

Фаэтон двинулся по грязной дороге. «Удалось-таки перескочить через пропасть!» Закусив побелевшие губы и закрыв руками лицо, Исмаил-эфенди заплакал. С клеенчатого тента на его колени падали капли дождя…

Исмаил-эфенди целыми днями размышлял о случившемся. Мучили угрызения совести и стыд перед Кямиль-беем. Наконец он решился и подал на Мевлюта в суд. Выиграв дело, он докажет полковнику свою невиновность и сохранит за собой место.

…Суд заслушал нескольких свидетелей, в том числе Кямиль-бея. Полковник показал, что с Исмаилом-эфенди знаком давно и что отдел не располагает компрометирующими его данными.

Суд принял решение: учитывая, что стряпчий Исмаил-эфенди, чести и достоинству которого было нанесено незаслуженное оскорбление, никогда не значился на почте в качестве владельца телефона, показания подсудимого Мевлюта не могут быть приняты во внимание. За нанесение морального ущерба стряпчему Исмаилу-эфенди крестьянина Мевлюта приговорить к трехмесячному тюремному заключению, штрафу в размере пятидесяти лир и уплате судебных издержек в сумме тридцати восьми с половиной лир.

Мевлют ничего не понял из всего этого и, только когда на него надевали наручники, удивленно посмотрел вокруг:

– Ну и парень! У меня же деньги выманил и меня же в тюрьму загнал! Как это… – В глазах у крестьянина слезы. Он с укором качает головой…

Мусорщик
•

Впервые за десять лет мусорщик Хало появился в своем квартале без повозки. Это случилось на следующий день после того, как его уволили.

Маленький сморщенный старик, он стоял посреди квартала в старой форменной фуражке, сползавшей ему на уши, широком пиджаке, протертых брюках, стоптанных башмаках.

Десять лет, десять долгих лет крепко связали его с кварталом. Он приезжал по утрам с гордо поднятой головой, стучал во все двери, спрашивал, есть ли мусор. Был мусор – забирал и никогда не сердился, если просили подождать, а потом говорили, что мусора нет.

Сколько промчалось жарких летних дней, холодных вьюжных зим! В одну из них умерла его жена, в другую – ушли на чужбину добывать хлеб, его сыновья. Он остался один, всеми забытый, в городской конюшне. Как он тосковал теперь по этой конюшне, где пахло теплым навозом… Там родилась его Гюмюш, на которую он перенес всю свою любовь, там он растил ее, холил.

О, как он любил Гюмюш'! Гюмюш что человек. Скажешь «стой» – стоит, скажешь «иди» – идет. Матерью Гюмюш была Бонджук, матерью Бонджук – Мерджан, матерью Мерджан – Сёут. Но ни одну из них не сравнить с Гюмюш. Гюмюш что человек. Позовешь – остановится, обернется. А когда вывихнула ногу, она стонала днем и ночью. Какие слезы катились из ее будто подведенных черных глаз! Внезапно мелькнула страшная мысль: вдруг этот тип из Болу будет бить ее?

Хало нахмурился, снял фуражку, – будет, непременно будет!

Он обвел недовольным взглядом квартал, – что это так долго снят? Пусть просыпаются, узнают, что Хало прогнали с работы. Пусть сговорятся, пойдут к городскому голове и скажут: «Что понимает в мусорном деле этот тип из Болу? Он и совка-то в руках не держал… Хало десять лет наш мусорщик. Гюмюш на его глазах родилась. Кроме Хало, никому наш мусор не отдадим, не можем отдать. Пусть останется Хало – другого не хотим!» Будут просить, и председатель позовет начальника и скажет: «Почему ты прогнал Хало? Десять лет он мусорщик этого квартала. Гюмюш на его глазах родилась. Этот тип из Болу и совка-то в руках не держал! Прогони его, возьми обратно Хало! Ну-ка, сейчас же!» В душе старика затеплилась надежда, по лицу скользнула улыбка, глаза заблестели. Разве это невозможно?

Посмотрим, пройдут ли мимо Хало жители квартала, где он назубок знает все пороги, мусорные ящики, урны, знает даже всех кошек и собак. В этом квартале такие люди живут, что сам председатель муниципалитета перед ними на задних лапках ходит. Подожди же, за летом настанет осень. Если у этого типа из Болу нашелся покровитель, то и у него, у Хало…

На другом конце квартала показался дворник. Он подметал мостовую. Хало подошел к нему:

– Да поможет тебе Аллах!

– Спасибо, Хало, а где твоя повозка?

Мусорщик пожал плечами:

– Отобрали.

– Отобрали? Не прогнали ли тебя с работы?

– Прогнали.

– Кого взяли на твое место?

– Да одного медведя, но подожди же…

– Значит, правда. Наш Ибо говорил, да я не поверил. Вай, Хало, вай!..

– Ибо сказал?

– Ну да. Бедный, говорит, переживает, наверное, жалко…

– Ибо хороший парень.

– Что же ты будешь теперь делать?

– Я-то? Подожди, еще посмотрим. Бог милостив, – он снова с надеждой обвел взглядом квартал. – Знаешь жителей этого квартала? Они ни за что не отдадут мусор этому типу из Болу. Спросишь почему?.. Да он и совка-то в руках не держал! Разве жителям квартала это неизвестно? В этом квартале есть такие эфенди, они меня… – Неподалеку хлопнула дверь. – Ага, наш аблакат!

Адвокат – широкоплечий, холеный человек со сладкоречивыми устами и веселым взглядом – давал по праздникам хороший бакшиш, а однажды даже угостил сигаретой с тремя звездочками.

– Этот аблакат знает такие слова, что даже сам городской голова перед ним на задние лапки встанет.

– Да что ты говоришь, – удивился дворник, – где же он выучил такие слова?

– В школе командиров, – ответил Хало и, сняв фуражку, вытянулся в струнку.

Адвокат молча кивнул головой и с чувством собственного достоинства неторопливо проплыл мимо мусорщика и дворника. Хало удивленно посмотрел ему вслед.

– Ботинки-то со скрипом, – заметил дворник.

Хало не ответил – не один же аблакат в квартале живет…

Открылась еще одна дверь. Сейчас выйдет крупный хлопкоторговец. Хало ждал с нетерпением его появления. Он снова снял фуражку и снова вытянулся в струнку. Но торговец прошел мимо, даже не взглянув на Хало.

Хлопали двери, проходили люди, но никому из них не было дела до мусорщика.

– Не переживай, бог даст, все уладится, – подбодрил, уходя, дворник.

Хало долго смотрел на квартал угасшим взглядом, потом присел на тротуар, обхватил голову руками. Надежды покинули его.

Поднялось солнце. Его яркие лучи заиграли в глядящих на восток окнах. На узкой улочке с большой корзиной в руках показалась старая сгорбленная женщина. Она шла, разговаривая сама с собой, и вдруг заметила Хало:

– Что это? – пробормотала старуха. – Куда девал свою повозку этот парень? Где твоя повозка? – спросила она, подходя к Хало.

– Нет повозки, мать. Без повозки я…

– Что-нибудь случилось?

– Прогнали с работы, повозку отобрали.

– За что же тебя прогнали?

– Другого взяли, дружка начальника, – ответил Хало.

– Так вот и бывает, – старуха присела рядом с Хало. – Не знаю уж почему, только моего Седата тоже прогнали с работы. Взяли какую-то свистушку с крашеными губами. Таких, как Седат, теперь днем с огнем не сыщешь. Я так говорю, не потому что он мой внук. Воспитанный, рассудительный, умный. Не пьет, не курит, о дурных местах и не ведает. Надбавки ждал. Я еще говорила, что, как деньжата попадут мне в руки, купим пару мешочков угля… Похоже на то, что зима в этом году будет лютой. Знаешь, небось, какая бывает зимой стужа…

– Как не знать… В такую стужу родилась моя Гюмюш. В ту зиму даже провода на столбах обрывались, земля трескалась… А в конюшне тепло. Почему? Да потому что навозом обмазал. Была полночь. Жеребая лошадь стонет, ровно человек. Чудно'! Только заснул, слышу жалобный стон. На дворе снег по колено, ветер свистит, того и гляди конюшню снесет. А в конюшне жарко! Мать моя, думаю, голова показалась, голова моей Гюмюш. Но каково бедняге Бонджук! Конец приходит, на глазах слезы и так печально, так печально смотрит. – Он снова обхватил руками голову, съежился, совсем утопая в своей одежде. – Гюмюш что человек: скажешь «стой» – стоит, скажешь «иди» – идет… все понимала… Позовешь – остановится, обернется, посмотрит. Гюмюш умеет и стонать, и плакать, и смеяться. Гюмюш… Голубка моя!..

Хало не заметил, как старушка ушла. Маленький, сморщенный, он поднялся и, тяжело передвигая ноги, побрел из квартала…